Леонид Конисевич

НАС ВОСПИТАЛ МАКАРЕНКО

Записки коммунара

Челябинск, 1993

Воспроизводится на сетевой странице

Педагогического музея А.С.Макаренко

по разрешению ред. издания, к.п.н.

Виктора Михайловича Опалихина

(г. Челябинск)

ISBN 5-87184-030-2

© Челябинский областной институт повышения квалификации и переподготовки работников народного образования, 1993 г.

Часть I

1. Первая встреча

2. Вхождение

3. Эволюции

4. «Не фигли-мигли»

6. Дела непроизводственные

7. Субботник

8. Чапаев

9. Вперёд, за самоокупаемость!

10. Будни

11. Музыканты

12. Совет командиров

13. Сервис по-коммунарски

14. «Покушение»

15. В Москву

16. А кругом москвичи

17. В гостях у болшевцев

18. Кремль

20. Терский и другие

21. Реконструкция

22. Благодарность в приказе

23. Дела учебные

24. Здравствуй, зима

25. В общем ритме

26. Изгнание

27. Проводы

28. На пороге похода

1. ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА

Холодный мартовский день 1929 года был на исходе. Нудный опрос в Харьковской комиссии «По делам несовершеннолетних» близился к концу. Изобретательно, с помощью картинок, шариков, палочек, звуков, измерений черепной коробки, приседаний и ещё бог знает чего, выясняли способности «объекта» и степень его дефективности. Все данные записывались в объёмистые книги.

После обследования меня ввели в соседнюю комнату к председателю комиссии тов. Бесфамиловой. Она деликатно расспросила меня о родителях, какие «посетил» детские учреждения и почему «выбыл».

Я отвечал на вопросы, а перед глазами стояла картина недавних событий. Утренний поезд Севастополь-Харьков бесплатно доставил свободных путешественников на харьковский вокзал. Свисток, короткая возня и крепкие объятия дяди-«мильтона». Кое-кто в сутолоке улизнул, но мне не повезло.

- Больше не нужно бегать! — как бы разгадав мои мысли, сказала женщина. — Пойдёшь в хороший детдом!

В голосе звучали мягкие нотки, взгляд тёплый, ободряющий. Из коридора вошёл молодой человек в куртке и кожаной фуражке.

- Игнат Данилович, получайте путёвку и доставьте в целости вот этого молодого гражданина в Новый Харьков. Там трудно с местами. Постарайтесь уговорить заведующего.

- Уговорим! — ответил мой проводник и лукаво подмигнул мне. На милиционера он был не похож.

- Ну, до свиданья, герой, в добрый путь! - Председатель по-матерински ласково положила мне руку на голову и хорошо улыбнулась. Мы вышли. В коридоре толпилась большая очередь, было накурено. На скамьях ожидания я увидел и своих попутчиков. Прощание на ходу и торопливые вопросы: «Ну что?», «куда?», «где встретимся?»

На дворе шёл снег и тут же таял. На голых деревьях ёжились вороны. По дороге проносились извозчики, выбрасывая из-под колёс грязную кашицу. Это была людная улица и раз за разом было слышно «Поберегись!»

Моя повидавшая виды расквашенная обувь испытывала все прелести дороги, цепляясь носками «джимми» за все неровности. То, что прикрывало «аристократическое» тело, не соответствовало сезону, и я промок и продрог.

Шли быстро, но этот путь казался бесконечным. Журавлёвка. Окраина города. Длинная улица с одноэтажными хозяйскими домиками, лавками, постоялыми дворами, а от неё - узкие переулки на хутора. Остался позади кожевенный завод, источавший на всю округу характерные запахи. За ним открылся животноводческий совхоз.

В домах зажигались огни. Из печных труб косо тянулись дымки. В подворотнях ярились собаки, оберегавшие хозяйское добро. За крепкими заборами тепло и сытость домашнего очага.

Мой провожатый Игнат Данилович, до того всё время молчавший, заговорил:

- Видишь огни на горе? Это коммуна имени Дзержинского. Хороший дом для таких пацанят, как ты. Учатся, работают, кино смотрят. Там и кормят и обувают, и одевают.

Я посмотрел в направлении, которое он указывал, и увидел большое здание, хорошо освещённое электрическими фонарями. Это уже близко. Мне нестерпимо хотелось согреться. Голода я почему-то не чувствовал.

Послышались звуки трубы — какой-то сигнал. Он разносился далеко по окрестностям.

- Отсюда бежать не захочешь, только бы приняли. — В голосе Игната Даниловича мне почудилось какое-то волнение.

- А чего? Большая охрана?

- Охраны нет.

- А как же?

- Сам увидишь!

Чудно, нет охраны и не убегу?!

Здание как бы росло на глазах, чётче становились его контуры.

Когда подошли совсем близко, я увидел по бокам главного подъезда над крышей две башни. На них развевались флаги, освещённые прожекторами. Алые полотнища омывались свежим весенним ветром. В свете прожекторов кружились снежинки.

- Мы пришли, - сказал Игнат Данилович, - крепись, дружок!

Положив на моё плечо большую, тяжёлую руку, он открыл парадную дверь. Вторую, внутреннюю дверь, массивную с красивой витой ручкой я открыл сам. Мы очутились в просторном вестибюле, по бокам которого были расположены гардеробы с одеждой. Впереди поднималась вверх широкая каменная лестница, матово сиявшая полированными ступенями. Над ступенями стояла девочка с винтовкой. Под её ногами я заметил небольшой коврик терракотового цвета. За спиной виднелась мраморная доска с позолоченными буквами. Из-под синего берета спадали гладко причёсанные чёрные волосы, глаза, направленные в мою сторону, чего-то требовали.

Я понял, что означал этот взгляд, и старательно вытер ноги.

- Вы к начальнику? — спросила девочка.

- Да, с новеньким, — ответил Игнат Данилович, тоже усердно шаркая подошвами сапог.

Со второго этажа по лестнице быстро сошёл стройный юноша в форме и с красной повязкой на рукаве.

- Товарищ дежурный! Привели новенького, - доложила девочка, держа винтовку «к ноге».

Жестом, как бы поднимая нас снизу вверх, дежурный пригласил следовать за собой. Деловой и крайне лаконичный тон дал почувствовать, что дежурный — власть и ведёт к высшей власти и что другого пути нет, только — вперёд за ним.

Мы двинулись влево по длинному коридору с чистым полом из красных и жёлтых плиток. Со стен бросились в глаза газета, плакаты, объявления. На мгновение всё слилось в одну неясную сплошную линию: мной овладело волнение перед чем-то неизвестным и даже страшным. Остановились перед дверью с надписью в рамочке: «Начальник коммуны». Дежурный постучал. «Да!» — коротко ответили за дверью. Мы вошли.

Комната была просторная и светлая. Я зажмурился и протёр глаза. Возле письменного стола строгий человек в очках резко выговаривал собеседнику. Прервав беседу, он вопросительно посмотрел на нас. Мне показалось, что его взгляд пронзил меня насквозь, высветлив все скрытые во мне тайны.

- У нас нет мест, - услышал я чуть хриплый, усталый голос.

До меня не сразу дошло значение сказанного. Я всё ещё был под гипнозом этого странного взгляда, глубокого, резкого и вместе с тем очень доброго.

- Да как же это, — заволновался Игнат Данилович.— Мальчика направили сюда и сказали, что примут. Обязаны принять... Бесфамилова направила! Он растерянно мял свою фуражку. Я вдруг заметил, что на паркете от моих башмаков образовались грязные лужицы. Я смотрел на них с ужасом, понимая, что сделал что-то гадкое: конечно же — не примут.

- Как тебя звать? — спросил начальник.

- В бумагах всё написано! - ответил я с вызовом, задетый тем громадным контрастом, который создавали великолепие этого дома, его обитатели и моя полужалкая, полукомичная внешность. Начальник, видимо, заметил и оценил мой протест, уловив в нём чувство собственного достоинства.

- В бумагах разное пишут, - продолжал он уже более примирительно. Я хочу знать твоё имя от тебя, настоящее. Коли помнишь — скажи!

- Лёнька меня звать, а кличку не скажу.

- У нас клички не спрашивают, и ты её забудь.

Позднее время, длинная дорога, слякоть и предстоящее возвращение неизвестно куда — всё это сконцентрировалось, вероятно, в выражении моего лица.

- Товарищ Анисимов, позови ССК! — распорядился начальник — а вы присядьте. Дежурный салютнул и, чётко повернувшись, вышел.

Я боялся сдвинуться с места, чтобы не размазать грязь, но начальник подвинул стул и я сел. Только теперь я разглядел человека, с которым до нашего прихода разговаривал хозяин кабинета. Он сидел за столом и перебирал бумаги.

В кабинет юркнул пацан с тряпкой в руках и, прищурясь, покосился на мои ноги и быстро вытер пол. В дверь просунулась ещё одна голова, но тут же скрылась.

- По вашему вызову секретарь совета командиров Теренин явился! — Перед начальником стоял подтянутый мальчик и ждал распоряжений.

- Принимай новенького, товарищ Теренин!

- Есть, Антон Семёнович! — снова козырнул секретарь.

- Да, кстати, сколько будет дважды два?

- Это вы меня спрашиваете? — удивился я.

- Конечно не Игната Даниловича — ответил начальник.

- Так я уже дроби проходил...

- То дроби, а ты ответь мне целое...

- Ну, четыре, если вам надо целое. Я откровенно грубил, подозревая «покупку».

- На первый раз довольно.

Антон Семёнович передал мои бумаги Теренину: — В приказ. Имей в виду покормить ужином. Об остальном ты знаешь.

- Разрешите идти?

- Идите.

Игнат Данилович или, как я его называл в мыслях — дядя Игнат, остался в кабинете.

Меня охватило чувство радости, что приняли, но было и грустно от того, что надо прощаться с дядей Игнатом.

Мы вышли в смежную комнату. По размерам она не меньше кабинета начальника. Вдоль стен обставлена стульями. Между двумя окнами, обращёнными в темноту, письменный стол. На стенах портреты. Блеск натёртого паркета напомнил о следах в кабинете, и я с тревогой покосился на свои «джимми», но они, к счастью, уже подсохли.

В тишине секретарь старательно записывал.

- У тебя есть родители?

- Есть.

- Почему ушёл?

- Хотел на работу, помогать отцу. Он на ВЭКе насекал мелкие напильники и ослеп. Мать от нас ушла... Бабушка ей сказала...

Я хотел рассказать подробнее, исповедоваться, но Теренин перебил:

- Ладно, потом расскажешь.

Пока ССК расспрашивал меня, я его разглядывал. Плотный, хорошего сложения, лет восемнадцати. Верхняя губа чуть раздвоена, лицо свежее, волосы светлые с завитками, глаза серые, открытые, со смешинкой.

Его одежда подчёркивала стройную фигуру; рубашка защитного цвета с широким ремнём и узким ремешком через плечо, брюки галифе чёрного цвета, гамаши и добротные ботинки. На рукаве — знак. От юноши веяло свежестью, здоровьем и хорошей жизнью. Как всё это было далеко от меня!

Вошёл Анисимов. Теренин сказал ему, что я принят и что приказ о зачислении будет зачитан завтра.

- Пойдём к старшей хозяйке,— объяснил Анисимов.

Так наступило новое. Никогда не забуду первую баню в буквальном смысле этого слова: вдоволь горячей воды, пенного мыла. Я фыркал от удовольствия. В купальню вошёл ещё один посетитель - мальчик примерно моего возраста. Приветливо подмигнув, он сказал:

- А ты жирный! Не тарахтишь?

- Как это?

- Костями!

Осматривая меня, как цыган лошадь, взял из рук мою мочалку и стал натирать спину. Стало щекотно и приятно. Когда-то давно-давно это делала моя мать.

- Коросты нет?

Прямой вопрос и молчание в ответ заставили уточнить:

- Чесотки! Это детская болезнь такая, когда сильно чешется между пальцами! Если есть — помажут мазью. Три дня повоняешь и конец.

Коросты у меня не обнаружилось, а мальчик продолжал просвещать в том же духе.

- Ты, пацан, не обижайся. Я твой командир. На «воле» всякое бывает.

В раздевалке он указал мне на свёрток. В нём оказалась верхняя одежда, рядом стояли новенькие ботинки. На вешалке меня дожидалась пухленькая чёрная шинель.

Одевшись, я посмотрелся в зеркало. На меня уставился преображённый двойник. Отглаженная рубашка, хорошо сшитые брюки в рубчик, крепкая обувь. Что-то подкатилось к горлу, ноги ослабели и сами собой потекли слёзы. Я хотел их скрыть. Ведь не плакал, когда от нас уходила мать, а здесь... Командир отвернулся, будто не заметил и, слегка толкнув меня в бок, сказал:

- Пошли в столовую. Пошамаешь и будет грубо!

Я хотел взять свои вещи, которые осиротело лежали под скамьёй. Они крепко связывали меня с чем-то совсем недалёким, но командир протестующе отвёл мою руку и увлёк за собой.

Мы вышли во двор, было темно, только электрические фонари указывали путь. Шли вдоль главного здания, затем силуэт построек стал пониже и за углом дверь в небольшой домик - больничку...

Командир доложил:

- Товарищ Беленький, вот новенький, на осмотр!

Доктор среднего роста, плотный мужчина, бегло глянул на меня и предложил раздеться.

- Да, не баловали тебя деликатесами.— Он внимательно осмотрел мои мощи, что-то поискал в волосах, постучал молоточком по коленке, прослушал дыхание, ощупал живот, посмотрел горло и заключил: — В общем здоров, как Геркулес, — и добавил — с временной дистрофией...

Я не понял, что это значит, спрашивать постеснялся потому, что доктор записывал в книгу.

- Пустяки: кости есть и мясо нарастёт, - успокоил меня командир.

В следующей комнате меня подстригли. На этом первичная обработка закончилась.

В здание мы вошли через парадный ход. На посту стояла всё та же строгая девочка. Не дожидаясь её требовательного взгляда, я вытер ноги и пошёл за командиром по коридору. Перед дверью в столовую командир пропустил меня вперёд. В зале было светло и уютно. Свет усиливался от белых скатертей на столах. Столы стояли несколькими рядами, плотно сдвинутые. По обе стороны каждого ряда, тесно прижавшись друг к другу, стояли стулья. Слева, в конце зала, виднелось большое, почти во всю стену стеклянное окно. Через это окно я увидел плиты с кастрюлями. Обоняние голодного человека жадно ловило чудесную смесь запахов, творцы которых хлопотали тут же у плит.

Усадив меня за одним из столов, командир направился к окну.

- Карпо Филиппович, извините, что не вовремя, накормите новенького! Сегодня привели.

По всему было видно, что Карпо Филиппович здесь главный. Он понимающе посмотрел в мою сторону и неожиданно весело ответил: «Есть накормить их благородие!»

- Я ему дам обед, так посытнее будет, — хлопотал Карпо Филиппович.

На поднос устанавливались полные тарелки. Когда командир с подносом отошёл от стола, Карпо Филиппович приветливо махнул мне рукой: дескать, давай, навёрстывай, что было упущено. И я ел: горячий борщ с кусочками мяса, душистый мягкий хлеб с зарумяненной корочкой, гречневую кашу с мясным соусом. За кашей последовали пирожки и чашка молока. Командир сидел и, подперев кулаком подбородок, с интересом смотрел, как я уплетал эту снедь. Когда дело дошло до пирогов, он пояснил: Это наши пундики. Ласая штука! Он подвинул тарелку с пирожками поближе к моему рту.

- Здесь будет твоё постоянное место. Это стол нашего отряда.

Перед выходом из зала он громко поблагодарил Карпа Филипповича, давая мне понять, что я должен сделать то же самое.

- Спасибо! — вырвалось у меня и без этого напоминания.

Он повёл меня по широкой лестнице с отполированными ступенями наверх.

На первом повороте марша открылась площадка с двумя дверями. На двери справа было написано в рамочке — «Тихий клуб». На другой двери надписи не было. Мы вошли в неё. Мягкий свет плафонов падал на два ряда кроватей. Один ряд справа торцами примыкал к глухой стене, а второй ряд слева - к стене с большими окнами. Полы покрашены и всё покрашено масляными красками, которые ещё издавали слабый запах.

Кровати одинаково и хорошо заправлены. Покрыты толстыми новыми одеялами. Возле каждой кровати — тумбочка, на окнах - белые занавески. Ничего лишнего, если не считать излишеством прикроватные коврики. Приблизительно по середине левого ряда командир указал на койку и сказал, что это моя и что за ней нужно ухаживать, то есть застилать по принятому образцу. Тут же он показал, как это делается. Затем потребовал, чтобы застелил я сам. Пришлось повторять несколько раз до тех пор, пока он не сказал: «Довольно». После длительной репетиции по заправке кровати командир протянул мне руку и представился: — Алексей Землянский. Не слыхал?

- Нет, — изумился я.

- Ну ещё, Ваньки-турки, значит, услышишь! Меня все знают! Тут он расхохотался таким смехом, от которого по спине у меня побежал холодок. Небольшого роста, слегка сутуловатый, он всё время как будто ёжился. Лицо бледно-коричневое, в улыбке сверкал золотой зуб. Одет он был по фигуре и держался с достоинством. Он что-то хотел добавить, но в тот момент по всему дому разнёсся сигнал. Трубили громко и в то же время мягко, певуче.

- На рапорта, — сказал Землянский. -- Пошли в Громкий клуб!

Он достал из тумбочки какую-то бумажку и быстро написал несколько строчек. Расправив ремень, он повернулся на каблуках, и мы вышли из спальни. На лестнице и в коридоре было много народу. Все двигались в одном направлении, оживлённо разговаривая, но не задерживаясь. С верхнего этажа спустились девочки, поправляя причёски и охорашиваясь. Не упуская командира, в густом потоке шёл и я. Зашли в зал Громкого клуба. Здесь уже было полно, входящие быстро рассаживались. Я снова увидел Антона Семёновича. Он стоял немного левее от входной двери, на середине расстояние между дверью и противоположной стеной. Напротив него, в одну линию непрерывно выстраивались подтянутые мальчики и девочки.

Закрылась дверь за последним вошедшим. В зале стало тихо, и, если бы не дыхание и тихое покашливание, можно было подумать, что он пуст. Раздалась команда дежурного:

- К рапортам встать — смирно!

Он стоял у невысокой сцены, за столиком. Все встали и приняли стойку «смирно».

В шеренге стояли только командиры, потому что среди них я увидел и Землянского.

Начали сдавать рапорта:

- В первом отряде всё хорошо! с поднятой рукой отчеканил высокий белобрысый парень. Командир отряда Певень.

- Есть! - ответил Антон Семёнович, поднимая правую руку с плотно сомкнутыми пальцами, а левой принимая письменный рапорт.

- Во втором отряде - всё хорошо, командир отряда Фомичёв.

- Есть!

- В третьем отряде — всё хорошо, за исключением: Тетеряченко плохо убрал спальню. Командир Никитин.

- Есть!

- В четвёртом отряде — всё хорошо, за исключением: Локтюхов опоздал в столовую. Командир Иванов.

- Есть!

- В пятом отряде — всё хорошо, за исключением: в пошивочном цехе не хватило ниток, был простой. Командир отряда Женя Вехова.

- Есть!

Командиры рапортовали один за одним. Стоявшие в зале поднимали руку вместе с командиром, отдававшим рапорт. Только я один не поднимал, я ещё не чувствовал себя вправе это делать. Посмотрю, поучусь — мелькнула житейская мысль, — как вдруг почувствовал сзади толчок. Обернулся и услышал тихое шипение:

- Чего не салютуешь, грак?

Сбоку голос: «Перестань, Серёжка, Антон смотрит».

- В одиннадцатом отряде - всё хорошо, принят новый воспитанник. Командир отряда Землянский.

- Есть!

Командир назвал мою фамилию, и я почувствовал на себе любопытные взгляды.

После командиров рапортовала девочка с красным крестом на белой нарукавной повязке -- чистенькая, в кудряшках медно-красного цвета и с очень звонким голосом:

- На утренней поверке обнаружена пыль за картиной в девятом отряде. Тетеряченко неряшливо одет, дежурные по столовой задержали уборку, зав. столовой Русаков пререкался. Прошу обратить внимание на рапорты командиров 3-го и 4-го отрядов ДЧСК. Красная Люба.

Кто-то буркнул — придира — и осёкся.

- Есть — принял рапорт Антон Семёнович, — отсалютовав и Любе.

В заключение рапортовал дежурный по коммуне:

Товарищ начальник коммуны! День прошёл благополучно. В отрядах все здоровы. Коммунары-горьковцы Глупов, Теренина, Ледак зачислены в высшие учебные заведения: Турянчик – в Харьковскую консерваторию. Прошу обратить внимание на рапорты командиров и дежурного члена санитарной комиссии. Дежурный по коммуне Анисимов.

- Есть!

Рапорты сданы. После команды «вольно» все расселись по местам. Дежурный за председательским столиком. Антон Семёнович в зале среди коммунаров.

- Общее собрание коммунаров объявляю открытым, — провозгласил Анисимов и обратился к письменным рапортам, переданным ему Антоном Семёновичем.

- Тетеряченко, выходи на середину! — Из задних рядов стал пробираться долговязый пацан, задевая стулья и сидящих.

- Ой, горе! — вырвалось у беленькой девочки.

- Доки мы будемо з ним панькатися! - раздался басок со сцены...

- Тише, товарищ, будете брать слово! - перебил председатель.

Тетеряченко вышел на середину зала под люстру. Он даже глянул вверх, выбирая точку на полу. По лицам командиров было видно, что Тетеряченко с «серединой» давно освоился, что всем он надоел своими постоянными грехами. Блуждающим взглядом усталого человека Тетеряченко окинул собрание. Он был в коммунарской форме и как ни старался её поправить перед выходом и на «середине» - ничего не получалось. Складки рубашки съезжали на правый бок, портупея сползала с плеча, левая гамаша ниже правой, из кармана штанов свисал носовой платок. Вся фигура его напоминала гвоздь, который силится хоть немного стать попрямее.

- Объясни, почему плохо убрал спальню?

- Я убрал хорошо, все видели...

- Значит в рапорте командира враньё?

Тетеряченко переступал с ноги на ногу.

- Товарищ Никитин, в чём дело? Никитин встал. Худощавый, высокий, на лице веснушки.

- В общем-то убрал, а на плафоне пыль. Он ведь может одно стекло тереть до дыр, а другого не заметить. Трёт, трёт, а спроси его, так вроде спит. Предлагаю перевести в воспитанники и надеть спецовку!

- Кто имеет слово? — обратился Анисимов к собранию.

- Можно мне? — нервно подхватился Землянский. — У Никитина один такой Тетеряченко, а у меня двенадцать. Так что - Тетеряченко ко мне, да? Значит, Сеньке подавай чистюлек?

В зале оживление. В первом ряду пацанов поднялась рука.

- Говори, Петька!

- Не Петька, а товарищ Романов — солидно поправил председателя очередной оратор.

- Битон, значит, Тетеряченко, давно в коммуне харчи переводит, только книжки читает, без пользы. И ты, Зуй, не отказывайся, бери в наш одиннадцатый. Мы его утюжком погладим.

Тетеряченко передёрнул скособоченными плечами, как будто почувствовал прикосновение горячего утюга. Это движение вызвало смех. Петька без улыбки опустился на своё место.

- Можно мне? — попросил слова начальник коммуны.

- Пожалуйста, Антон Семёнович.

Товарищи, я не вижу причины для смеха. Ясно всем, что Тетеряченко нужно выправлять не рублём и качалкой и не утюгом, а физкультурой. А главное, Никитину не снимать со своих плеч обязанностей командира и комсомольца, не спихивать Тетеряченко Землянскому. Я думаю, что наоборот — пора разгрузить Землянского, одиннадцатый расформировать и его гвардию передать в отряды к старшим. Наши пацаны сами нуждаются в постоянной заботе, а вы хотите Тетеряченко подкинуть на их воспитание. Это манера кукушек — подбрасывать своё потомство в чужие гнёзда!

Антон Семёнович говорил стоя, и все выступающие тоже вставали.

- Полагаю, - продолжал он, - спальню одиннадцатого передать девочкам 5—6-го отрядов. За счёт освободившейся площади разместить в отряды малышей вместе со старшими.

Ни те, ни другие не давали прямого согласия на реформу. Пацаны привыкли жить в своём кругу: с ними много возились, прощали грехи. Девочки занимали лучшие спальни, с большим комфортом.

Слово взяла командир 5-го Вехова.

- Антон Семёнович, мы понимаем, что это нужно. Только у Землянского голая спальня и пол не паркетный раз, гвардии нет - два, дорожки - три. По мере отсчёта она загибала пальцы.

- Этот вопрос в деталях рассмотрим на совете командиров — ответил Антон Семёнович. — Разумеется, своё приданое заберёте с собой, — добавил он.

По предложению Любы Красной Тетеряченко получил два наряда внеочередной уборки нижнего коридора. Решение собрания он принял безропотно. С Русаковым ограничились его извинением перед Любой.

- Была запарка на кухне, а она своё - клеёнка не так вымыта, ну я и огрызнулся. Извини, Люба!

Всеобщую радость вызвало известие о поступлении бывших горьковцев в харьковские вузы. Все они были на собрании. Антон Семёнович поздравил их с началом большой жизни. Коммуна стоя аплодировала. Новоиспечённые студенты, смущённые почестями, неловко кланялись собранию и обещали упорно «грызть гранит» науки и во всём оправдать доверие товарищей. Командиру девятого за пыль — замечание, Локтюхову — два наряда. Собрание закончилось чтением приказа. Читал ССК Теренин. Все слушали, стоя по стойке «смирно». После приказа — передача дежурств. В присутствии собрания выстроились коммунары, закончившие дежурства, и новая смена дежурных на завтра. Рапортовали Антону Семёновичу:

- Дежурство по коммуне сдал Анисимов!

