|
|
|
|
|
|
Леонид Конисевич
НАС
ВОСПИТАЛ МАКАРЕНКО Записки коммунара Челябинск, 1993 |
|
|
|
|
|
|
|
Часть III.
|
|
|
|
1. ВПЕРЁД,
ДЗЕРЖИНЦЫ!
Кончился крымский поход. Загорелые, окрепшие душой и телом, полные незабываемых впечатлений, повзрослевшие, возвращались домой. На подступах к коммуне встречали друзья и знакомые. И вот он — наш дом! Родной и единственный. Едва дождавшись команды «Разойдись!», бросились осматривать хозяйство. Планы Соломона Борисовича сбывались. Заканчивалось строительство кирпичного дома для ИТР, вынесенного за футбольное поле в лес. Пока это было единственное капитальное здание. Остальное представляло собой скопище деревянных построек и пристроек, больших, средних и малых, сооружённых из «отходов». Особенно несуразной показалась кузня Филатова, которая перекочевала с тыла на открытое место перед самым фасадом и воссела на бывшей клумбе. Соломон Борисович объяснил сиё перемещение как вынужденную уступку пожарникам. Он водил по двору Антона Семёновича и Дидоренко торжественный и взволнованный, как по полю выигранного сражения. Царственным жестом указывал на плоды своего триумфа. Его массивная бритая голова горделиво красовалась в ожидании лаврового венка. А почему бы и нет? Ведь сделано доброе дело! Сараи? Так это же не южный берег Крыма! Внутри здания засверкал свежими красками
настоящий спортивный зал; будто здесь и не было никаких станков! Их место
заняли новенькие снаряды: шведская стенка, параллельные брусья, турник,
кольца, канаты для лазания, конь, трапеции и даже маты! За дальней стенкой —
души для мальчиков и девочек. Войти в зал ещё нельзя — полы свежевыкрашенные.
Смотрим и глазам не верим: как мог наш Гобсек решиться на такое
расточительство! Ура! Качать Соломона Борисовича — не
выдержали пацаны, опомнившись от сказочного видения. Нервы Когана не
выдержали — блеснула слеза. Он расслабленно ответил на крепкое пожатие
Калабалина и как бы про себя заметил: «Разве я барахольщик? Вы ещё не то
увидите!» Каморку биологов реконструкция не
затронула: гурами, гулии, вуалехвосты спокойно плавали в своих водоёмах,
избавленные от гула станков и душераздирающего визга пил. Станки столярно-механического
смонтированы в пристройке к «Стадиону». Мы простили Соломону Борисовичу
захламлённость производственного тыла времянками и мусором, который заполз и
на дорожки, и на цветники перед фасадом. И на кузню посмотрели не так
удивлённо, как в первый момент, понимая, что не жилица она на этом свете. Империя фанз нам надоела порядочно.
Построенная из хлама, она, как магнитом, притягивала к себе другой хлам,
который был нужен нашему производству. Свежий глаз, впитавший иные панорамы,
подсказывал: сжечь бы всю барахолку кричащей нищеты и строить так, как дом
ИТР и спортзал! Да не пришло ещё время. Пока что представлялась одна
возможность: придать этому царству убогости какой-нибудь вид. Аврал начался с налёта, как только
закончили осмотр. Совет командиров распределил участки. Походная система
взводами перешла в отрядную. После столь длительного отдыха работали с
наслаждением: скребли, чистили, мели. Взрыхлённые и политые цветники
улыбались посвежевшими красками. Каждый цветок кланялся над струями поливок,
как бы благодаря своих избавителей и спасителей. Карл Иванович не дал им
погибнуть, но гибель была уже близка. Дорожки перед домом посыпали свежим
песком. Единственный тротуар, протяжённостью от углов здания до парадного
входа, вычищался и споласкивался водой. Дебри тыла с головоломными лабиринтами и
баррикадами попали под жестокую обработку. Соломон Борисович и его маршалы
Лейтес, Мошанский, Орденанс и Сыч грудью отстаивали всё, что должно ещё
пожить на свете. Пылали костры, пожирая в очистительном огне мусор и рухлядь. Внутри здания уборка затянулась до
позднего вечера. В сверкающие чистотой спальни вносили проветренные одеяла и
матрацы, застилали чистые простыни, заправляли кровати, натирали паркет и с
упоением думали: в гостях хорошо, а дома лучше. * * * Наступило время школы. Появились заботы у
кандидатов на рабфак. В самом деле: не сидеть же в коммуне до поры, когда
вырастет борода! Явных кандидатов набиралось человек тридцать. Их не
упрекали, как засидевшихся невест, но жизнь предъявляла свои требования. На
улице ещё так много ребят, нуждающихся в нашей помощи! Фомичёв и его товарищи — актив коммуны,
комсомольцы, лучшие производственники не на шутку встревожились, когда
машиностроительный институт отказал в приёме на 1-й курс своего рабфака. Нет
стипендий и мест в общежитии. Рабфак! Это была ступень к дальнейшему
образованию рабочего человека, это перспектива учёбы в институте, возможность
для рабочего человека стать инженером, о чём часто говорил нам Антон
Семёнович. Институт мог взять на II и III курс
студентов. Но кто решится сдавать экзамены без подготовки на эти курсы? А где
жить? Коммуну превратить в ночлежку? Педагогический совет коммуны, а вскоре и
совет командиров были поставлены перед сложной проблемой: как быть, что делать?
И решение пришло: нельзя ли открыть собственный рабфак? Например, как
отделение Машиностроительного института? Перспектива заманчивая, а как её
осуществить? Кто разрешит и узаконит, где взять оборудование, преподавателей?
Как их разместить? Дебаты были бурными. ССК Харламова, не справляясь с
разгорячёнными ораторами и шумом, перешедшим парламентские рамки, обратились
за помощью к Антону Семёновичу. Что-то было в его лице строгое и
торжественное. Что-то новое излучалось его глазами. Наступила тишина. Мы
смотрели на Антона, как на взведённый курок. Товарищи! А ведь в самом деле, почему бы
нам не открыть свой рабфак! — очень спокойно начал Антон Семёнович. Мне
думается, что к такому решению мы давно готовы. Если институт предлагает II
курс, то почему мы не можем сами начать с первого? Наш преподавательский
состав может, я думаю, перестроиться. А если будет надо, пригласим и других.
Что касается организационных вопросов — поручите их мне. Думаю, рабфак у нас
будет. Тут он сделал паузу и, улыбнувшись, добавил без всякого пафоса: «Дня
через два». Совет замер. Антону мы верили как
святому, но поверить в такое? Первый раз на совете началось настоящее
столпотворение. Впрочем, продолжалось оно недолго. Лицо Антона Семёновича
посуровело и в кабинете вновь стало тихо. Как-то в один из зимних вечеров Антон
Семёнович читал нам письмо А. М. Горького. В кабинете полно ребят. Неожиданно
потух свет. Это случалось не часто. Сидим тихо, переговариваемся и не знаем,
сколько продлится досадная темнота. И вдруг — голос Антона Семёновича: «Да
будет свет! Раз! Два! Три! Отсчитывая, он хлопал ладонями. По счёту «три» ярко вспыхнула лампочка.
Поражённые невероятным фокусом, мы даже испугались и лишь спустя некоторое
время разразились нашими аплодисментами. Этот случай помнили, но разгадку... найти
не могли. И вот теперь ещё один фантастический
полёт. Возможно, что идею открытия рабфака в коммуне им. Ф. Э. Дзержинского
он вынашивал давно; возможно, что именно сегодня это решение вызрело
окончательно. Соломона Борисовича идея рабфака тоже
обрадовала: «Граждане, мы сохранили рабочие руки. И какие руки! Золотые руки!
Вы понимаете, что это значит? Вы ещё не понимаете!» За дверью кабинета он
тыкал пухлую ладонь радостным кандидатам, щедро обещая обтирку в цехах и
спецовку из «рубчика». 15 сентября рабфак был торжественно
открыт. В коммуне остались прославленные токари, слесари, столяры,
формовщики, литейщики. Педагогический состав пополнился хорошими
преподавателями по истории, математике, физике. По русскому языку и
литературе — профессор С. П. Пушников, по украинскому языку и литературе
—профессор Е. С. Могура. Рабфаковцами I и II курсов стали 70
человек. При вступлении сдавали экзамены. * * * После крымского похода секретарём
комсомольской ячейки избрали Сашу Акимова. Он работал в столярной мастерской,
был ударником, активным комсомольцем, спортсменом, по характеру — весёлый,
никогда не ноющий, общительный. К нему тянулись, признавая авторитет вожака. Под его руководством комсомольская ячейка
стала работать активно, входя во все сферы жизни коммуны. Однажды на работе,
после короткого разговора, он предложил мне вступить в ряды ВЛКСМ. Его
предложение меня обрадовало, как выражение доверия, признание достойным
носить звание комсомольца. В комсомол принимали не любого желающего. Делали
отбор по производственным достижениям, показателям в учёбе, в поведении,
политической подготовке и пролетарской сознательности. В биографии
учитывалось социальное происхождение, хотя в нашем составе «столбовых»
потомков «голубой» крови не встречалось. До разговора с новым секретарём, находясь
постоянно в среде комсомольцев, я видел, что они лучше и активнее других,
больше загружены общественными и политическими делами. В отрядах, совете
командиров, на общих собраниях их голос был решающим. На закрытых комсомольских собраниях
обсуждались такие вопросы из жизни коммуны, куда не было доступа
беспартийным. В повседневном быту члены комсомола не проявляли личного
превосходства, не бравировали своим званием. Каких-то выгод и благ не имели.
Наоборот, к ним предъявлялись самые высокие требования Антона Семёновича,
вместе с тем безоговорочное доверие и уважение. К этому времени комсомол стал настоящим
авангардом коммунаров. Комсомольские ряды росли за счёт актива. Я подал заявление и был принят. Из
помощника стал командиром своего 12-го отряда и только теперь по-настоящему
осознал, какая ответственность лежит на плечах лидера. У нас не стало штатных
воспитателей, хотя, будучи педагогами в школе и на рабфаке, они оказывали
постоянное воспитательное влияние как члены коллектива. В отрядах главными
воспитателями были командиры. Выполнение отрядом режима дня, санитарное
состояние спален, закреплённых объектов уборки, личная гигиена подопечных, их
поведение, дежурства по коммуне, участие во всей общественно-политической
жизни, ответственность за это и многое другое возлагалась на командиров. В моём отряде не стало Шейдина и
Колесника, они работали в токарном. Шейдин полюбил книги и читал запоем.
Косметическая «полировка» Васи Фёдоренко и крымское солнце пошли на пользу. Я не оставлял спорт. С появлением
спортзала условия подготовки улучшились. Группа энтузиастов в любую погоду
проводила зарядку на воздухе, после чего пробегали пять километров,
освежались холодным душем и разогревались на снарядах. После трудового дня занимались в секциях:
бокса, борьбы, гимнастики. Появились инструкторы по видам подготовки. Делали
осторожные пробы обучения запрещённым приёмам — «джиу-дтжитсу». Руководил
секцией борьбы инструктор Сиротин. Тренировки проводились при закрытых
дверях. За общую физическую подготовку я и поныне благодарен наставлениям
Мюллера и Семёну Афанасьевичу Калабалину. * * * В начале декабря 1930 года коммуна
встречала делегацию красных фронтовиков из Германии. Земля достаточно
подмёрзла, чтобы можно было добраться до Белгородского шоссе, не утопая в
грязи. Весной и осенью, из-за отсутствия мощёных дорог, коммуна была отрезана
от окружающего мира со всех четырёх сторон света. Каторжным трудом людей и
лошадей доставлялось самое необходимое для поддержания жизни. В этот день светило солнце, замёрзшие
кочки прикрыл первый снег. Гостей встретили у шоссе при выходе на тропу,
ведущую в лес. Их было человек пятьдесят подвижных
крепышей, здоровых и румяных. У них свой духовой оркестр со странными
инструментами, в несколько узких раструбов в басах и баритонах. Встреча была по-братски тёплой и
торжественной. Все в форме красных фронтовиков, в тельмановских фуражках. Мы
впервые увидели стойких борцов за революцию в Германии. Два оркестра сыграли
«Интернационал». Дирижировал Волчек. Начальные познания немецкого сковывали
свободное общение с товарищами. Дополнением в таком же объёме русским с их
стороны достигалось взаимное понимание. Главным же средством разговора были
жесты, мимика и братские интернациональные чувства. После тёплых приветствий,
пройдя цепочкой через лес, гости отдельным взводом построились в нашей
колонне. Впереди — знамя коммуны. Оркестры попеременно играли марши. Нам
понравился их марш «Рот-фронт» — марш отрывистый и бодрый, с чёткой дробью
барабанов, резкий, напоминающий выстрелы. Заканчивался марш скандированием
«Рот-фронт» с поднятием вверх крепко сжатых кулаков. Это был строй, немцев и
русских, скреплённый классовым единством. Гостей принимали в «Громком клубе».
Митинг интернациональной дружбы открыл Пётр Осипович Барбаров. В президиуме —
немецкие представители делегации и коммунары Сторчакова, Швед, Акимов. В зале гости рассредоточились между
коммунарами. Слово предоставили товарищу Питеру Брандту. Докладчик рассказал
об обстановке в Германии, об организации красных фронтовиков-тельманцев, об
их борьбе с фашизмом, о тюрьмах и застенках, где томятся лучшие борцы за
рабочее дело. Он говорил о бессилии правительства Германии обуздать
вооружённые отряды штурмовиков, бесчинствующих по всей стране. Рабочие
крупных промышленных городов Германии, немецкие коммунисты, красные
фронтовики, под руководством испытанного борца Эрнста Тельмана ведут
мужественную борьбу с фашистами, но их поддерживают германские и
международные империалисты, трепеща в животном страхе перед красной
опасностью. В заключение Питер Брандт выразил
надежду, что только рабочий класс Германии способен активно бороться с
поднявшими голову громилами и, на примере Страны Советов, добиться победы. - С нами Советский Союз и международный
пролетариат! Эс лебе дойче коммунистише партай! Эс лебе - Ленин! Эс лебе
Тельман! Эс лебе коммунистише Интернациональ! — закончил вдохновенную речь
Питер Брандт под бурные аплодисменты всего зала. Все встали. Два оркестра
играли «Интернационал». Наш «Громкий клуб» никогда не был таким
громким. Гром оркестров перекрывали возгласы немцев и коммунаров. В переводчики напросился Соломон
Борисович. Он говорил, что понимает немецкий язык. Но когда оратор делал
паузы для перевода, наш переводчик заикался и парился, произнося какие-то
фразы, из которых понять что-либо было невозможно. Страшно сконфуженный,
краснея и борясь с одышкой, он нашёл в себе мужество сказать: «Товарищи, я не
могу так быстро переводить культурную речь». Он выглядел студентом, начисто
срезанным на экзамене, смешным и жалким. Коммунары и гости встретили
чистосердечное признание добрыми улыбками. Когана сменила наша скромная
преподавательница немецкого языка. Молодец «Феминина»! — шепнул с уважением
Грушев. После митинга гостям показали коммуну.
Экскурсоводов было немало. Как могли, рассказывали о своих делах, с гордостью
говорили о рабфаке, показывали учебные кабинеты. В цехах храбро обещали, что
скоро у нас будет завод с хорошими станками. Сами рабочие, они видели нашу
бедность и понимали нашу неловкость. Но вместе с нами они верили, что будет
«карашо». |
|
|
|
2. РАДУЖНАЯ
ПЕРСПЕКТИВА
Зимой 1931 года нашу мирную почву время
от времени начали колебать толчки. В воздухе повеяло новыми ветрами. Чаще
бывали члены правления. В кабинете Антона Семёновича появлялись незнакомые
нам люди, о чём-то совещались. В один из дней приехала группа инженеров с
Александром Осиповичем Броневым. Она привезла проекты и смету перестройки
производства. Наши желания облекались в технически обоснованную форму, с
чертежами и расчётами. Обсуждался профиль специализации коммунаров,
предлагались проекты номенклатуры будущей продукции. Правление ГПУ предлагало
освоить выпуск таких видов продукции, которые не производит наша промышленность.
В сферу нового производства включить коммунаров и на этой базе готовить своих
специалистов высокого класса. На фоне нашей кустарщины и нищеты такая
задача в то время казалась несбыточной мечтой, и всё же коммуна шла к её
осуществлению. Инженеры осматривали наши цеха, станки, слушали их
хриплое дыхание, как диковинку, рассматривали приспособления под общим грифом
«Голь на выдумки хитра» и бесконечно удивлялись, как можно работать и
выполнять промфинпланы на таком оборудовании. Невероятно! В окружении чумазых,
замасленных пацанов они представлялись людьми иного мира. Неужели им, крупным
старым инженерам, с холёными, интеллектуальными лицами, людям, одетым в
приличные костюмы, доведётся работать и строить невиданное в Союзе
производство вместе с этими «бывшими»? Соломон Борисович сопровождал
образованных коллег. В их коротких репликах он чувствовал приговор и, как
обиженный человек, искал в наших глазах сочувствия и поддержки, как у
союзников. Он ещё носил обиду в сердце. На праздничном
концерте, посвящённом третьей годовщине коммуны — так его песочили в дерзкой
пьеске, так насмехались над его «стадионом»... В старческой памяти бродили
отрывки: «...Из фанеры, из картона, На постройке стадиона, Если буря зашумит, Он за ветром полетит...» А что вы были без Соломона Борисовича? У вас было
что-то лучшее? — шептали его губы. — А что значит сказать со сцены при всём
начальстве? «Киев — город знаменитый, Кустарями он набитый, Двести тысяч кустарей Там живут среди людей. Кустари народ бывалый, И доход дают немалый. И наделали бы дел, Если бы не финотдел». Изведайте, господа хорошие, мою чашу! Вы пришли на
готовенькое! — говорила вся угнетённая фигура Соломона Борисовича. После осмотра у инженеров сложилось полное
представление о нашем хозяйстве. Грандиозность задачи требовала больших
средств на постройку заводских корпусов, покупку новейшего оборудования,
инструментов, приспособлений, привлечения специалистов, пополнения коммуны
новыми воспитанниками и связанного с этим строительством жилья. Было над чем
подумать. После важных обсуждений характера будущего
производства было решено строить завод электросверлилок. За образец взяли
электросверлилку австрийской фирмы. Нам её показали и дали подержать в руках. В коммуне прошёл слух, что главным инженером
будущего завода утвердили Горбунова, который и возглавит стройку. Он — один
из группы инженеров, побывавших в цехах. Александр Осипович сказал нам, что
«он мужик крутой и не терпит никакой волынки». В состав его помощников вошли
инженеры Георгиевский, Андреев, Силков. Им нужно было ещё понять и поверить,
что бывшие беспризорники могут освоить новое производство со многими
неизвестными для самих инженеров. Один из монтёров, незадачливый остряк,
издевательски прокаркал: «Скорее у вас волосы вырастут на ладонях, чем
сделаете сверлилку со своими босяками!» Это было на заводе ВЭК, в
конструкторском бюро, куда Горбунов сдал заказ на выполнение чертежей. Вздрогнула и зашаталась империя кустарщины, но ещё
не рухнула. Казалось, что наступил её новый расцвет. Деньги не рождаются от
безделья, их зарабатывают трудом. Выполнялся промфинплан 1-го квартала. Комсомол
выдвинул встречный план, ломающий все коммерческие «потолки» видавших виды
людей старого режима. Отчаяннее задышала труба литейного, вздрагивал и трясся
барабан Ганкевича, загруженный патронными гильзами. Теперь он работал
круглосуточно. Снабженческий аппарат валился с ног, добывая литейное сырьё,
очищая свалки арсеналов мировой и гражданской войны. Непрерывным потоком текли потребителям маслёнки
Штауфера, ударники к огнетушителям, поршни и шестерни для тракторов, и всё же
токарей, как уставшая кляча, сдерживал литейный: они отставали, ругали
Когана, проклинали Ганкевича. В токарной группе работали лучшие
производственники-комсомольцы: Фомичёв, Козырь, Никитин, Юдин, Кравченко,
Захожай. Маленький юркий Игорь Панов устроился на решётчатой подставке,
осваивая своего «британца». Положение можно исправить, сменив деревянные
опоки на металлические. Тогда производительность литейного увеличится вдвое и
не потребуется дорогостоящая киевская глина, поступавшая с большими
перебоями. По мнению токарей, киевский кустарь просто шантажировал Когана
собственным литейным барабаном. Его откровенно обвиняли в саботаже и слегка
припугнули «тёмной». По производительности все цеха опередил швейный,
выдав продукции на 130%. Интерес к производству приобрёл однобокий характер
выколачивания денег на новый завод. Вместе с накоплениями в госбанке росли и
личные заработки. В секретере Антона Семёновича хранились сберегательные
книжки каждого коммунара, куда отчислялись личные сбережения после вычетов на
содержание. Нас интересовал вопрос, как растёт наш банковский
актив, но Соломон Борисович был скуп на такую информацию. В этот кульминационный период своей деятельности
он ловко пользовался своеобразной дипломатией, отражая справедливые
нападения: обещал, стучал пальцами в грудь, успокаивал, заверял, показывал
личный пример, смешил красноречием, часто отступал в лабиринт своих времянок
и там, до времени, терялся, запутывал следы. Он шёл к цели извилистыми
путями, но верил в силу коммунаров и в свой талант. — Разве это дети, это звери! — как-то в минуты
подъёма говорил он Антону Семёновичу, — вы посмотрите, как они работают. Ах,
как они работают! Мы построим два завода, это я вам говорю! Вы теперь уже
хотите Кавказ? Об чём речь! Зима наступала исподволь. В январе землю сковало
морозами, едва побелив снегом. В феврале подули холодные ветры с заносами. Из
сугробов откапывали начисто занесённый жилой и производственные фонд нашего
«тыла ». В рабфаке дела наладились, как-то быстро ушли в
прошлое беспокойства и сомнения. Здесь отвлекались от цеховых шумов. По
программе рабфака изучались предметы: математика, физика, химия, черчение,
украинский язык, русский язык и литература, немецкий язык, советское строительство,
история классовой борьбы, история ВКП(б), политэкономия, теория советского
хозяйства, биология, физгеография, экономгеография, военное дело, автодело и
физкультура. По всем предметам Антон Семёнович укомплектовал
квалифицированный преподавательский состав, обеспечил учебниками и наглядными
пособиями. Постановке учёбы придавалось первостепенное значение. Регулярно
собирались педсоветы. Не могло быть и речи, чтобы выпустить из коммуны
студента, не закончившего рабфака, приравненного по общему образованию к
средней школе. Мы любили преподавателя русского языка и
литературы Сергея Петровича Пушникова. Высокого роста, атлетического
сложения, изысканно вежливый, он всегда был в хорошем настроении и нас заряжал
добрым настроением на учение. Его коллега Евгений Селивёрстович Магура
преподавал украинскую литературу. Его пышные запорожские усы на малом лице
раздувались от искреннего огорчения, когда он видел рассеянность и скуку во
взглядах. Взбадривал нас патетическими восклицаниями. - Товарищи! Вы хочете бути инженерами? Так
працюйте над украинскою мовою! Те, к кому он обращал горячие слова, чувствовали
себя неловко и «працювали». Математику преподавали Березняк и инженер Андреев
из группы Горбунова. Андреев, мягкий интеллигентный человек, относился к нам
с уважением и учил не только по учебникам Шапошникова и Киселёва. Его урок
держал в напряжении все 45 минут. Домашние задания по математике
прорабатывались без «халтуры» индивидуально или коллективно. Нельзя было
придти к Андрееву с неприготовленными уроками. Социально-экономические науки, историю ВКП(б)
преподавали Омельченко и Белоус на украинском языке. По этим наукам лучше успевали те, кто имел широкий
политический кругозор и природный дар слова. К таким относились на нашем
курсе Швед, Камардинов, Юдин, Панов, Бобина, Хохликова, Сторчакова. Мне также
эти предметы давались лучше, чем другие, особенно политэкономия. Очень
помогало моё заместительство по политчасти в отряде Васи Фёдоренко. По складу
характера я не мог отставать и по «нелюбимым» предметам. Всё, что связано с
кличкой «Грак», меня пугало. После работы и занятий всё шло обычным и привычным
порядком. Каждый находил для себя увлечение: радиолюбители просиживали вечера
у своих двухламповых и трёхламповых приёмников, изокружковцы изобретали новые
воздухоплавательные аппараты, художники работали с крымскими эскизами,
биологи колдовали над рыбками, отсаживая в банки молодь, похожую на просо с
глазками, физкультурники занимались в спортивном зале, налаживали коньки и
лыжи. |
|
|
|
3. ЛЫЖНЫЙ
КРОСС
Хранителем лыж — щедрым подарком администрации
стадиона «Динамо» — был Миша Борисов, белявый пацан, с жёсткой, во все
стороны щёткой волос и лицом мудреца. Под склад спортинвентаря он приспособил
площадку-тупичок на лестнице запасного хода. В складе поддерживал образцовый
порядок. Каждая пара лыж под номером, смазана мазью и связана на распорках,
заведён в тетради учёт выдачи и приёмки. Было бы всё хорошо, только помещение
холодное. Трижды Миша своими руками лепил печки. Сам, с некоторым уклоном к
индивидуализации, уюту, оклеил стены вырезками из журналов и перенёс в эту
обитель свою кровать. Жить бы ему да поживать в своих «апартаментах», но
совет командиров трижды направлял к нему «злых духов» Госпожнадзора, которые
разваливали печки. Косвенным виновником этих жестоких акций был,
вероятно, Соломон Борисович. Совсем недавно он пережил страшное потрясение.