- Есть!

- Дежурство по коммуне принял Никитин!

- Есть!

- Дежурство заместителя начальника коммуны сдал Козырь!

- Есть!

- Дежурство зам. нач. коммуны приняла Сторчакова!

— Есть!

- ДЧСК Красная Люба дежурство сдала!

— Есть!

- ДЧСК Хохликова —• дежурство приняла!

- Есть!

Закончена сдача и приём дежурств. Прошёл ещё один увлекательный трудовой день. Дежурные передали повязки. У заместителя начальника коммуны повязка голубого цвета с буквами «ДЗ».

В коридоре прозвучал сигнал «Спать пора!» -- спокойный, немного тягучий, умиротворяющий. Все направились в свои спальни. Пацаны давно зевали и теперь их манили чистые тёплые постели. Кто-то тихо подпевал горнисту:

«Спать пора,

Спать пора,

Коммунары. День закончен,

День закончен

Трудовой...»

В кабинет начальника двинула гурьба ребят и ответственных и любопытствующих. Здесь рабочий день продолжался.

Войдя в спальню, я увидел человек восемь коммунаров. Они разбирали постели, готовились ко сну. Это мои новые товарищи. Как-то они примут меня?

- Ваньки-турки, — обратился командир к отряду — принимайте новенького, сегодня привели. В спальне стало тихо.

- Ладно, пусть живёт, — за всех ответил Петька Романов.

Остальные ограничились тем, что весьма дружелюбно прошлись по мне пытливыми взглядами. Восклицаний и восторгов не было. Неожиданно в проходе между койками появился Серёжка, тот самый, который на рапортах толкнул меня. Он подошёл с угрожающим видом драчуна:

— Ты, грак! — Положив мне руку на плечо, он локтем резко поддел подбородок, мне стало больно. Инстинктивно я ответил правой, и мой противник повалился на кровать.

Мгновенно образовалось кольцо зрителей. Землянский что-то крикнул, но Сергей уже встал, поправил рубашку и... засмеялся.

- А ты, пацан, с перцем! Драться, детка, в коммуне, нельзя — у нас воспитанные люди. За драку могут выгнать. Перед самым моим носом он туда-сюда поводил указательным пальцем.

- Робеспьер! Научи его правилам хорошего тона! — бросил Сергей, направляясь к двери.

- Это наше дело, справимся, Ваньки-турки, а? — Землянский повернулся кругом на каблуках и засмеялся. А через минуту распорядился: «Марш в постели!».

Когда всё замерло, сосед по койке доверительно зашептал:

- Ты знаешь Серёжку? Он же боксёр, понял? На «Динамо» ходит!

Я не сразу успокоился, по телу шёл какой-то неприятный озноб. Кто-то погасил свет. Соседи по койкам тихо перешёптывались. Я ворочался и долго не мог уснуть.

2. ВХОЖДЕНИЕ

Наступившее утро взбудоражил звонкий сигнал. В окнах чуть брезжил серый рассвет. Ещё хотелось спать. Свет лампочек резко бил в глаза. Кто-то вставал, как по тревоге, решительно сбрасывая одеяло, кто-то искал под кроватью обувь, кого-то расталкивали, освобождая от глубокого сна.

- Подъём! Ваньки-турки! Кому подать кофе?

Землянский уже был одет и заправлял кровать.

- Дежурный по спальне сегодня Лорд Кус-фе! Филька, это тебя касается! — официально заявил командир и тут же потянул одеяло с заспанного «лорда».

Тот сладко зевнул, поёжился и уже сознательно протянул:

- Знаю. То Кус-Фэ, то Кус-Пэ за всех парятся! Рыжих нашли!

Землянский хмыкнул. Двое братьев — Куклий Филька и Куклий Павел жили вместе. Они были как жуки чёрные, но характером совершенно разные. Павел был постарше и поспокойнее. Он одевался, посапывая и недовольно глядя на брата.

Бросив на плечи полотенца, побежали умываться, чистить зубы. Спальня принимала обычный вид. Вчерашний урок командира пришёлся кстати, с койкой справился уверенно.

По всей коммуне катился аврал. Каждый отряд убирал свой участок. Мылись стёкла, по всем закоулкам снималась пыль, чистили медные части, мыли плиточные полы широких нескончаемых коридоров, лестниц. Особо старательно прибирались туалеты и умывальники, чистили краны. Всё делалось нехитрым отрядным инвентарём и коммунарскими руками. Вёдра, тряпки, половые щётки, полотёрные щётки, пасты, дворницкие мётлы, скребки — всё хранилось и береглось в кладовках, под недремлющим оком хозяев - командиров, и когда нужно - всегда было на месте. Помещений много. Нужно спешить, чтобы вовремя сдать ДЧСК (Сноска: ДЧСК — дежурный член санитарной комиссии), Мане Хроликовой. Эта хрупкая девочка спуску не даст никому. Она знает все «потайные» места, где можно обнаружить малейшие следы пыли и грязи. В самых неожиданных ситуациях она преподнесёт на платочке найденные ископаемые.

Приборка закончена. Дежурный командир Никитин, приняв рапорт ДЧСК, даёт сигнал на поверку, которую проводят дежурный командир, ДЧСК, дежурный зам. нач. коммуны. Отряды выстраиваются в спальнях, каждый коммунар у своей койки. Комиссию встречает командир отряда. С появлением в дверях дежурного по коммуне следует команда: «Отряд, смирно — салют!».

Шесть пар глаз простреливают все укрепления большие и малые, выискивая главного врага — грязь и пыль. Спальни сверкают чистотой, натёрт паркет, кровати заправлены, открыты форточки, вымыты шеи и уши, начищена обувь и всё-таки недоверие. У Калошкина один ботинок не зашнурован, и это обнаруживается даже под спущенной штаниной.

В шестом отряде девочек случай из ряда вон выходящий. Когда командир Пихоцкая подала команду «смирно», она девочка, стоявшая в глубине спальни между кроватями, подбоченилась, прижав к талии плиссированную юбку. Дежурный Никитин счёл это недозволенным и громко повторил команду. Она не меняла позы и вызывающе смотрела на проверяющих.

- Белинина, кру-гом! - скомандовал Никитин. Сработал рефлекс, и девочка повернулась спиной. Поверка потеряла всю торжественность. Все смеялись. Белинина, хотя и в смущении, но тоже улыбалась, сидя на своей кровати и держа на коленях неодетую юбку.

- Белинину одеваться всем по очереди - посерьёзнел Никитин, уводя комиссию в другой отряд. Никакой скабрёзности, ничего выходящего за рамки отношений между членами одной семьи.

Завтрак в семь часов. В столовой шумно от множества голосов. Дежурные катаются между столами, как настоящие официанты, в белых фартучках, нарядные, обслуживая товарищей с профессиональным шиком.

Белинина не вошла, а впорхнула в столовую, стараясь быть незамеченной. Все уже знали о происшествии в шестом отряде. Переваливая языком горячую котлету, Петька прокомментировал:

- Пацаны, а Нинка тапочки впереди ног поставила.

Его перебил Кус-Фэ: Нехай совет командиров выпишет ещё одну юбку. Дежурный повернёт кругом, а сзади тоже глухо.

- Ша! -- одёрнул его Землянский. -- Смотреть в тарелку. Макароны не рассыпать. Вытереть носы.

В это время вошёл ССК Теренин с папкой.

- К приказу встать! -- скомандовал Никитин и все поднялись за столами и стало тихо. Голосом хорошего чтеца Теренин начал:

«Приказ по коммуне ГПУ УССР имени Ф.Э. Дзержинского 18 марта 1929 года, № 436,

№ 1.

Дежурный по коммуне — Никитин Семён;

Дежурная зам. нач. коммуны — Сторчакова Елена; ДЧСК — Хохликова Женя.

№ 2

С утра все по нарядам отправляются в мастерские и в школу.

№ 3

Принять и поставить на довольствие нового воспитанника Конисевича Лёню.

№ 4

Принять нового зав. производством тов. Когана Соломона Борисовича.

№ 5

В соответствии с решением совета командиров выпустить из коммуны в ВУЗы коммунаров тт. Глупова, Теренину, Ледак, Курянчика. Учредить каждому стипендию коммуны до окончания ВУЗа.

Начальник коммуны А.С. Макаренко

ССК Теренин.

После завтрака производственники 1-й смены спешили в спальни переодеться в спецовки. Школьники первой смены готовили тетради и учебники. Выходя из столовой, каждый говорил «спасибо». Это равно относилось к дежурному по коммуне, Карпу Филипповичу и дежурному по столовой. Отвечал за всех «на здоровье» дежурный по коммуне.

К 7.20 в здании стало тише, закрылись двери в классах, куда-то пропали спецовочники, только ещё ходили по нижнему коридору какие-то взрослые люди, в направлении к кабинету и обратно.

Дневальный (теперь мальчик) внимательно осматривал входящих, незнакомых задерживал до выяснения. Его винтовка без слов говорила, что он не так себе стоит, не играет в солдатика. Рядом у стены большой железный сейф. Дневальный не знал, что в нём хранится, но охранял неусыпно. По заведённому порядку дневалили круглосуточно, сменяясь через два часа, и подчиняясь только командиру сторожевого отряда.

Не имея определённой программы, я бродил по коридору, легко скользя новыми подошвами по плиткам пола, читал стенгазету, заглянул в Громкий клуб. Здесь тишина. Со стен смотрели большие портреты вождей, по бокам окон опускались светлые из плотной ткани занавеси; венские стулья стояли на своих местах; на сцене чёрный рояль. Я открыл крышку и тихо провёл рукой по клавишам. Сверх ожидания звуки громко раскатились по помещению. Я испугался. Осторожно опустил крышку, чтобы не хлопнула.

Через стекло окон смотрело посветлевшее небо с низкими бегущими облаками. Одинокие не опавшие листья подбрасывал ветер, они раскачивались, но всё ещё прочно держались за ветви. С карнизов свисали новорождённые сосульки, отражая скупые лучи солнца. Оно поднималось, возвещая новый день. Какой он будет, этот день? Почему-то привлекла внимание люстра, вспомнилась «середина» Тетеряченко. Да, она была в середине потолка, окружена фигурной росписью. В углах тоже красочные орнаменты, соединённые полосками вдоль стен. На стенах чистых и гладких ни единой царапины, от батарей исходил тёплый воздух, согревающий тело и душу. Мне стало хорошо... и тревожно... Почему не гонят, не кричат, не дёргают за руки. Не сон ли это?

- А, вот ты где! Обернувшись, я увидел Никитина. Он смотрел на меня приветливо.

- Я тебя ищу. Пойдём к Тимофею Денисовичу. Проверит твою грамоту.

- Какую грамоту? — не сразу понял я.

- Ну, как ещё сказать — твои знания по арифметике, русскому, украинскому, по политике. В Коммуне все учатся, а ты много пропустил. -- Высокий, он смотрел на меня сверху вниз. — Сегодня решат, в какой тебе класс. Будешь учиться, как все.

В Тихом клубе, куда привёл Никитин, нас встретил среднего роста мужчина. Это был Тимофей Денисович Татаринов, один из ближайших помощников Антона Семёновича.

Здесь были ещё две молодые женщины, аккуратно, но просто одетые.

- Вера Григорьевна, пожалуйста, небольшой диктант,— обратился Тимофей Денисович к одной из женщин.

- Здравствуй, садись вот здесь. Она указала на стул за журнальным столиком.

- Писать умеешь?

- Пишу, как учил отец.

- А грамматику знаешь?

- Знаю. Грамотный. Из книг переписывал.

- Ну, хорошо. Почитай громко вот эту страничку. На столик положила открытую книгу. Это был томик Пушкина «Руслан и Людмила». Читал я с выражением, помня, как строго смотрел на меня отец, когда я ошибался. Потеряв зрение, он нуждался в моей помощи и по вечерам, при керосиновой лампе, я читал ему вслух.

- Неплохо, довольно. А теперь попишем. Она диктовала медленно, выразительно, похаживая вокруг стола.

- Сидеть надо прямо. - Я почувствовал, как она мягко взяла мою голову, и я выпрямился.

Проверив диктант, учительница резюмировала: — Со знаками препинания пока неладно. Есть описки. Пиши внимательнее и чище, чтобы перо не брызгало.

От Веры Григорьевны я поступил к Лидии Фёдоровне. Она спрашивала по географии. Я бойко называл столицы государств, главные реки, горные великаны, но когда подвела к карте, чтобы я показал Чехословакию и столицу Прагу, мой палец блуждал где-то у Северного полюса. Мне видеть такие карты не доводилось.

Лидия Фёдоровна достала с полки книгу, большую и толстую, и дала её мне. Это был географический атлас.

- Это тебе в дополнение к учебникам. Ты всё там найдёшь... и Прагу.

Закончил экзамен Тимофей Денисович. Несколько вопросов по таблице умножения, дробям, простым и десятичным, пропорциями и процентами перешли на бумагу. В этой науке я показал больше, чем в географии. Стало легче. Я успокоился, хотя Тимофей Денисович продолжал расспрашивать

- Про Чемберлена слыхал?

- Чемберлена? И слыхал и видал!

- Где же ты его видел? — поднял брови Тимофей Денисович.

- На Павловской площади! Его несли на палке.

- Гм, чего же на палке?

- Того, что капиталист. И пьёт кровь с рабочих.

- Ну, добре. А что такое брак, скажем, на заводе?

Это я знал хорошо. Отец часто употреблял это слово, насекая напильники.

- Испорчу - забракуют, - говаривал он, - вычтут из жалованья.

- Брак — это, когда портят и не получают денег, — эрудированно ответил я и приготовился к следующему вопросу. Вопросов больше не было. Я стоял, ожидая решения своей судьбы.

- Сегодня гуляй, знакомься с коммуной, а завтра, голубе, за книжки, тетрадки и в 5-й класс! — заключил Тимофей Денисович.

- В пятый?! Вот это здорово!.. У меня нет книжек и тетрадок...

- Всё получишь у Лидии Фёдоровны. Они не новые, а всё равно береги, и другим по ним учиться!

- Есть беречь,— отсалютовал я с радостью и, повернувшись на манер Теренина, Анисимова и Никитина, вышел из Тихого клуба.

Произошло что-то важное. Буду учиться и работать! Выхожу на двор без пальто и шапки. Не успел открыть наружную дверь, как вдогонку голос дневального:

- Одевайся, пацан, на дворе холодно, а ты ещё слабак.

- Какой я слабак!?

- Факт, и не спорь!

Пришлось надеть свою пушистую шинель и шапку. Шинели висели поотрядно, чтобы не растрачивать времени на поиски. Спорить с дневальным было бесполезно. Не послушаться — разговор с дежурным, рапорт, «середина». Я оделся. Стало не только теплее, но и радостнее. Внутри что-то пело, окрыляли радостные надежды, хотелось свершить что-то большое, невиданное...

Свежий весенний ветер прогнал докучливые тучи и открыл солнце. Освещая серую стену фасада, оно вызывало к жизни тысячи ярких звёздочек-снежинок, то вспыхивающих, то погасающих в непрерывном мерцании.

С крыльца открывалась ничем не заполненная равнина, а перед зданием в подтаявшем ноздреватом снегу торчали мёртвые цветы, вырисовывались контуры клумб и рабаток.

По левую сторону гнездилось множество построек: домиков, сарайчиков, складов, мастерских, бараков, большей частью деревянных, представителей старого мира. В них ещё была нужда и их до времени терпели. Над кирпичной постройкой высилась железная труба на растяжках с колпаком, из-под которого тянулся дым. А далее — отлогий спуск, переходящий в равнину с редкими постройками, водонапорными башенками, телефонными линиями, рощами, рекой и так - до самого горизонта. Справа за стеной открылся старый фруктовый сад с раскидистыми кронами яблонь, с тёмными стволами вишен и слив. Сад рассекали дорожки с деревянными скамьями. В средней части — круглая площадка со столиком и двумя рядами скамеек вокруг. Под деревьями чернели воронки с открывшейся землёй, а на стволах ещё держалась влажная прозрачная корочка наледи. Две синички, украшенные ярким оперением, играли в освещённой солнцем кроне, перескакивая с ветки, не ветку, поклёвывая то сверху, то снизу скрытых поселенцев-зимовщиков.

За садом — небольшое открытое пространство с футбольной площадкой, местами для палаток летнего лагеря. За всем этим начинался густой лес, украшенный бронзовой листвой зимнего дуба, стволами белых берёзок на опушке и в глубине, широкими кустарниками боярышника, бузины и рябинника с неопавшими кистями красной рябины. Между верхушек могучих дубов пряталось синее небо.

Всё вокруг свободно просматривалось. Никаких заборов, никаких других ограждений.

Нагулявшись и насмотревшись, я вернулся домой. Домой? - поймал я себя на мысли. И вдруг с удивительным прозрением, осязаемой ясностью я понял, что теперь у меня есть настоящий дом — наш дом.

3. ЭВОЛЮЦИИ

Одиннадцать часов утра. В Громком клубе урок гимнастики и построения. Петьки, Гришки, Фильки, Котляры, Локтюховы, Тетеряченки, Мишулины. Это ещё не занятая на производстве «знать». Для них ежедневные уроки-разминки. Уроки проводит Антон Семёнович. Группа человек в тридцать, собранная из «хозяек», из сводного по коммуне, из маленьких почтальонов, которых в шутку называли канцелярскими крысами, готовилась к самому приятному уроку. Я вошёл, когда уже все стояли в шеренге.

- Стать в строй и не опаздывать! -- строго сказал Антон Семёнович. Наугад ткнулся в середину шеренги: - Отставить! Сначала надо ответить вот так: «Есть стать в строй!» И становиться на левый фланг. Что такое «левый фланг», я не знал и двинулся туда, где стояли более рослые.

Не повышая голоса, Антон Семёнович пояснил, что левый фланг — всегда слева, а правый — справа. Я согласно кивнул, а пошёл опять не туда.

В шеренге зашикали, поднялся смех.

- Товарищ Мезяк, покажи, где левый фланг, и поставь своего нового друга в строй.

- Есть поставить!

Начались команды:

- Группа, равняйсь, — персонально «ко мне» — шаг назад налево, прямо перед собой шагом марш; стой, направо и шаг вперёд марш!

Все команды Мезяк отдавал, не выходя из строя. Он не видел моих манёвров. Они же выразились в том, что я просто перешёл на другой конец шеренги, догадавшись, чего от меня хотят. И снова смех. Антон Семёнович улыбнулся и сказал: «Отставить шутки, перейдём к занятию!»

- Первое упражнение: поднимание на носках, руки на поясе. Поднимались раз пятьдесят вместе с руководителем. Пальцы онемели, заломило в подъёме. Слава богу, что началось новое упражнение: поочерёдный подъём ног с вытянутым носком. Физподготовка сменилась строевыми приёмами.

Антон Семёнович показывал, как нужно ходить в одну шеренгу, перестраиваться в две шеренги, как останавливаться, делая повороты «на-право», «на-лево», «кругом», поворачиваться кругом на ходу. Последнее перестроение удавалось труднее. Бывало, наталкивались друг на друга, а иногда, совершив поворот наполовину, а не вокруг — двигались вправо и влево относительно шеренги «свит заочи». Из всех «бойцов» особенно отличался Мишулис. Он усвоил мысль, что ходит в строю, а не на прогулке. Поэтому ходил только руки «по швам». Строй останавливался, Мишулису разрешалось ходить по команде «вольно», но его руки всё равно, как приклеенные, лежали вдоль бёдер.

Когда Антон Семёнович отрабатывал торжественный марш и там, где полагалось прижать одну руку, с равнением «на знамя», Мишулис высоко выбрасывал именно её, что вызывало в строю замешательство и ералаш.

Занятия продолжались один час. Антон Семёнович, несмотря на наши художества, оставался невозмутимо спокойным.

4. «НЕ ФИГЛИ-МИГЛИ»

В 17.00 после первого ужина — зазывно-певучий сигнал «На совет командиров». Он такой же, как и «на рапорта».

Трубил сам дежурный командир Никитин, не отпуская, однако дежурного горниста Федю Борисова. Ещё днём просочился слух, что новый зав. производством Соломон Борисович разработал интересный проект хозяйственной реорганизации. Все горели любопытством.

В кабинет начальника сходились командиры отрядов с заместителями, заслуженные производственники - комсомольцы. Между ними юлила мелюзга. Шли начальники цехов, бригадиры и воспитатели — педагоги. По всем признакам этот совет командиров обещал что-то чрезвычайное.

Кабинет заполнили до отказа. Младшее поколение расселось прямо на полу.

- Заседание совета командиров считаю открытым.— объявил Теренин после переклички отрядов. На повестке дня один вопрос: «О перестройке производства». Слово имеет Антон Семёнович.

Стало тихо. Коган шевельнул губами, пытаясь что-то сказать, но красноречивый взгляд Антона Семёновича оградил его преждевременное намерение.

- Товарищи коммунары и уважаемые сотрудники! До сих пор мы жили не так уж плохо. Сыты, одеты, обуты; учились, работая в мастерских, производя некоторую продукцию. Чекисты Украины построили нам этот дворец, обставили его, привезли оборудование и сказали: «Живите, дети, растите, воспитывайтесь». Нам завидуют и говорят: «Устроились не по-пролетарски! Раньше так панычи жили!» Не все вы знаете, что наши добрые шефы до сих пор отчисляют часть своего заработка, 6%, чтобы мы жили в достатке.

- Не кажется ли вам, что пора и честь знать! Не начать ли нам самим зарабатывать на жизнь?

Он немного помолчал и продолжил:

- При хорошей работе перейдём на самоокупаемость. Я советовался в управлении. Мне сказали: «Как постановите - так и будет».

Собрание загудело. Старшие схватили главное и готовились выступать; малыши тоже тянули руки.

- С чего начнём, Антон Семёнович? — озабоченно спросил Митя Чевелий, один из старых горьковцев, которые перешли с Антоном Семёновичем в этот дворец из колонии им. Горького.

- Об этом расскажет Соломон Борисович. Кстати, позвольте его представить: — Соломон Борисович Коган — наш завпроизводством и главный инженер. Коган приподнялся и, польщённый всеобщим вниманием, трижды поклонился. Это был тот человек, которого я видел за столом ССК в день первого знакомства с Антоном Семёновичем. С галёрки, то бишь с пола и других гнездовий, пацаны плеснули жидкими аплодисментами.

- Николай, веди заседание, - напомнил Теренину Антон Семёнович.

- Слово предоставляется главному инженеру коммуны тов. Когану! Теренин зааплодировал и его активно поддержало старшее поколение.

- Товарищи! Я, знаете, не большой оратор, — его нижняя губа сложилась ручейком — я больше производственник и начну с деловой стороны. Где это видано, чтобы такие молодые мальчуганы и девчата не работали и не зарабатывали! Пхи! За свои восемнадцать лет на производстве я насмотрелся, как работают дети! Они так работали, за гроши, а всё забирали хозяева! Покачивая головой, поднял глаза в потолок. - Теперь другое время. Мы работаем на себя. Я спрашиваю вас, кто нам не даёт зарабатывать деньги? Хотите зарабатывать? Так вы да, будете зарабатывать! — Потянул носовой платок, часть которого осталась в кармане, и промокнул взмокшее чело.

- Мы будем выпускать товарную продукцию. Вы знаете, что это значит? Это значит, что мы имеем клиента и забрасываем его нашими креслами, шкафами, столами, токарными изделиями, швейной продукцией и имеем свою живую копейку. Наша производственная машина чревата вашими личными заработками, да-да, вы не посмехайтесь, молодой человек, — сказано в сторону Саньки Сопина, — вы будете иметь свои карманные деньги!

Атмосфера накалялась. Слушали сказки из «Тысячи и одна ночи». И, вместе с тем, чем-то новым, необычным повеяло от его слов, какой-то большой верой в свои силы и уважением к себе. Собрание всколыхнулось.

- Деньги где возьмём? — не выдержал Сопин, — на тарелочке поднесут?

- На чём работать? На «козах»?

- Материалов нет!

- Инструмент давайте! — стреляли в Когана со всех сторож

- Галдёж! - перекрыл вспышку Теренин, давая возможность продолжать речь зав. производством.

- Это хорошо, что вы понимаете экономику. Деньги? Это я фигли-мигли, конечно, — снова взгляд в потолок и покручивание пальцами над животом — деньги наше дело. Для начала я сделал аванс в электроинституте на пятьдесят тысяч, и вы им сделаете кресла, столы для студентов и разную другую мебель по договору. Заказ они дали до июля месяца.

Если совет юных командиров решит этот вопрос и скажет «да», — мы с завтрашнего дня начинаем работать, если скажет «нет», я сниму этот рабочий костюм и буду танцевать гопака. Уйду от вас на покой. «Рабочий костюм» Соломона Борисовича не выпал из поля нашего зрения, удивляя необычным покроем «буржуйского» пиджака, едва не касавшегося широких раструбов голенищ сапог, накладными карманами, в которые можно впихнуть бог знает что.

Антон Семёнович размеренно постучал карандашом по столу, внимательно слушая риторические обороты Когана, следя за реакцией коммунаров.

— Не обижайтесь, Соломон Борисович, вопрос серьёзный, обдумаем, обсудим и примем решение. Поскольку мы владеем оборотным капиталом в 50 тысяч, считаю возможным рискнуть, «сжечь мосты» и перешагнуть от соцвоса на производственное воспитание. Это значит - работать по нормам и расценкам, иметь промфинплан, выпускать хорошую продукцию и как результат - перейти на самоокупаемость и не думаю, что это авантюра!

Когана подбросило: «Что вы, какая авантюра? Хорошенькое мне дело!»