Запуганный огнеопасностью своих цехов, он вдруг услышал крики «пожар», «горит
стадион» и топот бегущих ног. В это время он находился в кабинете Антона
Семёновича и на его глазах чуть не упал в обморок. К счастью, тревога оказалась ложной. Просто лучи
заходящего солнца отражались в стекле приземистых окошек и они засветились
заревом пожара... С этой поры у Соломона Борисовича ещё больше обострился нюх
на все отопительные очаги и особенно на стоящие не на месте. Сегодня выходной день. Февральский мороз сковал
снежные сугробы. Под ногами поскрипывает, ветер обжигает щёки, щиплет за уши. В каморке холодно. Миша выдаёт лыжи для кросса
ГТО. Семён Калабалин проверяет каждую пару. С ним отправляется 50 человек по
маршруту: коммуна — станция Мерефа, что в пригороде Харькова. У нас ещё нет
лыжных костюмов, поэтому идём в зимней парадной форме без шинелей. Наш руководитель
в жёлтой кожаной куртке. На голове кавалерийская фуражка. Всё нарочито не по
сезону. У него те же ботинки, гамаши,
брюки-галифе, хорошо пригнанные по его статной фигуре. Глядя на его свежее
лицо, будто не подверженное стуже, на белозубую улыбку, невольно выпрямишься
и принимаешь такую же молодецкую позу. Участники кросса не нагружены кладью, если не
считать бутербродов, да сумки с медикаментами, куда Коля Шершнёв не забыл
приспособить баночку с гусиным жиром на всякий случай. За ушами смотрите, — напутствовал врач, — и не
притащите мне на пле-е-чах лопухов. В основном лыжная группа к длительному переходу
подготовлена тренировками в окрестностях коммуны и городском парке. После завтрака построились у парадного входа.
Короткое прощание с однокашниками и с завистью смотрящими на счастливцев
пацанами. — Привет Северному полюсу! — ломким баском
напутствовал Филька Куслий. Калабалин широким шагом пошёл вперёд, прокладывая
лыжню. Его движения лёгкие, пружинистые, изящные. На ходу не разговаривали. Калабалин вразумительно
пояснил: «Дышать ртом — всё равно, что есть носом». За городом в поле сделали небольшой привал.
Поправили крепления, потёрли уши, которые перестали чувствовать холод и были
уже под угрозой. Смотрели друг на друга, нет ли отмороженных щёк и носов, и
не напрасно. У «графа» Разумовского побелел нежный подбородок и его пришлось
оттирать снегом. Наш путь пролегал вдоль железной дороги.
Неподалёку, параллельно нашей лыжне, тянулась санная колея. По ней вышагивали
вороны, отыскивая поживу. Их вспугнули наезжавшие лошади с заиндевелыми
мордами. В санях сидели молчаливые хозяева в кожухах и тулупах, в шубяных
рукавицах и недобро посматривали из-под нависших бровей на подбитую ветром
«комсу». - Здоровеньки булы, сынки! — шутливо задевал бородачей
Семён. Те, не утруждаясь ответом, нахлёстывали лошадей. - У-у-у, куркульня чортова! Бояться, щоб не
посидали в сани! — смеётся им вслед Семён, по-цыгански оглядывая лошадей. Наш путь оживлялся разнообразием ландшафта. За
открытыми полями следовали перелески, рощи, холмы и овраги, замёрзшие ручьи и
речушки, красочные домики, изредка проходили дачные поезда, по 12-15 вагонов
тёмно-зелёной окраски. Морозную тишину прорезал звучный паровозный гудок.
Приветствуя нас, весело постукивали колёса на стыках рельс. И паровозики были
какие-то весёлые, с торопливыми размахами поршневых штоков, вращением колёс,
окутанные дымком, шипящим паром, создавая картину резвости и быстроты. - Летом здесь красота, хлопцы,— нарушил
разговорный запрет Шурка Агеев. - Тебе везде красота снится! — возразил Серёжа
Соколов, которому не очень нравились литературные восторги Агеева. Я думал, что и зима украсила по-своему всё вокруг:
нагрузила белыми хлопьями зелёные лапки ёлок, обволокла голубоватой вуалью
ветки деревьев, укрыла белой шубой долины, холмы и овраги, изрисовала
кружевными узорами стёкла окон. А воздух прозрачный, чистый и будто звенит. И как
бы в подтверждение красоты земного мира с веток ближнего дерева вспорхнула
весёлая стайка красногрудых снегирей,— стряхнув пушинки инея. Мы скользили легко, успевая за Семёном
Афанасьевичем. Время от времени он выходил из строя и внимательно осматривал
всю цепочку. Она была похожа на поезд, который с каждым километром наращивал
скорость. Быстрый шаг переходил в бег, в простые и сложные
повороты, в спуски с горок, с торможением палками, в подъёмы «ёлочкой» и
«лесенкой»... С подъёмами было сложнее. Лыжи скользили, не слушались, тянули
назад. Виновницей оказалась мазь. Возможно, в расстройстве чувств Миша
подмазал лыжи не по погоде. Среди участников кросса были мои сподвижники по
утренней гимнастике и бегу. Нас уже не называли «психами». В лыжном походе
пригодились и «второе» дыхание, и автоматизм движения, и мышечная закалка.
Удивлял выдержкой наш вратарь Харченко — с пороком сердца бежать Мерефа — небольшой дачный посёлок с деревянными
домиками разных форм и окрасок, с прямыми частыми улочками в виде аллей. Во
дворах, огороженных лёгкими заборами, фруктовые сады. Между дачами много
насаждений. Здесь расположены дома отдыха, санатории, летняя
эстрада-«раковина» и кинотеатр. Придя в Мерефу, мы оккупировали станционный буфет,
чтобы остыть и попить горячего чая. Наши бутерброды насквозь промёрзли,
покрылись искорками. Недорогой чай был по карману и, растапливая изморозь с
крошками хлеба, восстанавливал силу. Семён Афанасьевич, откинув фуражку к затылку,
смачно прикусывал свой бутерброд, растягивая удовольствие всем напоказ. - Сейчас мы и
бычка бы умяли, правда? — похлопал он по своему животу. Интеллигент
Разумовский возразил: «Говорят, что сытый желудок отвлекает кровь от мозга.
Все обжоры глупы и ленивы». - Молодец,
Коля, ты не здорово пошамал и твои мозги ещё мелют бузу,— встрял Захожай.— А
я бы с удовольствием перемолол во-о-о-т этого поросёнка! — и в зубах не
застрянет. Он показал на блюдо под стеклом буфета. - Мне хватило
бы крови и сюда и вот сюда! - Саша выразительно ткнул пальцем в живот и
голову. Шутка понравилась. Под сводом буфета грянул дружный хохот. Буфетчик
смеялся вместе с весёлыми хлопцами, предлагая «откушать порося». - Вы не очень
угощайте, у него буржуйские замашки,— не унимался «граф» Разумовский,
разогревая сукном музыкальные пальцы. Буфетчик, элегантно склонившись, развёл руками под
новый взрыв общего хохота. Насладившись зрительной и натуральной пищей, мы перешли
к делу: протирали лыжи, поправляли крепления, переобувались. Сушить мокрую
обувь и носки не было ни времени, ни места. Вася Агеев почувствовал себя неважно, его знобило.
Об этом он поделился с братом Александром. И вид у него был тусклый, лицо
посерело и осунулось. - Держись, Васька, не скисай. До коммуны дотянешь?
Дотянешь,— ободрил Агеев-младший. В обратный путь встали на свою лыжню. Калабалин ускорил марш, отдавая преимущество бегу.
В вечерние сумерки мы достигли знакомой тропы в нашем лесу. В предвкушении дома и близкого отдыха что-то
ослабело в нервной концентрации, ноги налились свинцом, болели спина и руки. Мороз усилился, подул колючий ветер с позёмкой.
Ваське стало хуже. Он окончательно выбился из сил и уже не мог идти. С ним
остались четыре человека, а группа, в последнем стремительном броске
вырвалась из тьмы на освещённую площадку перед парадным входом коммуны.
Ваську подкрепили сахаром из запаса Семёна и доставили в больничку к
Шершнёву. Участников пробега у парадного встретили болельщики
с Антоном Семёновичем. Калабалин отдал рапорт: «Товарищ начальник коммуны, группа коммунаров в
составе 50 человек в скоростном марафоне выполнила нормы ГТО по лыжному
спорту. Командир группы Калабалин». |
|
|
|
4. ДВА ОТЦА
Хороша жизнь в коммуне! Интересная работа, учёба
на рабфаке, спорт, вечерняя занятость в кружках, общественные и комсомольские
дела, музыка, театр. Кипучее окружение товарищей. И всё же меня не покидало угрызение совести, вины
перед отцом. Прошло около пяти лет разлуки, и я стал вспоминать. После
распада семьи, мы недолго оставались в пустой и большой квартире. Отец
тосковал, не находя себе места, надеясь, что всё образуется и мать вернётся.
Но этого не случилось. Я узнал, что у бабушки простудили меньшого брата,
двухлетнего Андрюшу, что он заболел бронхитом. Перебрались мы тогда на другую
квартиру на Холодной Горе. Устроились у молодых хозяев. Нам выделили
отдельную комнату. Летом ходили за город на реку Уды — ловить рыбу и там
как-то отвлекались от общего горя. Здесь же, на Холодной Горе, отец устроился
на работу у частника Жеваго. Ощупью насекал крупные напильники и зарабатывал
на прожитие. Вечерами он любил слушать моё чтение. Книги давали хозяева из
своей библиотеки, особенно увлекал Генрих Сенкевич. Иногда слушали скрипку
Ивана Адамовича — хозяина дома. И так шло время. Настал день, когда нам предложили перебраться в
другое место. К хозяевам вселялись родственники. После долгих поисков отец нашёл жильё в селе
Большая Даниловка, под Харьковом. Это была хатка под соломенной крышей.
Хозяйка Горпина Фёдоровна ещё молодая женщина, рано овдовела и осталась с
тремя дочерями. Жили бедно. Выращивали для себя картофель и овощи. Горпина
Фёдоровна ходила на заработки к соседям Суворовым. Когда-то у них была
паровая мельница, большой дом, во дворе сад и цветники, ухоженные дорожки.
Мельницу отобрали, а дом оставили. Горпина Фёдоровна управлялась за гроши у
них на хозяйстве, у других брала на дом стирку, и семья кое-как существовала. Нас встретили приветливо. Девочки почему-то
назвали меня панычем и относились с деревенским почтением. Вскоре к нам
переехала мать отца — моя бабушка, маленькая, худенькая старушка. Дедушка
умер в больнице, и она осталась совсем одна. Звали её Текля Матеушевна. Здесь
её перекрестили в Фёклу Матвеевну и этим обидели её шляхетский гонор. Вместе
с гонором в семью вошёл новый иждивенец на отцовские плечи. Говорила она
плохо, по-польски и по-русски. Раздражала отца диалектом. Иногда он
выговаривал ей на чистом польском языке, напоминая, как нужно говорить, чтобы
не испортить мою русскую речь. Бабушка утешалась тем, что в отсутствие отца
обучала меня польским молитвам. У Суворовых были квартиранты — молодая семья
Фёдоровых. Муж Иван Лаврентьевич, жена Мария Григорьевна и шестилетняя дочь Таня.
С этой семьёй мы быстро познакомились и часто бывали у них. Мария Григорьевна, 24-летняя красивая женщина,
взяла надо мной материнское шефство: следила, чтобы я был чист и опрятно
одет, кормила лакомствами своей кулинарии, к вечернему чаю подавала на
узорных блюдах крем-брюле. После чая играла на фортепиано, иногда пела. Были
вечера, когда собиралось трио: отец с балалайкой, Иван Лаврентьевич с
гитарой, а Мария Григорьевна за пианино. У них хорошо получалось. Играли
русские и украинские вещи. Часто все вместе ходили на прогулки в лес или на
речку. В лесу мы промышляли с отцом и дровами. Он хорошо
лазал по деревьям, ломал сухие дубовые ветки и собирал вязанки. Моя ноша была
по силам, а себя отец нагружал так, что в пору на подводу. И малая вязка
натирала мои плечи, сучьями царапала кожу. В этой жизненной идиллии мне часто приходила
мысль: «А что дальше? Неужели я буду нахлебником у отца? Кто ему поможет,
если не я?» Созрело решение искать работу и освободить отца от расходов на
мою жизнь. В 12-летнем возрасте, июльской ночью, когда все
спали, я встал и оделся. Свой выходной костюм и обувь приготовил с вечера.
Вероятно, по костюму девочки назвали меня панычем. Это была чёрная бархатная
курточка с белым воротником, бархатные короткие штаны, чулки и ботинки. Свой
наряд я берёг и надевал только по праздничным дням. В парадном виде, бесшумно
нажав на щеколду двери, я вышел на улицу. В моей неокрепшей душе боролись многие чувства,—
главное жалость к отцу, оставленному без помощника. Я был его зрением: читал
книги, налаживал рыбацкую снасть, готовил приманки на крючки, водил по лесу
на дровозаготовках, сообщал новости, информировал об окружающем; о людях, об
их отношениях к нам. Уже пройдя, как мне казалось, бесконечную улицу Бочанку,
я хотел было вернуться, слёзы застилали глаза. Но ложное чувство иждивенства,
желание освободить отца от материальных тягот, толкало меня вперёд, в
неизвестное. Планы мои были простые: устроиться на работу,
где-то подучиться, подрасти и тогда вернуться домой, помогать во всём отцу и
быть всегда вместе. А покамест потерпит... В центре города, на Павловской площади, я
рассматривал витрины магазинов, толкался среди пешеходов, куда-то спешивших и
занятых своими делами. Потолкался возле булочной. Здесь хорошо пахло. У входа
вертелась лохматая собачонка. Когда выходили с покупками, она становилась на
задние лапки, танцуя перед покупателями. Ей бросали довески хлеба. Я давно
проголодался и завидовал бойкой нищенке. За этими наблюдениями и застала меня стайка
грязных мальчишек, заросших и одетых в тряпьё. Не успел опомниться, как они
меня увлекли, уходя от милиции, будто рыбу бреднем, в переулок. В безлюдном закоулке состоялся разговор
беспризорных с «маменьким» сынком. Узнав, кто я есть, они посочувствовали и
пообещали работу. Я тогда не понял тонкого издевательства «высокой»
договаривающейся стороны — представителей «воли» и во всё поверил. Вечером на Харьковском вокзале они затолкнули меня
в ящик под вагоном, сами устроились в других местах состава и вся компания
поехала «на работу» в Севастополь... И вот теперь, после лыжного кросса, мне неодолимо
захотелось повидать отца. Как он там, что с ним? Не так далёк к нему путь. Правда, я ещё не готов помогать ему. Моя мечта ещё
не сбылась. Под влиянием сильного чувства я не сразу заметил,
что удаляюсь от коммуны, что никого не предупредил об уходе, не взял
письменного отпуска. Откуда-то появились сволочные мыслишки: «Побудешь
немного и вернёшься. Как прогулка. Никто и знать не будет». Через час я бежал по Бочанке, у обочины санного
тракта, который вёл через Даниловку в Цыркуны, Тишни и более удалённые сёла. В Даниловке все знали друг друга, и большие и
малые. Встречные прохожие меня не узнавали. И я был этому рад. Наша хатка стояла в центре села, на углу, внешне
вокруг неё ничего не изменилось. Во дворе чистила дорожку Оля, младшая дочь Горпины
Фёдоровны. Я её узнал, хоть она стала почти взрослой. - Ой,
мамо!..— крикнула она в сенцы — хто до нас приихав! Краснея, бросила лопату у крыльца, и молча
потупилась. Из сеней на крыльцо выбежала Горпина Фёдоровна,
без платка,— Ой, лишенько, кажись, Лёня приихав? - только успела выкрикнуть,
как вслед за ней вышел отец. Я сдерживал порыв и не бросился к отцу. Вместо
этого спокойно поздоровался с женской половиной и лишь затем подошёл к отцу,
опустив повинную голову. - Здравствуй,
сыночек,— почти шёпотом проговорил он, и крепко обнял. Он долго держал меня в
объятиях. Вошли в хату, стали друг против друга. Он как бы
рассматривал меня снизу вверх, видя что-то смутное. Он нашёл то, что долго
искал и боялся вновь потерять. Я тоже смотрел на него. Такая же рослая
фигура, ширина плеч, большие сильные руки рабочего человека, чистые открытые
глаза, без всяких признаков слепоты. Лишь в черноте волос проступали белые
прядки. Сели за стол. Он слушал, не перебивая, склонив голову
на руки... Горпина Фёдоровна хлопотала у плиты над ужином.
Оля зажгла керосиновую лампу. Она была бойче своих сестёр. Те умостились в
углу под образами и о чём-то шептались. Божьи лики над ними освещены
лампадкой и выражали какое-то грозное осуждение. - Папа, где
бабушка? - спросил я, не увидев своей наставницы. Отец молчал. После паузы ответил: «Нет нашей
бабушки... Умерла». Теперь я её никогда не увижу, никогда! Все помолчали.
Неужели это всё? При свете лампы я узнал деревянный стол, за
которым когда-то громко читал книги, писал. Здесь мы обедали. Стоят на своих
местах деревянные лавки — «ослоны», деревянная кровать с горкой подушек,
большой фамильный сундук для приданого, сохранивший старинную окраску. На
стенках картины отца и семейные фотографии в обрамлении украинских рушников,
русская печь с набором рогачей для чугунков и горшков и узкий деревянный шкаф
для посуды. Земляной пол гладко вымазан серо-зелёной глиной,
прочный и чистый. Такие полы в хатах бедняков называют доливками. Какое
мелкое, будничное и убогое было всё здесь в сравнении с нашим коммунарским
дворцом! И в то же время почему-то дорогое, берущее за сердце, как ушедшее
навсегда вместе с детством. После ужина я стал собираться домой, в коммуну. Из слов отца я понял, что он на меня не в обиде:
«Значит там лучше и так всё сложилось». В душе он казнил себя и обвинял
только себя, что не смог сам вырастить и воспитать детей. - Что ж,
Советская власть всё может, а такие отцы... одна помеха... Он не договорил, видно было, что ему тяжело продолжать
разговор на эту тему. Он опасался отпускать меня на ночь глядя. Оставлял
ночевать. Но я не мог согласиться. Утром рабочий день, занятия, обязанности,
ответственность, да неизвестно ещё как для меня сложится конец сегодняшнего
дня. Я пообещал, что буду приходить часто. Отец проводил меня за ворота, и мы попрощались. В
темноте обнял его вздрагивающие плечи и, как в детстве, коснулся щёки. Она
была влажная. - Ничего,
сынок,— говорил он, успокаивая,— всё будет хорошо. Учись, и дай бог, чтобы мы
были вместе, хотя я не верю в нашего жестокого бога. Я потерплю. Не забывай
меня и чаще приходи. Ведь мы всегда с тобой были друзьями. Правда? Так мы расстались после короткой встречи без
свидетелей. Я не шёл, а летел, охваченный тревогой и даже
страхом. Представил себя на «середине», а в том, что меня вызовут, не было
никакого сомнения. Комсомолец, командир отряда, дежурный по коммуне, командир
знамённой бригады и так бездумно нарушил дисциплину, эту нравственную основу,
которую сам поддерживал, соглашался с ней и за нарушение взыскивал с других.
Выходит, что я сам себя обманул. И как, чем можно оправдываться перед
товарищами, перед Антоном Семёновичем?! Посреди улицы петляла весёлая компания, пьяно
горланя песни, подыгрывая на гармошке. Как бы не задержали — мимолётно
скользнула мысль, и я приготовился к сопротивлению. К счастью, меня не
заметили. Миновав Шишковку, поднявшись на гору и увидев прожекторное
освещение коммуны, я помчался насколько хватило духу. У поста дневального встретил дежурного по коммуне
Ваську Камардинова. Он будто бы ожидал позднего гостя. Постное выражение его
лица не сулило ничего хорошего. На наших часах пробило «одиннадцать». Они,
как нарочно, висели над аркой парадной лестницы, ведущей в спальни. Дневальная, маленькая Маня Бобина, с испугом посмотрела
на меня и молча опустила глаза. - Тебя ждёт
Антон,— с высоты объявил Васька. В ногах сразу появилась предательская слабость.
Перед дверью в кабинет я остановился и немного пришёл в себя. Собравшись
наконец с духом, постучал. - Войдите! —
услышал я до боли знакомый голос. Антон Семёнович встал и вышел из-за стола. - Где ты был?
— сразу звякнул сталью его голос. Передо мной стоял второй отец, суровый и
строгий. Через стёкла пенсне его глаза прожигали меня насквозь. На подбородке выступала знакомая чёрточка. - «Пропал!» —
мелькнуло в сознании. И не ощущая уже ни времени, ни пространства, кое-как
выдавил: «У отца». - У отца?!
Так какого же чёрта ты никому не сказал!!! - Я думал, я
хотел... Но он перебил: - Ты дрянь, ты просто дрянь, понимаешь? Почему ты
не сделал самое простое, не взял отпуск? Почему ваша светлость заставила
искать себя всей коммуной? Кому придёт в голову, что нормальный коммунар,
командир и не дурак, возьмёт вдруг, так себе, и пойдёт? На паркете я заметил чернильное пятнышко. Я тупо
смотрел на него и подумал: «Странно, как оно могло здесь появиться?» Это была
почти невменяемость. До кабинета я знал, что нарушил порядок, дисциплину. Но
я не подумал о том главном: для чего нужна дисциплина! - Два часа
ареста! — донеслось до меня откуда-то издалека.— Отбывать наказание завтра. С
17 часов! Всё перевернулось в моей душе. Я хотел броситься и
обнять Антона Семёновича. «Значит простил. Значит поверил, что я не подлец,
не предатель». Но сентименты у коммунаров не были в чести. Поэтому я
вытянулся в привычной стойке и, не в силах сдержать радостную улыбку,
ответил: «Есть два часа ареста». Лишь спустя много лет, став педагогом и
внимательно изучая труды А.С. Макаренко, я понял истинный смысл одного из самых
глубоких положений его теории: наказание в советской школе не должно
принимать не только физических, но и нравственных страданий. Оно лишь должно
разрешать конфликт. Как в интересах личности, так и в интересах коллектива. |
|
|
|
5. ЧЕСТНОЕ СЛОВО
БОЛЬШЕВИКА
Приближалась весна. Санные дороги, связывающие нас
с внешним миром, оживились обозами, завозившими в коммуну стройматериалы. От
темна до темна везли доски, кругляк, железнодорожные шпалы, кирпич, гвозди,
стекло, оконные рамы, рулоны толя, шифер. Всё это богатство не вмещалось в
складские клетушки нашего «тыла». Стали оккупировать площадь по бокам
главного здания, под открытым небом. Штабели кирпича росли и росли. Застучали
молотки, зазвенели поперечные пилы, как из земли вырастали жилые бараки.
Пахло свежими досками. Из ближайших деревень Даниловки, Цыркунов, Шишковки и
из города потянулись строительные рабочие, комплектовались бригады. Справа и
слева от главного здания всё сносилось. Готовилось место под строительство. В один из мартовских дней приехал Броневой. В
коммуне он редкий гость и появление его богатырской фигуры было сразу
замечено. Окружённый строительным начальством, он ходил по территории.
Начальник снабжения Лейтес с блокнотом в руке торопливо сеял названиями и
цифрами. Лейтес -- правая рука Соломона Борисовича, молчаливый хранитель его
коммерческих тайн, но под строгим взглядом Александра Осиповича он играл
чистыми картами. Ознакомившись с делами на стройке, Броневой пошёл
на производство. В механическом его облепили замасленные пацаны. Многих он
знал в лицо и по именам. У него были некоторые личные симпатии. В цехе опасно подрагивал вал трансмиссии, под
потолком тряслись шкивы, хлопали на них скользкие растянутые пасы, десятки
раз сшитые и перешитые. В кажущемся хаосе торжествовало виртуозное и
привычное умение взнуздывать дряхлых «коз», «бельгийцев» и «британцев»,
которым определено историей ещё в резвом аллюре поработать на Советскую
власть. Быстро мелькали рабочие руки, на полочках росли
стопочки маслёнок и тракторных деталей. Каждая новая маслёнка прибавляла
рубль в бюджет коммуны. К сопровождающим примкнул Соломон Борисович,
дежурный по коммуне Козырь и Степан Акимович. Коган порывался что-то
объяснять, но Броневой встречал его суетню взглядом, в котором Соломон Борисович
не видел ничего определённого. В столярный цех пробивались с трудом, преодолевая
предмостные укрепления из сугробов и полуфабрикатов. Площадь «Стадиона» не
вмещала накопившейся продукции, заготовок, облепивших со всех сторон печные
трубы. Даже узкие проходы были завалены. Пахло клеем, воском, древесной
пылью, испарениями дерева. Слышались скрипы цикли, шуршание шлифовальной
шкурки, удары деревянных молотков. Из-под рубанков выкручивалась мягкая
стружка. В группе девочек ловко мелькали деревянные лопаточки-шпаклёвки. Они
покрывали отшлифованные поверхности красителями, подсохшие детали полировали.
После этой работы производственный цикл считался законченным и наша
продукция: столы, кресла, табуретки — отправлялись заказчику. Александр Осипович пробирался к верстакам, по
рабочему прятал в широкой ладони тёплые руки жрецов лёгкой промышленности,
подбадривал. - Давай, Володька, на совет командиров,— сказал
Броневой, обращаясь к Козырю. Вслед за всеми, переваливаясь на сугробах,
двинулся на совет и Соломон Борисович. Он знал, что без него там не
обойдётся. И было несколько странно, что чем больше он выкладывался, чем
больше брал на себя головоломных задач, бросая в жертвенник всё личное -
необходимый отдых, семейное благополучие, маленькие земные радости,— тем
больше с него спрашивалось и требовалось, подталкивалось к граням
невозможного, как нечто обыденное, назначенное ему судьбой, а не
исключительное и не героическое. После сигнала на совет командиров, прозвучавшего
мажорными переливами в помещении и на дворе, кабинет заполнился командирами и
активом. За столом секретаря совета Семён Никитин. Накануне большой ломки совет был пополнен особо
деловыми и напористыми реалистами. Семён Никитин стал во главе совета,
воплощая в себе эти качества. На совет явился также начальник строительства,
инженер Горбунов и его помощники Силаков и Георгиевский. Всё внимание обращено на Броневого и он начал
сразу: «Ну как, товарищи, берём быка за рога? Начинаем строить завод
электросверлилок!». Совет разразился аплодисментами. Начиналось
долгожданное новое. Александр Осипович продолжал: «Нашей промышленности и
армии нужны эти маленькие и удобные сверлилки. Первый вопрос денежный. У вас
на расчётном счёте в банке триста тысяч рублей. Это раз. Так и быть, дадим
ещё четыреста тысяч». Аплодисменты и поднявшийся шум надолго прервали речь. Дождавшись тишины, Броневой продолжил: «Но этих
денег мало. Нужно ещё триста тысяч. Их негде взять, если вы сами не
заработаете в этом году на старом оборудовании»,— при этом повернулся в
сторону Соломона Борисовича. Коган приподнялся с дивана. Его нижняя губа
опустилась ещё ниже. Обращаясь к Антону Семёновичу, Броневой спросил:
«Выдержите?». Тот спокойно ответил: «400 тысяч давайте сейчас.
Остальное наше». В кабинете стало тихо. И в этой тишине раскатистый хохот
Броневого слился с новым всплеском аплодисментов. Он поднял указательный
палец и весело погрозил где-то посредине между Антоном Семёновичем и Коганом. - Товарищи,— продолжил Антон Семёнович,— перед
нами огромные задачи. Мы не имеем права медлить. В этом году планируем
построить завод, спальный корпус, капитально перестроить внутри наше здание,
построить жильё для рабочих и технического персонала, принять в коммуну
150—200 новых ребят. Наша цель идти в ногу с пятилеткой, с индустриализацией
страны, с рабочим классом, готовить из вас грамотных специалистов. После Антона Семёновича говорил начальник
строительства. Он сказал, что выполнить программу строительных работ возможно
только при наличии материальных средств, незамедлительного освобождения помещений
— главного здания от детей и имущества и принятия рабочих на все
запланированные объекты. Его выступление встретило недоумение и у «детей»,
и у Соломона Борисовича, и Броневого. - Как
освободить? Куда? А выполнять производственный план кто будет? — с места
воскликнул Александр Осипович. Триста тысяч — это сумма, батенька! - Да, сумма,
кто понимает! -- вмешался Соломон Борисович,— и вы как новый товарищ не
выбивайте из-под себя стул. Строитель развёл руками и осторожно сел на своё
место. Никто не сомневался, что мы уже вовлечены в
водоворот новых грандиозных событий и отступления не будет. В высказываниях коммунаров кипел единый порыв:
«Даёшь завод!» Шурка Захожай с украинской неторопливостью сказал:
«Так что давайте гроши, Александр Осипович, и по рукам!» Под вешалкой пацаны визжали и в невыразимом
экстазе потирали ладошки. Горбунов слова не брал. Он внимательно следил за
ходом собрания, которое называлось советом командиров и немало удивлялся,
почему взрослые солидные люди подняли этот разговор в присутствии детей, да
ещё так недавно взятых с улицы. Когда Антон Семёнович спросил, разделяет ли он
энтузиазм коммунаров, он сухо, не поднимая головы, ответил: «Я инженер и
предпочитаю работать со взрослыми людьми». - А я
по-вашему в бирюльки играюсь? - подскочил, как ошпаренный, Соломон Борисович. Демарш Когана не сразил Горбунова. Он вызвал смех
коммунаров и тонкую улыбку Антона Семёновича. Ледок Горбунова не погасил
пламени. Что ж, товарищи,— перекрывая гомон, заговорил Броневой,— укатали вы меня,
даю четыреста тысяч! В подкрепление сказанных слов он резко, сверху вниз,
рассёк воздух рукой, как отрубил. - Ура!
дрогнули стены от крика, аплодисментов и топота ног. Захожай вскочил и, не помня себя от счастья,
бросился к Броневому и хлопнул своей ладошкой в широкую ладонь. Слово? - Купеческое! - прижав к себе
восторженного Сашку,— ответил Броневой. - Э-э-э нет! — спохватился
Никитин,— вы дайте чекистское! - Кроме шуток, ребята, даю честное
слово большевика! И в придачу новую полуторку. В шумном, возбуждённом говоре не все расслышали последнюю фразу. Заседание затянулось. В окна смотрели вечерние сумерки, Александр
Осипович стал собираться к отъезду. Никитин объявил заседание закрытым, и
гурьба провожала Броневого к машине. У Антона Семёновича остались Коган, Дидоренко, начальник строительства
и Горбунов. Подойдя к машине, Александр Осипович спохватился: «Да, товарищи, совсем
забыл; в каком походе отдыхаете летом?» - В кавказском! - дружно ответили
мы, как давно принятое решение. - Это хорошо. А деньги есть? - Будут. - Желаю успеха. - Слышал, что он сказал про полуторку? -
подтолкнул плечом меня Гонтаренко, когда мы проводили начальство. Наш разговор прервал всегда желанный сигнал в
столовую. Радостная весть птицей облетела всю коммуну. По коридорам, на лестнице, в вестибюле, в столовой
— всюду гудели голоса, всяк по-своему переносил и пересказывал события
исторического заседания совета командиров. Аккуратист Никитин писал протокол. |
|
|
|
6. НЕ КАЖДОМУ
СВОЁ
Большой поворот к бурным событиям —
производственному штурму и строительству - не явился помехой в подготовке
кавказского похода. На полный ход работала комиссия. В её состав вошли старые
участники и новички. Васька Кравченко попробовал отпираться: Та що ж вы, товарищи, я и обоз загубыв, як той
шляпа, а вы обратно выбираете! - А чем тебе
плохо, Вася! Сидишь на гарбе, от пуза шамаешь, ещё и командуешь,— с полными
щёками смеха, серьёзно говорил Дорохов. - От и берись
сам и сиди на той гарбе с татарами, а я не хочу! Но Ваську уломали. Из новичков в комиссию вошёл
Игорь Панов. Он и мал ростом, да башковит. Ему и Марголину поручено
строительство лагеря в Сочи. Он ездил с Антоном Семёновичем по маршруту
Харьков—Владикавказ—Тифлис и теперь рассказывал весь план похода: где что
будет. Всё расписано. Вот одно плохо: попадает ночёвка на Крестовом перевале,
а том холодно и летом снег бывает. По объёму переходов, посадок и пересадок,
ночёвок и размещения в городах кавказский поход для комиссии сложнее
крымского. Только ли для комиссии? А для Антона Семёновича?
Разве просто организовать, хотя бы питание на всём пути, к тому же в других
республиках! Степан Акимович со своим штабом энергично
предпринимал меры в том же направлении. Шли письма, телеграммы, пробивались
транспортные «пробки». Вездесущий Орденанс с подручным Сычом
командировались в щекотливые сферы. Их информации с мест приводил в систему
Мощанский и докладывал Дидоренко. Параллельно с подготовкой коммуны к кавказскому
походу, группа из пяти человек - Лёни Глебова, Лёвы Салько, Вани Иванова,
Серёжи Мезяка и меня возмечтали отправиться в самостоятельную экспедицию.
Манили алтайские дали. Идея экспедиции принадлежала Салько. Его отец
геолог, профессор, ежегодно возглавляет экспедиции студентов Харьковского
горного института на практику. Салько и бросил зерно в нашу почву, обещая обо
всём договориться с отцом. Будучи приёмным сыном Антона Семёновича, он
авторитетно ручался за успех в переговорах с ним. - Дело верное, Антон отпустит! Стали готовиться, серьёзно принялись за изучение
Алтайского края. В воображении рисовались горы, альпийские луга,
быстрые реки, с переправами на лодках, скачки на лошадях, счастливые находки
редких ископаемых, охота, вечера у костров и многое, многое... В один из выходных дней погостили на квартире
Салько-старшего. Его квартира скорее походила на антропологический
музей. Пол устилали медвежьи шкуры, на стенах множество чучел пернатых и
шкурок зверьков, на полках гнёзда с птичьими яйцами, банки с пресмыкающимися,
в террариумах ужи, змеи, ящерицы, веретенницы и прочие виды «гадов голых». На стенных коврах развешена коллекция охотничьего
оружия. В других комнатах шкуры тигров, рысей, куниц, барсуков. Книжные шкафы
до потолка с книгами в хороших переплётах и шкафы с образцами минералов. Наше глазенье сопровождалось разноголосым птичьим
гомоном. Узники клеток знакомились с нами а, возможно, по-птичьему
жаловались. Богатство и разнообразие экспонатов окончательно
вскружило нам головы. В комнатах африканская температура, воздух напитан
смесью запахов мёртвого и живого, к которому нужна привычка. Профессор Салько вкратце рассказал о своих
экспедициях, работах со студентами на Алтае, Памире, в Приморском крае, в
Крыму и на Кавказе. Практика этого года предстоит на Алтае. Он согласился
включить нашу группу в состав экспедиции на положении студентов. В геологии,
как науке, мы, прямо скажем, плавали, но на подсобные работы вполне годились.
На этом и порешили. Мы получили карту-десятивёрстку, ознакомились в
деталях с маршрутом. Всё шло на лад и время экспедиции совпадало с нашим
отпуском. В коммуне намерения «заговорщиков» сохранялись в
тайне. Началась лихорадочная подготовка. Штаб — фотокружок, Глебов и Мезяк —
члены фотокружка. Остальные зачислялись и стали осваивать «фотографию». Из
продуктового склада притащили огромный ящик, задвинули под стол и
задрапировали длинной скатертью. Он стал тайником, куда посыпались путевые
сокровища. На имущество составлен список и каждому определено, что положить в
тайник. Носили и клали без постороннего глаза. Оставалось нерешённым главное — согласие и
«благословление» Антона Семёновича. Лёва никак не решался поднимать этот
вопрос, отговариваясь разными причинами, и когда наступил критический момент,
он замялся и прямо сказал: «Боюсь говорить Антону, иди ты». С тетрадками, десятивёрсткой, маршрутом, выбрав
подходящий час, когда в кабинете никого не было, я вошёл. Компаньоны остались
за дверью. Начало предстоящего разговора мысленно репетировал не один раз и
чувствовал себя подкованным. Антон Семёнович был занят, что-то быстро написал
и, не отрываясь от работы, спросил: «Что?» - Антон
Семёнович, мы задумали поехать на Алтай... С экспедицией, понимаете? Он
приподнял брови. - Кто это
«мы» и с какой экспедицией? -- Голос был располагающим. Я раскрыл конспект и подробно изложил наши планы.
Антон Семёнович слушал с интересом. В моём изложении пахло романтикой,
сносными географическими сведениями и аргументацией. Я говорил о физической
закалке, мужестве в покорении гор и рек, о полезных для нас познаниях и
просил отпустить. - Разрешите,
Антон Семёнович. Мы оправдаем ваше доверие и нигде не опозорим коммуну! Он помолчал, постучал пальцами по столу, улыбнулся
и вдруг спросил: - Ты не один здесь? Веди их сюда. - Есть вести! Я открыл дверь, и вся компания выстроилась перед
столом. - Подойдите
ближе. Располагайтесь. Голос Антона Семёновича звучал дружелюбно. На столе лежала моя тетрадь и карта. Мы взяли стулья и окружили стол. Хорошее
настроение Антона Семёновича предвещало успех. И действительно, он стал
рассказывать об Алтае в таких красках, с такими подробностями, что и в книгах
не писано, которые удалось нам прочитать. Похвалил за хорошую проработку
географии, одобрил смелость и порыв и вдруг, как бы опечалившись, сказал:
«Но...» Этот маленький слог у Антона Семёновича всегда был
наполнен особым содержанием. Масляные улыбки компаньонов как языком слизало. От
природы круглое лицо Мезяка постно вытянулось и застыло. - Дорогие мои
мальчики, вы всё хорошо придумали, только забыли одно: с кем я на Кавказ
поведу пацанов? - Как, Антон
Семёнович! Разве едут не все? - вырвалось у меня с изумлением. - Да, могут
не поехать. Отпущу вас и другие захотят. У них появится соблазн, хотя Кавказ
ничуть не хуже Алтая. - Да, но мы
первые! — возразил Глебов. Это не имеет значения. Разрывать коммуну я не
могу, пожалуйста, увольте меня от этого. В голосе появились знакомые металлические оттенки. - Другое дело
отправиться вам из Сочи, скажем, в Красную Поляну! И самостоятельность, и
горы, и ручьи. Если есть порох, можете выстрелить. Против такой экспедиции,
без отрыва от коллектива - возражать не буду. Придёт время и вы станете
взрослыми, и тогда хоть на край света. На Алтай, Памир, Гималаи. Покоряйте
вершины, открывайте неизведанное. А пока побудем вместе, не спешите. Это вам
надо больше, чем мне. Я хорошо знал принципиальность Антона Семёновича,
не раз был свидетелем резких столкновений с приезжавшими всяких рангов. И
всегда он брал верх. Он умел отстаивать свою позицию чёткими, ясными
доводами. Разговор был окончен. Отдав положенный салют, мы
вышли. В фотокомнате стоял ненужный теперь ящик. На
боковой стороне тушью было написано «Верх. Осторожно. Не кантовать.
Фотопринадлежности». Глеб с досадой пихнул его ногой. Но Иванов
успокоил: «Зачем, может пригодится?» - Пацаны, а
не рвануть ли нам в самом деле в Красную Поляну или ещё куда? - осторожно
предложил Мезяк. Идея показалась интересной. * * * Наступили дни, когда не хватало времени. Какие-то
скрытые пружины управляли нашей жизнью. Что-то не сделать вовремя, значит
отстать. Нас подхлёстывали всё новые задачи и новые планы. Мечты на глазах
становились реальностью. Пока держалась морозами дорога - возили материалы.
Когда оттаяла почва, землекопы бросились рыть котлованы под фундаменты
завода. Распутица и мешанина разрытой земли сопровождали нас всюду. Грязь
подплывала под самое крыльцо главного здания и только героизм дневальных не
пускал её дальше в святая святых. Строительное начальство гневалось на блюстителей
чистоты когда часто спешило в кабинет на «пару минут». Спешил начальник
строительства Носалевич, спешили его прорабы и десятники. Получив отказ на отселение коммунаров, они
всё-таки добились частичного вторжения. На втором этаже отселили девочек из
спальни, закрыли Тихий клуб, начали ломать стену. По проекту из двух смежных
помещений предусматривался театр на 400 мест, с балконом ещё на 100 мест.
Двери на парадную лестницу наглухо забили, и строители пользовались тыловыми
окнами. В цехах штурмовали промфинплан 2-го квартала. На стене, у входа в
столовую Терский развернул красочное поле сражения в золотистой рамке.
Дрались «красные» и «синие» за светлый город коммунистической архитектуры с
нашим дворцом в центре. Снизу наступала армия из трёх фронтов: механического,
столярного и швейного. Каждый день отмечался линией столкновения противников,
каждый день выпускалась сводка «Положение на фронтах». В роли наших врагов выступали: перебои в литье,
плохое оборудование и простои по этой причине, нехватка материалов, резцов,
смазки, элементы нераспорядительности, расхлябанность. С каждым днём накал соревнования нарастал. На
цеховых собраниях слушались яростные выступления. Крыли и Когана, и
Ганкевича, и снабженцев. Переходящее знамя коммуны вручалось победителям
каждую пятидневку на торжественных собраниях. Побеждали поочерёдно, то механический,
то швейный цех. Чаще знамя удерживали девочки. Штаб соревнования в таком
накале не мог допустить ошибки при подведении итогов. Столярный цех на левом фланге вёл отчаянные бои
без существенного успеха. Ему вручалось рогожное знамя. Это кусок рогожи на
палке. На собрании, в обстановке ликования победителей, завоевавших красное
знамя, мужественные знаменосцы столяров принимали рогожку, под шуточную
мелодию оркестра «Чижик-пыжик». Этот крест несли бригадиры. Ритуал рогожи не
оборачивался в насмешки и мстительное злорадство победителей. Он был
наглядным показателем отставания в стремительном беге вперёд. Он был
напоминанием о том, что отстающих бьют. В других условиях, в вероятных
схватках с настоящим врагом удары будут сильнее. Нас закаляли не только
физически, но и духовно. К концу квартала столярный, накопив резервы,
быстро продвинулся вперёд, опрокидывая бегущего «врага», и вместе с
механическим, ворвался в город, водрузив красный флаг на левой башне. Его
продукция была реализована в срок. Александр Осипович свой договор, скреплённый
большевистским словом, выполнил. Строительство располагало средствами.
Машина, новенькая «полуторка», пришла на второй день после совета командиров.
Ею завладел коммунар Чарский, к великой зависти многих автомобилистов. Вокруг
него увивались и Гонтаренко, и Боярчук, и Шурка Чевелий. Миша Чарский, один
из первых колонистов-горьковцев пришедший в коммуну, вышел в самостоятельную
жизнь, работал слесарем в механическом и теперь стал штатным водителем
машины. В середине мая торжественно отпраздновали закладку
фундамента. Присутствовало много гостей, все рабочие, преподаватели коммуны,
выступало много ораторов. Вместе с Ваней Ткачуком Александр Осипович
спустился в отрытый котлован и заложил капсулу с текстом «нашим потомкам».
Строитель тут же, в кирпичной кладке, замуровал её раствором. Антон Семёнович с волнением говорил: «Товарищи!
Сегодня мы положили первый камень в фундамент нашего завода. Пусть же наш
труд станет частью труда всех строителей нового общества. Да здравствует наша
победа. Ура!» Ответное «ура» потрясло воздух. Перекрывая людские
голоса, гремел «Интернационал». Слушали, сняв головные уборы. А на втором объекте по левую сторону главного
здания, уже поднялись кирпичные стены спального корпуса, окружённые строительными
лесами. Каменщики мостили дороги к Белгородскому шоссе.