- Послушаем, что скажет совет командиров – продолжал Антон Семёнович.— Риска не будет, если все поймут необходимость этого начинания.— Что главное? Во-первых, коммуна готовит квалифицированных рабочих разных специальностей. Их руки понадобятся на заводах, фабриках, стройках наших пятилеток. Да, ребята, это так будет, — душевно обратился в сторону «галёрки».

— Во-вторых, своими руками здесь мы будем помогать стране преодолевать разруху и строить новую жизнь. Наш ручеёк вольётся в большую реку, мы станем равноправными гражданами, в-третьих, поправим свои дела, о чём нам ясно доложил Соломон Борисович.

- И не Соломон Борисович, а вы всё придумали! — выскочил Чевелий Шурка, пренебрегая дипломатическим тактом - я же читал ваш доклад! От натуги покраснел, но был доволен.

Разоблачение Шурки было неожиданным, но Антон Семёнович заметил: «Ты не дочитал, Шурка, мы вдвоём писали, правда, Соломон Борисович?»

Тот согласно закивал головой, прощая детскую бестактность.

- Переходим к прениям,— вступил в свои права ССК,— кто имеет слово? Вскинулись две руки нетерпеливых ораторов.

- Слово имеет Сопин! Говори, Санчо!

- У Соломона Борисовича, как по нотам: денег полные карманы, взял заказ и расписался, что в июле начнёт бросаться креслами и шкафами, успевай ловить, а где работать будем, под дубками?

- Не бузи, — перебил Володька Козырь, комсомолец и столяр. Чего нам махать руками? Надо начинать, всё равно работаем! Начнём в старых цехах, а соберёмся с силами - построим хорошие.

Слово взял командир второго — Фомичёв:

- Со столярами - ясно, строгай, клей, зачищай, а что в токарном будем делать и на чём? Станков мало, заказов нет...

- А станки какие! Правда, что «козы»!

Соломон Борисович хотел дать справку, но его остановили.

- Я поддерживаю план перестройки, дело на два больших! — закончил Фомичёв.

Говорили многие и очень коротко. Всем хочется сказать, время ограничено распорядком дня. Дали высказаться нескольким представителям «галёрки», но решающее слово сказали комсомольцы: Певень, Водолажский, Шура Орлов, Разумовский, Ермоленко. В разных вариантах выступлений они согласились с теми доводами, которые изложил Антон Семёнович и которые финансировал Соломон Борисович.

Яркую речь произнёс Ваня Семенцов:

- Как-то стыдно, товарищи, есть чужие харчи, хотя бы и от начальства. Предлагаю переходить на свою шамовку без пундиков, подтянуть штаны и даёшь фигли-мигли! По рукам, Соломон Борисович? Он пошёл к Когану, переступая через «партер» с дружески протянутой рукой. Последовало ответное пожатие и галантный поклон. Ваня смотрел на Соломона Борисовича и смеялся одними глазами, в которых смешивались юмор, хитринка, доброжелательность, и нелегко его понять, когда он шутит, а когда всерьёз. Что-то треснуло в кабинете. Пацаны, задрав ноги, катались под вешалкой: «Ох, без пундиков! Ой! Штаны задрать. Ах! Шамать «фигли-мигли».

- Браво, Соломон Борисович, качать Семенцова! Вместе со всеми смеялся и Антон Семёнович, протирая платком вспотевшие очки.

5. АРХИТЕКТОРЫ

Прошло несколько дней. В папках главного инженера дозревал план первого боя. Задумчивый и сосредоточенный, он ходил по двору, заглядывал во все углы с измерительными приборами: двухметровкой и линейкой. Что-то рождалось в его умной голове, скрытое от окружающих. Подолгу стоял у обветшалых построек, жестикулируя пальцами, шевеля губами, что-то рассчитывал, измерял, прикидывал. Там, где мешали кусты и деревья, двухметровку заменяли шаги. Преодолевая путевые помехи, Коган обводил площадь. Он не заметил, что его сопровождали «разведчики», переговариваясь шёпотом и скользя, как тени.

- Севка, как ты думаешь, чего он тут путается? — наклонился к товарищу остроглазый спутник.

— Двор убирать будем! --не задумываясь ответил Сева.— Скажешь мне, двор убирать! Он курятники будет строить!

- Не трепись, зачем курятники! Он инженер!

— Увидишь! К чему мерять, если убирать мусор?

Тем временем Соломон Борисович присел на старую балку, достал из глубин кармана блокнот и стал записывать. Писал долго, перелистывая блокнот, делая паузы для мысли, и опять писал.

- Видишь, не мусором пахнет, а будет «Город заложен» - как у Пушкина про Петра!

- Ты не Пушкин, а Панов. Сам не знаешь, чи город, чи курятник! - обиделся Севка на корешка, и они шмыгнули за угол дома.

После работы заседание комсомольской ячейки. Это лучшие дзержинцы, старые коммунары из горьковцев: Чарский, Чевелий Дмитрий, Перцовский Павел, Водолажский Вася, Орлов, Фомичёв, Волченко. Из молодых комсомольцев Крестовоздвиженский-Горьковский, Камардинов Вася, Соколов Серёжа, Никитин Сеня, Бобина Маня. Пригласили инструкторов механического цеха по дереву Полищука, слесарно-механического Шевченко, мастера столярно-сборочного цеха Попова, рабочих Капустина, Мещерякова, Филатовых отца и сына и зав. производством Когана.

Ведёт заседание секретарь Сторчакова Смена.

- Товарищи комсомольцы! Предлагается заслушать информацию товарища Когана о строительстве столярного цеха и утвердить порядок работ на предстоящий месяц. Слово имеет Соломон Борисович.

- Товарищи! Для выполнения наших договорных обязательств мы должны в авральном порядке приступить к постройке сборочного цеха мебели. Это будет временное сооружение. Чтобы выйти из прорыва, нам нужны крыша и стены, мы будем мириться с трудностями, неудобствами, но будем работать. У нас нет хорошего строительного материала. А где его взять, когда такие стройки? Выйти из положения нам помогут старые хозяйские постройки, как пережитки капитализма. Говоря языком политика — заставим их работать на социализм. Их нужно демонтировать и перенести на строительную площадку. Демонтировать, а не разрушить, чтобы получить материал, а не прах.

- Ой, горе! Чи то материал? — пожала плечами Маня Бобина.

- Предлагаю строить за главным корпусом в сопряжении с машинным цехом. Строить будете своими руками под руководством инструкторов Полищука и Попова. Срок — двадцать дней.

- У меня всё.

Информация Когана вопросов не вызвала. Всё было ясно. Из блокнота извлекли пронумерованные «жертвы», закрепили ответственных руководителей по каждому объекту. Слово взял Павел Перцовский.

- Предлагаю объявить стройку ударно-комсомольской и пересмотреть сроки строительства. Двадцать дней на такую муру терять нечего. Если рабочий день продлить на два часа, то мы уложимся за 12—15 дней. Нам нужны скобы, гвозди, костыли, петли, инструмент: топоры, пилы, лопаты, носилки и верёвки.

Поднял руку Коган.

- Пожалуйста, Соломон Борисович,— дала слово Сторчакова.

- Я не претендую на стиль «барокко» с разными буржуйскими вытребеньками, но, как вы себе ни хотите, а 10 дней мало. Вы забыли маленькую деталь: скобанки мы не имеем, мы её должны получить на старом объекте.

- Не думаю, чтобы из этих шкап что-нибудь сгодилось,— заметил мастер Шевченко.

- Вы так думаете?—взглянул на него Коган поверх очков.— Нам поможет кузня.— Товарищ Филатов, реставрацию возьмите на себя и вот тогда начнёте думать.

Кузнец Филатов дунул в пшеничные усы:

- Добре, пущай дёргають, а мы слеставрируем.

Коротко выступил мастер Попов:

Товарищи! Не будет дожидаться нового цеха. Приступим к сборке кресел в нашем помещении. Товарищи Полищук, слово за вами. Ждём от механического индустриальной подачи полуфабриката.

- Из сырого материала работать не будем,— резко возразил Полищук. Кроме того, Соломон Борисович наделил материальчиком из одних сучков! Подсохнет лес, наладим станки, подготовим ребят и дня через три-четыре дадим заготовки.

- Пхе! Сучки! Вы думаете нам дадут первый сорт, без задоринки? Лучший лес дают на экспорт, за станки и машины. Индустриаллизация страны, понимать надо! Не живите старыми категориями!!

- Спокойнее, товарищи,— вмешалась Сторчакова,— не будем ломать копья. Обращаю внимание мастеров и бригадиров на безопасность работ. Сами понимаете — ломаем старьё, а строители наши — сами знаете с каким опытом.

Бюро решило: приступить к работе в первое воскресенье. Общее руководство постройкой возложить на мастеров Попова и Полищука. Закрепить рабочую силу из цеховых комсомольских бригад. Утвердить бригадирами Чевелия, Горьковского, Никитина Семёна, Землянского, Козыря, Водолажского, Волченко. Привлечь в бригаду старших коммунаров некомсомольцев и рабочих. Ход постройки освещать в газете «Дзержинец». Но объектах выпускать «боевые листки». За них отвечает Сопин.

6. ДЕЛА НЕПРОИЗВОДСТВЕННЫЕ

После работы и занятий в школе коммунары растворяются в культурно-массовых делах, по интересам: в Тихом клубе, библиотеке, шахматных турнирах, редколлегии, в решении ребусов. В Тихом клубе никто не должен громко разговаривать. Обстановка сама поддерживает тишину. Зал уставлен пальмами, фикусами, пеларгониями, добротной мебелью. На окнах дорогие шторы, со вкусом подобранные под цвет стен, на потолке альфрейные росписи, хорошо оформлены уголки В.И. Ленина и Ф.Э. Дзержинского с их беломраморными бюстами. Ежедневно дежурные у бюстов меняют живые цветы в вазах. Уют здесь поддерживается педагогом и библиотекарем Елизаветой Фёдоровной и дежурными. Елизавета Фёдоровна одна из первых соратниц Антона Семёновича. Вместе с ним и небольшим коллективом колонистов-горьковцев она перешла в коммуну.

В Громком клубе — другая обстановка. Сыгровки духового оркестра, репетиции постановок и концертов, кинофильмы, бальные и народные танцы, спортивные мероприятия, встречи делегаций, игра на рояле, торжественные собрания и ежедневные общие собрания с рапортами, строевая подготовка в зимние дни, разные игры, литературные диспуты.

Весь букет шумов в непосредственном соседстве с кабинетом Антона Семёновича. Лишь много позднее дошло до нашего сознания, как можно работать в такой обстановке!

Особый мир у Виктора Николаевича — преподавателя рисования и черчения, мир чудес и сказок, загадок и шарад, изображений, конструирований, ваяния и рисования, создания летальных аппаратов, начиная от грандиозных «змеев», с походами на рыбалку, устройствами театральных зрелищ. Весь комплекс именовался «Изокружок». Тощий, прямой, высокого роста с поднятыми вверх волосами, по-детски застенчивый, он не знал усталости. Весь день в коммуне от раннего утра до позднего вечера он занят калейдоскопом дел, всегда в окружении многочисленного актива пацанов и «зрелых» мастеров, имевших хорошие работы в скульптуре и живописи. Позже я узнал, что в кажущейся стихии Терского всё было уложено в графики и расписания. Только благодаря порядку он успевал делать всё. Чего стоила одна лишь газета «Шарашка». Она тянулась вдоль всей стены нижнего коридора. Была напечатана с сатирой, юмором, загадками, шарадами, стихами, прозой, телеграммами и шаржами! У газеты постоянно толпился народ. Спорили, смеялись, думали. Здесь рождались многие корреспонденты.

Под лестницей, ведущей в токарно-слесарный цех, устроился в маленькой клетушке кружок биологии. Главной достопримечательностью здесь были аквариумы с рыбками, среди которых вальяжно передвигался африканский циклозон. Это — хищник, украшенный перламутрово-синей чешуёй, излучал свои краски подобно ёлочным игрушкам при свете свечей. На него приходили смотреть, как в театр. После знакомства с правилами по уходу за рыбками я также удостоился чести быть зачисленным в этот кружок. Здесь тоже руководила Елизавета Фёдоровна. И здесь царили порядок и уют, как в Тихом клубе. Постоянными членами кружка были Лёня Глебов, Серёжа Мезяк, Ваня Иванов-1, Митя Тетеряченко, в добром звании Амёба, Миша Гонтарь, Муся Беленкова. Малочисленность кружка определилась крохотными размерами помещения.

Спортивную жизнь возглавлял Семён Калабалин, воспитанник колонии им. Горького. Огненный танцор, с фигурой Аполлона, безгранично смелый во всех делах, никогда не унывающий, пышущий здоровьем, сильный, с прекрасной строевой выправкой, он, как никто из руководителей физвоспитания в коммуне, соответствовал этой роли. К нему тянулись, желая подражать и походить на него. Гимнастика, атлетика с головокружительными прыжками, лыжи, бокс, борьба, плавание, «морские» бои, военные игры с походами — всё он умел и с успехом передавал нам — младшему поколению дзержинцев. Многие, очень многие на всю жизнь благодарны ему за это.

Забегая вперёд, нельзя не отметить исключительный талант Калабалина в подготовке и осуществлении коммунарских походов. И здесь он был продолжителем Антона Семёновича, своего первого учителя и наставника, так много отдавшего сил на его, Калабалина, человеческое становление.

7. СУББОТНИК

Дежурный командир Сергей Фролов впервые почувствовал огромную ответственность сегодняшнего дня. Коммуна походила на военный лагерь. С самого утра оживлённое движение по лестницам и коридорам, сбор инвентаря, команды бригадиров. К главному корпусу подходили мастера цехов, рабочие, воспитатели, учителя. За Фроловым хвостиком бегал горнист Ширявский.

Яркое солнце обогрело землю. Повеяло весенними запахами леса. Снег отдельными очажками ещё сохранялся в тени деревьев под листьями и хворостом. А на просторе земля испаряла влагу, поднимая прозрачную дымку над полем, дорожками, спортивными площадками. Тротуары уже подсохли, здесь можно играть в «классы».

- Давай!—подал команду Фролов. Ширявский поднял трубу и серебряные звуки полились по всем этажам, перелетали на правый и левый фланг дворовых построек. Трубили общий сбор.

- Становись!—скомандовал Антон Семёнович. Он стоял на площадке перед фасадом здания. Как по тревоге, бегом становились в строй. На правом фланге - оркестр в полном сборе: с басами, баритонами, выгнутыми трубами, барабанами. Виктор Тимофеевич Левшаков, заслуженный ветеран и уважаемый капельмейстер, расставлял музыкантов. Начищенные трубы поблёскивали на солнце. В первом ряду Землянский с литаврами, Могинян с барабаном, флейтисты Романов Петька, Шмигалёв Сева, Зотов. Колонна строилась по-походному, взводами. Одежда не парадная, все в спецовках и всё же — это парад, по настроению, выправке, подтянутости.

- Под знамя, смирно! Салют!—вторая команда Макаренко.

Синхронный взмах руки Левшакова и оркестр единым мощным вздохом всколыхнул мирную тишину окрестности, играя марш «Под знамя».

Из парадных дверей появляется знамя. Его несёт знамёнщик Николай Разумовский. Справа и слева знамя сопровождают ассистенты Сергей Соколов и Шура Захожай. Их лица торжественно строги, сосредоточенны, покрыты лёгкой бледностью. Они идут вдоль строя к голове колонны и останавливаются между оркестром и взводом. Колонна приветствует знамя салютом. И не только стоящие в строю отдают честь знамени. По ритуалу колонии им. Горького и коммуны им. Дзержинского — знамени салютуют все находящиеся вблизи строя люди, пришедшие смотреть на торжество. Строй замер. Внимание всех обращено к Антону Семёновичу, который начал говорить:

- Товарищи коммунары, рабочие, служащие, воспитатели! Сегодня у нас праздник труда. Поздравляю вас с началом весны и началом новой эры в жизни коммуны, в вашей жизни! Сегодня мы начинаем стройку нового производства с новой структурой и отношениями. Мы - поколение трудящихся, вместе со всей страной будет бороться с отсталостью, оставленной нам царской Россией, с расхлябанностью и бесхозяйственностью. Вы — молодые хозяева, ставшие на путь свободной жизни, докажете господам капиталистам, нэпманам и буржуазии, на что способен наш новый рабочий человек. И вот сейчас мы разрушим ячейку старого мира, чтобы построить новое советское - нашенское производство. Мы ещё очень бедны материально, у нас нет хороших станков, оборудования, материалов, даже спецодежды, не хватает электроэнергии, но придёт время, товарищи, и вы сможете сделать свой вклад в освобождение страны от экономической зависимости. Посмотрите вокруг: сколько нужно труда, напряжения, чтобы сделать нашу жизнь лучше! У рабочего человека руки чешутся, особенно в пору весны, когда всё оживает, пробуждается и требует разумного вмешательства человека. Мы свидетели и активные участники наступившей весны Советской России. Желаю вам успееха. Объявляю ленинский субботник открытым!

Оркестр заиграл «Интернационал». Все замерли под салютом. Где-то у левого фланга засуетилась группа рабочих, мастеров, окружая колоритную фигуру Соломона Борисовича. Сейчас в бой. Отгремел «Интернационал». Строй взглядом проводил знамённую бригаду, прошедшую к подготовленному месту на стройплощадке. На импровизированной трибуне установлен бюст Ф.Э. Дзержинского. Он тоже украшен флагами и цветами. Знамёнщика и ассистентов заменила новая смена, став у бюста. - Вольно. Разойтись по местам!—команда Антона Семёновича снимает строевое напряжение и открывает выход рвущейся наружу энергии. Все ринулись к инвентарю, заранее подготовленному и разложенному отдельно для каждой группы.

На стенах строений, намеченных к сносу, белели меловые кресты, как знаки приговора. Поодаль стояли две подводы. Это соседи из села Шишковки приехали помогать.

Закипела работа. Всё вокруг наполнилось треском отрываемых досок. Загуляли ломы, заскрипели ржавые гвозди. Последний раз глянули на свет божий искривлёнными оконцами флигельки, амбары, конюшни и прочая надворная челядь, случайно уцелевшая от пожаров, уступая натиску коммунаров.

Бригада Землянского, подпилив внутри столбы, поднялась на крышу. С лихим гиком «Ваньки-турки» она вмиг посадила весь шатёр кровли на землю. К небу поднялись столбы пыли. Тяжёлые брусья укладывали на подводы, и коммунары, помогая лошадям, катили их к стройплощадке. Доски, рейки и другие лёгкие части несли на руках, образуя сплошной муравьиный поток.

На площадке шла уборка. Разложенные костры пожирали разную рухлядь и бурьяны, закрывая весеннее небо клубами дыма. Натянутыми на колья шнурами наносили контур нового строения. Сортировщики, освобождая дерево от железа, укладывали в отдельные штабеля доски, рейки, брусья, столбы и отходы. Этой бригадой руководил мастер Попов и бригадир Володя Козырь. Землекопы заняты ямами под столбы. Препятствием оказалась в некоторых местах мёрзлая земля. Зазвенели в мерзлоте ломы. Коммунары Працан, Брацыхин и Ряполов разогревали смолу. По проекту Соломона Борисовича каменный фундамент не предусмотрен, поэтому концы столбов смолятся.

Прошло всего два часа, но битва уже подходила к концу. В огонь летела труха с паутиной, осиными и воробьиными гнёздами. Площадки старых застроек тут же расчищали и заравнивали лопатами и граблями. На чистых местах водружались один за другим красные флажки в знак окончания работы.

Трудным орешком оказался амбар, добротно сложенный из дубовых пластин на шпунтах и шипах. Он, как богатырь, сопротивлялся штурму бригады Васи Водолажского. Весельчак Севка Шмигалёв, ломом выворачивая брусья, грустно запел: «И по винтику, и по кирпичику растащили мы этот завод». Ещё издали, размахивая руками, подходил Коган.

- Что вы делаете, как разбираете связь?

Шмигалёв переменил пластинку и, драматически сложив руки, затянул гнусавое: «И никто не узнает, где могилка моя».

- Прекратите мне эти дурацкие песенки и сохраните в целости шипы! Он что-то ещё говорил, но взрыв хохота перекрыл его речь. Водолажский, раздосадованный сопротивлением амбара, подошёл к главному архитектору и негромко, но внятно посоветовал: «Топайте отсюда!»

Соломон Борисович остолбенел. Некоторое время он растерянно топтался на месте с округлёнными глазами. Но, опомнившись, потихоньку подался в сторону парадного входа, куда очень вовремя подкатил блестевший чёрный лаком «Ролс-Ройс».

В высокой, плотной фигуре, вышедшей из машины, мы узнали заместителя председателя ЧК ГПУ Украины Александра Осиповича Броневого. Он наш шеф и большой друг коммунаров. Его приветливо встретили Антон Семёнович, ССК Теренин и дежурный по коммуне, который чётко отдал рапорт. Рабочие бригады остались на местах, зато не занятые большими делами пацаны окружили машину Броневого, наперебой рассказывая самые свежие новости.

Сопровождаемый этим эскортом, Броневой пошёл по участкам работ. К этой процессии присоединился и Соломон Борисович. Броневой быстро зашагал по руинам. На участках бригадиры рапортовали о ходе строительства. Он смотрел, не узнавая местности:

- Как я понимаю, вы разрушили Карфаген? А где же славный полководец Рима?

Ребята, как по команде, шастнули в стороны от Когана, оставив «полководца» один на один с высоким гостем.

- Хлопцы! Качаем Соломона Борисовича,— озорно сверкнул глазами высокий гость и первым устремился к окончательно растерявшемуся «триумфатору». В одно мгновение взметнулось вверх грузное тело главного инженера.

- Ой, лишенько, ой, не упустите,— стонал Коган.

Когда его поставили на ноги, Коган тяжело дышал и, мученически улыбаясь, проговорил: «Побойтесь бога, тов. Броневой! я уже старый человек и не по мне такие штучки!».

- Видите, какая силища в массах! - обращаясь скорее ко всем, чем к Соломону Борисовичу, резюмировал Броневой - с таким народом мы и чёрту шею свернём, верно, товарищи?

- Это точно — поддержали его со всех сторон коммунары, воодушевлённые своими подвигами.

Завязалась тёплая беседа по текущим вопросам в стране и за рубежом. Александр Осипович достал из кармана папиросы «Октябрьские», медленно постучал мундштуком по коробке. Увидев завистливые взгляды старших, спросил: «Неужели курите?»

- Палымо, хай йому бис, та хибаж таки? - завистливо отозвался Калабалин.—Бувало и кизяки и, той, виники употребляли...— Растягивая слова, он изобразил простоватого селянина, которого только что привезли в столицу. Снова смех и шутки.

- Не бреши, Семён, у нас, кому разрешил курить совет командиров, тому махорку выдают! - уточнил Чарский. Открытая пачка «Октябрьских» сразу ополовинилась. Папиросы брали те, кому действительно разрешили курить постановлением совета командиров: студенты рабфака, харьковских институтов и старшие - Чарский, Теренин, Водолажский, Николютин, Сергей Фролов. «Подпольщики» завистливо помалкивали. Некурящий Коган тоже взял папиросу и неумело вставил в ручеёк нижней губы. Оперативная группа направилась к строительной площадке.

За короткое время здесь всё преобразилось до неузнаваемойсти. Появилось открытое пространство, очищенное от бурьяна, мелких кустарников, хлама, сарайчиков, собачьих конур. Трактор «Фордзон», временно заполученный в совхозе, чихая невероятной смесью, утюжил пространство, буксируя тяжёлый треугольник. На тракторе и треугольнике гроздьями висели юные строители-механизаторы, испачканные смазкой и выхлопными отходами, но гордые и счастливые сознанием важности их труда и наглядного преобразования. Площадка превратилась в ровную площадь, на середине которой возвышался бронзовый бюст Феликса Эдмундовича Дзержинского.

- Молодцы, товарищи! Ничего не скажешь, молодцы! — обратился восхищённый Броневой к Антону Семёновичу,— здесь закладывается наше счастье в труде, без палки и принуждения.

— Да, Александр Осипович, история отвела большевикам роль воспитателя нового человека. За это мы заплатили высокую цену.

— И не последнюю, дорогой Антон Семёнович,— думаю, что они нас не оставят в покое,— задумчиво добавил Броневой, подходя к плотникам.

На новом объекте возводились новые споры, весело мелькали пилы, долота грызли гнёзда сопряжений, на земле по частям собиралась кровля.

Бригадир плотников Волченко, он же командир духового оркестра, отдал рапорт. Коротко доложил о ходе работ и о настроении работающих.

Александр Осипович поздоровался, солидно пожав руки всем членам бригады, и неожиданно заметил: «Спецовки у вас, хлопцы, не первого сорта, их бы в костёр, правда?»

— Заработаем и купим новые!— ответил Коля Разумовский, самый аккуратный человек в коммуне. У него спецовка и без дыр и сохраняет первичную глажку.

— Ну, добре, и мы вам поможем! — прощаясь, сказал Броневой.— Погулял бы я ещё с вами, да много работы.

— Гуляйте, а мы за вас поработаем охотно! — предложил маленький Алексюк, преграждая собой дорогу.

Перед отъездом Александр Осипович обошёл спальни, клубы, заглянул в столовую. Время близилось к обеду. Карпо Филиппович Баденко колдовал над праздничным обедом, то и дело подходя к листам с пундиками. Они улыбались ему глянцем надрумяненных корочек. Увидев в столовой высокого гостя, шеф-повар предложил отобедать.

- Кормите ребят, Карпо Филиппович, они заслужили сегодня двойную порцию, а я только от стола,— ответил гость.