Прямой линией в Дело не клеилось, подрядчики работали плохо,
тянули волынку, стремясь сорвать копейку, а время шло. Тогда за эту работу
взялись коммунары, поразив десятника сказочными темпами. За шесть дней
профиль дороги был сделан по всем техническим требованиям. Вдобавок отрыли
водосточные канавы по обочинам. Бесплатно! Все отряды работали по 8 часов в день, принеся в
жертву производство и школу. По сведениям Соломона Борисовича потеряно сорок
тысяч «чистеньких». Он кричал и хватался за сердце: «Как можно в такое время.
Разве это палка в колёсах? Это бревно. Всем пальцам на одной руке одинаково
больно, а с другой стороны, снабженцы низко кланяются коммунарам за такой
подарок». Отныне круглосуточная транспортная связь с городом
начала действовать. Пригрело весеннее солнце, высохли дорожки и
полянки. Потянуло на свежий воздух, в лес. Рабфаковцам тяжко высиживать последние уроки, а
впереди экзамены. После занятий и работы торчали на стройке, лазали по лесам,
присматривались к работе каменщиков и плотников. Труд ручной. Раствор
замешивали в ящиках, кирпичи носили на спине в деревянных «козах», потолочные
балки вытёсывали топорами. Отобьёт плотник линию меловым шнуром, поплюёт на
ладони и тешет. Получается ловко в его руках. Плоскость стёса гладкая и
ровная. Не терпелось и ребятам испробовать плотницкое ремесло. При первом
знакомстве строители отмахивались, как от мух. Прораб Дель бесцеремонно
выставлял с объекта. Когда стали добровольно помогать на подноске кирпичей и
раствора, он подобрел. Кирпичей накладывали в «козу» по 12 штук. Таскали
по трапам на верхние подмостки. И рабочие нет-нет, да и дадут мастерок в
руки. Одно удовольствие класть кирпич на кирпич по «отвесу» на мягкий
раствор. У плотников, перенимая их ухватку, тесали брёвна. Деля привели в окончательное умиление, когда целый
отряд захотел взяться строить тротуар перед корпусом. Всю работу делали
самостоятельно от разметки до заливки бетоном. За этим приятным занятием нас
и застал голос Алексюка: «Тебе, Глебову и Лёвке — срочно к Антону!» Глебов работал неподалёку, а Салько нашли на
крокетной площадке. Короткое тревожное совещание, догадки, волнение. И
откуда оно берётся, когда вызывают к Антону? Вызывали не всегда за проделки,
но и по разным делам. Всё же первым делом каждый обращался к анализу своих
«теней». Войдя в кабинет, мы ничего не узнали в его строгих
формах. Не кабинет, а театральная сцена. Справа избушка Бабы Яги, на ветках
дерева зловещий филин с горящими глазами и ворон. Из-за кручёного ствола
торчали три головы Змея Горыныча, слева раскинут шатёр. Его верхушка украшена
конским хвостом. Полотно разрисовано яркими узорами и крупными хищниками. У
входа вытянулись два стража с колчанами стрел. При беглом взгляде, в них
трудно узнать человеческое. Щедрый грим изуродовал природные черты. По одежде
и вооружению они представлялись степными воинами. Стол Антона Семёновича закрыт плакатами с
славянской вязью: «Если прямо ехать - убиту быть», «Направо ехать - женатому
быть», «А налево ехать — богатому стать». Необычное оформление, перенесённое из сказок,
привело в недоумение. Я посмотрел на друзей и увидел вместо лиц
поглупевшие вопросительные знаки. Пахло спектаклем. Какая роль предназначена
нам? Кроме «стражей», в кабинете никого не было. Вдруг из-за шатра, над
конским хвостом появилась голова Терского. Она выплыла снизу. Бесстрастное
худое и вытянутое лицо слегка подёргивалось, выжимая улыбку и само было очень
смешным. Мы не сдержались. Терский вызвал невольный смех. Антон Семёнович, объявившись из декораций,
наградил нас не суровым, но и не весёлым взглядом, в котором говорилось, что
это ещё «цветочки». Вошёл Федя Борисов с трубой. - Вызывали,
Антон Семёнович? - Давай сбор
на совет командиров. Кабинет заполнился через минуту. - Ага,
Ваньки-турки! — закудахтал скрипучим смехом Землянский,— попались? В коридоре под дверью толпился народ в ожидании
весёлого представления. Сенька открыл заседание и дал слово Антону
Семёновичу. Тот нагнулся под стол, там что-то звякнуло. В
поднятой руке завертелась сковородка. - Товарищи!
Перед вами три богатыря: Илья Муромец, Добрыня Никитич и Алёша Попович. Дружные аплодисменты. Мы не раскланялись, не зная,
кто есть кто. - Не кажется
ли вам, что в фотографии открылись некоторые новшества? На стол неторопливо поднимались тарелки, вилки,
ложки, чашки. Присутствовавшие с приоткрытыми ртами смотрели во
все глаза. Стол заполнялся явно нашим имуществом: рюкзаками, пачками соли,
кулёчками и баночками, кастрюльками, биноклем, охотничьими припасами и
мелочами быта — зубным порошком и щётками. - Объясни,
Илья Муромец,— обращение ко мне,— откуда сей домашний комфорт? По сковородке стало ясно, что имущество
извлекалось из ящика «фотопринадлежностей». Я глянул на свои оголённые руки
(мы работали в голошейнах) и понял, почему мы представлены былинными
богатырями. За кулисой спрятался Боярчук — староста фотокружка
— и на миг выглянул из любопытства, оскалившись жёлтыми зубами. Не вызывало сомнения — ящик притащил в кабинет он.
Его называли Рыжим, да он и в самом деле весь рыжий -- глаза, волосы и
веснушчатое лицо. Вандал -- подумал я. Его работа. Оправдываться не было
смысла. Я рассказал всё начистоту. Кухонный инвентарь позаимствовали
временно. Продукты положены как сухой паёк. На месте думали жить охотой и
рыбалкой. - Хорошо,
нормы провианта не завышены, но зачем, скажите, на целый взвод вот это? Антон Семёнович нагнулся и достал из-под стола
полную пригоршню сухарей. Он держал сухари, чтобы не рассыпать и
поворачивался так, чтобы показать всем. Поднялся смех. Боярчук, под шумок,
согнувшись, подкрался к ящику и взял сухарь. - Положи,—
грозно шагнул к нему Глебов. Тимка поспешно бросил сухарь в ящик. Терский не менял места, только беззвучно смеялся.
Импровизация шатра и всё оформление — дело его рук. «И вы, Виктор
Николаевич?» — подумалось с обидой. Шатёр наш, из ящика. Это кусок списанного
киноэкрана, припасённый для палатки. - Куда вы
собрались, в экспедицию? — с невинным видом спросил Землянский.— А в
хозкомиссию не хотите? И сухарики захватите! Ха-ха-ха-ха! — он откинулся на
спинку дивана. Глебов до рези в глазах гипнотизировал Рыжего.
Салько опустил голову. Это он по заданию сушил сухари у себя дома без риска.
Антон Семёнович с утра до ночи работал, мать, Галина Стахиевна, по
командировкам Наробраза. Он сам не заметил, как насушил пол-ящика. В выступлениях командиры судили конспирацию и
сектантство. Особенно изощрялся «учёной» риторикой Швед. Санька Сопин, махнул рукой, сказал: «Нехай
катятся!» - И меня
возьмите! — подал слабый голос воин у шатра — буду стоять на варти. Теперь мы узнали маленького Котляра. Его
выступление развеселило совет командиров. Антон Семёнович смеялся вместе со
всеми, и тут же сказал: «Товарищи, это же безобразие! С некоторых пор у нас
возникают какие-то группки. Одни просиживают вечера у своих радиоприёмников,
другие пичкают африканских циклозонов, третьих не оттащить от машины. И
получается, что к общекоммунарским делам они потеряли вкус. Не читают книг и
газет, перестали участвовать в массовых кружках, на собрания смотрят как на
повинность. Я считаю, что это эпидемия, и ведёт она к политической отсталости. - Полюбуйтесь
этими «героями»,— обращение в нашу сторону,— у них ведь «благородные»
намерения. Решили путешествовать... без коммуны. Ушли в подполье. Забыли всё
на свете и даже наших пацанов. Разве я против личных интересов? Но и о нас
помнить не грех. Иначе мы всю коммуну поделим на хутора и станем вроде
куркулей. Что касается этих запасов, их я думаю использовать для вылазки на
нашем кавказском маршруте». Предложение Антона Семёновича приняли
единогласно. - Отнести всё
на место! — тоном приказа сказал Макаренко Боярчуку. Когда все разошлись, Рыжий начал складывать
припасы в ящик. Мягко опустился шатёр и открыл Виктора Николаевича в полный
рост. Опечатав ящик, Тимка, сгорбившись, потащил его на второй этаж. «Добрыня
Никитич» шёл следом. Лёвку и меня в коридоре встретила Галина
Стахиевна. - Лёвушка,
как ты мог... у нас... сухари... и вся эта история. Что с тобой? Что всё это
значит? - Она с укором посмотрела на меня. |
|
|
|
7. НА ЭТАПАХ
ПОХОДА
Кавказский поход! Весь год о нём мечтали и
готовились. Все цеха выполнили промфинплан. Отдых был необходим.
Производственный штурм, школа и другие нагрузки требовали разрядки. С другой
стороны, и строители не давали нам жизни. Им не так интересно, куда мы едем.
Мы им просто мешали, занимая помещения, которые надо было ремонтировать. В этом году, при доброжелательном «скрипе»
Соломона Борисовича, была пошита белая парадная форма девочкам и мальчикам. Вместе с другими вещами личного гардероба и
предметами, необходимыми в походе, новая форма бережно укладывалась в
корзину. Последние дни перед отпуском, в обстановке
строительного размаха и «подталкивания» наш ритм жизни нисколько не
изменился. Все знали, что с первой минуты нашего убытия затрещат стены и
потолки, посыплется штукатурка и начнётся хаос перекройки нашего дома. И всё
же требования к чистоте и распорядку до последних часов предъявлялись
неизменно строго. На утренних проверках чаще стал присутствовать
Антон Семёнович со своим беленьким носовым платком. Только изредка ему
удавалось показать на нём пыль, снятую на карнизе или с труднодоступных мест
интерьера. Последнее заседание совета командиров состоялось
за четыре дня до отъезда. Обсуждались итоги выполнения плана и
соцсоревнования, комиссия докладывала о готовности к походу. Возник спор, кому вручить переходящее знамя.
Равными претендентами были девочки 11-го отряда и мальчики 4-го отряда.
Командиры Пихотская Лена и Клюшник Вася горячо отстаивали свои позиции. Спор
затянулся и зашёл в тупик. Кто-то предложил на период похода назначить
постоянную знамённую бригаду. Это был выход. После обсуждения кандидатов
знаменосцем утвердили Конисевича, ассистентами - Александра Захожая и Сергея
Соколова. Нас поздравили и вечером мы приняли знамя. Я гордился новым званием и оказанной честью.
Значит, история с экспедицией не поставила крест на моём добром имени. Между
тем, багаж с палатками, хозинвентарём и прочей кладью отправлен в Сочи. В списках багажа значился знакомый ящик
«фотопринадлежностей» и старое охотничье ружьё — одноствольное, 16 калибра и
«чоковое». Я выпросил его у сторожа Шмыгалева, оно валялось на чердаке. После
чистки и смазки ружьё проверили в лесу и убедились, что оно стреляет. Нет
слов, как мы были счастливы этим приобретением! Утром 14 июня, в день отъезда ССК Никитин зачитал
в столовой приказ о начале похода. Все действия определены точно по времени.
После завтрака отряды переносили имущество коммуны в подготовленные
помещения. В пять часов вечера коммуна в новой парадной форме
построилась против своего дворца. Всё население рабочего посёлка -
преподаватели, инженеры, снабженцы, начальники цехов, рабочие, строители —
окружили на проводах наш парадный строй. На время похода Соломон Борисович оставлен
исполнять обязанности начальника коммуны. И снова тёплая слеза катилась по
его щеке. Пронося знамя вдоль стройной шеренги с золотыми
маковками тюбетеек, я не чувствовал ни земли под ногами, ни веса знамени. Я
видел скользящую линию счастливых и красивых лиц своих товарищей в ритуальной
подтянутости. Слушали поздравление Антона Семёновича, его
прощальную речь, бросали прощальный взгляд на родной дом. В освещении солнца он был красив стройными
контурами, цветом черепичной крыши, игрой слюдяных блёсток в стенах,
золотистой вывеской и реющими флагами на башнях. Его освежали ещё нетронутые краски цветников,
которые всё время мы берегли. Что станет с ними? Перестроившись в походную колонну по шести, мы шли
по новой дороге. Оркестр играл марши. С нами не было Семёна Калабалина. Зимой
он расстался с коммуной, вступив на большую дорогу жизни. Под Ленинградом в
«Сосновой Поляне» принял детский дом и стал его заведующим. Строем командовал Антон Семёнович. Вслед за колонной двигались подводы нашего обоза. До отхода поезда у нас было время погостить в
клубе ГПУ. Здесь, на Совнаркомовской, мы не первый раз. После парадов и
демонстраций на 1 Мая, годовщин Октябрьской революции и в юбилейные дни ВЧК,
чекисты столицы Украины встречали нас, как родных. В зрительном зале
присутствовали на торжественных заседаниях, слушали доклады. Знамя коммуны,
вместе со знаменем шефов, стояло на сцене. Через каждые 15 минут менялся
состав караула. Смена протекала торжественно, не нарушая хода собрания. В
перерывах мы пользовались читальным залом, комнатой игр, осматривали
выставки, лакомились в буфете сладостями, рассчитанными на наш приход, и
чувствовали себя поистине, как дома, соблюдая этикет и правила приличия.
После официальной части нас награждали концертной программой. Привлекались
хорошие силы харьковских театров. Наш вид в элегантных костюмах, с
контрольными ромбами на рукаве привёл чекистов в восторг. После концерта, проводов и добрых пожеланий строем
направились на вокзал. Время было позднее. На привокзальной площади,
отгородившись подводами от многолюдья, в темноте переоделись в повседневную
школьную форму. Разгрузили подводы. Кроме личных корзин, нас окружили штабеля
ящиков и мешков, весь арсенал уборочного инвентаря до мелочей, фонари
«Летучая мышь», бидоны с керосином (* Горючее в багаж не приняли. Бидончики
взяли с собой под присмотром Марусиченко и Миши Борисова. Соломон Борисович
оторвал от цеха два огнетушителя.). Весь груз раскреплён по взводам. Самая тяжёлая часть ноши возложена на старших
коммунаров 1-го взвода и музыкантов. В составе поезда в нашем распоряжении три вагона.
Походная комиссия активно руководила посадкой. В третьем вагоне, вместе с
малышами и девочками, ехал Антон Семёнович. На рассвете 15 июня поезд катил в направлении
Владикавказа. * * * Выезжая из Харькова, мы прощались с рассветом
щедрого украинского лета. Кавказ представлялся ещё более благодатным местом,
как курорт. Каково же было удивление, когда вместо солнца и тепла Владикавказ
встретил непроглядной пеленой мелкого дождя и тумана. Сквозь окна, запотевшие каплями, ничего не видно.
Выскочившие на перрон разведчики тут же промокли и в шутку стучали зубами.
Наш оптимизм дал осечку. Не могло быть и речи о немедленном походе. График
нарушался. Что делать? За рельсами железной дороги стояли промокшие
лошади нашего обоза. Прилизанная дождём шерсть сделала более рельефными их
кости и рёбра. Неужели обозы наших походов должны иметь такой тощий вид? Арбы
не лучше лошадей. Хозяйский глаз производственников определил что-то общее в
экипировке обоза и нашими станками. Позавтракали. Время тянулось в скучном бездействии.
Степан Акимович с группой помощников отправился в город выяснить возможность
перемещения из вагонов в другое место, чтобы переждать ненастье. А тем временем в вагоне успели обжиться. ССК
Никитин и ДЧСК Брегель делали обход по приёмке и уборке вагонов. Второй взвод попал в рапорт за вишнёвые косточки.
Перед приходом комиссии здесь шёл бой. Стреляли из пальцев скользкими
косточками по живым целям. С вишнями произошла целая история. Дождь не
помешал разведать ближайший базар и сделать закупки. Ели все в полный аппетит
и вдруг по вагонам покатилась тревога: «Антон разнёс музыкантов и дал по два
наряда». - За что? «Говорят, понос нападёт. Лопают, как поросята,
немытое, а потом от уборной не оторвёшь?» Грозился отобрать вишни и сдать
Кравченко. «Стрелки» сразу присмирели и кинулись подбирать косточки. К вечеру дождь усилился. С возвращением Дидоренко
приняли решение — ночевать в вагонах. * * * Утром погода не улучшилась. Нам сказали, что так
будет несколько дней. Нависшие тучи скрыли горы. Возчики-осетины
ругались и торопили с отъездом. Они уверяли, что солнце будет за городом, а
здесь яма. Началась погрузка. Шесть подвод едва уместили наши
корзины и тяжёлые ящики. Увязывать нечем. У нас нет верёвок. Группа Кравченко
осталась при обозе. Возчики в чёрных широкоплечих бурках суетились
вокруг арб, кричали, размахивали руками и доказывали, что груз большой, а
денег мало. Обозная комиссия успокоила их тем, что груз в пути съедят и к
Тифлису арбы совсем опустеют. От станции пошли строем. В плохую погоду особенно
чувствуешь силу оркестра. Вдоль строя откуда-то набрались толпы детей.
Взрослые рассматривали нас из-за домашних укрытий. Подчиняясь строевому порядку, тактам марша, мы не
могли обходить выбоины, грязь и лужи. Шагали смело, напропалую. Левшаков возглавлял шествие с дирижёрской
палочкой. Он промочил полотняные брюки выше колен и чертыхался на все
стороны. Его мужество восхищало. Нам же в коротких трусах терять было нечего. Позади строя плёлся обоз. На каменистых кочках и в
ямах рассыпалось и падало имущество. Две шеренги первого взвода отправились в
помощь обозникам. Но поход начался и Антон Семёнович уже не остановит его. К
обозу возвратился Степан Акимович. Каждый стремился быстрее вырваться из
чёртовой ямы, где второй день наши планы путают непредвиденные препятствия.
Наконец, город позади. На первом километре Военно-Грузинской дороги сделали
небольшой привал -- подтянуть ряды и дождаться обоза. За нами успевала только
одна подвода. Через гонцов узнали, что Степан Акимович добывает верёвки и
будет догонять колонну вместе с обозом. Перешли на свободное движение, без строя. Антон
Семёнович образовал шеренгу, которая заняла всю ширину дороги. Сам шёл
посредине. Мы втягивались в теснину гор с отвесными скалами. Сверху поливал
дождь, всё было скользким и желания лазать по скалам не было. Шеренгу Антона
Семёновича постепенно обгоняли и уходили вперёд. Наконец вышли из полосы дождя. Справа бурлил Терек. Он был мутный и злой. В
какой-то ярости с пеной и шумом дыбился на препятствиях, кипел, перекатывал
камни. Мы любовались его буйной силой, остановившись на краю отвесного
каменного берега, но вскоре убедились, что долго стоять нельзя. Берег как бы
покачивало, кружилась голова, что-то тянуло в пучину, а оттуда живым не
выбраться. Вспомнилась лермонтовская Тамара. Передовой отряд остановился на восьмом километре.
Светило солнце, было тепло. Мы устроились на камнях в ожидании Антона
Семёновича и обоза. Перед нами открылись красоты горных далей в зелени и
красках. Настроение светлое и недавних испытаний как не бывало. В реке вода
холодная и мутная. В отлогих местах берега, где Терек расширялся и был тише,
заходили в воду, брызгались. Девчата визжали и грозили жаловаться Антону. Подтянулись все остальные. Антону Семёновичу было
жарко и он расстегнул верхнюю пуговицу на воротнике рубашки. Теперь, когда все были вместе, начался очередной
переход до привала на обед. Неугомонные следопыты рассыпались на придорожных
скалах, изучая многочисленные надписи туристов. Осматривая надписи, пытались
представить авторов, и потянуло написать что-то своё. На большом привале
пообедали. Расположились у водопадов, и здесь никто не смог удержать от
купания. Кристально чистые струи тяжело падали на плечи, спины и сбивали с
ног. Под водопадами копошились кучи тел, принимая ледяной душ и массаж. Картина
нашего наслаждения увлекла и Виктора Тимофеевича. Сбросив лёгкую одежду, он протиснулся в
«кучу-малу», топорща усы и покрякивая. Мощным потоком с него сбило трусы. Он
стыдливо рухнул на каменное ложе, а мы бросились прикрывать его стыд своими
рядами. В сравнении с его дородной, лежавшей пластом фигурой мы выглядели,
наверное, как поросята-сосунки около матери. От купания нас отвлёк знакомый голос, доносившийся
откуда-то с высоты. Задрав голову, мы увидели Землянского. Это он оповещал
горную округу о своём присутствии и, конечно же, знаменитым кличем
«Ваньки-турки». И вдруг он камнем полетел вниз. В страшное мгновение весь
лагерь замер от ужаса. Девочки закрыли глаза руками. Никто, кроме Антона
Семёновича, не заметил Алёшкиной «удачи». - Водолажский! — скомандовал Антон Семёнович, —
возьми пять человек, только не шляп. Захватите верёвки и приведите его ко
мне. Ни в лице, ни в фигуре Антона Семёновича мы не
видели растерянности. Только глаза его потемнели, стали злыми. Дидоренко
молча передал ему бинокль. Пятёрка Водолажского ловко поднималась всё выше.
Альпинисты, кроме верёвок, ничем не располагали, но оказывали друг другу
помощь. Медлить опасно. Мы не знали, что с ним и в каком он состоянии. Больше
всего тревожило: жив ли! Вскоре добрались до точки, с которой «стартовал»
наш отчаянный «Робеспьер». Он спокойно сидел на толстом суку дерева в
разодранной рубашке. Дерево, вросшее в скалу, случайно оказалось на пути
Алёшки в пропасть. К нему петлёй спустили верёвку. Второй конец
закрепили за камень и, лёжа грудью на обрыве, смотрели, как он закрепляет в
петле свою ногу. Вот он сполз с сука и закачался над пропастью. Когда тащили,
ловко отталкивался от стены ногой и даже улыбался, обнажая золотой зуб. Едва ступив на твёрдую почву, спросил: «Антон видел?» - Видел. - Кричал? - Нет.
Танцевал гопака. Круглые глаза Алёшки расширились и ещё больше
округлились. Закончив спуск, Орлов успел сказать общему
любимцу: - Тебе
следует морду набить! - Алёшка,
какой чёрт тебя столкнул в пропасть? — спросил спокойно Акимов. - Сам не
знаю, вроде бы под ногой откололся камень,— ответил Землянский рассеянно, не
сводя глаз с Антона Семёновича. В это время к Землянскому мчался весь лагерь.