Приезд Броневого не очень отвлёк от работы. «Муравьи» упрямо трудились. Ещё катятся лошадки с материалом, облепленные помощниками, скрипит и рушится амбар, дымит кузница из всех щелей, перезванивая молотками. Крепёжный материал оправдал надежды Соломона Борисовича. Освобождённый от вековой ржавчины, ещё тёплый, он переходил на новую постройку.

Перед фасадом главного здания в стороне от большой магистрали строительства, выполняется работа по благоустройству территории. Девочки 5-го и 6-го отрядов и ребята 11-го и 12-го' убирают цветники, вскапывают землю, высаживают розы. Руководит цветоводами опытный садовод. Его заботливыми руками созданы оранжереи с дорогими редкими цветами и ранними овощами. Давно обрусевший, не то немец, не то голландец, он всего себя посвятил делу украшения жизни. Яркие тюльпаны, нежные крокусы и гиацинты, строгие хризантемы, кокетливые лилии и весёлые пеларгонии — водились в достатке для клумб, рабаток, цветников и для внутренних помещений. Главную же прелесть цветочного оформления составляли розы. Стараниями Карла Ивановича они перебрались в коммуну из питомников Крыма и Кавказа и хорошо прижились в наших условиях. Только чайная роза зимой хранилась в теплице и сейчас высаживалась в открытый грунт. Садоводы сгребали подсохшие листья, сжигали их на костре, подстригали кроны деревьев, окапывали стволы, подметали дорожки. Над ними порхают щеглы, синички, затеяв весеннюю возню,

Но вот Ширявский горнит «Кончай работу». Сигнал звучит неожиданно, все ещё во власти трудового напряжения, трудового подъёма, ещё не всё сделано. Неохотно тушатся костры, собирается инвентарь, Санька Сопин бегает по участку, собирая последние данные. Папка заполнена «репортажем». Совсем неохотно расстались с железным конём трактористы. Их «Фордзон», исправно тянувший всю рабочую смену, вдруг «пошёл в разнос», страшно гремя своими внутренностями, шипя и стреляя огнём через выхлопную трубу... Все, как спелые груши, попадали на землю, окружив на расстоянии железное чудо. Только Витя Горьковский и Боярчук остались на машине, укрощая бунт взбешённого американца. И скоро, качнув туда-сюда маховиком, трактор замер.

От бюста Ф.Э. Дзержинского, ведомая дежурным по коммуне Фроловым, шествует знамённая бригада. Оркестр у парадного входа играет «Под знамя». Салюты коммунаров. Знамя внесли на постоянное место в Тихий клуб. Можно переодеться и привести себя в праздничный вид.

8. ЧАПАЕВ

Вечер. Киномеханик Марголин привёз новый фильм. «Чапаев». Мы давно ожидали «Чапаева» как события выдающегося и радостного. Просмотрели «Путёвку в жизнь», «Папиросницу из Моссельпрома», «Броненосец «Потёмкин» и вот — «Чапаев». За сценой Громкого клуба капитально устроена стационарная киноустановка. Её обслуживает штатный киномеханик Марголин и коммунар Ваня Иванов-3. В коммуне династия Ивановых Вань состоит из четверых, потому для различия их титуловали.

Иванов-3 прилип к киноискусству, оказавшись способным помощником. Он аккуратно доставлял киноленты из города, Ширявский подаёт сигнал «На кино», но ещё до сигнала в зале заняты почти все места. На фильмы приходили сотрудники коммуны, рабочие и служащие, преподаватели школы и жители из соседнего села Шишковки. Никто из посторонних не проходил вестибюль в грязной одежде, с папиросой с зубах или с запахом «горилки». Такой порядок коммунары завели сразу, подражая традиции колонии им. Горького.

Комсомольская организация коммуны шефствовала над молодёжью Шишковки. Село не имело своего клуба, электрического освещения, вечера коротали в хатах, при керосиновых лампах и церковных свечках у иконостасов.

Перед каждым сеансом Антон Семёнович рассказывал о событиях в международной жизни и о внутреннем положении страны, о новых стройках, героях труда, о полярных лётчиках, ледоколах, штурмующих новый Северо-Морской путь. Заодно порой останавливался на содержании ленты.

Его беседы формировали наше мировоззрение, повышали политический уровень, расширяли образовательный кругозор, обогащали духовно.

На экране захватывающие события гражданской войны. Василий Иванович на горячем коне ведёт в атаку красных конников... Петька... Анка-пулемётчица... Психическая атака каппелевцев. Идут в полный рост с барабанной дробью. Дух захватывает! И вдруг застрочил пулемёт. Дрогнули офицеры, смешались ряды, побежали вспять, оставляя убитых и раненых.

- Ура! —не выдержали в зале возбуждённые зрители, всем существом участвуя в бою вместе с чапаевцами. - Давай, Анка, давай!

В один из самых интересных моментов в зале раздаётся голос Антона Семёновича: «Первый отряд —на выход!». Тихо, на носках, не мешая остальным, первый отряд, до единого человека, вышел из зала в коридор.

- Что случилось, Антон Семёнович? —с тревогой спросил командир.

- Возле коммуны шляются подозрительные дядьки. Прошу проверить, товарищи, если нужно - задержать.

— Есть проверить и задержать! — отсалютовали не остывшие от зрительных ощущений герои и бегом, бесшумной цепочкой следопытов, скрылись за дверью.

Вокруг тишина. Мирно мерцают звёзды. Где-то на Шишковке вяло брешет собака. Разделившись на группы, ребята бесшумными тенями скользнули в лабиринты построек, рассредоточились в саду, на стройплощадке, цепко прощупывая глазами каждый метр пространства.

- Двинули в лес!—шёпотом скомандовал Певень. Передвигались бесшумно. Останавливались, прислушивались. Тишина. Вот и тропинка к шоссе.

— Ушли, гады! — недовольно буркнул Ярошенко, сжимая кулаки. Вторая группа, прочесавшая отдалённый квартал леса тоже пришла ни с чем.

У входа стоял ночной сторож Данил Шмигалёв.

— Где вы были?

— Начальник послал на Шишковку,—замялся сторож, пряча в воротник усмешку.

- По дороге никого не встречали?—принюхивался опытный в некоторых делах Горьковский, пытался докопаться до истиной причины похода на Шишковку, Шмигалёв самогоном «баловался», но вдруг?

- А кого встретишь? Все картину смотрят!

- И не было никого,—буркнул про себя сторож. Его ночной спутник Пушок умными глазками разглядывал нарушителей покоя.

С докладом в кабинет входили расстроенные.

- Не поймали, Антон Семёнович,—с сожалением доложил Певень. —Скажете, шляпы? Всё обшарили!

— Спасибо, товарищи, видно, дядьки задали стрекача,- как-то сочувственно проговорил Антон Семёнович.—А вы задачу выполнили честно, продолжайте смотреть фильм.

— Есть продолжать смотреть фильм!—повеселели следопыты, но что-то вспомнив, Певень спросил:

— Может, покараулить?

- Нет, благодарю, теперь справится сторож. Идите.

В зал вошли так же тихо и заняли свои места. На экране раненый Чапаев боролся с рекой. Вот и до берега рукой подать, да вокруг всплески от пуль, здорово пристреливались беляки. Нет Петьки. Погрузился Василий Иванович и не всплыл...

Сжаты кулаки, выступают злые слёзы. В первом ряду маленький Котляр горько и протяжно зарыдал, опустившись на пол! Тише ты,—подхватил его Филька Куслий, — мы им отомстим, гадам, посмотришь!

В первых рядах малышей замешательство. Виктор Николаевич, почувствовав неладное, взял Котляра на руки и вышел из зала.

На экране последние кадры. Красная конница гонит беляков к обрыву реки. Это месть за Чапаева и грозное предупреждение любому врагу советской власти. Включается свет. Взволнованные, со стиснутыми кулаками коммунары выходят на улицу.

9. ВПЕРЁД, ЗА САМООКУПАЕМОСТЬ!

Дни моего праздного времяпрепровождения кончились. В подвальном помещении создавалась новая отрасль по обработке кроватных углов. Отрасль состояла из двух отделений: шлифовки и никелировки. По зову Соломона Борисовича из Киева поступило оборудование, а вместе с ним бывшие кустари-частники: Шнейдер, Островский и Свет. Они привезли станочки с разными дисками, гальванические ванны, никелевые электроды, пасты, мази, растворы. Опытным мастерам не составило труда смонтировать своё оборудование на новом месте.

Решением совета командиров «отрасль» укомплектовалась 11 и 12-м отрядами на две смены. Алексей Землянский перешёл в токарный цех. На посту командира его заменил Володя Крымский. В противоположность Землянскому Крымский немногословен, мягче в требованиях, аккуратист, музыкален. В оркестре играет на валторне, а для себя—на рояле.

Но и Землянский не забывал нас. Нет-нет да и заглянет к своим пацанам. Кому-то поправит пояс, ловко потянет за рубашку, смешно щёлкнет языком, невзначай разгладит воротник, кому-нибудь «Ваньки-турки».

Токарная группа Землянского обтачивала угольники, поступающие из литейного. После токарного они поступали в «комбинат» Шнейдера-Света.

Механическая обработка угольников не представляла большой сложности: вначале выпуклую часть обдирали на грубом и мягком карборундах, боковые стороны с цветочками обрабатывали на дисках из тонкой сталистой проволоки, удаляя прикипевший песок и заусеницы. Окончательный вид придавался быстро вращающимися полировочными дисками из хлопчато-бумажных тканей, сдобряемых специальной пастой. При работе угольник удерживался на указательном пальце правой руки. Левая рука крепко держала угольник, регулируя вращательное движение диска.

На первых порах диск нередко выбивал из рук угольник, случались порезы пальцев от внутренних заусениц. Шнейдер кричал, кипятился, вновь и вновь показывая, как нужно работать, чтобы угольник не прыгал.

Техника приобреталась опытом. При неудачах в полировочном цехе напарник Шнейдера маленький Исаак Самойлович Свет выходил на порог своего цеха и, поблёскивая шикарным пенсне, злорадно улыбался.

Помещения цехов разделялись стеной и дверью. Свет обожествлял своё производство, но к полировщикам относился свысока, как к низшей касте. Шнейдер отвечал «взаимностью». Иногда мастера-частники, не в силах справиться с психологией конкурентов, схватывались в открытую. Но до большого шума не доходило. Коммунары их быстро примиряли.

Для работы нам давали бязевые перчатки. Они быстро пачкались пастой и протирались на пальцах. Надоедливая болтовня Шнейдера о бережливости и экономии стала хуже редьки —перчатки берегли, а пальцы вылезали. Самым удобным и прочным материалом стала собственная кожа. Она мужественно выдерживала как механические, так и тепловые нагрузки.

Главная забота — выполнить дневную норму и в целом промфинплан. Новая производственная терминология—нормы, расценки, зарплата, рентабельность, самоокупаемость, режим экономии, соцсоревнование и ударничество вошли в жизнь коммуны уверенно и надолго, ещё более сблизив нашу жизнь с жизнью страны.

В машинном и сборочно-столярном цехе, в литейном, токарном, пошивочном, во вспомогательных службах работали сдельно, по бригадам, с чётким разделением труда. Так осваивалась узкая квалификация. С течением времени операции сменялись, многие коммунары осваивали несколько специальностей, становясь превосходными специалистами.

Главный барометр производства — промфинплан. В нём оговорено, сколько нужно изготовить в месяц шкафов, чертёжных столов, театральных кресел, тумбочек, стульев, маслёнок штауфера, кроватных углов, автомобильных поршней с пальца: спортивных трусов, сколько будет заработано по каждому виду продукции и в целом по коммуне.

Промфинплан вывешен в каждом цехе. Это наша конечная цель. Она всегда на переднем плане. У входа в столовую радует глаз яркая диаграмма суточного выполнения плана по цехам. Средства передвижения разнообразные: от улитки до самолёта. И все устремляется к яркому изображению Красной площади, собора Василия Блаженного, Кремлёвским курантам. В этом сезоне коммуна едет в Москву. Оперативная лёгкая кавалерия Саньки Сопина в составе комсомольцев Васи Камардинова, с лицом взрослого человека, энциклопедиста «штатного» оратора Шведа, философа и математика Ермоленко, видного токаря и фрезеровщика Васи Кравченко. Они скрупулёзно собирали сведения от бригадиров и мастеров, учитывая готовую продукцию и задел. В диаграмму сведения вносились в количественном и процентном выражении, наглядно цепляясь то за панцирь черепахи, то за гриву коня. Счастливцы покоряют пространство паровозным экспрессом, летящим к финишу на всех парах. В любую свободную минуту, особенно в обеденный перерыв, у диаграммы толпятся, спорят, критикуют, оправдываются.

Отстающие кроют Когана и весь его снабженческий аппарат: Мошанского, Сыча, Орденанса. В горниле производства снабженцы вертелись как белки, рыская по городу, вымаливая каждый кубометр леса, сталь для резцов, сырьё для литейной, ткани, даже шлифшкуру, смазку, лаки и многое другое.

Сырьём для медного литья нередко служили снарядные и патронные гильзы, кресты с куполов церквей, изувеченные люстры и статуэтки, на которые Антон Семёнович смотрел с непонятным для нас сожалением. В вагранке бывшего киевского кустаря всё добро кипело, булькало, ядовито шипело, плавясь и воплощаясь потом в маслёнки, в трубки маслопроводов и кроватные углы.

Появились производственные комиссии, ОТК, лёгкая кавалерия, цеховые листки-«молнии», призывные агитплакаты, газеты «Шарашка» и «Резец», «Прожектор» — всё было направлено на борьбу с отсталыми, «шляпами», бракоделами, с разгильдяйством и бесхозяйственностью. На лица в коммуне действительно не взирали.

В общем производственном подъёме немалую роль играет личная материальная заинтересованность. На собственное содержание из нашего заработка удерживалось 80% (на питание, одежду и коммунальные услуги). Остальное шло на сберкнижку и на карманные расходы.

Заканчивалось строительство столярного цеха. Поистине он не претендовал на высокий стиль! Деревянное творение наших рук протяжённостью 60 метров заняло под солнцем 1800 квадратных метров! Большие удлинённые окна в частых переплётах молодо глянули в мир. Шутники называли его стадионом Соломона Борисовича.

- Не замёрзнем, Соломон Борисович? — спрашивали заботливые хозяева, думая о холодах.

— Что вы, мальчики, разве такие молодцы могут замёрзнуть? Когда я был таким, как вы, я не мёрз. Я двигался и не мёрз.

К сроку, намеченному комсомолом, строительство завершилось. Пространство цехов заселялось верстаками, шкафами для инструмента, пожарными бочками, ящиками с песком и поделками машинного цеха. Мастер Полищук со своими сменами ритмично подавал детали кресел, шкафов, чертёжных столов, тумбочек, табуреток, до предела забивая свободные места между верстаками, скупо оставляя дорожки для прохода. Под самый потолок укладывались царги, проножки, спинки, порезанный на сиденья дикт. Теперь слово сборщиков. Они собирают театральные кресла для электротехнического института.

Едва успев позавтракать, бежали в цех, подгоняли шипья и сажали на клей сиденья, сжимая их струбцинами до высыхания. После сушки сидение шло в циклёвку и на шлифовку, затем передавалось дальше, в покраску бейцем и полировку на воске.

Первые образцы готовых кресел появились примерно через неделю. К великому нашему изумлению представители заказчика остались довольны. Вскоре у снабженцев образовался маленький отдел сбыта.

В бригадах сборщиков наступила горячая пора. Готовая продукция шла непрерывным потоком. На экране соревнования сборочный цех уже пересаживался на колёса и крылья.

В бригадах сборщиков работали серьёзные, имеющие квалификацию 3-4-го разрядов столяры —Сеня Никитин, Вася Водолажский, Козырь, Старченко, Саша Фролов, Николютин. На них равнялись младшие: Сопин, Камардинов, Зорин, Ряполов, Федя Борисов и многие другие.

Всю смену они стучали деревянными молотками, припасовывая свежепоклеенные рамки сидений; мягко шуршала стружка, снимаемая острым рубанком, скручиваясь спиралями, издавая здоровые запахи высушенного дерева. Легко порхала кисть, покрывая красками гладко отшлифованные поверхности. Кто-то из зарубежных гостей, посетивших коммуну, оставил в книге отзывов запись: «Ваш коллектив — это удивительно счастливя симфония свободного труда молодых граждан новой России».

На другом конце двора работали металлисты. Токарные станки времён Емельяна Пугачёва вертелись, соединённые в систему каким-то пособием. Система скрипела и стонала. Приводные ремни, сшитые сыромятью, часто рвались. Каждая остановка на ремонт приводила Соломона Борисовича в ярость.

А тут ещё пацаны с ехидными вопросами:

- Соломон Борисович, где вы подцепили этот импорт? Шестерёнки гарчат, як скажени собаки, а масло пьют, как верблюды.

Соломон Борисович делает вид, что не слышит, и подходит к мастеру:

- Товарищ Шевченко, что вы себе думаете, почему стоит цех? Они кричат и правы, что кричат! Ваши простои влетают в копеечку! Как не кричать хорошему хозяину!

— Вы же не с того света, Соломон Борисович, — возражает обычно спокойный мастер — рвётся пас трансмиссии!

— Так сшивайте быстрее. Чем занимается ваш шорник? Зарплату мы платим за реверансы, да?

Разгневанный и обиженный Соломон Борисович в пиджаке—халате нараспашку выкатывается из пацаньего окружения и на всех парах мчится делать разнос в «снабсбыт». В это время шорник, спокойный, пожилой селянин Архип Петрович, закончив очередную операцию по сращиванию, обнадёживал Шевченко, стоящего рядом в позе вопросительного знака: Часа два покрутится, а тоди...

- Что «тоди»?! — распрямляется Шевченко.

- Лопне, хай вин сказаться, хибак то вшивальнина? — Шевченко хватается за голову.

Скандальный простой отзовётся в рапорте на собрании и Соломон Борисович, Орденанс, Мошанский будут «героями» общего собрания. И на карандаш Саньки Сопина для беспощадной «шарашки» тоже попадут многие.

Комбинат Шнейдера и К° сдавал первую партию кроватных углов. Продукция имела товарный вид. Рождённые в муках, в «научных» дискуссиях конкурирующих мастеров, не стряхнувших с себя пережитки кустарщины, чистые, блестящие никелем углы, завёрнутые в мягкую бумагу, укладывались в замаркированные ящики и отправлялись заказчикам.

Два отряда девочек-швей до середины месяца топтались на спине черепахи, накапливая резервы и подготавливая всю партию трусиков. В один день пересели на страуса, а ещё через два дня—на ковёр-самолёт. К концу декады вместе со столярами и токарями они мчались самолётом.

Апрельский промфинплан был выполнен с прибылью в тысячу рублей! Бухгалтерия начислила первую зарплату, в т.ч. и мне. Это были мои первые заработанные деньги. Для пятнадцати лет событие, согласитесь, приятное.

10. БУДНИ

Вечер. Закончен трудовой день коммуны. Затихли последние звуки сигнала «Спать пора», теряясь в лабиринте этажей. Командир сторожевого отряда Овчаренко сменяет пост. В 22 часа моё первое дневальство. Обязанности дневального мне известны, но всё же ответственность, настоящая винтовка, острые взгляды «бывалых», надвигающаяся ночь и одиночество порождали волнение. Командир деловито рассказал, как вести на посту, как держать винтовку вообще и при встречах с начальством, как охранять покой коммуны в ночное время. На столике записка с фамилиями, когда и кого нужно будить.

Дневальство сдавал Глебов. Он облегчённо вздохнул и сказал; «Не дрейфь, через дневальство все проходят. Привыкнешь».

Я сделал обход. Ещё не все успокоились. Ходили по коридору, забегали во двор, в Громком клубе играли на рояле, в кабинете работала редколлегия. Виктор Николаевич, отключившись от внешних влияний, играл в шахматы с Петькой Романовым, взъерошивая пальцами шевелюру. Антон Семёнович затачивал очередную стопку карандашей, наблюдая за партией и сочувствуя большому ребёнку.

- Плохи ваши дела, Виктор Николаевич. Сдавайтесь и тикайте спать. Терский смущённо улыбается и вдруг делает ошеломляющий ход конём. Запертый своими фигурами король Романова получает мат. Остроносое лицо Петьки вытягивается и застывает.

Вошёл Соломон Борисович, усталый и расстроенный, с жалобами. Откинув полы пиджака, устало опустился на стул, трубно сморкаясь.

Я уже не имею сил. Эти антихристы спалят литейную.

- Какие антихристы?

- Разве я знаю, какие? Иди их поймай! Сегодня на грех упала труба. Я принимал меры и мне нахально пригрозили... — он подозрительно оглянулся.

- Да подшутили ребята, дорогой Соломон Борисович! Что же мы будем делать без такого цеха!

- Я не буду спать ночами, разве можно так шутить?

- Спите спокойно, у нас есть сторож и дневальный проверит...

- Есть проверить! — вставил я нужное слово и покинул кабинет.

Постепенно укладывались спать и деловые люди. Дождавшись, когда все вышли из здания, я проверил — закрыты ли форточки, дверные запоры, не льётся ли случайно вода в умывальниках, нет ли посторонних вокруг коммуны. Литейная спокойно дремлет, упираясь в ночное небо тёмной трубой. Тишина. Я возвращаюсь на пост.

Из кабинета доносится плавный стрекот пишущей машинки, прерываемый движением каретки. Оставшись один, Антон Семёнович печатает приказ и редакционную горку дневной корреспонденции в газету. Машинистки в коммуне не было.

Дневные заботы Антона Семёновича вообще нередко переходили за полночь, а с шести утра — новый трудовой день и какой день! В начале третьего, пожелав мне спокойной ночи, Антон Семёнович захлопнул парадную дверь.

В ночной тишине отчётливо слышался каждый шорох, каждый звук. Где-то посвистывает сверчок, монотонно тикают над головой часы, не слышимые днём. Даже стулья и диванчик для дневальных, спокойно стоящий у моих ног, издают какие-то звуки. Странно — днём этого не наблюдается. В душе начинает шевелиться какая-то чертовщина о домовых и ведьмах, шастающих по ночам. Сдерживая страх, я направляюсь в коридор, постукивая прикладом винтовки по плиткам пола и больше, чем чертей, опасаясь свидетелей моего страха. Непонятный шум не давал покоя напряжённым нервам, наконец, я нашёл источник. В свете плафона билась под потолком ночная бабочка, дробно трепыхая серыми крылышками — одинокое живое существо. Я с облегчением перевёл дух и решительно зашагал назад, плотнее прижимая винтовку.

Время тянулось медленно. Вспомнил, что в четыре утра меня сменит девочка - Нина Курьянова. А ей будет страшно? Никто об этом не знал. Стало стыдно за себя. Я поклялся не бояться никаких чертей.

Мысленно перенёсся в раннее детство, на окраину Харькова. В посёлок Качановку ворвались белогвардейцы. Малочисленный заслон красных сдерживал наступление, заняв улицу. Одиночные выстрелы и короткие очереди пулемёта косили наступавших беляков, их сменяли новые. В перестрелке, между залёгшими цепями, по середине улицы вскачь неслась пароконная подвода. Испуганными лошадьми правил перепуганный паренёк. А сзади, уцепившись за его рубашку, каким-то чудом, держалась маленькая девочка, с широко открытыми глазами. Парень что-то кричал, грозясь кнутовищем в сторону белых. Подскочив к красноармейцам, он с трудом осадил лошадей. Не мешкая, заслон погрузил пулемёт. Красноармейцы вскочили в повозку и тут же скрылись переулке. Белые беспорядочно стреляя, бросились в догонку. Не понимая происходившего, я и косяк моих сверстников ползали под заборами, собирали стреляные гильзы, лихорадочно загружая подолы длинных рубашек. Мы играли в войну. Ничего не страшно.

А к вечеру они расквартировались на постой. В большом доме моей бабушки, бесцеремонно разогнав хозяев по закоулкам, заняли лучшие комнаты. Винтовки стояли в пирамидах, пулемёты на веранде.

Господа офицеры, раздевшись догола, копались при свете керосиновых ламп в бельё, ловко проводя ногтями по швам, забитыми насекомыми. Во дворе у костров солдаты делали то же самое.

Дымили полевые кухни. Вкусно пахло солдатским кондёром. В костры и топки кухонь подбрасывали штакетник, отделявший двор от сада. Часть забора превратилась в коновязь и ясли. Усталые лошади с мерным хрустом жевали свой паёк. Их поили из брезентовых ведёрок.

Спать отправился на чердак, где устраивались все мои тётки.

Утром солдат построили во дворе. С крыльца командовал офицер:

- Смир-н-н-н-о! Шапки долой!

Солдаты нестройно запели «Боже, царя храни». Затем последовала словесность. Гладко прилизанный брюнет-офицер выслушал солдатскую путаницу из титулов: царя, царицы и всех августейших наследников. За ошибки тыкал кулаком в зубы, озлобленно рыча: «Не знаешь, скотина? Наследника не знаешь?!». У солдата текла кровь, капая с подбородка на воротник...

Мои грёзы прервала Нина. Она подошла ко мне тихо, желая, видимо, припугнуть. Ещё не совсем проснувшаяся, но подтянутая и собранная, она приняла винтовку, осмотрела сейф, перелистала памятные бумажки и сладко зевнув, отпустила: «Иди, герой, подрыхни, если здесь не спал».

Я обиделся: «Это ты сама ещё спишь, смотри, чтоб не украли!»

- Ой, горе! — Нина показала язык и картинно стала на пост. Я направился в спальню с чувством прошедшего ещё одно крещение.

11. МУЗЫКАНТЫ

Будни были необыкновенными. Наступал май с буйным цветением садов и парящими в воздухе густыми ароматами. Бледно-розовые венчики цветков лёгкими кучевыми хлопьями плотно окутывали кроны яблонь, скрывая свежие липкие листочки. В этом мире цветения кружили ярко-красные франты-шмели, облачённые в пушистые мантии, деловито работали скромные пчёлы, не оставляя без внимания ни одного цветка. Между ними суетились жёлтые мушки. Миролюбивые и беззащитные, обласканные солнцем, они сполна довольствовались благами весны, не ссорясь и не мешая друг другу.