Алёшку подвели к Антону Семёновичу. - Пять
нарядов, знатный командир! -- отчеканил Антон Семёнович и пошёл к обозу. - Есть пять
нарядов! В группе девочек кто-то заплакал. Пять нарядов - это десять часов дополнительной
работы. Наказание небольшое. Однако нарядами наказывали
новичков-воспитанников, а не коммунаров. И тем трагичнее такое наказание для
коммунара-активиста и общего любимца. Другое дело, если бы он получил пять
часов домашнего ареста! Тогда бы все сгорали от зависти. В вечерних сумерках вошли в селение Ларс. Оно
небольшое, пересечённое дорогами. Снова нависла пелена дождя. В Ларсе наш
отдых и ночлег. Дождь гонит в укрытие. Размещаемся в небольшой школе. Здесь
всего два помещения под классы, забитые партами. Всем не поместиться. Девчата
отгородились корзинками. Один класс достался младшим — четвёртому взводу. Так
распорядился командир Сопин, укладывая своих пацанов бок о бок, как одесскую
камсу. Антону Семёновичу достался какой-то уголок. Левшаков и Терский
устроились в сарае, с дырявой крышей. Кто-то сказал, что это бывшая казарма
русских солдат—покорителей Кавказа. В казарме нашли приют члены хозкомиссии и
музыканты. Степан Акимович устроился на возу под брезентом. Никакого освещения нет ни в школе, ни в сарае.
Откуда-то возникла старушка и поднесла Антону Семёновичу зажжённую
керосиновую лампу с закопчённым стеклом. При таком освещении она показалась
мне Бабой Ягой. Из-под повязки паклей выбились седые космы. Крючковатый нос
лежал на загнутом кверху подбородке. Неподвижные белёсые глаза сковывали
холодом. Я съёжился от неприятного чувства. Антон Семёнович вежливо
поблагодарил старушку, не придав её сходству с Бабой Ягой никакого значения. Для охраны лагеря Антон Семёнович назначил ночной
караул из 40 человек. Возглавить караул приказал мне, вручив свой револьвер и
часы. В распоряжении караула две боевые винтовки с патронами. Сориентировавшись в местности, я расставил посты
по 3 человека. В охране лагеря, особенно ночью, была реальная необходимость.
Вокруг дикая местность, был возможен набег бандитов, скрывавшихся в горах. Скромно поужинав, лагерь укладывался спать. Слабый
мигающий свет из окошек казармы привлёк моё внимание. Казалось, что здесь
спать не собирались. На примусе по-домашнему посвистывал чайник Левшакова.
Хозкомиссия, Левшаков и Терский хлопотали над сотворением горячего ужина.
Намечалась яичница. Первое яичко разбил Виктор Николаевич и заиграл
носом, но тут же скривился в кислой гримасе. Второе яйцо оказалось не лучше.
Аппетит пропал. По предложению предхозкомиссии Кравченко решили
пересортировать два ящика с яйцами. Из годных утром сделать завтрак для всех. Принесли посуду и артельно принялись за работу.
Раскрасневшийся Левшаков воодушевлял брезгливых личным примером и взял на
себя неприятную функцию эксперта по качеству. Верный своим правилам, Терский
вёл отсчёт особям, попавшим «во здравие» и «за упокой» и следил, чтобы не дай
бог в темноте не ошиблись. Яйца расшибались в великом количестве. Тяжёлый
запах сероводорода стал выползать наружу через щели сарая. Бдительные часовые
дальних постов заподозрили газовую атаку и начали перекликаться тревожным
свистом. Чайник Левшакова уже кипел, сердито хлопая крышкой. Когда все яйца
были перебиты, выяснилось, что нет сковородки. В сопровождении Дорохова и Русакова Левшаков
отправился в посёлок. В окнах разбросанных по долине домиков ни единого
огонька. На стук в двери хозяева не отвечали, будто вымерли. Отчаявшись в
успехе, стучали в дверь последней лачуги. Левшаков стучал настойчиво и
сильно, шёпотом ругал всё на свете. Наконец скрипнула дверь, и на пороге
возникла знакомая старуха. От неожиданности я отпрянул от крыльца. Выслушав
Левшакова, она что-то прошамкала беззубым ртом и сердито захлопнула дверь. - Ну, погоди, царица Тамара, я тебя и на том свете
найду,— вскипел Левшаков. - Старая
контра! — громко добавил Русаков, чтобы слышно было за дверью. Дорохов
изготовился было свалить избушку, да что возьмёшь от старой ведьмы! Между тем голод давал себя чувствовать и тогда
было решено зажарить яичницу на дне кастрюли. Идею подал, разумеется,
Терский. В нём всегда жил изобретатель. Жарили в несколько приёмов, пока не
насытились все. За ужином восстановилась мирная обстановка. И чайник
успокоился, залитый свежей водой, и в груди Левшакова улёгся гнев, и фитилёк
засветил ярче, подмигивая тёплой компании, расположившейся кружком по-турецки
у низкого импровизированного стола. В стороне, через пролом крыши, дождь освежал
помещение. Прихлёбывая чай, Левшаков рассказывал истории из походной жизни
участника двух войн. Причём в рассказах преобладали анекдоты. Больше всех
доставалось фельдфебелю. Оставив весёлую компанию, я пошёл проверять посты.
И вовремя. На дороге задержали неизвестного. Навстречу мне шёл связной
Николай Матвеев сообщить о случившемся. Задержанный молодой джигит по-русски не говорил.
Всё время порывался освободиться и что-то кричал, хватаясь за кинжал руками.
В конце концов выяснили, что кунак изрядно подвыпил и возвращался домой. Его
с миром отпустили, пожелав спокойной ночи. Настало время менять посты. Спавшую смену
поднимали, стараясь не разбудить остальных. Нагретые места занимали
сменённые. Мне спать не полагалось. Пистолет за поясом и часы Антона
Семёновича обязывали бодрствовать. Под утро, когда всюду было тихо и
спокойно, я присел на развилку низкого дерева. Рядом привычно шумел Терек,
уносясь в Дарьяльское ущелье. Дождь перестал. Меж очертаниями гор выступило чистое
небо с одинокой яркой звёздочкой. Монотонный шум реки убаюкивал. Стало тепло
и уютно. Ослабевшие веки всё чаще падали на глаза. Стряхнув сладкое
наваждение, я решил ещё раз обойти посты. По дороге встретил Антона
Семёновича и доложил о том, что всё в порядке. - Иди немного
поспи, — тихо сказал он, — я тебя подменю. Я знал, что возражения неуместны. Это был приказ.
Передав часы и пистолет, направился в казарму, где Абдулла Русаков приготовил
постель. Но сон прошёл. Может быть, потому, что из-за меня раньше времени
поднялся Антон Семёнович. * * * Стремительное движение коммуны по
Военно-Грузинской дороге было неожиданно прервано наводнением и разрушениями
дорог бунтующей Арагвой. Как ни стремились мы найти какой-то выход — пути
вперёд не было. Все, кто был впереди нас у места катастрофы, возвращались и
рассказывали страшные истории, благодарили судьбу, что вырвались из западни. Началось горькое отступление по окружному маршруту
- в Тифлис через Баку. Развеялись мечты перейти горные перевалы, напиться нарзанной
воды. Возникли немалые заботы с транспортом, билетами, дополнительными
расходами. Большой помехой был громоздкий, тяжёлый груз. Несколько форсированных переходов с ночёвкой в
селе Чми, и мы снова вступаем во Владикавказ. К счастью, дождя, не было. В
ожидании дачного поезда, расположились временно во дворе начальника станции. Как обычно, играл оркестр. Исполняли «Лезгинку»,
«Кабардинку» и «Шамиля». Начались танцы. Вначале демонстрировали искусство
отдельные танцоры. Не взирая на высокий танцевальный класс горцев, в пляс
пустился и маленький Шмигалёв, захватив зубами столовый нож и дико тараща
глаза. Скоро вся площадь превратилась в весёлый
фестиваль. Всё двигалось, веселилось. - Спасибо, дети, большое спасибо, дорогие! —
благодарили оркестр счастливые джигиты, прикладывая руку к сердцу и кланяясь. В это время Антон Семёнович и Дидоренко по
телефону решили вопрос о Баку. Ночевали в привокзальной ограде. На другой
день выяснилось, что едем от Беслана в Баку в девять часов вечера. Подали дачный состав. В чистых вагонах
разместились свободно. На перроне, перед окнами нашего вагона Степан Акимович
прощался и рассчитывался с ездовыми. В награду за службу передал несколько
мешков овса, который взяли из Харькова на подкорм лошадей. Нам он был уже не
нужен. Осетины растрогались. Наперебой уверяли, что он самый лучший начальник
и звали в гости. Небольшой, в Из Грозного Антону Семёновичу обещали прицепить к
составу поезда три вагона, но начальник станции ошибся: вагоны прицепили к
другому поезду, который уже ушёл. В ожидавшемся составе мест не было.
Начальник станции окончательно растерялся. В разговоре с Антоном Семёновичем
с его носа упали очки. Он возился под столом и был совершенно беспомощен.
Стало ясно, что посадку надо провести самостоятельно. Степан Акимович с помощью первого взвода оттеснял
толпу с линии перрона. По его команде музвзвод и линейная охрана образовали
оградительную цепь. На перроне появился начальник станции и призывал
пассажиров к сознательности - в первую очередь пропустить детей. В
чрезвычайной обстановке Антон Семёнович коротко пояснил всем порядок посадки,
повзводное раскрепление груза, призвал спокойно и внимательно слушать его
команды. Поезд стоит десять минут и все должны сесть. Особая забота о 4-м
взводе малышей и о девочках. В помощь к ним прикрепили 1-й взвод. На его
плечах и обозный груз. Стемнело. Где-то вдалеке гудок паровоза. Вдруг
вспыхнули яркие огни тёмного великана. Стало тихо, как перед грозой. Затаили
дыхание сотни людей, готовые ринуться на штурм. Ещё на подходе поезда к перрону
в вагоны вскочили наши разведчики и с 1-го до последнего определили их
вместимость. Едва состав со слабо освещёнными окнами замер, скрипя тормозами,
Антон Семёнович получил подробную информацию. В нарастающем шуме громко прозвучала его команда:
«4-й и 3-й взводы на перрон! Посадка в два концевых вагона!» Быстрая цепочка пацанов и девочек потянулись по
перрону к дальним вагонам. Их сопровождали и помогали нести вещи старшие, по
расписанию. На перрон последовательно выходили музыканты и
второй взвод. Посадка превратилась в настоящий штурм. В заполненных вагонах
поднялась тревога. Пассажиры приготовились к обороне, связывая всё
происходящее с бандитским налётом. Проводники вагонов, не получив известия о
непредвиденной посадке, грудью закрывали тамбуры. После второго звонка на перроне ещё оставался
первый взвод. Он успел нейтрализовать сопротивление проводников и пассажиров
и обеспечить посадку младших. С тяжёлыми ящиками в руках ожидал команду
Антона Семёновича. Когда команда была подана — взвод превратился в
стенобитную машину. Беспрерывным потоком, с невероятной лёгкостью
передавались грузы с рук на руки и прокладывали путь в вагоны, на площадки
переходов. Наконец, посадка окончилась. Поезд медленно
тронулся с места. Я со знаменем, ассистентами Соколовым и Захожаем оставались
на перроне. Стояли, не трогаясь с места. Мы не имели права
даже в такой обстановке нарушить ритуал внесения знамени. И вот команда
Антона Семёновича из вагона: «Под знамя — смирно—салют!» Оркестр играл торжественный марш, выставив трубы
из окон. Ассистенты вскочили на подножку вагона, я передал им знамя и,
наскаку, поезд уже набирал скорость, таким же манером получил место на
подножке следующего вагона. Пассажиры успокоились, увидев вместо бандитов,
обыкновенных и вполне вежливых детей. Спальные места? Их не стало! Сидели на
всех полках, сдавленной массой, стояли в купе и коридорах. Тамбуры и туалеты
завалены до потолков ящиками и корзинами. Стояли и на одной ноге, а некоторые
приспосабливали своё тело куда-то к потолку. Главная беда - жара и
противно-сладковатый смрад разопревших тел, носков, портянок и кто его знает
ещё каких смесей! Кружилась голова и тошнило. - Пацаны, давайте полезем на крышу, -- предложил
предприимчивый Глебов — ох и красота наверху, ветерок! Перспектива крыши, конечно,
понравилась, но прошли времена «воли». Пришлось смириться с реальностью и
дышать невероятным газовым коктейлем. Попытка раскрыть окна не удалась. Поднялись крики
о сквозняках. Проводники переоделись, сняв служебную форму, а вместе с ней
сложили и свои полномочия. Так всю ночь варились в ужасном котле, без сна.
Каким-то чудом Николай Фролович пробрался в наш вагон с пузырьком нашатырного
спирта. К счастью, обошлось без обмороков. На другой день, совершенно измученные, с головной
болью, остановились на станции Дербент, у самого Каспийского моря. Здесь наша
каторга кончилась. Пассажиры катились горохом из вагона, как с
тонущего корабля. Мы помогали выносить их вещи. Поезд стоит час. Мы успели
освежиться в море и навести порядок в вагонах. Дежурные расставляли вещи и
мыли всё подряд. В первую очередь освободили туалеты, тамбуры и по
возможности коридоры. Командовал «парадом» Землянский. Дежурный по составу
Вася Клюшник не стал напоминать «Робеспьеру» о нарядах. В этом не было
надобности. Наказание Алёша старался отработать как можно скорее. Из запасов
бреющихся «старичков» Землянский умудрился побрызгать в туалетах одеколоном. После купания захотелось есть, и мы осадили
станционный буфет. Расхватывали свежие овощи и вишни. Снова стреляли
косточками, будто и не было кошмарной ночи. Вишня встревожила нашего доктора.
Он волчком вертелся вокруг буфета и, сильно заикаясь, кричал, что запрещает
«ж-ж-ж-ра-ть» немытую ягоду. Перед отходом поезда ещё раз искупались в тёплой
морской воде. Зной не спадал, от раскалённых крыш в вагонах было
жарко, как в печи. Но окна открыты и не сравнить теперь новую обстановку с
тем, что было. Часть пассажиров вернулась. На их лицах изображалось
счастливое изумление. Проводники оказались на местах, в своей форме и
разговаривали с коммунарами уважительно, как с хозяевами вагона. Третий
звонок, и поезд покатил в Баку. Кавказский поход до места отдыха в Сочи не
доставил нам особого удовольствия. Тяжелейшие переходы по жаре, посадки и
пересадки, ночёвки в неприспособленных помещениях на полу, ночные ожидания
транспорта, без сна, караульная служба после переходов, встречи в городах,
беспрерывные концерты оркестра, переброски багажа мало соответствовали
представлениям о нормальном отдыхе. И всё же, оглядываясь назад, мы ни о чём
не жалели. Во всех перипетиях похода рядом с нами был Антон Семёнович. Ему
было ещё тяжелее, но мы не видели его с помятым лицом, усталого,
расстроенного. И каждому хотелось быть таким, как он спокойным,
сосредоточенным, подтянутым. В походах проявилась красота нашей дисциплины,
прошли проверку физические и духовные качества. «Не пищать!» — таким был
девиз коммунаров и никто не пищал. Несколько дней в Баку посвятили обзорным
экскурсиям нефтепромыслов в «Чёрном Городе», с лесом буровых вышек и насосов,
с лакированными поверхностями нефтяных озёр, нефтеперегонному заводу. Здесь
познакомились с рабочими-нефтяниками и подружились с ними. Случайно встретили
друзей, которые побывали на экскурсии в коммуне. Жара стояла невыносимая. Наши школьные костюмы
тёмного цвета, хотя и маскировали неизбежные пятна от лазания по вышкам и
прикосновения к нефтеперегонным агрегатам, стали шкурой, обжигающей тело. На вечер прощального дня рабочие промысла
пригласили нас в свой парк «Белого Города». На встречу пришли в лёгкой
одежде. В парке свежесть, фонтаны. После митинга, на котором собралось много
народу, наш оркестр дал концерт. Исполнялись классические вещи. В качестве сюрприза решили подать «Кавказские
эскизы», но в кульминации «Шествие Сар-Дарья» публику словно подменили.
Поднялся шум. Слушатели вскакивали с мест, протестующе размахивали руками,
свистели. Оркестр умолк. Как выяснилось, азербайджанцы не принимали музыки
с чествованием царских персон. Музыканты согласились, что нужно уважать местные
особенности и перешли на танцевальную музыку. Мир восстановлен. Танцевали
кавказские, русские и украинские танцы. В Тифлисе наш поход вошёл, наконец, в плановые
рамки. Здесь коммуну ожидали пионерские, комсомольские и общественные организации
города. Встреча была торжественной, с оркестром и цветами. В отведённую школу для жилья шли строем вместе с
пионерскими дружинами. Поочерёдно играли оркестры, а в перерывах пели
пионерские песни. Это был парад юности, праздник юного поколения двух столиц
— Украины и Грузии. Об этом свидетельствовало и само уличное шествие. Впереди
колонны, за знамёнами, шли Антон Семёнович, городские руководители, чекисты. Устроились хорошо. Нас прикрепили к столовой. Это
было особенно кстати. После Харькова мы не ели горячей пищи. Прежде всего занялись гардеробом. После путевых
испытаний содержимое наших корзин требовало ревизии. Кое-что нуждалось в
стирке, особенно парусиновые рубашки. Стирали под краном колонки во дворе
школы. Гладили по методу Коли Разумовского. Слегка влажную вещь складывали по
рубчикам, заворачивали в простыню и клали в постель. После ночи рубчики брюк
отглаживались, как лезвие ножа. На следующий день ознакомились с городом. На
окраинах в узких извилистых улочках кипела бойкая жизнь. Рядом с
государственными магазинами господствовала частная торговля. Хозяева на
разные голоса зазывали покупателей. У шашлычной много завсегдатаев. Тут же на
задворке резали овец. Рядом винная лавка. Собаки подлизывали кровь и
раздирали внутренности. Вино из бурдюков и бочек лилось в бесчисленные
бокалы. С тачки продавали гигантские серповидные огурцы. - Двадцат пят
капэик агур-е-е-ц! — Падхадыте, дэти! - Нажи,
бритва точим, точим бритва и нажи! Это выстроился ряд точильных станков с
точильщиками в фартуках до пола. - Чистым,
блистым, палируем маз-шнурки, маз-шнурки! В шорной лавке любовались искусной конной сбруей
ручной работы, кавказскими поясами, наслаждались ароматным запахом кожи. На
память сторговали один пояс. Побродив ещё немного по царству частного капитала,
спустились к Куре. На второй день на грузовых машинах отправились в
Мцхет. Здесь осмотрели ЗаГЭС. Гидростанция первой пятилетки — гордость не
только грузинского народа. Осуществляется Ленинский план ГОЭЛРО. Вход на
станцию по пропускам. Нас пустили в сопровождении ответственных товарищей.
Осматривали во все глаза и плотину и машинный зал. Сооружение подобного рода
мы видели в первый раз. О Днепрогэсе только слышали. Как бы подчёркивая
младенческий возраст гидростанции, в стороне возвышался Мцхетский собор.
Вокруг него пусто, тихо. Лишь галки на кресте оживляли скучную панораму. Ярко
предстали разные эпохи. Здесь я узнал, что грузины тоже христианского
вероисповедания. В следующий вечер, накануне отъезда, нас
пригласили в клуб ГПУ. Нарядились в белые костюмы. Настроение после
отдыха праздничное. В оркестре произошла заминка. У валторниста
Швидкого Троши заболел живот. Он позеленел, согнулся и не мог оторвать
скрюченных рук от больного места. Доложили Левшакову. Скандал. Вот-вот
построение. — Пацаны, идите сюда, — шёпотом позвал Федя
Борисов своих корешков. Через дверную щель видно: Троша лежит на столе с
глиняным горшком на животе. Возле него Виктор Тимофеевич с палкой. Он что-то
говорил больному на ухо. Лицо Трофима покрыто потом, кривилось в гримасе. Оханья
сменились тяжкими стонами. На наших глазах, живот втягивался в горшок. Троша
корчился и выгибался «мостиком». — Терпи, терпи, казак, как рукой снимет —
успокаивал Виктор Тимофеевич, похаживая вокруг стола. Наконец в наше сознание
проник смысл всей процедуры. Вместо обыкновенных медицинских банок поставлен
горшок, и он хорошо сработал! — Тр-р-рах! — удар палки, и горшечные черепки
распались вокруг стола. Трошка скатился с «операционки» с радостным
возгласом: «Здоров!» и бросился в открытое окно. Оркестр не задержал коммуну с построением. Собирая
музыкантов, Виктор Тимофеевич сохранил полную непроницаемость. |
|
|
|
8. МЫ В СОЧИ
Теплоход «Абхазия» благополучно доставил
пассажиров из Батуми на Сочинский рейд. Шлёпнулись в воду якоря. Из кают всех
классов потянулись на палубу, всем нужно выбраться на берег первыми. За время рейса дисциплина и организация коммуны
снискала уважение всей команды. Чего стоят одни концерты оркестра, создавшие
приятное и праздничное настроение на теплоходе! Среди пассажиров у нас были друзья. Путевые
знакомства завязываются быстро. Своим положением мы вызывали сочувствие,
особенно у женщин. Сочувствие хорошее. Наш вид, задор, устремления, отношения
друг к другу не вызывали слезливых вздохов о сиротстве. Когда капитан распорядился в первую очередь
высадить «детвору», публика не стала протестовать. В Сочи нет береговых причалов. Повзводно
размещались на шлюпках с постоянными спутницами «корзинками». Укладывали их,
не создавая крена. К счастью погода благоприятствовала, лишь у берега слегка
подбрасывало. Выпрыгивали в воду и, растянувшись цепочкой, передавали
корзинки на берег. Продукты успели съесть в пути и в Сочи не перегружались
тяжестью ящиков. Последним с «Абхазией» прощался оркестр. Отвалив от борта, музыканты
грохнули весёлую «Польку-бабочку». Пассажиры кричали «ура» и размахивали
шляпами. А на берегу собирались пляжники. Большой и радостной неожиданностью была встреча с
Александром Осиповичем Броневым. Он был на отдыхе и встретил подшефных в
цивильном костюме. Над белоснежной косовороткой богатыря возвышалась крупная
голова с шапкой чёрных волос, смеющиеся глаза приветствовали наш выход на
берег. Его окружили, как родного человека. Антон Семёнович отдал рапорт. Броневой был
осведомлён о зигзагах нашего похода, поздравил с успехом и сказал, что иначе
и быть не могло. До построения обменялись с Александром Осиповичем
своими новостями. Интересовались делами в коммуне. Он погрустнел и сказал,
что без нас плохо. Быстро построились. Оркестр громовыми раскатами
марша взбудоражил спокойствие сочинского берега. Играли «Фанфарный». Впереди
колонны шли Антон Семёнович, Броневой и Марголин. Вышли на главную улицу и заняли всю проезжую
часть. Над ней возвышались тротуары и постройки. По правую сторону, едва
доставая педали, катил на велосипеде Панов. У него важные полномочия.
Выдерживая важность собственной роли, награждал нас улыбкой с выщербленным
зубом. Город в зелени и улица вела как бы через большой
тропический сад. Мы привыкли к многолюдию сопровождающих. Сочи не был
исключением. Нас провожали в самый лагерь. Оркестр играл марш за маршем.
Впереди — веером поднятые фанфары с нарядными подвесками пересвечивались
солнечными зайчиками и выговаривали нашу радость. Я не чувствовал тяжести знамени в этом прекрасном
порыве. Позади остались невзгоды дороги, а впереди отдых и море. От морского
вокзала до лагеря шли около часа. Место лагеря огорожено, обсажено деревьями,
на возвышении, у моря. За забором с одной стороны маяк, с другой —
православная церковь. Палатки ещё не натянуты, и огороженные досками нары
представлялись кораблями со спущенными парусами. На совете командиров Игорь
развернул план размещения взводов. Всё у него было рассчитано с
математической добросовестностью и всё же командиры делали поправки. В
открытые ворота ещё шёл народ, осаждая лагерь со всех сторон, как на крёстном
ходе в престольный праздник. Антон Семёнович и Броневой удалились в укромное
место, расположились в тени на траве и вели беседу. Возможно теперь, за
столько дней и ночей, он разрешил себе отдых, предоставив оборудование лагеря
нам самим. Опыт с палатками приобрели ещё в крымском походе. Работали с
удовлетворением, соскучившись по настоящему делу. Отдельная группа ставила
палатку штаба. Над ней заполоскался, в морском ветерке, первый красный
флажок. В штаб поместили наше знамя. - Ура! - крикнули пацаны, возвещая начало жизни на
этой земле. Мест всем хватало. В отдельной палатке музыкальные
инструменты, хозяйственная утварь и наш ящик «фотопринадлежностей». Какая
неожиданность — он цел и невредим. Сторожевой отряд из первого взвода занял
посты. Удовлетворив любопытство, стал расходиться народ — это курортники
местных санаториев. После ухода гостей ещё веселее закипела работа.
Марголин, Боярчук и «кинщик» Иванов натягивали провода электропроводки, Коля
Шершнёв устраивал больничку, Шура Сыромятникова распаковывала библиотечку.
«Адъютант» Алексюк оборудовал штаб. Здесь расселяются Антон Семёнович,
Дидоренко, Шершнёв и Марголин. Сеня Марголин, ещё юный человек, крепко связал
свою жизнь с коммуной. Он постоянно находился среди нас, всегда в работе.
Электричество, сантехника, демонстрация фильмов, оформление театральных
декораций вместе с Терским, иллюминация праздников, отдельные хозяйственные
поручения, командировки -- это его амплуа. Смуглого по природе, сочинское
солнце превратило его в эфиопа. На кофейном лице сверкали выразительные глаза
и белые зубы. Доставка багажа в Сочи и постройка лагеря - это тоже его
работа. И место выбрал хорошее. Добился, что столовую нам дали совершенно
отдельную. Когда натянули палатки, лагерь выстроился двумя
линиями перпендикулярно к берегу. В каждой палатке электрическая лампочка.
Оборудовав лагерь, с крутого берега побежали к морю, протаптывая удобную
дорожку. С этой минуты началась борьба за право свободного
купания, На якоре болталась знакомая табличка, а за ней на лодках стражи
«ОСВОДа»... Столовая комиссия ушла договариваться о порядке
питания. Нам отвели уютный павильон летнего типа, расположенный в Приморском
парке в тени деревьев. Подход к нему через ярок, по деревянному настилу с
перилами, как в древний замок. Вместо королевских стражей комиссию во главе с
Тоней Торской встретили две симпатичные девушки. Познакомились. Торская как новая хозяйка
представила членов комиссии: Русакова, Дорохова и Розу Красную. Рассчитана столовая на 80 человек за
четырёхместными столами. На каждом столе вазочки с цветами, разложены
приборы. Приветливая заведующая столовой повела знакомить с кухней. Всюду
чистота, порядок. Обед приготовлен ко времени. Тоня, с карандашиком в руках, распределяла
постоянные места на две смены. Интервал между сменами полчаса. На обратном
пути Дорохов ушёл вперёд, через пляж, чтобы дать сигнал на обед. Путь по
пляжу короче. Так, 31 июля коммуна остановилась на отдых. Отвлёк ли он нас совершенно от харьковских дел и
забот? Из рассказов Броневого и писем из коммуны, предстала безрадостная
картина. Об этом Антон Семёнович рассказал на общем сборе. Строительство
ведётся не по графику. Главное здание разорено, снята крыша, ободраны стены.
Школьный корпус не перекрывается. На заводском корпусе работы приостановлены.
Новая литейная остаётся в проекте. Главная беда -- нехватка рабочей силы. Часть людей
переброшена на другое строительство, остальные волынят. Это сезонники из
окрестных сёл. - Я так и
знал, что это граки и саботажники! — возмущался Фомичёв. - Какой же
может быть отдых, если ехать нам некуда: всё разорили и разводят руками.
Давайте поедем назад и до зимы что-то сделаем, — предложил Сопин. В письме Соломона Борисовича сообщалось, что
приобретаются новые станки в разных городах и что командирован представитель
в Мосинторг. Запестрели марки станков с такими названиями, что язык
поломаешь. Вспоминая «бельгийцев», в новые станки не верили. Не хватает
денег, а заработать некому. Принятые заказы ожидают возвращения коммунаров. Между строк письма мы видели страдания и слёзы
Соломона Борисовича, чувствовали, что ему очень одиноко и горько без нас. К
тому же он не завпроизводством, а всего лишь коммерческий директор. Так
называлась его новая должность. Нам тоже стало горько. После размышлений, я пришёл к выводу, что в
отсутствие Антона Семёновича запахло анархией, что делу, за которое вместе с
ним боролся коллектив, нашим надеждам, нанесён существенный удар. Примерно
так же, видимо, рассуждали и другие. - Гнать
головотяпов к едрёной феньке! -- грозно поднялся Землянский. - Они вредители, факт вредители! Почему сняли
людей со стройки? Зачем разобрали крышу, а новую не ставят? А? Нам нужны
сверлилки? Нужны. А им не хочется. И дураку нечего думать! Алёшку не одёрнули. Все примолкли. - Так что,
выходит коммуне конец? Ты чудак, Зуй! — выступил рассудительный Юдин. Гадики,
может, и мешают, вредят. Но им и без тебя шеи свернут. Я согласен с Сопиным.
Кончать отпуск и ехать в коммуну. Его перебил Никитин: «Куда поедешь? Спать негде,
столовой нет, ничего нет. Нужно время. За август, хоть лопнут, а построят
что-нибудь? Предлагаю послать наших уполномоченных на место. Просить товарища
Броневого разобраться с головотяпством». Антон Семёнович попросил слова. - Товарищи! Дела, действительно, плохи. Мы взялись
за большие задачи, а при таких масштабах не всё идёт гладко. Кто-то снял
рабочих. Их послали на строительство совхоза. А кто скажет, что строить
совхозы не нужно? Нас обнадёживает закупка новых станков. Мы уже имеем свой
автотранспорт. Приобрели бетономешалку. Инженеры конструируют
электросверлилку. Разумеется, разладилась организация работ, не хватает
материалов, денег. Нет вашего глаза, ваших рук. Мы обсудили положение с
товарищем Броневым и будут приняты меры. Вам очень нужен отдых. Месяц —
небольшой срок, а здоровье подлатаете. Правда, Витька? Колошин согласно мотнул головой. - Не обещаем
к вашему приезду всё подать в готовом виде. Придётся здорово поработать.
Поэтому советую набираться сил. Когда Антон Семёнович закончил, больше выступлений
не было. Никитин закрыл собрание. Но Землянский не успокоился, всё порывался
в уполномоченные, чтобы сворачивать шеи «гадам», как будто он их отсюда
видел. И мы не совсем успокоились. В разговорах между
собой оставались при мнении, что Антон жалеет нас, а сам первый бы поехал в
Харьков. В этот день отправили письма Носалевичу. Когану и
Горбунову. * * * Структура нашего быта, ставшая привычной,
позволила с лёгкостью окунуться в безмятежный отдых. Дни регулировались
мягкими пружинами распорядка, ничто и никого не дёргая. Главная благодать курорта — солнце, воздух и вода.
Сюда добавим хорошее питание, поскольку продуктами нас обеспечивал Сочинский
горкурортторг. Лагерь часто посещали гости: беседовали, играли в
волейбол. Появились постоянные соперники. Бывали и мы в гостях — в
санатороиях им. Фрунзе, им. Совнаркома. Играли на их площадках. Когда коммуна
отправлялась на экскурсии, они скучали. Очень привыкли к оркестру. Особенно
нравилась вторая рапсодия Листа. Левшаков много репетировал, разучивая всё
новые сюиты, концерты, фрагменты из оперной музыки, произведения
революционной тематики. В середине августа Сочинский горком комсомола
предложил нам оказать помощь совхозу в Адлере по сбору фруктов и табака.
Урожай выдался хороший, а рабочих рук не хватало. Выехали машинами со
знаменем. По дороге пели песни, играл оркестр. На Адлеровском взгорье
раскинулись плантации табака. Работа незнакомая и нас коротко
проинструктировали. Раскрепили участки по взводам. Командиры взводов стали
бригадирами. 3-й взвод девочек направили в сад собирать груши. - Вам,
девчата, лафа, — слегка кольнул их бригадир Кравченко и про нас не забывайте! - Ха! -
подбоченилась Вехова, - курите табачок на дурнячок, а грушки сами поедим! Наши бригады приняли вызов на соревнование с
комсомольскими бригадами города. В работе требовалось внимание. Каждый ряд
листьев в табачных кустах был отдельным сортом. Снимали листья и складывали
по сортам в кучки. Из кучек низали на верёвки и подвешивали под навесы для
постепенной сушки. Листья большие, как лопухи. К обеду наши бригады задание
выполнили. Разгорячённые работой, духом соревнования и палящим солнцем,
побежали к морю освежиться. После обеда подвели итоги. Победили «дзержинцы».
Сказалась наша производственная сноровка, привычка к труду, чувство
высочайшей ответственности. За труды и награда. В лагерь везли ящики отборных
груш и благодарность совхоза. В Сочи, как и в других местах наших путешествий,
коммуна быстро снискала авторитет и уважение. Мы постоянно общались с
курортниками и местными жителями. Наш лагерь был у всех на виду. О коммуне
писали в местных газетах. Частыми гостями бывали фотокорреспонденты. По вечерам выходили гулять в Приморский парк. Он
широкой полосой вытянулся вдоль берега, покрывая роскошными массами зелени и прибрежное
взгорье до самого пляжа. После душного дня здесь приятно походить по тенистым
аллеям и уголкам, посидеть на скамейках, полакомиться мороженым. В один из вечеров, в глухом углу парка, группа
неизвестных парней жестоко избила рослого Дорохова. Разбили голову. Весь в
крови, он едва дотащился до лагеря. Дорохова не так беспокоила голова, как
испачканная парадная рубашка. Пятна не отстирались, а где взять другую? Дикое
происшествие было непонятным. Стали искать причину и вскоре пришли к
заключению, что это могла быть месть за местных девчонок. Да и сам Дорохов
намекал на что-то в этом роде, потому что некоторые музыканты из оркестра
ХЭМЗ, которых Левшаков пригласил в Кавказский поход, взрослые коммунары-выпускники
завязали знакомства с местными красавицами. В наглаженных парадных костюмах,
с модными причёсками, рослые, сильные, они пользовались головокружительным
успехом. После Дорохова враждебные выпады не прекратились.
Коммунаров встречали и в парке и в городе, неожиданно, как бы из засады.
Били, издевались, обзывали трусами. Это были взрослые парни, одетые под
моряков, в клёшах и тельняшках. При встречах у них был численный и физический
перевес. Отбивались, как могли, не жаловались, но и весь отпуск терпеть не
собирались. И вот однажды после сигнала «спать» и вечернего обхода, когда в
палатках наступила тишина, музыканты и два старших взвода незаметно вышли из
лагеря, а точнее - проворно выползли. Дневалил Витя Богданович. Он пошёл на
огромный риск и задерживать «пластунов» не стал. Форма -- тёмные рубашки и
брюки -- надёжно маскировали. К парку шли по тропинке пляжа. Так незаметнее и
ближе. Играла музыка. На танцплощадку не пробиться. Наши франты быстро
отыскали своих партнёрш. Танцевали, как всегда, несмотря на странную одежду. Тем временем три взвода скрыто рассредоточились в
кустах и вели наблюдение за площадкой. И вот в плотной массе танцующих что-то
случилось. Послышались крики, женский визг. Наши поспешно отступали через
толпу на выход. Следом выскакивали разъярённые преследователи. Всё шло по
плану. На центральной аллее рядом с засадой убегающие
остановились и повернулись лицом к врагу. Хулиганы, предвкушая лёгкую добычу,
как в угаре, бросились на горстку смельчаков. И тут из укрытий выступили наши
главные силы. Усыпанная крупным песком аллея обеспечивала идеальную
устойчивость, и всё же удары валили с ног. Но и к «морякам» собиралось
подкрепление. Дрались в молчаливом упорстве. Ни одна из сторон
не отступала. В жарком азарте мы не заметили, как между нами возникли
маленькие фигурки пацанов из четвёртого взвода. Котляры, Фильки, Гришки, очертя голову бросались в
ноги и ловкими захватами валили парней наземь. Мы начали теснить хулиганов.
Но тут послышались милицейские свистки. - Братва, рви
когти! — зычно крикнул кто-то из «моряков». Все бросились вниз, к пляжу. Мы бежали тоже,
понимая, что в этой ситуации не позорно бежать и победителям. У ворот лагеря
наше потрёпанное воинство встретила часовая Тамара Мороз, сменившая
Богдановича. Она была в курсе дел, и мы беспрепятственно растаяли в своих
палатках. В штабе горела лампочка. Антон Семёнович печатал.
В ночной тишине стук клавишей был хорошо слышен. Наши сердца тоже громко
стучали, но, к счастью, неслышно для Антона. Свежее, умытое ночным дождём утро не радовало.
Улеглись буйные страсти ночного приключения. Им на смену пришли раздумья. Что
же было? Возврат к улице, шаги в прошлое, в эпоху кулачных боёв: улица на
улицу, слобода на слободу? Искали оправдания. Вспоминали обиды: разбитая
голова Дорохова, призывы бить «коммунию». Наивно было рассчитывать, что наш уход из лагеря и
бегство от милиции останутся неизвестными. Думал ли кто-нибудь всерьёз, что
такое вообще можно скрыть от Антона? С самого раннего утра мы принимали на
пляже поздравления горожан и отдыхающих: «Наконец-то проучили хулиганов!». Но
мы чувствовали себя виноватыми. Так повелось, что вину всегда брали на себя. В самом деле, почему с самого начала не рассказали
обо всём Антону Семёновичу? Ложное чувство стыда удерживало нас от признания,
как нам казалось, своей беспомощности? Ведь и так при всём благополучии
коммуны ему изрядно доставалось за нас от известных и нам «олимпийцев».
Выходит, не всё и не всех «перековал» Макаренко? Издержки ночной стычки -- ссадины, «фонари»,
припухшие губы, пятна на щёках усердно замывали морской водой. Радужная гамма
обнаружилась лишь на лице Севки Шмыгалева. Его припудрили и на людях не
показывали. Громкий сигнал «общий сбор» с лагерного взгорья
трубили три корнета. В их звуках слышались тревожные нотки. - Кажется,
началось! — толкнуло щемящее предчувствие. В лагерь бежали с пляжа, с лодок, из парка,
дежурные по столовой. Как по тревоге, занимали места в строю. Антон Семёнович
недовольно встречал опоздавших. На скамейках музыкантов сидели «гости». С
полувзгляда узнали ночных «друзей». Они выглядели инвалидной командой с
больничных коек. Подвешенные на бинтах руки, пластырные наклейки, перевязки,
вздутые скулы, заплывшие глаза, раскраска йодом и зелёнкой - всё рассчитано
напоказ и объясняло причину визита. От них тянуло запахом лекарств. Строй вытянулся в предгрозовой тишине. Маленький Севка спрятался за широкой спиной
басиста Ковалевского и смотрел не мигая, одним незаплывшим глазом. Антон Семёнович прошёл вдоль строя, как бы
пристально изучая его и остановился посредине. - Мне
кажется, дорогие курортники, что пора нам кончать отпуск. Вы настолько
поправились и окрепли, что не знаете, куда девать силу. Вчера избили группу граждан. Завтра станете
вырывать деревья. Боюсь, что одичаете. Он сделал жест в сторону пострадавших
и добавил: «Будете оправдываться?» Пострадавшие злорадно уставились на строй. - Можно мне
сказать, Антон Семёнович? - выступил из строя Володя Козырь. - Говори, —
недобро отозвался Макаренко. - Я скажу,
что это не граждане, а шпана. Мы никого не трогали. За что они покалечили
Дорохова? Вы не знаете? Кто побил Скребнёва, Шатаева, Стреляного? Они! Кто
издевался над пацанами? Они! Кто обзывал дрейфунами и собирался напасть на
лагерь? Они и до нас боговали, били пионеров. Думали, что и с нами так будет.
Ну и... Смотреть на них стыдно. Дядьки, а раскисли. Но у Вас, Антон
Семёнович, мы просим прощения. Мы всё понимаем. Поверьте. Володя запнулся от волнения и умолк. - Алексюк, ты
тоже участвовал? — спросил Антон Семёнович, прервав хрипловатым голосом
тягостную паузу. Из строя выскочил десятилетний Лёнька,
флажконосец, доверенный работник штаба, наш общий любимец, и одним духом
выпалил: «Они кулаки, Антон Семёнович. Обзывали сявками и звали бить
коммунию. Я таких всегда буду бить. Я их не боюсь». - Гляди,
герой какой?! — протяжно-лениво пробасил перевязанный громила. Презрительная
гримаса у него не вышла; лицо и так походило на раздавленный блин. С нами
были два уполномоченных милиции. Они подошли к Антону Семёновичу, что-то тихо
сказали и направились к жалобщикам: - А ну-ка,
голуба, ступайте с нами. От такого поворота события опешили все: и мы, и
жалобщики. Наконец, кто-то из побитых опомнился: «В чём дело? Мы же мириться
пришли!» - Разберёмся,
а пока давайте в машину. На улице, за оградой стоял крытый фургон. Наше искреннее раскаяние, коллективное ощущение
вины, должно быть, тронуло Антона Семёновича. Редкий случай — он не привёл в
исполнение свой приговор. В Харьков мы не поехали. Остались отдыхать. Но
несколько дней ходили так, как будто нас самих побили. Но на танцплощадке был
установлен прочный мир. Наши кавалеры без оглядки кружились в вальсе с
сочинскими примадоннами. Экскурсии в Красную Поляну, на Агурские водопады,
в дендрарий, в Худяковский парк, в Новый Афон, другие приятные заботы
постепенно вытесняли чувство вины перед Антоном. Пробил час и для нашего
сепаратного плана. О нём напомнил запечатанный ящик «фотопринадлежностей».
Выбрали хостинское направление. На трёхдневный поход сухарей было много.
Излишки раздали малышам. Антон Семёнович отпустил нас сразу и даже разрешил
взять мелкокалиберные винтовки. Мы не удивились: своих обещаний, даже самых
незначительных, он не нарушал. К концу сборов к нам присоединился Виктор
Николаевич. Мы очень обрадовались. Как рыбака мы его уже знали. Но ходили
слухи, что он превосходный стрелок. Он добровольно взялся нести злополучный
экран, из которого так искусно сделал когда-то шатёр в кабинете. Виноватая
улыбка явно указывала на то, что ему перед нами неловко. Мы же делали вид,
что ничего не помним. В рюкзаки уложили самое необходимое, не забыв о
соли, спичках, иголках с нитками, фонариках. В Хосту ехали поездом. Линия железной дороги шла у
самого берега лазурного моря, спокойного и тёплого. От станции в горы вела
тропинка. По обе стороны густой лес. Вскоре он закрыл море и небо, и под его
шатром в тишине как бы наступили сумерки. Глебов шёл впереди с ружьём
наизготовку, высматривая добычу. Мы все были начеку, опасаясь неожиданной
встречи с диким кабаном или медведем. Хотя и понимали, что из нашей «пушки»
такого зверя не завалишь. Первый привал делаем на открытой горной поляне. На
опушке деревянный остов домика. По виду он поставлен давно и почему-то не
достроен. Домик обследовали. Нашли две позеленевшие патронные гильзы. Слева в
каньоне журчит ручей. За каньоном высится округлая, покрытая густым лесом,
гора. Виктор Николаевич пояснил: это гора Ахун. Солнце шло к горизонту, и мы
стали подумывать об ужине. Лёва Салько размечтался о фазанах и медвежатине. Окружив пляшущие огоньки костра, мы были счастливы
ощущением полной свободы. Кондёр с мясной тушёнкой пошёл как изысканное
ресторанное блюдо. После ужина, оставив дежурным Иванова, отправились
обследовать окрестности. Едва выйдя из лесу, остановились, как вкопанные. - Смотрите,
что это? — тихо спросил Гуляев. Метрах в тридцати резко раскачивались кукурузные
стебли. И вдруг над ними поднялась огромная голова медведя. Она
поворачивалась в разные стороны, обнюхивая воздух. Мы замерли в страхе.
Гуляев первым начал движение в сторону леса, не отрывая глаз от вполне
реального зверя. К счастью, медведь был настолько занят кукурузными
початками, что на нас его внимания не хватило. За Гуляевым попятились и
остальные искатели приключений. Добравшись до первых деревьев, мы
развернулись и бросились бежать, не разбирая дороги. Не знаю, как другие, но
я с такой скоростью не бегал ни до, ни после этого случая. Иванов встретил удивлённо: «Чего летите, как от
медведя?» - От него и
бежим, — кое-как выговорил пересохшим языком Глебов. В это время появился
Терский. Услышав наш рассказ, он рассмеялся. - Медведи не
опасны, если их не обидеть, - сказал он. Опасны зимние шатуны и подранки. Мы
немного успокоились. - Хлопцы, а
что будем делать, когда всё-таки он пойдёт на нас? — поёживаясь, спросил
Салько. - Стрелять в
голову, — ответил я. - Лучше в
ухо, — уточнил Глебов. Когда стало темнеть, на ночлег перебрались в
ущелье к речушке. Выбрали открытое место под отвесными скалами и развели
костёр. Валежника нашлось достаточно, на всю ночь. Костёр осветил стоянку,
стало веселее. Потрескивали сучья. Вверх, как в трубу, поднимался дым,
фейерверком рассыпались искры. Они хороводом кружились над костром, затухали,
падая пеплом, вместо них поднимались другие. В густой темноте по ущелью плавали светлячки,
заполняя воздух призрачно-голубоватым свечением. Коротая время, Виктор Николаевич рассказывал
сказки, блестяще перевоплощаясь в лица героев. Вся экзотическая обстановка
располагала к мечтательности. Далеко за полночь сказки начали клонить в сон.
Разместились в шатре. Под его пологом казалось безопаснее. Выставили
часового. Первым заступил Глебов. * * * Три дня были заполнены подъёмами на гору Ахун,
неудачной охотой на пернатую дичь, стрельбой по мишеням, фотографированием.
Глебов, Мезяк и Гуляев — давнишние члены фотокружка, и не случайно наш ящик
получил такое название. В первое утро после ночлега, я обнаружил пропажу.