Веселее защебетали птицы. В хоре их многочисленных голосов доминируют трели соловья. Одинокий солист бессознательно приглушает весь птичий ансамбль в угоду своей крошке-подруге.

Вечереет. Всё человеческое население устремляется во двор под тёплое ласковое небо, соскучившись по весне и теплу. Заполнены игровые площадки, дорожки, у парадного входа позируют фотографу. В центре наскоро импровизированной группы Севка Шмигалёв — в матросской тельняшке и бескозырке, — он бьёт на исключительность. Рыжий Боярчук — скромный трудяга — прячется за спины корешков, оставляя для объектива лишь одно лицо. По бокам рослые богатыри — кузнец Долинный, литейщик Дорохов — его ласкательно называли Доца — токарь Фомичёв и высокий изящный Разумовский. Ему «приписывали» родство с именитым однофамильцем екатерининской эпохи. А впереди, в ногах, вальяжно разлеглись пацаны, не рисуясь, не заботясь о позах. На площадке, недалеко от главного корпуса, две команды резались в «Горлёт». Это игра коммунаров. Её изобрёл Виктор Николаевич. В каждой команде по шести участников с теннисными ракетками. Мяч перебрасывается через сетку, по типу волейбольной, украшенную разноколерными искусственными цветами. Сетку сплели рыбаки, ракетки и цветы обеспечил изокружок. Играли азартно, в окружении болельщиков и ждущих очереди «на вылет». Заводилой «Горлёта» был, конечно, Терский. В игре он становился ребёнком. Командир оркестра Ваня Волченко, высокий белокурый Певень, а из младших —Федя Борисов, Павел Куксов, Карпенко, Харченко совмещали «Горлёт» с футболом.

В сад вошёл капельмейстер Виктор Тимофеевич Левшаков. Его дородная фигура внушала уважение. Сабельный шрам на щеке не уродовал лица, а подчёркивал мужество ветерана, участника империалистической и гражданской войны.

Вслед за ним прозвучал сигнал «Сбор музыкантов» — чистый мажор, сходственный с танцем призовой лошади.

Музыканты торопились в сад на постоянное место сыгровок, располагаясь с инструментами и нотными пультами, по кругу, на скамейках. Оркестр коммуны — 63 инструмента польского серебра. Это подарок харьковских чекистов. По степени подготовки музыканты разные — Волченко, Никитин, Козырь, Толиков, Жлудский, братья Агеевы, Зотов — достаточно опытные музыканты, имеющие хорошую школу ещё с колонии им. Горького. Они были главным звеном оркестра, к ним примыкали более молодые и совсем начинающие Петьки, Гришки, Алёшки, Котляры. В начале музыкальной карьеры в походах носят ноты, на остановках собой замещают пульты, становясь спиной к музыканту, с течением времени брались за альты, постепенно осваивали более сложные инструменты. Терпеливо и настойчиво Виктор Тимофеевич готовил музыкантов на регулярных сыгровках и в походах. До начала сыгровки музыканты «раздувались», потрясая окрестности дикой какофонией, смешением звуков оглушающих басов, тромбонов, баритонов с благородными кларнетами, саксофонами и пикающими флейтами. Оркестр в сборе. Поднятая палочка капельмейстера прекращает «репетиции», призывая к началу организованной игры.

В этот вечер репетировалась «Украинская сюита», написанная Виктором Тимофеевичем. В целом сюита уже была подготовлена. Недавно исполнялась на концерте в клубе наших шефов, но требовательное ухо Левшакова находило неточности в некоторых местах, слабую выразительность композиции в целом и отдельных инструментов... Начав игру, он часто останавливал оркестр нетерпеливыми ударами палочки по пульту, отрабатывая отдельные партии группы инструментов, доискиваясь до фальши.

Левшакова доводил до белого каления барабанщик Могилин по прозванию Булька, угрюмый и приземистый. Во время игры он гипнотически смотрел на дирижёра, боясь что-то пропустить, забывая ноты, и порой там, где в нотах партия барабана сохраняла паузу, Булька ударял колотушкой, потрясая не только изощрённый слух дирижёра.

Когда это случалось часто, под влиянием необъяснимого затмения, музыканты устало и с досадой опускали трубы, а Левшаков поднимал очки на лоб, начинённый пироксилином, и с поднятыми руками шёл на Бульку. Подойдя к нему и выхватывая колотушку — виновницу бед — леденящим голосом внушал:

— Могилин, Владимир Дуров на трубе научил играть морского льва! На трубе, льва, понимаешь? — при этом раздельные слоги речи в такт подкрепляя ударами колотушки по корпусу барабана.

Могилин, вобрав шею в плечи, с тревогой следил за движениями колотушки, которая ходила у него почти под самым носом.

Другим неудачником был Прасов. Он тоже часто «порол» и «парился», пережидая всплески дирижёрского гнева. Когда по вине Прасова оркестр останавливался, Левшаков с поднятыми очками, ударяя по пульту палочкой, отсчитывал такты, притопывая ногой и собственным голосом протяжно напевал:«Та-та, эс-та-та! Папа, мама, эс-та-та!»

Несмотря на трагичность момента, такие сцены вызывали улыбки у завсегдатаев сыгровок. Тогда свой гнев Виктор Тимофеевич переносил на зрителя:

- Чего гогочете, что вам здесь - цирк? Убирайтесь к чертям! И добавлял через минуту: «Пожалуйста».

Но сыгровки шли своим чередом и в конце концов «Сюита» была исполнена безукоризненно, в точном соответствии с требованиями дирижёра.

А соловей пел, не зная человеческих конфликтов. Казалось, своим крошечным горлышком он делал вызов мощным басам, баритонам и глухому барабану Бульки.

12. СОВЕТ КОМАНДИРОВ

Общим собранием коммуны избран новый состав совета командиров. Срок полномочий совета —три месяца. В регулярных сменах состава сразу решалось несколько важных задач. Командирами в течение пребывания в коммуне становился каждый коммунар и состав совета не превращался в постоянных начальников.

На этот раз секретарём совета выбрали Васю Камардинова. Ему 15 лет. По уровню развития он давно обогнал свой возраст. Серьёзный, рассудительный, не знающий компромиссов, он хорошо усвоил главное правило коммунаров: хочешь приказать — умей подчиняться.

Противником нового секретаря стал Соломон Борисович. Вращаясь в производственной сутолоке, испытывая недостатки в снабжении, мирясь с дряхлым оборудованием — «лишь бы дело шло», —обладая верой и оптимизмом в лучшие дни, он не по своей воле, а в силу обстоятельств часто нарушал обещания. В крутых ситуациях он по-мальчишески прятался, а Камардинов не терпел обмана. Он вытаскивал Когана из его укрытий, припирал к стенке и в совете командиров, и на общих собраниях бил усталого человека суровой критикой.

В литейном цехе постоянно лихорадило: то нехватка вязальной проволоки для шишек, то плохое качество песка, то застывшие «козлы» в вагранке из-за порчи форсунок и, наконец, скандально упавшая дымовая труба. Поржавели оттяжки, заело талрепы и ветер обрушил её на крышу. Юхим Шишко, десятилетний колючий пацан, бывший житель села Шишковка, за четыре часа умудрился пробить 250 и более шишек (каждая шишка — копейка). На экстренном заседании совета командиров он сидел сам не свой. Его жёсткие волосы торчали колючками во все стороны, не укрощённые расчёской. Один из вопросов заседания — положение дел в литейном. Пригласили мастеров, формовщиков и литейщиков. Соломона Борисовича нашли в «стадионе» за штабелями заготовок. Покрасневшие глаза свидетельствовали о бессоннице. Он действительно не мог спать, всерьёз ожидая грозящего «несчастья». Пожар мог возникнуть и в сборочном цехе, до предела начинённом сухим деревом, стружками, опилками.

- Соломон Борисович, вам слово, — обратился ССК к Когану.

Соломон Борисович пошевелился, отрешаясь от тяжёлых дум, под ним скрипнул диванчик:

— Товарищи, всем известно, что мы не на государственно пайке. Каждую мелочь нужно выбивать и в местных организациях и в других городах. На днях посылаю Орденанса в Киев, есть целый ряд вопросов. Нужен ликаподий, песок для литья, никель, электролит. Вы, думаете, что я чурбан и не понимаю наших трудностей. Я понимаю и делаю сверх человеческих возможностей. Всё же выше одного места не прыгнешь. Как ни плохо, а дело у нас идёт, имеем заработок и прибыль. Скоро пошьём себе новые костюмы.

Камардинов жестом останавливает поднятые руки желающих выступить и начинает сам:

- На прошлом заседании вы обещали хороший песок и выполнили. Факт? Песок мелкий, с грязными примесями, делаем брак. Это тоже факт! Форсунки можно притирать на месте, а мастера спят. Вот у нас и «запарка» и «козлы». Кто имеет слово, товарищи?

Юхим давно держал руку и получил разрешение говорить.

- Я так скажу. У Соломона Борисовича всё у Киеве. Писок з Днипра, ликоподий у шарлатанив. А дрит отой несчастный, так його и на наших свалках до хвороби. Нехай Ордонанц поиде та й привезе...

- Шо ты мелешь! — перебил Юхима Калабалин,— Соломон Борисович издыть до жинки у Киев, бо вона ще не периихала й бережа свои шмотки, а ты слухаешь казки, як той йолоп! Предлагаю отделом снабжения заняться цехкому. Если Орденанс с Сычем не справляются — скажем помощь. А то песок с Днепра! Чепуху городишь, Юхим — энергично бросил в сторону Шишко Семён.— Пошарим по складам в городе — нам скорее дадут, а не то сделаем трус. Шишко слушал с открытым ртом, завидуя ораторскому искусству Калабалина.

Антон Семёнович посмотрел на Семёна, покачал головой. Нв Когана вообще было жалко смотреть. Его семья в самом деле ещё жила в Киеве, потому что в Харькове не было квартиры. И вдруг — такая бестактность. Он тяжело поднялся и вышел из кабинета.

Встал Антон Семёнович:

Ты, Семён, не партизань. Какой ещё трус? У нас не военный коммунизм, советские учреждения не буржуйский элемент. Другое дело поискать излишки и взять их законным путём. Что касается Соломона Борисовича, то я решительно запрещаю говорить с ним в такой манере! Он хороший человек, очень много работает на нас без шкурных побуждений, а вы позволяете себе хамить. Тебе, Семён, просить извинения сегодня же. Калабалин густо покраснел.

- Та мы ж его уважаем, Антон Семёнович! — вступился Захожай.

Постановили: усилить борьбу за экономию. Калабалину, Пихоцкой и Мезяку оказать помощь отделу снабжения разведкой в хозяйственных организациях города.

Второй вопрос «О поведении новичка Дмитра Гето». Привезли его из Кролевецкого детдома на «исправление». За разные проделки его «командировали» в коммуну. Ему 17 лет. Работать и учиться не хочет. Пользуясь воловьей силой, отбирает у малышей третьи блюда, особенно пундики.

Слово дали малышам. Первым оратором подхватился Гриша Соколов:

— Про Митька все знают. Есть по две порции и богует. Когда я дежурил, то давал добавки второго, а он у Мишки Борисова, Витьки Торского и Локтюхова ликвизировал пундики, шамал и смеялся. Говорить боялся, бо он кулаки тычет.

— Позовите Гето, — коротко сказал Антон Семёнович, взглядом обращаясь к старшим. Вышли Калабалин, Гапеев и Русаков.

Группа потерпевших сидела отдельным кланом, целиком солидарная с заявлением Гришки.

Вошёл Гето. По кортежу было видно, что явление Митьки на совет не добровольное.

Окинув всех цыганскими глазищами, тряхнув чубом, стал у стола ССК. Плечистая фигура выражала агрессию. Слушать «мораль» ему не впервой.

— Вася, дай мне слово, — поднялся сероглазый Козырь, — Таких сявок мы хорошо знаем. Загрёб у пацанов пундики и жрёт за обе щеки, рад, что силой мама не обидела. Нечего на него богу молиться. Предлагаю выгнать.

Гето стоял в вольной позе с руками за спиной, пренебрежительно изучая Володю снизу вверх.

— Стань, как полагается, — напомнил Камардинов. — Митька таким же взглядом измерил ССК и остался стоять вразвалочку.

— Встань, дубина, тебе ж говорят, бо поставлю, — тихо рокотнул Семён. Их взгляды скрестились — тёмный, нагловатый и тупой с тёмно-карим, требовательным и насмешливым.

Руки Митьки вяло поползли из-за спины, ляжка перестала дрыгаться.

Выступил Вася Луцкий, смелый, напористый.

— Хлопцы, хибак це людина! Це ж Лантух! Непхав борщу, котлет и слухае, як воно там у животи булькае. Шо йому скривдити пацана! Бачите, яка пика здорова? Дамо йому пайку хлеба и нехай жуе, нероба несчастна бо вин паразит.

Гето вытянулся в струнку и побледнел. Внутренние живчики дёрнули к Луцкому и споткнулись. На пути решительный заслон понимающих глаз.

- Гето, что ты скажешь? — спросил Камардинов. С минуту не отвечал, его терпеливо ожидали.

- Нехай миня пижоны не оскорбляють, потому что я бываю обидчивый. Пундики брав, потому как я голодный, а они нехай гав не ловлять! На то и щука в мори...

И дальше красть? — мягкое сопрано Любы Красной.

- Не... хай воны сами едять!

- Ой, горе! Як пивень на сидли! — не выдержала Зина Носик.

Командиры рассмеялись.

Калошкин, теперь сам грызи пундики, бо Гето отказывается! — где-то из-под вешалки пискнул Котляр.

— Можно мне? — встал Антон Семёнович.

Товарищи, критика вещь полезная, она исправляет ошибки, но критиковать следует деликатно и не всех. Гето вас поймёт. Он человек голодный. И до тех пор, пока его не накормите, он вас и слушать не будет, и работать не будет, а учится — и не мечтайте! Митя, выйди, пожалуйста, мы тут сами решим — обратился Макаренко к Гето.

Его слова не тотчас дошли до сознания Дмитрия. Семён, открыв дверь, красноречиво повёл бровью.

Когда Гето вышел, не понимая, что случилось, Антон Семёнович заговорщицки продолжил:

- Давайте поставим отдельный столик, накроем чистой скатертью, поставим хороший прибор и спокойно, без намёков пригласим Митю на завтрак. К нему прикрепим двух официантов, лучше девочку и мальчика. Обслуживать, как в хорошем ресторане. Не забыть и перчик, и соль, и горчицу, салфеточки. Можно поставить бутылку лимонада. Кормить до полной сытости. Официантам надлежит быть корректными и предупредительными, чисто одетыми и в белых передниках. Пригласит к столу дежурный по столовой и не расшаркиваться, не угодничать в поклонах. В отрядах всех предупредить, чтобы не глазели, как на спектакль, а вели себя, как обычно, без всякого зубоскальства.

Если завтрак понравится, а нужно всё сделать, чтобы понравился, Митя на обед придёт сам. И так каждый день.

Командиры слушали с расширенными зрачками. Со всех сторон посыпались возгласы удивления: «Да вы что, Антон Семёнович, он так никогда не откажется, буде трощить, як той боров, аж вухами хлопать!»

Загадочно улыбаясь, Антон Семёнович спросил Семенцова: Ваня, а ты бы сел за такой столик?

Семенцов растерялся, глаза забегали, немного подумав, ответил:

— Оно не плохо бы, а как-то стыдно, товарищи,— и тоже рассмеялся, разгадав замысел Антона Семёновича.

Совет командиров одобрил предложение начальника. Официантами назначили Любу Красную и Витю Торского.

13. СЕРВИС ПО-КОММУНАРСКИ

Утром операция «Сервис» началась. На столике Гето сервировку украшала ваза с роскошными гвоздиками. Это дополнение сделала Люба, выпросив цветы у Карла Ивановича для «особого» случая. Стол был наряден и торжественен. Зав. столовой Русаков в свежем халате дожидался Гето, и как только его фигура показалась в проёме дверей, он подошёл к Митьке и сказал серьёзно, дружески:

- Дмитро, садись сюда, это теперь твоё новое место.

Тю! За шо ж мени такая почесть?

- По решению совета командиров у нас всех новеньких так встречают, — не моргнув глазом соврал Русаков.

Гето с недоверием обошёл вокруг стола, не решаясь сесть и прикоснуться к белоснежной скатерти, но в это время празднично нарядная Люба подошла с подносом, овеянная чарующими запахами блюд.

- Садись, Митя, не стесняйся, — пропела она, расставляя тарелки.

Коммунары завтракали как всегда, никто на Гето не обращал внимания.

Только за далёким столом малыши пристально уставились на далёкий роскошный стол, уткнув носы в чашки. Калошкин поперхнулся и разлил кофе. Митя сел, как в сновидении, но всё было реальным: мягкое на молоке пюре, большая сочная котлета, огурчик. Торский подал салат, селёдку... Всё было красивым и аппетитным.

Карпо Филиппович, посвящённый в затею, постарался «как следует быть».

Отбросив сомнения, Гето приступил к трапезе. «Официанты» обслуживали ненавязчиво, хорошо войдя в роль. Они скромно стояли в стороне у окна и как только видели, что «гость» оканчивал блюдо — подходили и справлялись, не нужно ли ещё. Потребовалась добавка.

Кофе подали со стопкой блинов.

Позавтракав, коммунары разошлись в цеха и на занятия. Ни одной едкой реплики, косого взгляда, ухмылки. Для нас Гето на время перестал существовать. Был забавный спектакль, а чем он закончится — никто не знал. Кроме Антона Семёновича, конечно.

Гето остался доедать блины. Он осмелел и потирал от удовольствия руки.

- Клюнуло, — шепнула в сторону Витьки Люба. Тот согласно кивнул головой.

Откушав, Гето поднялся. Он картинно пожал ручку «официантам» и вежливо поклонился Карпу Филипповичу, выглянувшему из раздатки.

- Обедать сюда приходи, — напомнила Люба.

— Та прийду, не забуду! — расцвёл Митька, польщённый необыкновенным вниманием.

Прошло четыре дня. Гето предоставили полную свободу. Никто к нему не приставал, ни с просьбами, ни тем более с требованиями. Все были заняты своим делом: уборками, производством, школой, играми, сыгровками, репетициями, кружками. А Митька гулял по двору, спал на лесной полянке, ездил в город без письменного отпуска Антона Семёновича, не попадая в рапорт и не «отдуваясь» на общем собрании. Хотел и отсыпался в спальне, но в дневное время без пропуска дежурного в спальню не пускали. Пропуск выдавался только по делу и вошедший контролировался дневальным.

И вот наступила развязка. Под конец четвёртого дня за ужином всё так же было аппетитно и вкусно. На парадном столе свежие цветы, стопочка тарелок, которыми Митя не пользовался, вилка, столовый нож, салфетка. Он сел за стол, разломил ломоть хлеба, но ложку почему-то не брал. Коммунары уже поужинали и стали расходиться, а Гето всё сидел в одной и той же позе. И вдруг, не коснувшись угощения, вскочил и чуть ни бегом бросился в кабинет начальника. Открыв дверь, с порога, хриплым голосом спросил:

- Антон Семёнович, що вы з мною робите? Хиба я зануда яка? Мене ж як свинью заголовують!!! Я так не хочу! Пошлите работу, чи куда задумаете... И он зарыдал.

— Успокойся, Дмитро, ты мужчина, а не кисейная барышня, — сурово сказал Антон Семёнович.

Приведи себя в порядок и позови Камардинова. Он отвернулся к окну, щадя самолюбие Гето.

Гето разгрёб шевелюру, поправил пояс и первый раз, как подобает, ответил: «Есть позвать Камардинова!» В кабинет вошли вдвоём.

— Слушаю, Антон Семёнович! — вытянулся в струнку Васька.

— Товарищ Камардинов, пошли Гето в токарный цех. Он хочет стать токарем. О назначении завтра отдай в приказе.

- Есть послать в токарный и отдать в приказе! Вы свободны!

— Спасибо, Антон Семёнович, я туда и хотив!

- Ну вот, значит, я угадал.

14. «ПОКУШЕНИЕ»

Последние дни школы перед летними каникулами тянулись долго и скучно. Угадывая настроение своих учеников, Тимофей Денисович водил класс на природу, читал географию, располагаясь на лесной поляне, в окружении берёз и молодых дубков. Повторялся пройденный материал: скоро экзамены. Его уроки любили. Живые, насыщенные примерами из жизни первооткрывателей и изучением их маршрутов на карте, они хорошо запоминались. Зримо представлялись горные вершины, реки с притоками, низменности и пустыни, моря и океаны.

По его предмету классы успевали хорошо.

Иная обстановка была на уроках математики. Преподаватель Густав Францевич Бершетен, восьмидесятилетний старик, высокий и прямой, как николаевский гвардеец, в зелёной шинели, он бодро входил в класс и после короткого приветствия и команды «садитесь» начинал единоличную гимнастику. Его разминка сопровождалась хрустом суставов, тяжёлыми выдохами. Он приседал, поочерёдно выбрасывая колена и восклицал: «гоп-гоп», затем наклонялся до пола, не сгибая ног, делал вращательные движения корпусом и вертел головой, прорабатывая мышцы шеи.

Постепенно к его чудачествам привыкли и терпеливо ожидали начала урока. Рассказывал он увлечённо, с пафосом, иногда отвлекался отступлениями из собственной жизни, называл всех на «вы» и говорил с нами языком профессора, как с воспитанниками императорского лицея.

Писал он быстро. Мел скользил по доске, оставляя за собой длинные цепи непонятных формул. Исчертив доску до конца, Бершетен стирал рукавом шинели верхнюю часть написанного и продолжал дальше, то и дело приговаривая: «Отсюда следует».

Старательные математики стремились что-нибудь записать, вставали с мест, но из отрывков скопированного шифра понять всё равно ничего не могли.

После урока мы обращались к учителю математики параллельного класса — Константину Сидоровичу Березняку. Из наших тетрадей, как из клочков разорванного письма, он составлял полную запись урока и долго близоруко изучал её и... ничего не понимал. Тогда он начинал объяснять нам урок доступным способом.

Готовя группу старших коммунаров на рабфак, Густав Францевич пережил тяжёлый случай. Однажды после очередного занятия он вернулся домой и включил свет. В этот момент с улицы раздался выстрел. Пуля через оконное стекло попала в лампочку. В полной темноте двухметровый Густав Францевич рухнул на пол.

Утром «криминалисты» во главе с Терским по пулевому отверстию и лучевидным трещинам на стекле, не выходя из комнаты определили направление и расстояние до места стрельбы.

Расчёт подтвердился следами на грунте. Следопыты торжествовали, предвкушая быстрый финал необычного детектива.

В кабинет вызвали Калабалина.

— А ты что скажешь? — спросил Антон Семёнович, затачивая карандаш.

— Пока ничего. Следы не очень ясные, ночью прошёл дождь, може и собака не найде...

— Собак звать не будем, а ты шевельни мозгой и расследуй. Ты ведь знаешь, как это делается.

— Есть расследовать! — с повышенной готовностью отсалютовал Семён и пошёл выполнять задание.

Густав Францевич написал рапорт об отставке. На просьбу остаться ответил решительным отказом: «О, нет, это не есть человечество. Я имел дело с бандит!»

Следствие Калабалина приняло глобальный размах. Были опрошены все старшие ребята, замеряли обувь по контуру следа. Нашлись свидетели, которые видели какие-то тени, а потом «усе исчезло, як скризь землю».

Вещественным доказательством явилась пуговица от штанов, найденная на месте происшествия. Такие пуговицы были на всех штанах и все штаны проверялись. У Тетеряченко не оказал трёх пуговиц, но принимая во внимание его пацифизм, факт недостачи оставили без последствий.

Пухла папка с протоколами дознания, свидетельскими показаниями, с фотоснимками, Семён «кооптировал» добровольных помощников.

Прошло двое суток. Маленькая пулька из мелкокалиберки осталась в кармане Бершетена, и не была предъявлена следствию. Каким-то образом эта пуля исчезла, но вскоре оказалась у Антона Семёновича. В самом разгаре следственной эпопеи Семёна вызвали в кабинет.

- Как подвигается дело, достопочтенный Шерлок Холмс? — поинтересовался Антон Семёнович.

- Я ещё не кончил, но дело, хай йому бис, трудное, — плутоватые карие глаза что-то искали в потолке.

— Ну, добре! Значит, стрелял ты!

- Я?!

- Конечно! Потому что иначе ты мигом нашёл бы подлеца! А теперь доказательство: твоя пуля?

Калабалин рванулся к столу, на котором лежал маленький серый кусочек свинца.

— Моя, наверное, а может и нет. Но это не имеет значения.

- Простите, я... пошуткував трохи.

В позе Семёна полное раскаяние, готовность к расплате.

— Следствие считаю законченным. Пять часов ареста,— громовым голосом объявил Макаренко, не скрывая искреннего гнева.

— Цей Бершетен нас каликами робить, а не вчить! — пулемётной очередью затораторил Семён.

- Замолчи! За такие шутки отдают под суд.

- Есть пять часов ареста! — и Семён Афанасьевич, один из любимейших наших наставников покорно, как в колонистские времена, снял пояс и начал отсчитывать штрафные минуты.

15. В МОСКВУ

Ещё в цехах шёл бой, ещё страшно дымила труба литейной, отравляя окрестности зелёным удушливым дымом, ещё в классах сдавали экзамены и всё же неотвратимо подходило время заманчивого отдыха.

В перспективе, поставленной Антоном Семёновичем, значились два варианта: Москва или Крым. Ни в одном из них не преследовалась цель пассивного отдыха: купаться, загорать, вкусно есть, вдоволь спать и прибавлять в весе. Коммунары отдыхали иначе, как правило, в походах, трудных, интересных и очень полезных во всех отношениях.

Не лёгкий вопрос — выбрать маршрут. Ох, не лёгкий! Каждому дано право обдумать, заранее взвесить все «за» и «против».

На совете командиров маршрут обсуждали дважды: Крымская партия в первом туре споров оставила Антона Семёновича, сторонника Москвы, в одиночестве. Его доводы не имели успеха. Тогда по конституции коммуны он обратился к общему собранию.

Это была его необычная речь. Он рассказал историю от времён Юрия Долгорукого до наших дней. Ярко обрисовав междоусобицы князей, борьбу за объединение Руси, царствование Ивана Грозного, жестокого и прогрессивного деспота, «смутное время» с нашествием Лже-Димитрия, подавление стрелецкого бунта Петром I, многократные пожары города, нашествие Наполеона и крах трёхсотлетия Романовых. Закончил пламенным призывом: «Товарищи! Москва — столица нашей Родины. Мы увидим памятники старины в архитектуре, картинных галереях, строении улиц, в музеях. Мы увидим Москву наших дней, места революционных битв, мавзолей В. И. Ленина, Красную площадь».

Москву поддержали старшие коммунары — комсомольцы. Сторонники Крыма дрогнули. Но без боя не сдавались. Продолжали отстаивать свой вариант, напирая на прелести южного климата, Крымские горы, Чёрное море, легендарный Севастополь и отдых в летнем лагере.

Чашу весов в пользу Москвы склонил Соломон Борисович. Из его выкладок стало ясно, что на Крым нет денег. Расчёты с заказчиками, приобретение летней формы, вклады в основные и оборотные средства производства, затраты на содержание коммуны — поглотили прибыли, которые мы заработали в хозрасчётном производстве.

Вопрос о крымском походе отложили до будущего лета. Но никто уже не жалел, вспоминая речь Антона Семёновича.

Техническая сторона походов в коммуне досконально разработана. Походы задолго готовили маршрутные, хозяйственные, культурные комиссии, которые заботились о питании, одежде на все случаи, местах размещения, видах транспорта и культурном обслуживании.

Опыт приобретён в трёхдневных харьковских походах коммуны на празднования 1-го Мая и 7-го Ноября, с участием в парадах и демонстрациях... С началом похода коммуна переходила от отрядной системы ко взводной, с командирами взводов во главе. Взводов пять: оркестр, первый взвод — старшие коммунары — мальчики, 2-й взвод — старшие девочки, 3-й взвод мальчики и замыкающий 4-й взвод — мальчики младшего возраста. Строй в колонне по шести. Впереди — оркестр, за ним, в интервале 6 метров — знамённая бригада, за знаменем шёл Антон Семёнович, возглавляя все взводы. Впереди шеренг своего взвода шёл командир. Между взводами выдерживался интервал в три-четыре метра. Колонна строилась быстро, в течение одной минуты, по сигналу общего сбора. Это достигалось постоянными тренировками. Строй выглядел красиво и парадно. В Харькове знали и всегда с любовью говорили: «Это идут дзержинцы!»

В походах хозяйственная комиссия снабжала комендантский отряд прозаическими вёдрами, урнами для мусора и тряпками. Тряпка в хороших руках — нужная вещь. Она стирает пыль, моет окна, двери, полы, и, где бы мы ни находились, традиция коммуны — чистота — входила вместе с нами. Вступал в действие весь нехитрый набор подметающих, чистящих и моющих средств.

6-го июля, как всегда, полный рабочий день, хотя этот день — начало нашего похода. Наш скромный гардероб укладывался в плетёные прямоугольные корзинки. Они легки, прочны и удобны во всех ситуациях, у каждого своя.

В любых перипетиях походной жизни мы быстро их находили по номерам, хотя знали и по другим признакам, даже по запаху.

Корзинки погружены на подводы и отправлены на вокзал с сопровождающим.

Торчащие фигуры на возах Русакова, Боярчука, Оноприенко, Редько с их прощальными маханиями рук и счастливыми рожицами вызывали хорошую зависть — они уже на колёсах.

После первого ужина долгожданный сигнал «Общий сбор». Разливистой гармонией трубили три корнета: Волченко, Никитина и Феди Борисова.

- Становись! — звонкая команда Калабалина, покрывающая трубные звуки музыкантов. У фасадной стороны главного здания нас провожали рабочие, воспитатели, повара, соседи с Шишковки и совхоза. Почему-то одиноко стоял сторож Шмигалёв с верным другом Пушком.

Соломон Борисович перемещался с лёгкостью шара от группы своего «штаба» к Антону Семёновичу и обратно, получал от него последние распоряжения и тут же отдавал команды исполнителям — Орденансу, Каневскому, Ганкевичу. На время похода Мошанский остался главным командиром коммуны, ответственным за ремонт и переоборудование. Наша жизнь не знала безответственности!

Под звуки оркестра знамя пронесли к голове колонны. Воцарилась торжественная тишина. Перед строем Антон Семёнович, как всегда, одет просто, но как-то по-особому, со свойственной ему аккуратностью. Зеркально блестят сапоги, сверкает белизной рубашка-косоворотка с узким пояском, с белым верхом фуражка, в руках походная палочка. Немного взволнован. Во всей фигуре торжественность, пружинная подтянутость и озабоченность, окидывая взглядом весь строй, он видел каждого из ста пятидесяти. Под его взглядом ещё стройнее становились фигуры, ещё радостнее пела душа.

Он обратился с короткой речью:

- Товарищи коммунары! Поздравляю вас с началом московского похода! Ударным трудом, хорошей учёбой, красивой дисциплиной вы, как все трудящиеся граждане нашей страны, заслужили право на отдых. Впереди вас ожидает много интересного и полезного. Желаю успеха и счастья!

Колонна и толпа провожающих грянула аплодисментами. Соломон Борисович вытер слезу. Эти пацаны и девчонки не дают жить спокойно, а всё же они хорошие, особенно в такой торжественный час — безмолвно говорило его доброе лицо.

- Справа по шести в колонну — шагом марш! — скомандовал Калабалин и строй под марш «Бойкий шаг» выступил на грунтовую дорогу. По обе стороны строя спешили, желая попасть в такт с оркестром, провожающие. Строем шли через открытое поле. В лесу, из-за узкой, неровной тропы, перешли на вольный шаг цепочкой. Можно поговорить, обменяться шуткой, впечатлениями, отбежать в сторону. Но никто не бегал вперёд Антона Семёновича. Это один из законов похода.

Из леса вышли на Белгородское шоссе и вновь построились. Снова бодрые марши на трёхкилометровой дистанции до городского парка. От городского парка пошли трамвайные линии по улицам Харькова. Шли по Пушкинской. Многоэтажные дома отдавали эхом грому оркестра, торжественному звону литавр Землянского. В домах снизу доверху открыты балконы, цветисто усеянные зрителями. Они приветствовали нас, махали платками — «Идут дзержинцы!» На перекрёстках останавливались трамваи, пропуская строй. Автомашины не мешали, их тогда было мало. Вокзал. Площадь заполнена народом. Разгружали подводы с нашим багажом, разбирая корзинки, муравьиными ручейками, с ношей на плечах устремились на перрон.

Наши три вагона свободны от посторонней публики. По команде разместили в вагонах багаж и построились на перроне.

- Под знамя, смирно — салют! Единым движением вскидываются руки, оркестр играет «под знамя» и знамя вносится в головной вагон. Здесь штаб Антона Семёновича, оркестр и хозкоманда. Посадка закончена. Свисток, и поезд тронулся, рассеивая чёрный дым по перрону. Перед окнами поплыли крытый перрон, провожающие, станционные постройки.

До свидания, Харьков! Колёса весело застучали по стыкам рельсов. При беглом осмотре вагонов ДЧСК Борискина установила необходимость уборки. Сразу же появился на свет наш универсальный инвентарь. Чтобы не перегружать дежурных, решили сделать общий аврал. Парадные парусовки и трусики сменили на домашние штаны и рубашки. Закипела работа.

Проводницы пожимали плечами: «Таких пассажиров у нас не бывает, ну и молодцы!» Инвентарь пополнился за счёт каптёрки вагона. Девочки запели песню «Ой, дож це за шум учинився», хлопцы подпевали и по-морскому драили «палубу». Через стёкла окон нам улыбнулось промытое вечернее солнце. Становилось уютнее, повеяло влажной свежестью.

Мы обживали временный дом. Уборку на обходе принимал дежурный Орлов и ДЧСК Клава Борискина. Требования не снижались, уборка произведена по-коммунарски, и начальство было довольно.

Столовая комиссия под опытным руководством старшей «хозяйки» Русакова, готовила ужин. Абдула Русаков обладал врождённым хозяйственным талантом. Постоянно выдвигался в столовые комиссии, умело, по «справедливости» делил пайки, любил шашлыки и внешне чем-то походил на чайханщика: плотный, с крупным носом и сливовыми глазами, всегда приветливый. Он стремился как можно лучше обслужить, особенно малышей. Звание старшей хозяйки к нему пришло по наследству. Когда-то эту должность в коммуне исполняла женщина.

После ужина устраивались по местам, доставали свои одеяла. Невольно вспоминались недавние крыши вагонов, открытые всем ветрам, тамбуры товарняков, тесные ящики под вагонами, облавы на «зайцев», упитанные, пьяные рожи нэпманов, страх и обиды маленьких человечков «вне закона». «Беспризорный» — какой страшный смысл заключён в этом слове! Имеет ли человечество способ измерить всю глубину горя детей и подростков, не познавших счастья детства, выброшенных на улицу, всюду гонимых, голодных и одичавших, влачащих с места на место, из города в город свою душу и тело, едва прикрытое рваным тряпьём. Теперь это было в прошлом. Все наши помыслы устремились в завтрашний день. Он нам казался прекрасным.

В штабном купе Антона Семёновича уютно и весело. Сюда пришли пацаны с 4-го взвода. Расселись, как дома, и играли в шахматы. Антон Семёнович любил эту игру, с удовольствием давал сеанс одновременной игры юным гроссмейстерам.

А в это время девчата занялись своими делами, вязали шапочки, вышивали, мережили наволочки на маленькие подушки. Любители книг читали, а многие, сгрудившись у окон, смотрели на уплывающие поля, ленты речек, рощи, полустанки. В третьем взводе пели: «Соловей, соловей, пташечка, канареечка жалобно поёт» с задорным припевом: «Эх, та, Лиза, Лизавета, я люблю тебя за это...»

Сева Шмигалёв по-разбойному свистел и ухарски приплясывал, подцепив под руку огромного и застенчивого Долинного.

Подошло время отбоя. По вагонам, в перестуке колёс, прозвучал родной сигнал: «Спать пора». Первым ко сну удалился четвёртый взвод. Гроссмейстеры получили по мату и, желая Антону Семёновичу спокойной ночи, обещали взять реванш. На дорогу каждый получил по конфете.

В штабе остались Левшаков, Волчек и Певень. Антон Семёнович угостил компанию чаем с домашними пирожками. Все непринуждённо беседовали, строили планы.

К двенадцати часам потушили большой свет. Дневальные заняли посты у дверей.

16. А КРУГОМ МОСКВИЧИ

Москва встретила прохладой и лужицами после дождя. На привокзальной площади вереница сонных извозчиков в ожидании пассажиров. Корзинки погрузили на пароконную открытую платформу. Ломовики легко тронулись в места. Поёживались в лёгких парадных трусах и парусиновых рубашках. Мы строились в колонну. Никто нас не встретил. Расспросив, как лучше пройти на Лубянку, двинулись к центру. Гром оркестра будил московские улицы. Из-за домов выглянуло солнце. Москва просыпалась.

Встречные смотрели на нас, как на явление незнакомое, подходили к строю, расспрашивали. Вроде бы и пионеры, а без галстуков.

Отвечали коротко — в строю разговаривать не полагалось.

Против здания ОГПУ прошли парадным шагом с развёрнутым знаменем и салютом под марш «Дзержинец».

Подошли к транспортной школе ОГПУ. Это наш новый дом. Короткий совет командиров взводов распределил места в спальнях. Хотя кровати были застланы, но жилого уюта не чувствовалось. Снова аврал по уборке. Мыли окна, двери, полы, сметали пыль со стен. Везде должен быть порядок, нам здесь жить две недели. Парадную форму сменили школьные костюмы и пиджаки из хлопчатобумажной ткани, чистые и выглаженные.

Настроение хорошее. Мы уже увидели Москву. Никто не жалел о Крыме. На площади, улицы, здания смотрели во все глаза, пытаясь понять, где и что, сравнивая с рассказами Антона Семёновича. Среди нас были и «москвичи» не столь отдалённого времени, но они не хвастались и помалкивали.

Уборка продолжалась два часа. Засверкали стёкла окон, светлели умытые половины крашеных полов, в коридоре расставлены плевательницы, в которые не имели привычки плевать, полагая, что это удел стариков и больных.

Спальни девочек и здесь отличались своим убранством. Появились занавесочки, вышитые, всякого рода накидочки, игрушечные подушечки, вазочки с цветами. Всё вместе взятое, расположенное со вкусом, создало мирок уюта, приблизив к домашнему. Хлопцы невзначай заглядывали в спальни девочек, внутренне завидовали их умению обставляться в разных условиях. Некоторые язвили: «Подумаешь, и здесь разложили своё приданое!» Женя Вехова с набором подходящих к случаю слов бесцеремонно выставляла остряков за порог, энергично закрывая дверь. Переговорить Женю в таких делах — безнадёжно.

Надевали парадную форму: парусиновые рубашки, синие сатиновые трусики, голубые носки, баретки и свежие, изукрашенные рисунком золотистые тюбетейки.

По приглашению столовой комиссии пошли на завтрак. Столовая школы расположена неподалёку. Нас встретил расцветший улыбкой Русаков. Он успел освоиться на новом месте, перезнакомился с поварами, не забыл позавтракать и распределить места каждому взводу за четырёхместными столиками.

Хозяева позаботились убрать столовую по-праздничному. Белые скатерти, вазочки с цветами, столовые приборы — приятная и привычная для нас обстановка. Они смело нам доверились как гостям, не думая о каком-то риске.

Совсем по-другому отнеслись наркомпросовские учреждения. Когда наш представитель колесил по родственным организациям, пытаясь найти место для 150 детей из Харькова, его встречали приветливо, с готовностью сделать «всё для детей», но когда узнавали, что мы из коммуны, во главе с самим Макаренко, о котором уже ходили разные слухи, сразу меняли тон и в панике пятились назад. Лишь наши старые шефы не дрогнули перед именитыми гостями и дали кров. Завтракали с аппетитом, разговаривали в умеренных тонах, как в солидном ресторане. Наши дежурные подали пюре и котлеты, блинчики и кофе. О добавках помалкивали.

Первый день пребывания в столице посвятили парку культуры и отдыха им. Горького. Шли пешком нашим красивым строем. С тротуаров нас приветствовали радостно москвичи, с небольшими интервалами гремели марши: «Старые друзья», «Егерский», «Бойкий шаг». На небольших остановках завязывались знакомства. Мы охотно рассказывали о жизни в коммуне, о нашем производстве, ставшем теперь ещё роднее, об учёбе, спортивных увлечениях и, конечно, с особой гордостью, об Антоне Семёновиче!

Вполне возможно, что кто-то из москвичей помнит эти задушевные встречи!

В парк нас пустили бесплатно и сразу повели на лодочную станцию. Мы вмиг разобрали лодки и долго катались, снова бесплатно. Семён Калабалин выбрал гребцов и организовал состязания на приз Москвы. Победила лодка, которой командовал наш физорг.

На эстраде наш оркестр играл танцы. Дирижировал Волчек. Виктор Тимофеевич отдыхал тут же на скамейке. Танцоров было много и наших и москвичей. Сева Шмигалёв отличился в шуточном «Карапете», подобрав в партнёрши весёлую краснощёкую толстушку.

Лишь поздно вечером возвратились мы на свой бивак.

В программе следующего дня была Красная площадь.

Торжественно выстроились у мавзолея В.И. Ленина с развёрнутым знаменем. Под звуки «Интернационала» салютовали памятнику великому вождю. С трепетным чувством входили в мавзолей, отдавая честь безмолвным часовым. Поднявшись по ступенькам на возвышение, увидели спящего вечным сном Ильича.

Показалось, что он всё видит и слышит, только не может проснуться и сказать: «Вот вы какие стали!». Хотелось задержаться, всмотреться в дорогие черты, но сзади двигался непрерывный поток людей.

Красная площадь поразила величием ансамбля. Пристенные башни, страшное «лобное место», памятник Минину и Пожарскому, чудо зодчества - собор Василия Блаженного оставил в наших душах неизгладимое впечатление.

Мы увидели, как открывались Кремлёвские ворота, как в них въезжали машины. Там сердце и мозг нашего государства, там наши вожди — продолжатели дела великого Ленина.

После обеда с разрешения Антона Семёновича мы отдельными группами разбрелись в разные концы города. К малышам прикрепили старших. Их возили в трамваях на дальние расстояния. Они галантно вскакивали с сидений, уступая место пожилым людям. В своё время совет коммунаров принял решение. В нём было сказано: «Уступать места и не оглядываться».

Из нагрудных карманов торчали треугольники носовых платков, наглаженных и... не тронутых. На остановках лакомились мороженым, сочными вишнями, измазываясь до ушей, запивали лимонадом.

Все удовольствия доставались легально на заработанные карманные деньги! А в магазинах такое множество соблазнов, — выбирай, что хочешь! Пацанов привлекали игрушки. Вот бегает по кругу паровозик, скользит по ниточке паучок, шевеля золотыми лапками. Клюют зёрна жёлтенькие цыплята. Старших интересовала радиотехника -- последние новинки двух и трёхламповых приёмников, фотоаппараты, эспандеры, боксёрские перчатки, карманные фонарики. Такую роскошь могли позволить себе квалифицированные сдельщики. Они не торопились с покупками. Посмотрев витрины и полки, откладывали покупки на конец похода.

* * *

На Хитровом рынке столкнулись с цыганским табором. Он расположился на леваде по соседству. Отдельными группами стояли крытые брезентом фургоны, наполненные перинами, ватными одеялами, подушками и чадами от грудного возраста и старше. Они, как в муравейнике, перемещались с места на место, голопузые, перемазанные, готовые ко всякому представлению и мошенничеству. Их мамы промышляли гаданием, собирая толпу доверчивых зевак, торговали перчатками и сапожками собственного производства, выманивали всякие мелочи домашнего обихода, клялись, божились и, совершив сделку, прятали добро в бесконечные лабиринты удивительно подвижных цветастых юбок. Я подумал, что там они спрячут и пианино, если понадобится.

Бородатые отцы и деды под открытым небом лудили кастрюли, шорничали, подковывали лошадей, барышничали. Все они по-своему хорошо одеты — в атласных рубахах, в жилетках, в широких штанах, в добротных сапогах в гармошку, в чёрных картузах. Они зорко следили за всем происходящим, строго определяя разовые задания по добыче. Нас привлекла цветистая, живая картина черномазой вольницы и мы не заметили, как оказались в её окружении, точно в паутине. Первое дело - погадать. Льётся речь цыганки, не оторвать от неё глаз, гипнозом скована воля, и Таня Глоба в блаженном полусне очарования снимает любимые серёжки. Но тут, как из-под земли вырастает Гето, и Танина ладонь спасительно накрывается его огромной лапой.

Чтобы не нарваться на скандал, Митька вынул лолтинник и сунул его цыганке, но та всё равно успела прилепиться:

- А ты не добрый, батенька, дай я погадаю тебе, всю правду скажу. Почему без штанов ходишь, красавец? Пойдём ко мне - справлю штаны, дочку отдам за тебя, красавица моя Улишенька - не наглядишься!

От такого предложения все закатились громовым смехом. Только Таня не смеялась. Она вся ещё была, как во сне.

«Жених» кинул взгляд на свои могучие ноги, понял, что на базар сподручнее ходить в штанах. Но форма — есть форма, да ещё парадная!

- Пацаны, шухер, смываемся к трамваю, — прошептал Шура Орлов, изобразив на лице серьёзную тревогу. Манёвр был понят сразу. Мы кинулись через базарную толпу, увлекая за руки пацанов. Уж что-что, а рассеяться и растаять, как дым, мы умели!

Отдышавшись от поспешной ретирады, Орлов сказал, что он знает, как цыгане крадут русских детей: «И вообще, пора кончать муру, пока не влипли».

Танины серёжки были на месте. Она смущённо до них дотрагивалась, изучая то правое, то левое ухо.

Тебя, Митька, они за своего приняли! - пропищал маленький Коротков, а то бы не видать нам Москвы.

Посчитали ряды, никого не потеряли, никто не украден. Счастливо отделались: могли бы обчистить до нитки!

Побродив по многолюдным улицам среди куда-то спешащих людей, полакомившись вдоволь сладостями, мы направились в сторону своего временного пристанища. О происшествии никому не рассказывали. Поднимут на смех, ещё показывать людям станут!

17. В ГОСТЯХ У БОЛШЕВЦЕВ

Дни столичной жизни были один ярче другого. Болшевская колония имени Балицкого. Нас встретили в строю со знаменем. Калабалин чётко отрапортовал начальнику колонии о нашем прибытии. Короткое перестроение и под марш «Дзержинец» две колонны общим строем направились к летней эстраде.

Начался митинг дружбы. От коммунаров-дзержинцев выступала секретарь комсомола Смена Сторчакова. Она рассказала об истории коммуны, о труде и учёбе, о спортивно-культурной жизни, о многочисленных делегациях, о связи коммуны с рабочими коллективами харьковских заводов ВЭК и «Серп и Молот».

Большую часть выступления посвятила нашему многоотраслевому производству с переходом на самоокупаемость, с промфинпланом и зарплатой. Её выступление вызвало большой интерес колонистов. С ответным словом выступил начальник болшевской колонии. Он рассказал о жизни колонистов, о дружбе с А.М. Горьким и провозгласил здравицу в честь наших вождей и коммунистической партии...

После митинга хозяева показывали свои домики, мастерские, спортплощадки.

Колония расположена в лесу. Под сплошным шатром раскидистых крон колонисты чем-то напомнили зелёных братьев Робин Гуда. Сходство дополняли наблюдательные посты на вершинах могучих дубов. Домики деревянные, дачного типа, покрашены. Территория обсажена цветущими кустарниками, ухоженными дорожками, парковыми скамьями, спортивными площадками. Начались индивидуальные знакомства.

Спортинструктор предложил организовать встречу по футболу. В нашей коммуне футбол пользовался большой популярностью и команда сложилась сразу: Харченко — вратарь; игроки: Водолажский, Волченко, Капустин, Куксов, Шмигалёв, Певень, Орлов, Чарский, Перцовский и Ярошенко.

Матч судил Калабалин. Он готовился стать физруком коммуны.

Наши хозяева в среднем старше по возрасту. Их команда составлена из взрослых и рослых парней. Рядом с ними нападающий Шмигалёв мог вызвать только сочувствие.

Команды обменялись приветствиями, капитаны разыграли поле. Свисток — игра началась. Капитан нашей команды Капустин умел расставить игроков и сам играл отменно, возглавляя силу нападения. Водолажский и Перцовский «железные» защитники. Они отбивали не только мячи, но и сгрудившихся в борьбе за мяч футболистов, не нарушая правил игры. В первом тайме с подачи Капустина Куксов забивает гол. Через минуту Орлов сыграл рукой и в наши ворота судья назначил «пенальти». Харченко как тигр изготовился для прыжка. Свисток, удар — и мяч в руках нашего вратаря. На трибунах — неистовство. Аплодировали не только свои, но и болшевцы, по достоинству оценив вратарское мастерство.

- Молодец, Хорёк, браво! — кричали со всех сторон. Девочки приготовили букеты цветов.

Второй тайм был ещё напряжённее. Болшевцы поняли, что их противник напорист, техничен и заслуживает далеко не детской игры. Агрессивного Шмигалёва прикрывали два игрока. Маленький и очень подвижный, он юлил, делал какие-то немыслимые зигзаги и всё быстрее катился на вратаря болшевцев. Удар — мяч в воротах! Болшевцы кинулись атаковать. В середине второго тайма рослый форвард забивает нам гол. В конце игры второй мяч с коркера снова летит в наши ворота.

Ничья. Цветы вручили хозяевам поля и вратарю Харченко. После обеда обменивались фотографиями. Общий подарок коммуне — пара лыж с эмблемой «Динамо». Нашим подарком был маленький бюст Ф.Э. Дзержинского.

До станции нас строем провожали все колонисты и персонал.

Расставались тепло. Болшевцы на наш манер собирались обзавестись хозрасчётом. Поезд тронулся. Из окон вагонов зазвучал прощальный марш «Старые друзья». В руках замелькали белые платки.

18. КРЕМЛЬ

В походе распорядок дня не меняется - подъём в шесть часов. Утренняя зарядка во дворе и холодные струи из-под крана освежали, взбадривали, мир был прекрасен.

Старшая хозяйка Русаков вставал раньше всех, ориентируясь во времени по природным светилам, и с завтраком никогда опаздывал. Дежурные чистили картошку без «заработанных» нарядов. Это его «корешки»-добровольцы: Глебов, Мезяк, Ваня Иванов 3-й и Грушев. Последний в глубинах души за добровольный труд рассчитывал на дополнительную порцию.

Добрые «джинны» дали нам пропуск на осмотр Кремля. Некоторые с нами почти не расставались, всюду сопровождая, на ходу устраняя крупные и мелкие препятствия.