Исчез кошелёк. Он был в кармане брюк. В кошельке наши общие деньги на
дорожные расходы. Вероятнее всего, кошелёк выпал из кармана брюк во время
бегства. Поиски оказались безуспешными. Значит, на билеты денег нет. Сорок
километров до Сочи шли по шпалам, наслаждаясь природой. Остановились в Новой
и Старой Мацесте, выходили на пляж. От мацестинских грязелечебниц тянуло
нестерпимым духом. Точь-в-точь - та яичница, над которой колдовал в Верхнем Ларсе
Терский. Только здешний запах господствовал постоянно в природном, так
сказать, масштабе. Мимо, по расписанию, проходили дачные поезда,
дразнившие возможностью легко добраться в лагерь. А куда денешь Виктора
Николаевича? Для «зайца» он слишком заметная фигура! Наша кладь полегчала. Вес «шатра» естественно, не
изменился, но Терский принципиально отклонял нашу помощь. По дороге вернулись к теме медведя. Заспорили, кто
первым дал стрекача. Глебов сваливал на Мезяка. Серёжа краснел, надувая щёки
и доказывая, что дорогу ему прокладывал Глебов. Словом, шагали весело. Виктор
Николаевич посоветовал не очень спешить. Каждый шаг, по его выражению,
никогда не вернётся. Над его простыми словами задумались и некоторое время
молчали. В лагерь пришли поздно вечером, когда все спали. В
штабе Антон Семёнович играл в шахматы с Шершнёвым. Вошли все вместе и я
доложил о возвращении. Занятый игрой, он осмотрел нас боковым зрением и
спросил: - «Почему с опозданием?» Я объяснил причину вынужденного перехода, но о
медведе предпочёл умолчать. - Шляпы, — выразительно бросил Антон Семёнович. Партия тут же закончилась, и он спросил: «Ну, как,
сбили оскомину? Отдыхайте, подробности расскажете утром». И как бы между прочим добавил: «Вашему примеру
последовали ещё несколько групп». * * * Время неумолимо приближало отъезд. С каждым днём
становилось больше и больше друзей. В лагерь ходили группами и поодиночке.
Зачастили экскурсионные группы, знакомились с нашим бытом, восхищались
порядком, организацией. К нашему удивлению, стали заглядывать и «моряки»,
предлагали дружбу и пригласили на футбольное поле. Мы не стали артачиться.
Футбольный матч для города-курорта -- немалое событие. Скромное футбольное
поле, в окружении трёх рядов деревянных скамеек, привлекло массу болельщиков.
Не хватало мест. Коммуна в полном составе, при всём параде, на
самых лучших местах. Их забронировали для нас «моряки». В Харькове наши любители футбола не пропускали
ответственных матчей команды «Динамо», особенно международных. Запомнилась
игра с чешской командой «Чёрные буйволы». Они на самом деле играли в масках с
рогами для устрашения противника и в чёрной форме. Напряжёнными были встречи
с турецкой сборной. Однажды их вратаря припечатали мячом к штанге.
Выдающимися мастерами были братья Фомины: Константин в защите, Владимир и
Николай - в нападении. Скоростью бега и виртуозными комбинациями прославились
Шпаковский и Привалов. Душа команды и любимец зрителей — вратарь Трусевич.
Наши футболисты учились у динамовцев, перенимали их приёмы и мастерство. Встреча с «моряками» проходила в упорной борьбе.
Фактически против нас играла сборная города, укомплектованная взрослыми
опытными футболистами. В матче отличились Волченко, Капустин, Луций,
Шмыгалёв. Сева явно подражал Николаю Фомину, принимая «свечки» на носок и
выкручивая мяч из ног противника. Небольшого роста, он в прыжках превосходил
противника, принимая мяч головой. Надёжно стоял в воротах Харченко. Он успевал брать
мячи по всей площадке ворот, вызывая аплодисменты и одобрительный гул всех
болельщиков. На его ворота было много подач, но он взял даже
одиннадцатиметровый. Матч закончился со счётом 3:2 в нашу пользу. Пацаны
выскочили на поле и вместе с другими зрителями начали качать победителей.
Смущённые «моряки» дружески жали нам руки. Много приятных минут нам доставляли наши маленькие
соседи. В школе неподалёку от лагеря разместился детский сад. Как только мы
обжились, малыши нанесли нам визит по всем правилам этикета. Молодая
застенчивая воспитательница представила по очереди всю группу трёхлеток. Их
было тридцать чистеньких, ухоженных. Девочки с разноцветными бантами, в
ситцевых платьицах в горошек, в белых панамках. Некоторые с зонтиками. Дружба
продолжалась весь отпуск. В лагерь они приходили с утра. Шли строем,
взявшись за ручки, и разноголосо пели. Появились личные привязанности, Каждый
малыш нашёл себе личного друга. Виктор Николаевич не знал покоя. Они находили
его всюду. Его рассказы, импровизированные сказки, смешные гримасы,
моментальные рисунки, портреты с натуры завораживали малышей. Они смотрели на
Терского, как на живое многоликое чудо. Нашли дорогу и в штаб-палатку. Чинно усаживались
на скамейках и серьёзными глазами рассматривали строгого дядю. Он был занят
работой и они не мешали, зажав руки в коленках. Алексюк попытался однажды
выдворить эту компанию, но Антон Семёнович запретил ему это делать. А вскоре
атмосфера «думной палаты» вообще расстроилась по инициативе Антона
Семёновича. Он нашёл в малышах интересных собеседников. С каждым
познакомился, с первого раза запомнил имена. Каким-то чутьём малыши
распознали в «серьёзном дяде» очень доброго человека. Он подарил каждому
карандаши, тетрадки и стал их учить рисовать. Они облепляли его со всех
сторон и заворожённо следили за каждым движением его руки. Тут же пробовали
повторить сами. Дети настолько вошли в нашу жизнь, настолько мы
привыкли к ним, что Ваня Семенцов, не то в шутку, не то всерьёз, сказал:
«Давайте прихватим этот инкубатор в Харьков -- нехай живут и пасутся.
Прокормим». - А родители, -- возразил Разумовский, приняв
предложение Вани всерьёз. - Через десять лет получат готовеньких. Семенцов повторил слова Антона Семёновича. Когда
незадачливые родители сдавали в коммуну «негодного мальчика», Антон Семёнович
говорил: «Примем с одним условием: не появляйтесь три года и тогда получите
его в готовом виде». В лагерную жизнь вошёл ещё один малолеток. В
Сочинском парке поймали медвежонка. Его обнаружили у столовой. Бросились
ловить, но он сам пошёл нам навстречу. Видно, вкусные запахи пищи давно
привлекали мишку к очагу питания. Кто-то из местных сказал, что до этого
медвежонок жил в пионерлагере. Но пионеры разъехались, и мишка осиротел.
Пушистый малыш всем понравился. Специально по поводу новичка Никитин созвал
совет командиров, где постановили: «Учитывая, что мишка не игрушка, а живое
существо, поручить присмотр и уход за ним Боярчуку и Гуляеву и оградить от
общественной опеки». С этого времени медвежонком любовались издали.
Малыши подолгу наблюдали за ним, тихо устроившись за деревьями на полянке.
Они первыми открыли, как двумя лапками, запрокинув бутылку с соской, мишка
«пил молочко», довольно урча и причмокивая. Самым интересным показалось то,
что медвежонок, опорожнив бутылку, долго катал её по земле, а после снова
прикладывался к соске. В конце августа погода испортилась. Задождило.
Сильные ветры подняли крупную зыбь с гребешками. Отсиживались в палатках.
Читали, играли в шахматы. Из Харькова приходили нерадостные письма. Соломон
Борисович сообщал, что сдвигов в строительстве нет, и ожидал нас, как «манны
небесной». Он получил выгодный заказ на детские кровати и маслёнки. Старые
станки отремонтированы. Только жить негде, а работать вполне можно. Отпуск утратил свою привлекательность. Вдоволь
надышались морем, загорели, насытились впечатлениями. От праздности одолевало
томление. Руки чесались по работе. Между тем, маршрутная комиссия улаживала дело с
железнодорожниками по отправке багажа. Закупили билеты на теплоход «Армения».
Погода улучшилась. На рейд уже заходили после штормового перерыва корабли. За день до отъезда сворачивали палатки. Предстояло
путешествие по морю в Одессу. Оно входило в маршрут похода, и средний состав
коммунаров обрадовался новой перемене обстановки, новым впечатлениям. «Старики» понимали кружный путь, по-своему, как
вынужденную проволочку времени и «волынку», чтобы в Харькове кое-как
подготовились к нашему возвращению. Багаж отправили в сопровождении Боярчука и мишки.
Ему отвели место в вагоне как важному пассажиру. Деток не взяли. Они подняли
плач, и наши отношения с ними дошли чуть ли не до разрыва. Пришлось успокаивать
и Терскому, и врачу, и Антону Семёновичу. Заплаканные, убитые горем, они
бродили по лагерю, отыскивая своих «нянек», не понимая, что происходит.
Расстроенная Надежда Павловна, так звали их воспитательницу, никак не могла
собрать их вместе, чтобы увести. Все цепко держали «за ручки» уезжающих и
навзрыд плакали. За изгородью лагеря стоит церквушка. С ней вначале
были некоторые «контакты» на антирелигиозной почве, а в общем сосуществование
проходило довольно мирно. Батюшка обслуживал немногочисленную «паству»
верующих, и мы не мешали. Перед нашим отъездом шло богослужение. Жидкий
перезвон колоколов настроил чуткое ухо Виктора Тимофеевича и он сказал:
«Ей-богу, правит попик благодарственный молебен! Сгиньте, мол, антихристы, в
геенне огненной». Нередко так оно и было. Поп нас терпеть не мог, хотя и
делал вид, что мы ему безразличны. Вечером отправились в клуб ТО ГПУ. Коммуну
встретили чекисты. Сегодня прощание. По традиции шефы и старшие товарищи дали
концерт лучших артистов эстрады, угостили праздничным ужином, устроили
всевозможные развлечения. |
|
|
|
9. ПОХОД ПРОДОЛЖАЕТСЯ
4 сентября — день нашего отплытия — был тёплый и
солнечный. На море штиль. Одеваемся по-походному. Корзинки отправили к
пристани. Ещё раз осматриваем обжитое место и строимся. Детский сад ещё спит
после вчерашней трагедии прощания, Что-то непрошенное заволакивало глаза,
стало грустно. Остановились у здания ТО ГПУ. Рапорт чекистам об
убытии. Здесь собрались уже толпы провожающих. К колонне пристраивались наши
друзья: комсомольцы, отдыхающие санаториев, старые большевики. Их группу
возглавил соратник В.И. Ленина товарищ Шелгунов. Он с палочкой, в тёмных
очках, плохо видит, но шагает бодро. У пристани открылся митинг. Выступали секретарь
горкома, Шелгунов и от коммунаров -- Швед. В ярких словах он благодарил всех,
кто создал условия для нашей жизни, воспитания и прекрасного отдыха. Митинг
венчал триумф единства коммуны со всеми присутствующими. По расписанию «Армения» не пришла, и после митинга
у пристани ещё долго шли беседы. «Армения» стала на рейде, когда стемнело. Свой
приход возвестила густой протяжной сиреной. С капитаном порта была
договорённость в первую очередь принять коммунаров, но начавшаяся давка перечеркнула
этот договор. Чрезвычайными усилиями первого взвода и оркестрантов удалось
проводить на пристань девочек и усадить в баркас. К «Армении» баркас таскал
на буксире паровой катер. Его рейсы казались долгими, вызывали недовольство. Теплоход освещён всеми палубными огнями. Вдоль
борта строчки иллюминаторов. Он прекрасен, но нам не до эстетики. Шестым
рейсом закончилась наша мучительная переправа. На просторной палубе вздохнули полной грудью. В
каютах мест не досталось, и мы расположились в кормовом отсеке, под ярусами
спасательных ботов. С высоты борта осматриваем огоньки вечернего города и
прощаемся. Где-то высокого над нами капитанская рубка --
священный центр корабля. Оттуда исходят все команды и распоряжения. А кто из
нас не мечтал подержать в руках штурвал корабля! По времени стоянка окончилась. Подняли трап. На
баке гремели цепи якорей. Забурлили винты. Глубоко внизу мелодичный звон
телеграфа. «Армения» развернулась на курс. В отведённом отсеке палубы расположились свободно.
Часовые заняли места, ограждая от посторонних. Классные пассажиры будто
провалились под палубу, устраиваясь в каютах, и мы свободно разместились по
бортам. Над головой чистое звёздное небо, вокруг необозримый простор,
скрываемый пеленой ночи, а внизу, по отвесу вдоль борта, живая светло-зелёная
полоса фосфористого света и монотонный шум разрезаемой волны. «Армению» долго провожали дельфины. Тёмные тела
проносились у борта ракетами, на небольшой глубине их было хорошо видно.
Время от времени они высоко взлетали над поверхностью, увлекая за собой
длинные шлейфы сказочных самоцветов. Младшие уже спали, а мы никак не могли
оторваться от чарующего видения. Утром вскочили до сигнала, чтобы встретить
рассвет, полюбоваться игрой солнца и моря. Дул лёгкий ветер, поднимая
искристую зыбь. Лишь на полубаке чувствуешь, как судно медленно проваливается
куда-то вниз, а потом плавно выносится наверх на могучих руках. По корабельному расписанию участвовали в приборке.
Драили, лопатили, окатывали палубу. Упругие струи воды из шлангов стекали в
узкие жёлоба у бортов. Морская работа нравилась. Боцман нас похвалил. После
уборки получили «добро» от старпома на осмотр судна. Излазили все закоулки
палубных надстроек, заглянули в просторную, хорошо освещённую дневным светом
капитанскую рубку, прикоснулись к штурвалу. В штурманской рубке карты,
навигационные приборы. В центре на массивной тумбе возвышается компас, сияя
надраенной медью. Штурман рассказал, как прокладывается курс, определяются
склонения, девиация. Показал секстан. Мы поспешно кивали головами, скрывая
таким манером своё невежество, полное и позорное, как нам казалось, в морском
деле. По бесконечным поворотам железного трапа со
скользкими блестящими поручнями и рифлёными ступенями спустились в машинное
отделение. Здесь было душно и шумно. От запаха смазочных масел и духоты стало
дурно. Но малодушия не показывали. Высокие двигатели закрыты кожухами. Их называли
главными. Осмотрели множество насосов, генераторов, пультов управления,
бесконечное переплетение кабелей, труб, окрашенных разными красками, главный
пост управления. Всё вместе казалось грандиозным и невероятно сложным. Целый
завод. Если не больше. Вахтенный механик пояснил, что оборудование на
«Армении» изготовлено на заводе «Русский дизель». Импортное лишь на
теплоходах «Крым» и «Грузия». С заводов Круппа. Оно получше отечественного,
но у нас есть уже опытные образцы, которые превосходят зарубежную марку. Чистота потрясающая. Поручни ограждений
разрисованы «в шахматку». Медные трубки, манометр, телеграф надраены и
отполированы, защитные кожухи окрашены, плиты подтёрты, хотя для непривычного
человека скользки. Вахтенные машинисты делали своё дело с гаечными ключами и
ветошью в руках. Они мало обращали внимания на «салажат». Осмотрели роскошные салоны, кают-компанию, красный
уголок, кубрики команды, ботдеки и снарядки, палубные механизмы и заключили,
что «Армения» - уютный, хорошо оснащённый плавучий городок. На палубе пассажиры отдыхали в шезлонгах, читали
журналы, играли в шахматы. Одеты легко, по-домашнему. Этот вполне
цивилизованный вид никак не вязался с их вчерашним поведением во время
посадки. Патефон наигрывал модные чарльстоны и фокстроты. Несколько пар
танцевали. Наш оркестр не играл джазовой музыки. И эти
патефонные мелодии мы воспринимали как буржуазную отрыжку. Филька Куслий презренно бросил: «Крутят задом, как
обезьяны, — буржуи недорезанные — аж глядеть противно». Козырь расхохотался. Не в музыке дело. Эти халявы
не умеют танцевать. А чарльстон — это неплохо! На следующий день, в два часа дня, увидели маяк, а
за ним высокий берег Одессы. «Армения» вошла в порт. Коммуну встретил оркестр
пограничников. Среди чекистов выделялась богатырская фигура, в которой мы
сразу узнали Броневого! По его виду нам показалось, что он встречает нас
хорошими новостями. Он сгребал нас охапками в свои могучие объятия, а малышей
сочно целовал. Новостями, однако, не порадовал. Сказал откровенно: «Без вас
дела не будет, но и отправлять пока некуда. Правление не разрешит выезд до
особого распоряжения — погуляйте в Одессе». - Как не разрешит?! — возмутились «старики».— Мы
сами поедем. Надоело валяться, хватит волынки!» И тут Броневой как-то загадочно сказал: «А станки
какие привезли, ох, станки! А завод какой — на весь Советский Союз!» В город поднимались по широкой Потёмкинской
лестнице. Остановились у памятника Ришелье, построились, и первый марш грянул
вдоль всего приморского бульвара. Через центр шли с развёрнутым знаменем. Светлый
южный город. По обочинам улиц акации. Лёгкие, невысокие дома, витрины
магазинов, парикмахерские, учреждения, кафе. Улицы нешумные, нет спешки.
Прохожие аккуратно одеты, по сезону. Они будто прогуливаются и отдыхают,
обласканные теплом. На Ришельевской Степан Акимович устроил нас на
жительство в спортивном зале клуба трамвайщиков. Он полон снарядов, и пацаны
запищали от радости. Распрощались с пограничниками и стали осваивать
новое жильё. Начали, конечно, с уборки! Броневой в тот же день отправился в Харьков,
пообещав кое-что «протолкнуть». Мы завидовали ему. В Одессе жили неплохо. Без экскурсий не проходило
дня. Оперный театр - гордость одесситов произвёл и на нас большое
впечатление. Одесситы утверждают, что только в Париже и Вене построены две
его копии, но самый красивый и удачный в смысле акустики — одесский. Удалось побывать на предприятиях, осмотреть порт,
увидеть пароходы в доках. Здесь, полностью вынутые из воды, они смотрятся
совершенно иначе. На бульваре Фельдмана посетили Пушкинский музей. На Канатной ознакомились с мореходным училищем
дальнего плавания. Во все глаза осматривали учебные кабинеты, экспонаты, флаги,
макеты парусных судов и пароходов. Всё было хорошо, как-то солидно, выполнено
в натуре и в старинных гравюрах и фотографиях. Отсюда направлялись на
практику будущие штурманы на парусники «Товарищ» и «Вегу». Здесь пахло морем,
просмолёнными канатами, романтикой. Сопровождая экскурсии, Антон Семёнович много
рассказывал об истории города. Здания строились из лёгких блоков ракушечника.
В результате под городом образовались пустоты — катакомбы. Побывали и на известном во всех портах мира рынке
«Привоз». Здесь можно купить всё. Вы хотите бритву «Золинген»? - Пожалуйста!
Вы хотите фрак? - Пожалуйста! А материал на тройку «Индиго»? - Пожалуйста!
Даже паровоз! А может, вы хотите иметь болячку? — Пожалуйста! Паровоз мы купить не могли, болячки нам не
требовались. Покупали оригинальные мелочи, игрушки. Кошельки держали
покрепче. Одесские карманщики и нам внушали «уважение». Одесситы - вежливый, воспитанный народ. Всегда
расскажут, как и куда пройти, где что можно увидеть. Дни стоят тёплые, и мы постоянные купальщики на
«Лонжероне», «Большом фонтане» и «Люстдорфе». На окраине города у моря
лачужки рыбаков, потрёпанные временем и кое-где сохранились снарядные
воронки, поросшие кустарниками и бурьяном. Пропахшие морскими ветрами,
накалённые солнцем, бедные, но очень опрятные, эти домики нам тоже нравились. Насытившись впечатлениями, исходив пешком все
закоулки города, мы были благодарны «Одессе-маме» за приют и ласку, но тоска
по дому не давала покоя. С разговорами о коммуне вставали, с ними ложились
спать. Хвостами ходили за Антоном Семёновичем и Дидоренко: «Что там? Какие
новости? Почему мы здесь околачиваемся?» Скребнёв и Петька Романов пригрозили
побегом в Харьков. На советах командиров требовали заказывать билеты
и ехать без разрешения. Всеобщую настойчивость подогревали письма Когана. Они
кричали болью: «Всё «горит», нет спален, нет столовой, нет школы». И вдруг радостная весть. 14 сентября получена
долгожданная телеграмма: «Выезжайте в Харьков. Броневой». Ликованию нет
предела. Кричали «ура», прыгали и обнимались. Очень выдержанный, неподверженный никаким влияниям
местных жаргонов Степан Акимович поднял руку и перекрыл всеобщий праздник
громогласным «Ша»! От удивления всё сразу стихло. А он манерно расстегнул
свою полевую сумку, сладостно воздел очи куда-то к небу и движением фокусника
извлёк на свет божий пачку железнодорожных билетов. Едем! Музыканты кинулись
к инструментам и грянули «Краковяк». Степана Акимовича подняли на руки и
принялись качать. * * * Утром 16 сентября мы уже в Харькове. Воздух
родного города! Родные улицы, площади! Родные люди! Коммуну встретил
Александр Осипович и другие члены правления. Построились вдоль перрона. - Смирно! - скомандовал Антон Семёнович и, выйдя
из строя, отдал рапорт Броневому: - «Коммуна прибыла из похода благополучно. Все коммунары
здоровы, горячо приветствуют своё правление и заверяют, что немедленно
включатся в новую работу и с честью выполнят возложенные задачи». Приняв рапорт, Броневой произнёс небольшую речь:
«Товарищи коммунары! Не будем закрывать на правду глаза. Вас встретит
чрезвычайная обстановка. Правление надеется, что вы проявите стойкость и не
«запищите». Желаю успеха». Ещё на дальных подступах к коммуне стали замечать
важные перемены. Вот показались какие-то новые здания. Что-то поднялось
справа и слева от нашего дворца. Как всегда, при возвращении из походов, нас
встречали жители посёлка: рабочие, преподаватели, шишковские соседи. Среди
них было много незнакомых людей. Но почему сквозь радость встречи пробивается
чувство какого-то смущения? Даже у Соломона Борисовича, добросовестно
державшего «под козырёк», что-то подрагивало под нижней губой. Всё разъяснилось, когда мы ступили на территорию
своих владений. Перед нами открылась картина, от которой в глазах сделалось
темно. Всё перерыто и перекопано. Горы строительных отходов. На месте
цветников разбитая автомобильная колея, заполненная грязью. Предфасадная
часть завершала картину разрухи и хаоса. Никогда «не пищали» коммунары, но
тут хотелось завыть волком. И наверное бы завыли, если б не коробки цехов
нового завода. Он уже поднимался под лесами, захватывая своим торжественным
великолепием. При их виде мы забыли обо всём на свете и разразились
громогласным «ура». Соломон Борисович смущённо убрал со щёки самую дорогую
слезу. Не распуская строй, Антон Семёнович объявил, что
поход не закончен, что сохраняется взводная, а не отрядная система, вплоть до
особого распоряжения. Для размещения мальчиков выбрали столовую. Это
новое помещение, не похожее на бывший уютный зал с росписями потолков и стен.