Снова гремят наши марши на московских улицах, снова милиционер останавливает движение на перекрёстках, давая «зелёную» улицу необыкновенному параду юности и держа руку под козырёк.

Часовые пропустили в кремлёвский двор. Пошли по команде «вольно».

Нас окружали ярко-зелёные газоны, коротко подстриженные, свежие, искрящиеся на солнце алмазными капельками утренней росы. На них живописными группами разбросаны молоденькие берёзки с контрастными белокорыми стволами.

Слепил блеск соборных куполов, соборов, взгляды тонули в разнообразии ярких красок, линий, архитектурных форм. Всё строго очерчено высокой зубчатой стеной, сложенной на века.

Перед нами царь-колокол весом 12 тысяч пудов, рухнувший с колокольни Ивана Великого от пожара. Людям не довелось услышать его звон. Наши облепили его снизу доверху. Землянский мигом взобрался на вершину и застыл там, стоя на шаре в величественной позе. По виду небольшой осколок колокола пытались переместить наши богатыри Дорохов, Чевелий, Ярошенко, Боков и Долинный. К их изумлению осколок не поддался, будто врос в землю.

Через пролом осмотрели внутреннюю полость колокола, по очереди проникая в него, как в дом. В иллюстрациях старых журналов изображалась тройка лошадей, свободно въезжающая внутрь, но мы убедились, что это преувеличение.

На высоком каменном пьедестале царь-пушка, окружённая чугунными ядрами. Говорят, что она не стреляла. Любопытные влезли в ствол. На выдвинутом цоколе арсенала — пушки поменьше. Эти стреляли!

Соборная площадь. Поражает обилие златоглавых куполов от меньших к большим, островерхих башенок, вычурных окон, надстроек, так что и крыш не видно. Великие князья и цари не скупились на роскошь храмов.

Благовещенский собор. Великолепие алтаря поражает и подавляет. Вечным огнём спят в роскошных усыпальницах князья и цари, придавленные тяжестью мрамора и сапфира, напоминающих о бренности бытия и самых великих!

Выйдя из собора, с облегчением вдохнули свежий воздух, обласканный яркими лучами солнца. С ворот Кремля увидели голубую ленту Москвы-реки, её зелёное обрамление из дубов и клёнов, перекинутые через реку мосты, а вдали бесконечную равнинную синь Подмосковья. Эта жизнь могучая и прекрасная, а мы - её новая юность. Прочь роскошь саркофагов! Хорошо жить на этом свете! Иной жизни нам не надо.

Мы в залах Кремлёвского дворца. В Оружейной и Грановитой палатах. Сколько здесь драгоценных чудес, собранных и хранимых всей историей Российского государства! Отдельные экспонаты поглощали целые жизни мастеров. Поразила цепь работы Петра I. Для невооружённого глаза — это тонкая нить двух метров длины. Но стоит посмотреть через лупу и сразу различаются отдельные звенья, связанные перемычками разной толщины. Запомнились часы-корабль. Когда они бьют, по палубе корабля начинают бегать матросы, выполняя свои обязанности. Вот часы-объедало. Они также действующие. На часах объёмно изображены голова и руки объедалы. В руках чашка и во время боя она опрокидывается в рот чудовищу-объедале; на его плотоядном лице — гримаса чревоугодника.

В Оружейной палате увидели в натуральную величину лошадей и всадников, как живых. Средневековый рыцарь, закрытый забралом и шлемом, латами и щитом, держит в руках меч. Его конь также защищён бронёй. А это - степной воин с монгольским лицом. На нём лёгкие наплечники, в руках копьё и аркан, лук с колчаном, за спиной — стрелы. В ножнах кривая сабля. Его конь свободен от брони и, видно по всему, быстрый, как ветер.

В футляре под стеклом сабля Богдана Хмельницкого и гетманская булава. Этой саблей он прокладывал путь к объединению русских и украинских народов.

Далее залы с оружием разных времён — отечественным и трофейным, с ружьями, пистолетами, пушками, мортирами, саблями, мечами, пиками. Макеты воинов в доспехах, конные и пешие суворовские гренадёры, «чудо-богатыри», казаки, наполеоновские драгуны и кирасиры, боевые знамёна прославленных полков и трофейные — поверженных врагов.

Экскурсия в Кремль оставила неизгладимое впечатление.

Как в сновидении, проплывали перед нашим взором драгоценные кубки, царская посуда, ковры, не потерявшие за многие столетия своих красок, драгоценные драпировки из тканей, паркеты в рисунках, инкрустированные столики, подсвечники, сверкающие драгоценными камнями, люстры, лампады, древние книги в бархатных переплётах, боярские кресла, царский трон и короны.

19. ЭКСКУРСИИ ПРОДОЛЖАЮТСЯ

В оставшуюся неделю мы продолжали знакомиться с московскими достопримечательностями и с самой Москвой. Не было такого дня, чтобы коммуна «отдыхала». Мы сами стремились как можно больше увидеть и узнать.

По программе Антона Семёновича мы осмотрели Третьяковскую картинную галерею. До сих пор стоит в воображении картина Репина — убийство Иваном Грозным своего сына. Обезумевшие, прозрачно-стеклянные глаза старца, дымящаяся кровь на виске и кафтане молодого царевича, невозвратимость утраты в обезумевшем взгляде убийцы. Не все могут оставаться долго у этой картины. Кому-то из девочек стало дурно, и нашему медику Коле Шершеву пришлось приводить её в чувство.

- От-то-й-дитё, я в-в-в-ам г-г-оворю, — он волновался и речь стала непонятной от заикания, на лице выступили пятна. На всех экскурсиях он носил сумку с медикаментами и тут за всё время похода она пришлась кстати. Запах нашатырного спирта сделал своё дело, и девочки взяли сомлевшую подругу под свою опеку.

Услугами экскурсоводов мы не пользовались. Объяснял сам Антон Семёнович, больше уделял внимания полотнам русских живописцев: Шишкину, Перову, Крамскому, Ге, Иванову, Репину, Верещагину. В тонкостях портретов мы плохо разбирались, поэтому они нас меньше интересовали. Больше влекла батальная живопись, морские картины Айвазовского и почему-то натурально-красочные, аппетитные натюрморты.

С Лаврушинского переулка домой шли пешком.

В следующие дни осмотрели два зоопарка — старый и новый. Малышам устроили катание на пони. Белых медведей угощали мороженым. Даже в бассейне с проточной водой им было жарко и хотелось облегчить их страдания хотя бы таким недозволенным способом. Сидя у решётки, они истомлённо раскачивали свои огромные тела, протягивали чёрные когти за лакомствами.

Время от времени воздух сотрясал страшный львиный рык. Это из души могучего пленника рвалась на волю тоска. Очень понравились обезьяны. Их мы угостили конфетами.

После зоопарка и обеда настало время прощаться с Москвой, последний день далеко не ездили - ограничились Садовым кольцом с веером его улиц к центру. Исходили этажи универмага. Всё же какое это удовольствие — тратить собственные деньги: покупали радиоприёмники, расписные деревянные ложки, говорящие куклы, семейства матрёшек, наборы карандашей, альбомы, памятные открытки с видами Москвы, теннисные мячи и ракетки, губные гармошки. Накупленное раскладывалось в комнатах напоказ, как на ярмарке, и только после этого скрывалось в корзинках. За три дня до отъезда «раскрепостили» Русакова. На посту старшей хозяйки его подменили сознательные друзья, чтобы и он мог увидеть Москву. Вернувшись, Русаков с гордостью показывал свои покупки, состоявшие из наборов... кухонных ножей и кондитерских приспособлений! Никто не смеялся. Русакова любили и решили, что, видно, на роду написано быть ему великим кулинаром!

* * *

Грузили на подводы багаж, сдавали постели и убирали помещения. Заодно подметали двор, не оставив ни одной бумажки. В комиссию по приёму уборки неожиданно подключился Антон Семёнович. Это означало особую важность, но всё было хорошо, без переделок.

Сыграли «Общий сбор». Построились напротив крыльца в одну шеренгу.

- Под знамя смирно! Равнение направо! Заиграл оркестр, на крыльце заалело знамя. Печатает шаг знамённая бригада — Разумовский, Орлов и Студецкий, проходя на правый фланг. На крыльцо вышел прощаться начальник школы. Строй замер.

- Дорогие товарищи! Я не могу говорить без волнения, прощаясь с вами. За время пребывания у нас в Москве вы проявили себя, как дисциплинированные, культурные и любознательные ребята. Москвичи увидели дружный коллектив, где один за всех и все за одного. Не было ни одного случая, который наложил пятно на вашу замечательную большую семью. От чекистов города Москвы я благодарю вас за порядок и организованность. Мы особо благодарим вашего замечательного начальника - Антона Семёновича Макаренко, который воспитал в вас благородные качества человека — коллективиста и уверенно провёл ваш московский поход. Вы с честью оправдали его доверие. Мы гордимся вами — нашей сменой! Да здравствует и рыцарь революции — Феликс Эдмундович Дзержинский!

От имени коммунаров Смена Сторчакова выступила с ответным словом. Она поблагодарила начальника школы и в его лице московских чекистов за доверие, гостеприимство, душевную теплоту.

- Нам здесь было очень хорошо, товарищ начальник, большое вам коммунарское спасибо и примите наше приглашение в гости, щиро виддячимо! — закончила Смена короткое выступление сердечными украинскими словами. Над строем взметнулся коммунарский салют.

Возле знамени стояли наши друзья из редакции газеты «Комсомольская правда» и Дворца пионеров. Здесь же находился «неофициальный» товарищ, которого мы за особо любовные чувства к нам приняли в почётные коммунары. Это они делали всё возможное, чтобы наше пребывание в Москве было как можно более интересным. Они помогали Антону Семёновичу во всех московских делах.

Нам было грустно прощаться с московским домом, новыми друзьями. Человеку свойственно привыкать к месту, к окружающей обстановке, даже к мелочам быта... А здесь — шутка ли - окружающая обстановка — вся Москва!

Семён Калабалин вышел перед строем.

- Справа по шести, к вокзалу — шагом марш!

Шеренга привычно перестроилась в колонну, загремел оркестр, взвилось над головами знамя, и всё пришло в движение с первым тактом марша.

Рядом с Антоном Семёновичем пошли начальник и наши добровольные шефы. Эту честь они заслужили. Со всех сторон на нас смотрели москвичи. Они приветливо улыбались, дарили цветы, желали нам успехов. Были бабушки, которые крестили нас вслед и плакали. Виктор Тимофеевич шёл впереди оркестра и своей мощной фигурой, как тараном, прокладывал путь всей колонне.

Мы не загорели на берегу лазурного моря, мало отдыхали в обычном смысле слова. Но все мы стали крепче и телом и духом. Москву полюбили все и навсегда.

20. ТЕРСКИЙ И ДРУГИЕ

Двухнедельный отпуск нарушил производственный ритм коммуны. Отдыхали издёрганные временем и тяжким трудом токарные станки, молчала ворчливая вагранка Ганкевича, замер разноголосый шум столярно-механического. На станинах, защитных устройствах, на подоконниках, в щелях спокойно обосновалась наша давняя противница -- пыль. Снаружи цех оброс новыми штабелями досок, брусков, бочонками, ящиками.

Безмолвно длинное тело стадиона», потеряв строгую горизонтальность, дало торцевой крен по рельефу к яру.

Комбинат кроватных углов пополнился шлифовальными станками с новыми дисками. В никелировочном отделении появилась ещё одна ванна. Новая труба в литейном, высокая, из толстого железа, на кирпичном фундаменте, отсвечивала свежим печным лаком. Возле литейного горы песка и глины. Токарный цех получил более десятка станков. Они были в ящиках, интригующе таинственные. В главном корпусе заканчивался ремонт, до его завершения поживём в палатках.

Изменения, происшедшие за этот короткий срок, были значительными. Соломон Борисович и его штаб даром хлеб не ели. Накапливались ресурсы с расчётом на рост производства.

После приезда следующий день был дан для отдыха.

Ночной ливень примял зелень, буйно разросшиеся цветы, напоил землю. Сотрудники и жители коммуны, стар и млад, ожидали хозяев. Только позднее время приезда и дождь с грозой помешали торжественной встрече.

Зрели яблоки, отяготив ветки крупным апортом, антоновкой, бельфер-китайкой. Наливаются соком пепены, опустив ветки до самой земли. Нет охраны и никто не трогает. Вот-вот настанет время и Карл Иванович разрешит заготовки для общего стола.

Во дворе группа людей. Их водит Соломон Борисович с дежурным по коммуне Кравченко. Он приветлив, но видно, что очень занят. В группе выделялся человек в белом кителе с ромбом в петлицах. К нему и было обращено главное внимание Когана. Он рассказывал и показывал хозяйство коммуны, переходя от одного объекта к другому. Несколько дольше задержался у дымовой трубы. Вскоре выяснилось, что приехал на постоянное место работы в коммуну заместитель начальника по хозчасти Степан Акимович Дидоренко. Он чекист, направлен Правлением ГПУ в помощь Антону Семёновичу. Среднего роста, лет под тридцать, немного сутуловатый. Лицо приятное с прищуром серых глаз. Гладкие русые волосы зачёсаны назад. Такую причёску у нас называли «политика». Слушая Соломона Борисовича, он часто поправлял её, приглаживая пальцами вместо гребня. Кроме Когана и Кравченко, Степана Акимовича сопровождали комендант Мошанский, снабженец Орденанс.

Осмотрев производство, перешли к внутренним помещениям.

В арьергарде появились пронырливые следопыты Вася Коломийцев, Вася Луций, Витя Торский. Их интересовало «кто», «что» и «зачем».

В главном корпусе Соломон Борисович показал столярно-механический цех, охарактеризовав станки, представил мастера Полищука как компетентное и ответственное лицо. После пристально-внимательного осмотра всех помещений и оборудования Степана Акимовича сопроводили в кабинет начальника. Вошли только взрослые и дежурные по коммуне. Сопровождающие «лица» остались в коридоре, в общих чертах осведомлённые о новом заведующем хозяйством.

Васька, а как ты думаешь, спецовку он может достать? - пропищал Коломийцев, обращаясь к Луцому.

Так тебе, Малярик, сразу и достанет! Ему также гроши нужны. А гроши у Соломона Борисовича,— резонно отпарировал Луций, потирая пальцами, как бы пересчитывая монеты.

Васю Коломийцева за тонкий голос и общую субтильность любя называли Маляриком.

- У него ромб! Може и грошей достать! — вмешался в разговор Торский.

- Где?

- У куркулей. Если хорошенько трахнут — дадут и не пикнут! — развивал свои мысли Витька.

- А может! — согласился Луций, — он дядька строгий! Собрав информацию, тройка заговорщиков побежала делиться новостями.

В универсальном изокружке атаковали Виктора Николаевича. По нём соскучились. Наперебой рассказывали московские новости. Сюда несли игрушки, сувениры, краски, карандаши, лобзики, дефицитный клей, цветную бумагу, чертёжные приборы, цветную тушь и другие богатства, остро необходимые в повседневной работе. Терский молча, благодарными глазами обозревал сокровища Шахерезады, прикидывая, что можно теперь сделать.

Художники взахлёб описывали шедевры Третьяковки, на своём жаргоне толковали об игре света и теней в картинах, о яркости и долговечности красок, о формах изображения природы и людей, о стиле и манере письма.

Когда поток рассказов пошёл на спад, Виктор Николаевич торжественно открыл пристенную штору. Опираясь на лёгкую пирамиду, выстроились ореховые удилища. На столике - вся рыбацкая снасть: крючки в коробках, грузила, поплавки, лески разной толщины, садки и подсадка. Это большой сюрприз. Мы всегда нуждались в рыболовной оснастке и вот всё перед нами, да ещё в таком количестве.

- Ура Виктору Николаевичу!

- А когда на рыбалку? Куда? — вразнобой затараторили не только рыбаки.

- Да хоть сегодня! После обеда!

- Ура! — ещё раз грянуло рыболовное общество. Немедленно командировали копать червей для насадки Глебова и Колю Гонтаренко. Остальные принялись готовить удочки.

За обедом торопились. Со столов собрали мякиши хлеба. У Виктора Николаевича оказался варёный картофель на карпа, кубики из пшённой каши на язя и в стеклянной банке мухи на верховодку; но он посетовал, что не успел поймать мышь на щуку, а воробья на сома.

- Мы сейчас, Виктор Николаевич! -- бросились несколько добровольцев в открытую дверь, но Терский остановил их:

- В другой раз, товарищи. Сегодня в программе пескари, краснопёры, сазаны, язи, плотва и окуни — набор для ухи.

Одни названия кружили голову. Скорее на реку! У входа стоял Русаков с походным котлом и вёдрами. За поясом торчали два ножа, из московского набора, в вёдрах соль, несколько луковиц, специи для ухи и хлеб.

Рыбак рыбака видит издалека. Карпо Филиппович с полуслова проникся нашими заботами и тут же дополнил нашу экипировку «чем бог послал».

Старшая хозяйка открыл таинство экспедиции. Вокруг него собралась толпа, посыпались вопросы, шутки и остроты: «На какой полюс собрался, на кого оставил наследство?» На выручку сомкнутыми рядами явилась вся группа с удочками. Сомнения скептиков рассеялись.

А нам можно? — попросились несколько девочек.

- Некогда, вы собираться долго будете. Но Виктор Николаевич всё же согласился взять и девочек, с условием, если они будут тихо вести себя.

До речки версты две, а до заветных тихих заводей, вдали от многолюдия, и все четыре.

Впереди широко шагал Виктор Николаевич, несоразмерно возвышаясь в окружении несмолкавших девочек, за ним Русаков с котлом за плечами и ассистенты с вёдрами.

Спустились с горы и вступили в хуторок с редко разбросанными хатками. Вскоре вышли на шлях, ведущий в сёла Большую Даниловку, Цыркуны, Тишки. Он прямой и широкий. Пройдя полверсты, остановились у колодца с древним дубовым крестом. На нём икона-миниатюра богоматери с младенцем. Колодец окружили могучие вербы, склонившись ветками к кресту и скамейке. При помощи журавля зачерпнули цебарку воды, напились по очереди и пошли по узкой тропинке направо от Шляха в поле.

Под щедрым солнцем наливался колос высокой ржи. Над нами в синей глубине неба заливался трелями невидимый жаворонок. Где-то рядом пересвистывались перепела, как бы выговаривая: «Жить хочу, жить хочу!» Во ржи синели васильки, привлекая любительниц венков. Нас оживлённо сопровождали зелёные кузнечики, издавая шелестящие звуки. На миг показалась мордочка суслика и тут же спряталась.

Вдали кудрявилась кручёная полоса зелёных деревьев. Река Лопань, укрытая могучей защитой. Вдалеке сильные голоса выводили украинскую песню «Ой, хмелю, мой хмелю». Воздух издавал пряный аромат умытого поля, трав и цветов... В воздухе и на земле торжествовала жизнь, извечная и прекрасная. Мы были счастливы правом на эту жизнь, от того, что греет солнце, поют птицы и люди, пахнут цветы, что вокруг мир и тишина, а мы так молоды, свободны, и всё ещё впереди.

Поддавшись соблазну, запели и наши девчата «Ой, не ходы Грицю». Выделялся серебром голос Любы Красной. Ей вторила Женя Вехова. Обе солистки коммунарского хора.

Река совсем близко. Мы укрылись в тени и сквозь чашу деревьев увидели песчаные отмели, крутизну правого берега и блеск волны. Остановились на открытой части берега. Старательно выбирали места, осматривая реку и вверх по течению. Разобрали удочки. У некоторых счастливцев оказалось по две. Говорили тихо, сдерживая волнение. Разделили приманку. Девочки от червей отказались, брезгливо кривя губы. Им дали хлебного мякиша.

Я выбрал место в зарослях кувшинок, прикрытое с берега ивняком. Тишину всполошила армия лягушек, дружно плюхнувшихся в воду.

Выбрав свободное от водорослей окно, забросил удочку. Немного попрыгав, красные поплавки успокоились. Настало время священного ожидания.

Справа, через заросли я увидел соседа и осторожно подошёл к нему. Он посмотрел на меня с неудовольствием. Судя по всему он чувствовал себя неловко из-за крайне скудного улова.

На расчищенном месте от него веером расходились 7-8 удочек с бамбуковыми удилищами, импортными лесками защитного цвета и добротными поплавками. Не желая раздражать неприветливого коллегу, я вернулся к своей паре простушек. Подняв одну из удочек, я заметил, что насадки - крупного хлебного мякиша на крючке уже не было. Пока я налаживал свой снаряд, поплавок второй удочки дёрнуло вниз и плавно повело по поверхности. Я мгновенно подсёк. И тут, как в рыбацком рассказе: удилище изогнулось в дугу — вот-вот переломится! Я от волнения весь растерялся и сам машинально последовал куда увлекала меня невидимая добыча, т.е. в реку.

Неизвестно, чем бы всё это кончилось, если бы не подоспел Терский. Он отчаянно ринулся в водоросли и перехватил леску. Вокруг его фигуры забулькали грязные пузыри. «Подсадку»! – закричал благим матом Виктор Николаевич. На крик бежали ребята, распугивая всё живое.

Передав конец лески в дрожащие руки Глебова, Виктор Николаевич с головой скрылся в воде. За ним последовал Дорохов. Все стоящие на берегу замерли в шоке.

Мой сосед был уже рядом. Он говорил что-то, мученически жестикулируя и закусив губу, выдавил утробным голосом: «Не уйдёшь, кореш!»

И вот добыча на берегу — крупный экземпляр серо-серебряного сазана. Добычу оттащили подальше от берега и вытряхнули на траву. Сосед долго не мог оторвать глаз от пойманного красавца и вдруг, посмотрев на меня, жёлчно изрёк: «Бывайт и слепой курица найдёт золотой зерно». Все мы поняли, что это иностранец, и смеяться над ним не стали.

Оправившись от первых впечатлений, мы перевели взгляд на Терского, главного героя этой необычной схватки. Дон Кихот - мелькнуло у меня в голове, настоящий Дон Кихот Ламанчский. Его глаза светились блаженством.

Практичная Нина Курьянова определяла в руках вес полууснувшей рыбы.

- Кил пять будет! — авторитетно определила она и передала, как на подносе, Русакову.

- Пять не пять, а три потянет, — уточнил Русаков, подбрасывая рыбу двумя руками.

На моём старом месте оставаться не было смысла. Новое место обрывистое и глубокое, «Смотри, сома не зацепи, утопит»,— предупредил Дорохов. Сома я не поймал, но везло мне в этот день крупно. Ловилась плотва, не крупные, но сильные язи, даже несколько линьков. Они пачкают руки липкой слизью и очень живучи.

Мухами занимался сам Виктор Николаевич. Длинными музыкальными пальцами он ловко извлекал их из банки и одним движением насаживал на крючок. Но ловилась у него почему-то одна верховодка. Глебов, стоя по колено в воде на песчаном перекате, почти непрерывно бросал на берег крупных пескарей.

Задымил костёр. Старшая хозяйка вступил в обязанности повара. Нашлись помощники из неудачников по добыче — Гришка Соколов, Мезяк, Островерхов и Шейдин. Они по заготовке хвороста. Чистили рыбу девочки -- Бобина, Курьянова, сёстры Красные -- Люба и Роза, Вехова. Пристально рассматривали верховодок — нет ли у них во рту мух. Обнаруживая, вздрагивали, морщились и пищали. Свободные от кухни пошли купаться, прыгали с крутого берега, ныряли, брызгались. Отдыхали на горячем песке. Лучшие пловцы Певень, Козырь, Дорохов, Сергиенко, Сергей Соколов - тайно наблюдали за начинающими купальщиками. Совсем не умеющих плавать не оказалось.

Возле костра Виктор Николаевич рассказывал забавные истории из жизни рыбаков и охотников. Все сюжеты из «Барона Мюнхгаузена» он, не моргнув глазом, приписывал себе. А на костре уже закипала уха. Её верхний слой покрылся блестящим жиром. Уху пробовали на соль и специи. Русаков не допускал демократии в кулинарии и руководствовался только своей дегустацией.

- Мало? — добавишь в свою миску!

- А что если много? — певуче тянула Люба.

- Отбавишь! невозмутимо ответил повар, за это я отвечаю.

- Но у нас одна миска на двоих, -- справедливо заметил Виктор Николаевич, — как тут быть?

Русаков поскрёб затылок.

- Подбирать партнёров по вкусу! — ответил за него находчивый Панов и посмотрел на Грушева. «Мухе» Грушеву дали миску на одного. Он согласен с любым вкусом. Кроме того, «забил» на добавку. К несчастью, его личный улов не компенсировал запроса.

Юшку сербали, не нарадуясь, и не по одной миске. Большинству Русаков угодил, его хвалили вместе с ухой и тут же подставляли посуду.

Вечером в воздухе повеяло речной прохладой. Над водой пополз туман. Будто сговорясь, дружным хором открыли концерт лягушки, натужно раздувая пузыри. Перед дорогой ещё раз искупались.

Домой несли трофеи. Русаков сэкономил из общего улова штук 20 стандартных краснопёрок и головлей для Карпа Филипповича и уложил их в ведро с крапивой.

Опытные рыбаки считают, что в крапиве рыба долго не теряет свежести.

Шура Гуляев в банку Терского пустил медно-красных ленёчков для своего аквариума. Девчата украсились венками и букетами из васильков. В лучах заходящего солнца они походили на сказочных фей.

Дав небольшой круг, пошли через село Большую Даниловку.

Люба отстала от кампании и вступила в переговоры с какими-то старушками. Слышим — зовёт: «Идите сюда! Бабушка хочет угостить вас!»

Вышло так, что кто-то подсказал бабусе попросить нас о помощи в сборе урожая. Мы, разумеется, сразу согласились.

Появились ведёрки, круглые плетёные из лозы корзинки. Любу назначили приёмщицей. Виктор Николаевич дал установку принимать вишни по счёту.