Оно включало в себя две бывшие классные комнаты, кухню с прежним залом, часть
коридора, планёрскую комнату Степана Акимовича и было готово принять сразу
четыреста человек. Кухонный цех опустился в подвальное помещение. Раздаточная
соединилась с кухней электрическим подъёмником. Здесь работы уже закончены,
но всё надо мыть, чистить, скоблить. Такая же картина в комнате для девочек.
Кабинет Антона Семёновича избежал «реконструкции». Из него выскакивали в
расстроенных чувствах первые визитёры, прорабы и десятники. Особенно кипятился
старший прораб Дель. Он так мчался по коридору, что его каштановая шевелюра и
пышные усы стелились за ним будто на ветру. Лёнька приступил к обязанностям и вызывал нужных
людей, соблюдая непроницаемый нейтралитет. К вечеру первого дня отмыли и
отчистили временное жильё. Выскобленный от грязи паркет попаклевали и натёрли
мастикой. Отмыли и двери и окна. Остатки нечистого духа изгнали добрым
сквозняком. Зал преобразился, будто сбросил с себя покрывало. * * * На другой день нашего возвращения приступили к делу.
Работали 4 часа на производстве и 4 - на строительстве, в бригадах. Осваивали
профессии маляров, штукатуров, бетонщиков, плиточников. Столярные и
лакокрасочные работы были уже не в диковинку, и с ними мы справлялись вполне
профессионально. Быстро наловчились гонять тачки по дощатому
настилу. Четвёртый взвод цепочкой подавал кирпич. Старшие трудились на
участках отделки рядом с мастерами. Через неделю уже снимали обрешётку
спального корпуса «А». Открывались свежештукатуренные стены. После стройки выходили все до одного убирать двор.
Несмотря на усталость, работали весело, с азартом, шаг за шагом приближаясь к
главной цели. На вечерних рапортах докладывали Антону Семёновичу об итогах
рабочего дня на каждом участке, в каждой бригаде. На общих собраниях, в присутствии Носалевича, Деля
и бригадиров били по узким местам, тормозящим принятый темп. В большей части
конфликты разгорались вокруг нехватки материалов. Доискивались до конкретных
виновников, доставалось снабженцам. Под воздействием вездесущих и нетерпеливых
заказчиков как бы обнажался каждый участок, где учитывалось и главное и
«мелочи», раскрывались все деловые и человеческие качества. До позднего
вечера в кабинете Антона Семёновича работал оперативный штаб. Он состоял из
бюро комсомола, командиров взводов, бригадиров участков, редколлегии,
руководителей стройки. Здесь определялась программа работ следующего дня,
распутывались сложные узлы снабжения и финансирования. Ежедневно штаб
выпускал сводки о ходе строительных работ. На стройку добровольно вышли наши преподаватели и
даже члены их семей. Они весело включились в «игру», не отставая от своих
учеников. Сентябрь стал месяцем штурма, месяцем невиданных
атак по всему фронту стройки. С каждым днём всё отчётливее вырисовывались
контуры наших планов, росли, как на дрожжах, новые корпуса, прорисовывались
контуры новой площади перед линией фасадов. На месте вчерашних свалок для
мусора вновь благоухал розарий. Как сказочной рукой, начертаны дорожки,
насыпаны и обсажены цветами новые клумбы. Строительство перемещалось на левый фланг, к
заводу. Только перед его фасадом ещё вращались барабаны бетономешалок, На
первом этаже бетонировались фундаменты под станки, по периметру здания
заканчивались работы на балконе второго этажа. Кровельщики закрывали крышу. В правой части на втором этаже зал для
конструкторского бюро. Здесь уже работают инженеры Горбунова: Георгиевский,
Андреев, Силаков. Невероятные темпы строительства заставили старых
специалистов оценить всё окружающее по-новому, поверить в свои будущие
молодые кадры. В конструкторском бюро за чертёжными столами работали Наташа
Мельникова, Шура Сидоренко, Маня Бобина, Аня Редина. Под руководством
инженеров они выполняли рабочие чертежи электросверлилок. Между главным корпусом и заводом сооружён, на
уровне второго этажа, висячий мостик «А-Б». Он как бы соединял быт с новым
производством. В переоборудованном главном здании разместились учебные классы
и кабинеты, зрительный зал со сценой, полукружный подвесной балкон, за стеной
которого - киноаппаратная. Её компактные размеры и оборудование не вязались с
прежним названием «кинобудки». Как только открылся спальный корпус, мы
переключились на нормальный ритм жизни. В октябре у нас стало три ударных
направления: школа, промфинплан старого производства и пуск нового завода. Приступили к монтажу станочного парка. Эту работу
выполняли специалисты с харьковских заводов. Когда распечатывались ящики, у
нас перехватывало дыхание. Из промасленной упаковки извлекались станки разных
габаритов, назначения и названий - всё трудно перечесть. Перед нами открылся
технический мир зарубежных достижений разных стран с непривычными названиями
фирм — «Келенбергеров», «Арчдейлей», «Гильдемейстеров», «Вандереров», «Гассе
и Вреде», «Самсон-Верк» и других. Особое чувство вызывали станки заводов «Красный
пролетарий» и «Комсомолец». Их принимали как старых друзей. Всё это богатство
вверялось нам, и мы понимали, что теперь самое главное — это учёба. Мы даже
представить не могли, что такая миниатюрная машина, какой была сверлилка,
потребует столько оборудования. После школы и работы бежали на завод. Весь
инженерно-технический состав объявил себя ударным — обязался работать без
выходных дней до окончания монтажных работ и пуска завода.
Подъёмно-механических средств не было. Станки закатывались в цех вручную, с
ломиками, на катках из труб и по команде: «Раз-два, взяли! ещё — взяли!»
поднимались над стендами и опускались на шпильки фундаментов ручными талями. Девочки не отставали от мальчиков. Швейный цех был
упразднён, и они переключились на заводские работы. Смонтированные станки: револьверные, строгальные,
токарные, фрезерные, шлифовальные на глазах выстраивались в ряды. Вместе с
инженерами изучали чертежи и паспорта. Новое оборудование представляло
«тёмный лес» не только для коммунаров. Оно потребовало тщательного изучения в
первую очередь от технического руководства завода. Приданные к станкам
образцы инструментов в наборах не могли обеспечить потребности производства.
Встал вопрос об их изготовлении и на месте. Возникла необходимость в
инструментальном цехе, как самостоятельной отрасли для изготовления резцов,
калибров, шаблонов, точнейших измерительных приборов. Высокородные
«иностранцы» требовали импортных смазок, эмульсий, и это создавало
дополнительные проблемы. При «анатомических» исследованиях изучалась каждая
деталь якорного устройства, изоляции, качества предохранительных лаков,
способы обмотки, конструкции и системы взаимодействия шестерён, их
модулирования и термической обработки. На помощь, в порядке шефства, пришёл
коллектив инженеров Харьковского электромеханического завода. Узнав нас
поближе, они записали в Книге отзывов: «Коммуна может показать всему миру примеры
воспитания трудовой дисциплины и внутреннего распорядка. Это образец
коммунистической формы общежития, быта и труда. Желаем коммунарам доказать,
что 7000 сверлилок будет дано в намеченный срок». В годовщину Великой Октябрьской социалистической
революции на торжественном заседании в клубе ГПУ коммунары рапортовали
председателю Балицкому об окончании строительства завода, спального корпуса и
переоборудовании главного корпуса. Наша финансовая система с честью выдержала
все испытания жестокого режима экономии, постоянного ограничения материальных
потребностей, всё подчинялось единой цели. Построен завод всесоюзного
значения. В народное хозяйство поступят советские сверлилки с маркой «ФД-1»,
за которые государство не будет платить золотом. Реально воплощается в жизнь
заветная мечта Антона Семёновича о подготовке из коммунаров грамотных
специалистов со средним и высшим образованием. На праздник в коммуну съехались гости: члены
правления, рабочие заводов ХЭМЗа, «Серп и Молот», «Свет шахтёра». Им
показывали новые спальни, классные комнаты, кабинеты, новый зрительный зал
«Громкого клуба», читальный зал и библиотеку. Гости радовались нашим достижениям
и гордились молодой сменой рабочего класса. В седьмом часу вечера приехал председатель ВЦИКа
Григорий Иванович Петровский. Его встречали коммунары и повели показывать
коммуну. Вместе с группой опытных экскурсоводов высокого гостя сопровождали
Макаренко и Броневой. Григорий Иванович, очень подвижный, легко поднимался по
лестницам, всем интересовался до мелочей, задавая вопросы, держался просто и
радовался ещё больше, чем мы. После знакомства с коммуной Григория Ивановича
повели на завод. Прозвучал сигнал общего сбора. Коммунары строились в
механическом цехе на первом этаже. Отдельная группа в новых спецовках заняла
места у станков. В цехе Григория Ивановича встретили главный инженер Горбунов
с группой своих коллег, новый начальник механического цеха Овчинников,
инструкторы и мастера. В шеренге встречающих был и Соломон Борисович. Гостей повели на балкон, где уже разместился
оркестр. У распределительного щита часовые Стреляный и
Анисимов. Рубильник перевязан алым бантом. Торжественная тишина. Марголин
включил большой свет. Красочно заиграли полотнища транспарантов, живые цветы
по краям балкона, блеск фанфар, праздничные наряды гостей. Григорию Ивановичу
вручили ножницы и он, поздравив всех с днём рождения завода, сказал, «Сегодня
вступает в строй ещё один первенец нашей индустриальной пятилетки. Вы
построили замечательный завод на свои средства и собственными руками. В этом
особая ваша заслуга перед государством и Коммунистической партией. Сегодня вы
широко открыли двери в светлое будущее. Ещё раз поздравляю вас с
замечательной победой и объявляю завод открытым». После исполнения «Интернационала» фанфары мажорно
проиграли сигнал на работу. В это время Григорий Иванович разрезал ленту и
включил главный рубильник. В наступившей тишине один за другим включались в работу
станки с автономным управлением от собственных моторов. В рабочем гуле
станков, в быстром вращении шкивов, свободных от приводных ремней, в лёгком
шорохе фрез, в искорках опилок шлифовальных, в ритмичных ударах долбёжных
ощущалась могучая сила нашего дебютанта. Без команды, захваченные торжественностью момента
хозяева и гости грянули победное «ура». Григорий Иванович с сопровождающими
пошёл по рядам станков. |
|
|
|
10.
ПОПОЛНЕНИЕ
В буднях труда и учёбы коммуна готовилась к приёму
новичков. Приём намечался из детских домов и с улицы. Ещё бродят на «воле»
тысячи голодных, грязных, одичавших детей. Ликвидация беспризорности
продолжается. С постройкой нового корпуса у нас открылись 150
вакансий. В детские дома Кролевца, Нежина, Винницы, Богодухова за пополнением
поехали Кравченко, Оноприенко, Захожай и Пихогская. Им даны полномочия
подобрать 50 воспитанников, преимущественно девочек. 100 человек одним
приёмом решили взять с улицы. Сторонники одновременного приёма видели плюсы в
том, что не будут растянуты сроки и через один-два месяца новички придут в
норму. Если принимать небольшими партиями, с меньшим риском анархических
влияний, то появится больше мороки. На заседаниях совета командиров и бюро комсомола
Антон Семёнович доказывал необходимость риска, связанного с одновременным
вводом 150 новичков. * * * Два часа ночи. Командир сторожевого отряда Звягин
поднимает по списку ребят. Их приглашали в кабинет. Они не знали, зачем будят
так рано, и спросонку недовольно бурчали на Жорку. В кабинете собралось 20 человек. Антон Семёнович в
гимнастёрке с портупеей через плечо, в кожаной тужурке, в военной фуражке, в
брюках-галифе и сапогах походил на комиссара времён гражданской войны. - Извините, товарищи, что разбудили так рано.
Прошу одеться для операции. Что такое «операция», мы знали, но Антон
Семёнович пояснил: «Остановимся на вокзале. Приёмная комиссия разместится в
зале 1-го класса в составе Шершнёва, Акимова и Скребнёва. Район облавы --
привокзальные улицы, площадь и поезда. Брать по возможности добровольно. Не
исключены сопротивления. В этих случаях будьте осторожными». Ночи прохладные, и мы надели тёплые рубашки. Через 10 минут грузовая машина катила всю компанию
в Харьков. Прежде никому не приходилось бывать в такой роли. Совсем недавно
нас самих ловили. И как ни благородна наша теперешняя задача - подобрать
«корешков» с улицы и дать им новую человеческую жизнь, где-то в душевной
глубине, против здравого смысла, копошились вздорные обрывки чувства
непорядочности... В оперативную группу Антон Семёнович включил не только
старших. В неё вошли в качестве агитаторов - Филя Куслий, Женя Зорин, Гриша
Соколов и Алексюк — милые наши пацаны. Город спал. На вокзал приехали около 3-х часов
утра. Антон Семёнович, выйдя из кабины, взял с собой меня и Алексюка, и мы
направились к начальнику вокзала. Остальные остались у машины. Начальник вокзала, узнав, что мы в качестве пункта
сбора облюбовали зал первого класса, пришёл в ужас. - Товарищ
Макаренко, это невозможно. Вы забываетесь, вы... Собирайте их где угодно, но
в первый класс я не позволю, это анархия! Вы представляете, что там будет? К
чёрту ваших беспризорников, я не хочу сидеть в ДОПРе. Антон Семёнович бесстрастно ответил: «Это наши
дети, войдите в их положение. Даю вам слово, что краж не будет. Общий порядок
гарантируем». - Это ваша
гарантия? — начальник вокзала ткнул пальцем в нашу сторону. - Это же смешно!
Я умываю руки. За все последствия отвечать будете вы. - Это нас
устраивает, — ответил Антон Семёнович. Когда мы вернулись к машине, возле наших уже
стояли, кутаясь в клифты и переминаясь, несколько «новобранцев». Это Куслий
сделал небольшой рейд и привёл пятерых добровольцев. Комиссия, получив разрешение занять пост в зале
первого класса, увела с собой и эту первую группу. Разделившись по три человека, мы разошлись по
участкам. Я был в группе с Глебовым и Гонтаренко. Нам поручили обследовать
поезда и «обслужить» прибывающих и убывающих «зайцев». Не вызывая своим видом
никакого подозрения, мы «накрывали» своих бывших коллег в ящиках под
вагонами, в тамбурах, в станционных будках, в туалетах, возле буфетов.
Задержанных вводили в зал. Убежать от нас было трудно, а после объяснений на
«родном» диалекте многие «сдавались» добровольно. Кое-кто уже слышал о нашей
коммуне и им не верилось, что их туда примут. Были и случаи активного
сопротивления. Тут мы действовали решительно и не только убеждением. К пяти часам утра комиссия зарегистрировала 148
человек, из них 7 девочек. На этом операция закончилась. Пассажиры первого класса сами по себе
переместились в более безопасные места ожидания и зал, когда мы вошли в него,
показался обычной ночлежкой. На диванах вповалку спали грязные, одетые в
лохмотьях подростки. Некоторые играли в карты прямо на полу. В воздухе плавал
табачный дым. Отдельной группой в несколько человек сидели прилично одетые
парни и с претензией на шик курили дорогие папиросы. Они успели перекинуться
с членами комиссии парой слов на вполне цивилизованном языке и заверили, что
они не шпана и попали сюда случайно. Антон Семёнович вышел на середину и обратился к
пёстрой толпе с небольшой речью: - Товарищи! Сегодня у вас начинается новая
биография. Коммуна им. Дзержинского открывает вам свои двери и у вас будет
свой дом. Будете учиться и работать. Будете строить новую жизнь. Толпа заволновалась, загудела. Кто-то поднял руку,
чтобы спросить. Но Антон Семёнович отвёл вопрос: «Поговорим на месте. Время
будет. Сейчас мы торопимся и я объявляю дальнейший порядок: мы вас пока
оставляем здесь на вокзале. Через два часа придём со знаменем и оркестром.
Охрану не оставляем. Милиции тоже не будет. Для поддержания порядка выберите
старших. Просьба к вам единственная. До нашего возвращения уберите зал. Всё.
До встречи через два часа. Антон Семёнович двинулся было к выходу, но вдруг остановился
как бы в нерешительности. - Девочек мы,
пожалуй, возьмём сразу. Доставим на машине, как настоящих леди. Согласны? Всё совершилось в таком темпе, что если бы кто и
возражал, всё равно вместе со всеми заорал бы во всю мочь: «Согласны».
Девочки выбрались из толпы, жеманно пожимая плечиками. - Пожалте в
карету, - галантно развёл руками Филька Куслий. Перед отъездом Антон Семёнович сказал начальнику
вокзала, чтобы тот не вздумал входить на временно занятую территорию, если не
хочет беды. И успокоил: «На два часа моего разговора хватит. Пока будут
соображать, что к чему, спорить -- будем здесь. Пусть видят, что мы их не
силой тащим. Так они будут озадачены и покладисты: «Что же дальше?» - Ну и ну, —
только и смог ответить начальник. Он точно был уже под гипнозом наших
действий и, прежде всего, действий Антона Семёновича. Ровно через два часа утреннюю тишину привокзальной
площади расколол гром оркестра. Белый парадный строй подошёл к вокзалу. На
звуки оркестра из помещений, как по сигналу ринулись навстречу лавины
беспризорных. Вокруг нас завертелась праздная публика,
привлечённая необычным зрелищем. Члены комиссии вышли из строя и построили толпу
против нашей колонны. Это оказалось не простым делом. Строились долго,
толкались, наступали на ноги, ругались, боялись уступить место, чтобы не
оказаться лишними. Наши вышколенные строевики смотрели на суетливую
возню «клифтов» с сочувствием. Началась проверка по списку. Маленький
Скребнёв громко называл фамилии и в списке ставил галочки. В строю оказалось
больше, чем было зарегистрировано. Это Антон Семёнович тоже предвидел. Отделив сверхплановых кандидатов в особую группу,
он поручил ССК Никитину всех переписать. В это время приехала комиссия по
делам несовершеннолетних, вызванная по телефону. Часть детей отправлялась в
распределитель. Они умоляюще посмотрели на Антона Семёновича. Ему было очень
тяжело, но и он не мог ничего сделать. Наши жилищные возможности были весьма
скромными. А кроме того, по вопросу самой величины коллектива у Антона
Семёновича были какие-то особые соображения. Он их не раз высказывал
правлению, но в этих материях мы не разбирались. Между тем Никитин строит общую колонну. Из
новичков сформировали 3 взвода, рассредоточив через один между нашими
взводами. Для похода по городу новые взводы приняли командиры Студецкий,
Семёнов и Шейдин. Невиданный в истории парад растянулся по площади в
ожидании команды. Пёстрое каре поразило начальника вокзала. Перед
строем он крепко тряс руку Антона Семёновича и, глотая слёзы, говорил:
«Докладываю, товарищ Макаренко. Ваши чумазые убрали зал. Можно сказать,
вылизали. А я... ну простите старика, сомневался». - Спасибо и вам, не во всё с первого раза можно
поверить,— прощаясь, ответил Антон Семёнович и повернулся к строю. Колонна двинулась. Ошеломлённые музыкой, блеском
коммунарской формы, людским окружением, новички подтягивались и старались
«держать ногу». На Сумской стало тесно. Вся улица забита народом.
На всех балконах тоже народ. Жители Харькова знают нас не первый год и всегда
приветствуют наш строй вот так горячо, сердечно, но такое и они видят
впервой. В ярком контрасте колонны люди видели как бы весь
путь жизни коммуны от кошмарного прошлого до прекрасного настоящего, так
зримо воплощающего величие цели и сегодняшние достижения Советской власти. За городским парком публика отстала. Незнакомые
люди прощались и говорили нам самые добрые слова. До лесопарка перед нами
первая свободная дорога. Под марши оркестра пошли быстрее. С поворота на нашу
дорогу мы почувствовали себя дома. Для приёма пополнения коммуна приготовилась.
Натоплена баня. Карпо Филиппович в белой куртке, накрахмаленном колпаке, весь
сияющий, ожидал в раздаточной с праздничным обедом и с «добавкой». Столы
накрыты белыми скатертями, уставлены цветами. Через большие окна зал освещался осенним солнцем,
всё дышало праздничным торжеством. Приёмной комиссии помогали командиры отрядов. На
площадке за домами парикмахеры всех подряд стригли под «нулёвку». Остриженных
препровождали в баню. Оттуда переодетых в новое бельё и одежду Николай
Фролович вёл в свою «больничку». Впрочем, теперь это уже новый двухэтажный
дом, оборудованный по всем правилам медицины. После осмотра некоторых
пришлось оставить в палатах для стационарного лечения. Вся приёмная процедура
проходила с добрыми шутками, весело. За время санобработки совет командиров сформировал
новые отряды. Их стало 29 с половинным количеством новых воспитанников.
Расширился и состав командиров отрядов. Это назначение не стало проблемой —
каждый коммунар подготовлен на командира отряда, а многие побывали в этой
роли по несколько раз. Подбирать в отряды новичков Антон Семёнович разрешил
самим командирам на свою ответственность и с учётом разных возрастов. Настало время, когда повели и в столовую,
разместили за столами и сказали, что здесь их постоянные места. Дежурный Митя
Гето усердно обслуживал свои столы и, слегка манерничая, вспоминал время,
когда его так элегантно обслуживали Торский и Красная. Деликатно, без «вякания», как бы мимоходом
напоминали, как нужно себя вести, какие в коммуне требования и порядки. Вечером, когда стемнело, по сигналу «общий сбор»
все пошли не в «громкий» клуб, а на площадь перед зданиями, куда указал
дежурный по коммуне. В окружении цветочных клумб возвышалась собранная горка
из тряпичного хлама. К чему она здесь, кто позволил обезобразить прекрасный
уголок благоухающих роз и левкоев? Возле горки похаживали Боярчук и Матвеев,
что-то ещё ворочая в ней шестами. Когда все были в сборе, окружив тесным
кольцом зловещую кучу, с парадного крыльца сошёл Антон Семёнович. Он попросил
раздвинуть круг. На скамейку сзади круга поднялись фанфаристы. В напряжённой
тишине кто-то из новичков почти догадался: «Пацаны, дело, кажись, керосином
пахнет». Алексюк тут же одёрнул болтуна. Антон Семёнович поднял руку. Фанфары взметнулись
вскинутые единым порывом вверх и раздался сигнал «внимание». Из парадной
двери вышли с факелами три коммунарки, одетые под древних гречанок. Круг разомкнулся и пропустил их в середину. - Огонь зажечь! — скомандовал Никитин. Полыхнули в
небо языки яркого пламени, поднялись клубами едкого дыма. Стояли тихо, не шевелясь. Когда костёр разгорелся, осветив призрачным светом
весь парадный ряд домов, Никитин сказал: «Слово имеет Антон Семёнович». — Товарищи новые воспитанники! Сегодня в этом огне
с вашими вещами догорает всё страшное прошлое. Никто не должен вспоминать о
нём. Пусть это яркое пламя станет счастливым символом вашего второго
рождения, а чёрный пепел развеет ветер! Добро пожаловать в новый дом!» С парадного крыльца оркестр грянул песню «Наш
паровоз», и эту песню подхватили триста голосов. В этот памятный вечер Сеня Марголин приготовил
сюрприз — кинофильм «Путёвка в жизнь». |
|
|
|
Переход
к четвёртой части книги |
|