Разделились по два человека на дерево. Соседи и прохожие дивились дружной бригаде, живописно облепившей сад. Как мы ни старались, а девочки побеждали. Их корзинки наполнялись быстрее.

Не прошло и получаса, как все ёмкости заполнились.

- Ой, спасибо ж вам, дитки, дай вам бог здоровья! — суетилась старушка. Она сама насыпала в наши вёдра «гостинцы». От оплаты мы, конечно, отказались.

Хто ж вы будете, чи часом не з коммуны?

- А тож, бабуся, з коммунии, — в тон ей подтвердил Семенцов, рассматривая бабушку с загадочной улыбкой и спросил: «Бабуся, а вы царя бачили?»

- Не бачила, ката, хай вин проклятый, а чула — силу людей постриляв!

В это время подошла другая старушка. Она протянула нам огромную миску с варениками.

- И вы за пролетариат? — спросил Ваня весело.

- Частуйтесь, добри люди. Це мы зварили на всю симью, а паны не приихали! — не расслышала вопроса. Вареники поданы из русской печи в парах, вишни без косточек. Это были настоящие украинские вареники, щедрые размером, брызжущие горячим соком. Им позавидовал бы и гоголевский Пацюк. Поправ закон этикета, они взлетали из миски короткими траекториями гораздо проворнее, чем у ленивого Пацюка. Их подмели до единого.

- Бувайте ще у нас. И моя сваха просила оказать помощь. Вонай порося заколе, - якшо ваша ласка! - бойко заохтила старушка, махая на прощание рукой.

- Неплохо поработали, — подвёл итоги Дорохов, взвешивая два вёдра вишен.

- Будет нам от Антона, если узнает. У него подработаешь,— тихо сказал Глебов, чтобы не слышал Виктор Николаевич. Точно же скажет: «В батраки нанялись, шляпы!» — да и влепит по пять нарядов.

- Вот будет дело, если Виктора Николаевича потащут на середину! — представил Гуляев.

- Да он под лампочку не влезет. Да и виноват не он. Нас же Люба позвала. Ей и объясняться, — «успокоил» Глебов.

- Свалим на «Муху». Кто больше вареников слопал? Нехай отдувается!

Грушев по-ишачьи тащил котёл, не подозревая о коварном заговоре.

На Шишковке встретились знакомые. Нас окружили, расспрашивали о Москве, договоривались о встречах и погордились тем, что Соломон Борисович разрешит дать электросвет селу... Столбы и электроматериалы за счёт жителей.

Минули пограничный яр и вошли в коммуну с тыла. Первой встретилась Оля Мейер — большеглазая, пышнокудрая брюнетка лет пятнадцати. Она рассказала все новости за день и главная из них та, что коммуну посетила комиссия из Наркомпроса. Она была долго и мучала Антона Семёновича разными дурацкими вопросами: «А где же ваши беспризорные?». Вы их не возили в Москву?» — Антон как гаркнет: «Вот они, перед вами! Все были в Москве, только вчера вернулись!».

Ольгу одарили вишнями и направились в изокружок. Удочки поставили в пирамидах до следующей рыбалки. Вишни разделили и разнесли по палатам на всех. Больше при делёжке досталось девочкам и малышам... Линьков пустили в просторный аквариум. Они опустились на дно, хлопая жабрами, набираясь сил. Во время нашего отпуска Елизавета Фёдоровна Григорович заботилась о рыбках и поддерживала обычный порядок в биокружке.

21. РЕКОНСТРУКЦИЯ

Прошло несколько дней. Совет командиров разработал промфинплан до конца третьего квартала. Наш отпуск обошёлся в копеечку. Из отчёта Когана стало ясно, что все наши валютные запасы ушли на покупку и на приобретение станков и материалов и что на счету у нас пусто.

- Всё из-за вашей трубы, - съязвил Фомичёв, - хоть побирайся.

- Ведь вы же сами требовали! А доктор довёл меня до чёртиков! — вскипел Коган.

- В промфинплане на первом месте маслёнки Штауфера, как наиболее доходная статья, кабинетная мебель для харьковских институтов, большая партия кресел, стульев, вытяжных шкафов.

Для пошивочного — неограниченный заказ трусиков, ковбоек и юнгштурмовок. Не потеряли спроса кроватные углы — только работай! В целях экономии в никелировочном уволили мастера Шнайдера, передав комбинат в руки его конкурента Света.

При известии о падении Шнайдера Свет мягко опустил ресницы. После долгих дебатов пришли к решению: до начала учебного года работать в цехах по шести часов. Токари-комсомольцы приняли встречный план по выпуску маслёнок и по монтажу новых станков.

Неожиданное случилось при распаковке. Из первого раскрытого ящика показался ржавый хлам в виде патронов, кулачков, шкифов, суппортов, похожих на запчасти. Токарная бригада ахнула. Всего ожидали, но не рухляди. Нет сомнений, что это добро подобрали на свалке. Когана поймали в отделе снабжения. Он вошёл в окружении конвоя, начинённого взрывчаткой.

- Что вы нам подсунули, Соломон Борисович! Это станки? С какого кладбища? — загрохотал Певень.

- Это издевательство, — не выдержал и спокойный Юдин. Им без дня сто лет, только что название бельгийские!

- Где же я возьму новые и за какие средства? — осторожно парировал Коган,- воззрившись на «чудеса». Было видно, что его самого кто-то крупно надул.

- Дорогие мальчики, мы их отмоем в керосине, соберём и будем работать, вот увидите! Они были в плохих руках. Мы хорошие хозяева и заставим их работать, они ещё скажут своё слово! Подшабрим станины, а остальное мелочь! Придёт время и на этом брухте вы заработаете новые. Разве я не разделяю ваши чувства?

Коган говорил голосом усталого человека, сознавая какую-то вину перед нами, потому что он взрослый человек, ответственный инженер, но поставленный в жестокие условия нищеты.

Его беззащитность тронула бунтующие души токарей: стало неловко на чём-то настаивать, демонстрировать, требовать.

- Извините, Соломон Борисович. Попробуем возродить что можно, — примирительно сказал Юдин. Он выдержан, увлекается книгами, на хорошем счёту как производственник. О нём говорили, что он голова, а у Виктора Николаевича главный конструктор по «перпетуум мобиле».

Для особой операции выпросили дефицитные тряпки. Время не ждало. Ежедневно на фундаменты втаскивали по одному—два станка, освобождённых от грязи и застарелой ржавчины.

Опытный Шевченко руководил монтажными работами. Появилась новая линия станков, впряжённая в трансмиссию. После шабровки станин и отличной скоблёжки они выглядели обнадёживающе. Из столярного цеха пришло пополнение. Сюда пожелали перейти Семён Никитин, Володя Козырь, Ермоленко, Оноприенко, Шейдин, Колесов. Совет командиров утвердил их заявления. В столярном их места заняли пацаны из сводного отряда. Задымила новая труба с хорошей тягой. Это была двойная победа: Когана и Николая Шершнёва. Доктор довольно потирал руки: «В-в-видали, а что я-го-во-р-рил. Н-не травит клоп-пов и баста!»

* * *

Жизнь коммуны вошла в привычную колею. Утро начиналось с физзарядки в палаточном городке. Атлетическая фигура Калабалина служила примером для подражания.

Мне тоже захотелось стать сильным и ладным, как Семён. Копаясь в библиотеке, обнаружил небольшую книжку под названием «Моя система». Там описывалась история автора, слаборождённого ребёнка, весом два фута. С самого раннего детства принялся за спорт. В книге приведены комплексы физических упражнений и фотографии атлетов, достигших физического совершенства в результате систематических занятий. Сам Мюллер был чемпионом многих соревнований по гребле, бегу, прыжкам. В возрасте 59 лет пробежал по снегу 11 километров.

Это была своевременная находка. Я принял её как повседневное руководство. Вставал в пять часов утра. До сигнала на подъём проделывал все упражнения. Заканчивал холодным душем и растиранием.

Вскоре ко мне присоединился Коля Гонтаренко, а за ним и другие мученики, безропотно выполнявшие весь ритуал. После гимнастики бегали, доводя дистанцию до пяти километров.

Заметив наши старания, Семён Афанасьевич — так стали его называть после Москвы - освободил нас от общей зарядки и в свободное время учил прыгать в длину и в высоту, метать копьё, подтягиваться на турнике.

- Ой, хлопцы, та з вас же люды будуть! - сверкал весёлой улыбкой после каждого нашего успеха.

Короткий сон в обеденный перерыв восстанавливал. А силы были нужны. День уплотнён. От подъёма и до отбоя подчинён законам режима.

Я отчётливо начал понимать наше положение. Сто пятьдесят друзей-товарищей должны ежедневно обеспечить чистоту помещений, двора, парка и сада, следить за своей внешностью не для показа делегациям и комиссиям, а для самих себя потому, что так лучше и удобней жить. Восемь часов на работу в цехах и школу, чтобы обеспечить материальный достаток коммуне. Участие в самоуправлении, в комсомольской работе, в ритуалах военизации, в общих собраниях, комиссиях, кружках, в оркестре, в подготовке и проведении праздников, военных игр, спортивных соревнованиях, встречах гостей из разных городов и зарубежных стран.

Жили под старым колонистским девизом: «Не пищать!». Жёсткие требования даже в мелочах входили в привычку, становились обычной нормой жизни. Крошка хлеба под столом была уже поводом для рапорта.

Благополучие всех направлялось светлой головой и непреклонной волей Антона Семёновича. Это был мозговой и организаторский центр коммуны. От него тянулись линии актива и других помощников. Именно поэтому у нас не было неразберихи, суетни, мышиной возни.

В размахе соревнования в токарном цеху появились «родимые пятна». Были замечены четверо тружеников из новеньких, которые до того увлекались выполнением норм, что в столовой наспех проглатывали пищу и раньше всех бежали в цех. В инструментальной кладовой выклянчивали лучшие резцы с тугоплавкими пластинками «победит», ругались с мастером за расценки, торговались, канючили. В спешке делая брак, старались его сплавить, торгуясь в ОТК, когда он обнаруживался. В литейном первыми захватывали маслёнки из лучшего литья при попустительстве и, как выяснилось, при содействии мастера Ганкевича, не интересуясь, что достанется другим.

Молча стоя за станками, они с каким-то больным наслаждением любовались растущими горками обработанных маслёнок. В отряде жили обособленной жизнью. Книг не читали, от общественных дел уклонялись.

Бригадир токарей Певень записал их в рапорт: «Прошу разобрать поведение рвачей на производстве» - Шейдина, Колесника, Портного и Белостоцкого.

Общее собрание столкнулось с щекотливым явлением. Обвиняемые, став на середине в картинные позы, виновными себя не считали.

- Можно мне? — попросил слово Антон Семёнович. Чаще всего он выступал в заключение или когда, по его мнению, нужно было придать дискуссии другое направление.

- Товарищи! Вот стоят наши товарищи. В самом деле — за что они страдают? Трудятся не хуже других, нормы перевыполняют, станки берегут. Позавидовать можно!

Собрание насторожилось. Куда-то повернёт сейчас Антон Семёнович.

Он продолжал: — А завидовать нечему. Они потеряли главное - цель! За что они так стараются? Почему раньше других бегут в цех и позже всех уходят с работы? Хотят побольше заработать себе. Но разве мы против? О себе забывать нельзя, только ведь собственным интересом жив не будешь. На чьих станках они работают? Кто их кормит и даёт кров? Наше общество! Наш коллектив! Конечно, люди они не потерянные. Но сознание у них не вполне советское. Предлагаю всех перевести в отряд новеньких. Пусть попробуют всё сначала.

В этот вечер раскритикованные «старатели» перебрались к новеньким. Командир отряда Василь Фёдоренко предупредил: «Щоб такого не похторялось!».

Вопросов не задавали. Было и так ясно: реставрации капитализма Вася не потерпит.

К концу августа закончили ремонт главного корпуса. Два отряда девочек перешли в большую спальню, которую до этого занимал отряд малышей. Столяры подарили новосёлам полированный стол улучшенный выделки. Степан Акимович водворил в девичьи чертоги недорогое трюмо и ковёр-дорожку, не состоявший в каком-то родстве с турецким.

Командир отряда малышей Крымский передал своих подопечных Фёдоренко, а сам перешёл в столярно-механический.

Фёдоренко повёл дело по-своему. Он раздобыл новый уборочный инвентарь, достал спецовки по росту, по-хозяйски обставился в новом помещении.

Особое внимание он уделял «старателям», из которых предстояло выветрить старый дух.

В спальне он разместил их по разным углам, в наряды посылал в разное время, умышленно расшатывая корешовские связи. На работе тоже следил, чтобы «пижоны» как можно чаще бывали в приличном окружении.

По предложению Фёдоренко я занял пост его заместителя. Иногда представлял отряд и в совете командиров. В мои обязанности командир вменил громкую читку газет и «всю политику». Газеты читал перед сном, попутно объясняя «непонятные» места в той степени, насколько мне самому было понятно. За разъяснениями обращался к политруку Юрченко и по-новому, внимательно слушал информацию Антона Семёновича перед началом киносеансов.

Вторым увлечением после спорта стало чтение книг. Увлёкся Джеймсом Оливером Кервудом. Одну за другой проглатывал его книги: «Там, где начинается река», «У последней границы», «Золотая петля», «Казан», «Сын Казана».

Елизавета Фёдоровна посоветовала читать Джека Лондона, и он сразу стал моим любимым писателем.

Решив, что и других такая литература может воспитать, дал почитать Шейнину повесть «Белый клык». Вёл он себя отчуждённо, как напрасно обиженный, томился. Книжку взял неохотно в порядке очередной обязанности и положил в тумбочку. А вечером в спальне я застал его за чтением. Увидев меня, он поморщил лоб, смутился, но книгу не бросил. Читал про себя, шевеля губами и водя по строчкам пальцами.

Моя койка стояла рядом. Он протянул книгу и попросил почитать. К нам подсели другие — из «политиков». Читали до позднего вечера.

Уже засыпая, я подумал, что чтение Шейнину даётся трудно, что ему нужно помочь и тогда он не будет злиться.

На следующий день мы отправились в лес. Шейнин читал, а я слушал и поправлял. От тяжёлого урока на лбу у Шейнина выступил пот, но прекращать урока он не хотел.

Шейнин был на год старше меня и, кажется, страдал самолюбием. Это был добрый признак. Раз злится — значит научится. Осилив первую книгу, он попросил дать ещё. Впечатлениями не делился, вопросов не задавал, но в глазах таяли какие-то льдинки.

Не все поняли, за что общее собрание наказало «старателей». Маленький Ваня Ткачук долго раздумывал и однажды спросил: «Вася, и мне нельзя, чтоб норму выполнять, да? На середину вызовут? И всем нельзя, да?». Фёдоренко засмеялся, дивясь этой святой невинности.

— Чудак ты, Ванька! Боны, як собаки, за кистку грызлыся. Той каже «моя», а той - «моя»! И кажный тяг до себя. Мы робимо разом для всих — ты для мене, а для тебе. Теперь тямишь?

- А зарабатывать не стыдно? — потупился Ваня.

- Заробляй скильки можешь, та вчись добре, ходы в кино, читай книжки, грай в футбол и не ставай куркульскою занудою. Може в газету напишут, як про кращого ударника. Ось я тебе пошлю на дневальство Ивана Ткачука гляды мени, щоб не спав!

Фёдоренко поднял Ваню над головой, ласково подержал на вытянутых руках — расти коммунар человеком!

22. БЛАГОДАРНОСТЬ В ПРИКАЗЕ

К концу смены в «комбинат» прибежал запыхавшийся Алексюк и сразу ко мне: «Антон вызывает!»

Головка на тонкой шее, вспотевшие веснушки — всё выражало важность поручения. Вопросительно сверкнуло пенсне Света. Кивком головы он разрешил оставить работу. Я шёл и думал, что послужило причиной срочного вызова. В кабинет по пустякам не вызывали. Что-то случилось? Но что? Обидел кого-нибудь? Плохо работал? Опоздал в столовую? Алексюк шагал рядом, едва поспевая. Оставалось одно: услышать голос Антона Семёновича и увидеть его лицо.

Интонаций и мимики у Антона Семёновича было много. Я уже раньше заметил, что если он в гневе, то перед взрывом у него на подбородке появлялась маленькая резкая чёрточка.

Иногда какой-нибудь пацан «случайно» заглядывал в кабинет и тут же мчался оповещать всю коммуну: «Антон злой!» В коллективе сразу наступало состояние повышенной бдительности;

Какой он сегодня? — назойливо стучало в голове.

- А, будь, что будет! - решил я про себя, и постучал в дверь, вошёл.

Выражение лица у Антона Семёновича было спокойным. Чёрточки на подбородке я не заметил. На душе стало уютнее.

- Через час к нам пожалует польская делегация, - начал Антон Семёнович без стали в голосе. - У тебя вроде кто-то говорил по-польски. Ты что-нибудь знаешь?

- Бабушка говорила и немного отец.

- Нам нужно приветствовать гостей. Можешь сказать несколько слов? Что нужно сказать, почитаешь вот здесь. Переведи, хорошо подумай и говори смело, как на общем собрании перед своими.

Он дал лист бумаги, написанный крупными буквами. Я прочитал текст и подумал, что можно сказать по-польски, если заучить по-русски.

- Не волнуйся, - успокоил Антон Семёнович, - Говори, будто перед тобой наши. Это ведь делегация рабочих. Одевайся в парадную форму. Гостей будем принимать в строю.

Я побежал принимать дипломатический вид. Помылся, оделся и вышел в сад подучить текст выступления. На другом листе писал польские слова русскими буквами. Вначале всё казалось ясным. Но вдруг стали закрадываться сомнения. Где и как мне стоять, как держать руки, какие поляки из себя? Чем меньше оставалось времени, тем больше громоздилось тревожных мыслей. Мои терзания остановил сигнал общего сбора. Коммуна строилась. Загудели басы и баритоны, музыканты несли папки с нотами. Левшаков был при полном параде.

Под горой послышался гул автомобилей. Дежурные дали сигнал: «Едут!» Строй вытянулся симметрично, по обе стороны здания, разделённый парадной дверью. На башнях реяли флаги. Между ними ажурная сетка, на которой золотыми буквами имя нашего дома «Детская трудовая коммуна ГПУ УССР им. Ф Дзержинского».

Надраенная медь оркестра, парадный строй коммунаров, яркие цветники, шикарные открытые машины, подъехавшие с гостями -- всё это так на меня подействовало, что я совершенно потерял дар речи. Как пар, улетучились не только польские и русские слова, и вместо приветствия в голову лезла польская молитва: «Еден сын Мории, на небе крулье и на жеми пануе». В висках стучало: «...пануе, пануе...пануе...»

- А, чёрт бы вас взял! — выругался я вслух, вспомнив свою бабушку, которая утром и вечером твердила эту молитву.

Гости вышли из машин. Их встретил Антон Семёнович.

Все направились к площади, где стоял строй коммунаров. Делегация была большая, мужчины, женщины, даже дети. Появились фотоаппараты, нацеленные на строй и ближайшую панораму. После торжественного выноса знамени оркестр заиграл польский государственный гимн, а за ним — наш «Интернационал». После гимнов и звонков до боли в тишине я услышал голос Камардинова.

- Слово приветствия имеет коммунар...

Зная, что это касается только меня, я машинально вышел из строя и стал перед поляками.

На меня смотрели спокойные глаза Антона Семёновича. Как на большом плакате я начал различать в своей памяти слова. Мне захотелось скорее начать.

— Дроги госни! От стопеньдесерт дзечий коммуны Феликса Дзержинского, велького сына польского народу, горонцо витамы вас.

- Дорогие гости! Сто пятьдесят коммунаров-дзержинцев сердечно приветствуют вас в нашем доме. Мы носим имя великого сына польского народа и гордимся его именем. Мы учимся и работаем. Приглашаем вас познакомиться с нашей жизнью в коммуне. Желаем вам победы в Польше за рабочее дело. Да здравствует советско-польская дружба рабочих и крестьян!

- Всё, -- подумал я, -- пронесло. Поляки зааплодировали и громким хором возгласили здравицу: «Виват! Нех жие Польска и Звензек Радзецкий! Нех жие, виват, виват!» Подхватили меня на руки и начали качать.

Сто пятьдесят молодых глоток разразилось могучим «Ура». Оркестр грянул туш.

Когда мне удалось, наконец, принять вертикальное положение, посыпались вопросы:

- Пан есть поляк? 3 якего мяста? Чы давно пан знаходзище тутай? Гдзе ойтец и матка?

Я ответил, что я «естем» русский, а польский немного знаю от «бабци».

- Алек пан добже розмавя по-варшавски — ворковала пожилая пани, видимо не ждавшая встречи с «родичем». Но помощь уже подоспела: Ваня Ткачук и Люба Красная начали одаривать гостей роскошными букетами наших редких цветов.

- О, яке пенне, сченсливе дзенка, бардзе, дзенькуем!

Я чувствовал себя именинником. Безумно был рад, что выполнил особое поручение Антона Семёновича.

После вноса знамени Калабалин распустил строй и делегацию повели на осмотр коммуны... Хотя был переводчик, я по-прежнему оставался в центре внимания. Антон Семёнович хорошо понимал по-польски без перевода и я удивлялся, почему он сам не приветствовал гостей.

Делегацию сопровождала небольшая группа коммунаров с Антоном Семёновичем. Это был наш дипломатический корпус. Все остальные занимались своими делами, как в обычное после работы время.

Это были рабочие лодзинских фабрик. Почему они называли друг друга панами и меня в том числе, я не понимал.

Осматривая учебные классы, спальни, клубы, помещения кружков, выставки работ, они удивлялись нашему богатству. В «тихом» клубе задержались у бюста Феликса Эдмундовича. Внимательно осмотрели стенд с фотографиями. В вазе под бюстом стояли живые розы. Сбоку - почётный караул - коммунар с поднятой в салюте рукой. Все фотографировали.

Спустились по лестнице вниз к столярно-механическому. Попутно заглянули в уютную каморку биологов. Полюбовались аквариумом, потрогали руками засушенных бабочек и жуков, гербарий.

В цехах чистота. Станки с ещё тёплыми моторами после трудового дня имели довольно солидный вид. Их осматривали и тоже трогали руками, оживлённо переговаривались.

Только токари в свой цех не пригласили, не желая столкнуть поляков с «бельгийцами» Соломона Борисовича.

Во дворе на спортивных площадках всё вертелось и кружилось. Виктор Николаевич демонстрировал горлёт. Разгорячённые игрой, капитаны команд предложили поиграть гостям, но время визита заканчивалось и они, явно сожалея, отказались.

На прощание фотографировались группами вместе с коммунарами, благодарили Антона Семёновича за приём и воспитание таких ладных «хлопцув» и «дзевчынэк».

Меня одарили блокнотами и карандашами, цветными фотографиями, «цукерками».

В книге отзывов оставили запись своих впечатлений и все подписались...

У машин, окружённые провожающими, с большим подъёмом спели «Сто лят».

- Довидзеня! Бардзо дзенькуем! Чеками спатканя с панчествем, в Жечи Посполитый!

- Так, павне, товарищи, — ответил весело Антон Семёнович пожимая на прощание со всех сторон протянутые руки. Мне пожимали руку как взрослому, а пожилая «пани», растрогавшись, по-матерински прижала к себе и сказала: «Бардзо дзенькуе дзецко, з цалэго серца! Ты мивый хлопак чи споткамыше ему в жичу?»

Гости уехали. Спало напряжение. Антон Семёнович подозвал к себе и, усмехаясь, сказал:

- А ты боялся! Не так страшен чёрт. Быть тебе дипломатом. А потом, обратившись к Камардинову, распорядился: «Благодарность в приказ!»

23. ДЕЛА УЧЕБНЫЕ

Прошло ещё одно благодатное лето. Вместе со всей детворой страны начали мы свой учебный год. Коммуна вошла в привычный ритм жизни: четыре часа учёбы и четыре производству.

Надели школьные юнгштурмовки, достали забытые летом учебники и тетрадки, настроились на нелёгкую умственную работу.

Состав учеников пёстрый, как по возрасту, так и по знаниям. При всём старании учителей «подтянуть» отстающих некоторые всё же остались на второй год. Отметки выставлялись честно.

Обилие «колов» и двоек в журналах не злило и не обижало. Все знали, что на первых порах это неизбежно и что если постараться, то можно получить хорошую отметку. В трудных случаях пользовались индивидуальным репетиторством. Более подготовленные, как правило, старшеклассники, помогали более младшим по физике, математике, химии. К так называемым коллективным методам обучения: комплексу, проектам, бригадам и т.п. Антон Семёнович относился в высшей степени скептически. Многонациональному составу коммунаров трудно было усвоить украинский язык. Кроме русского языка и литературы, все предметы на украинском. Прежде чем понять сущность теоремы или закона, нужно мысленно обращаться к переводу. Закон Архимеда о телах: «тило занурене в ридыну, втрачае своей ваги стильки, скильки важить вытеснена ным ридена» 3убрился как «Отче наш», без понимания. Искажения некоторых украинских слов, как «лямпа», «кляса», «плян», «мапа» вызывали смех. «Мапу» отождествляли с «Мавпою» и строили на этом обезьяньи сценки.

Сплошная украинизация, сошедшия с «верхов», попахивала национализмом и ставила в тупик даже учителей.

Черчение преподавал Терский. Проводя на доске линию от точки «а» к точке «б», он говорил: «Вид крапци «а» до «крапци «б» Никакая сила не могла его заставить сказать правильно.

От его неправильных ударений, смягчения слогов там, где нужно произносить твёрдо и наоборот, всё время подмывало хихикнуть. Что касается остального, то здесь все было безукоризненно. Черчение любили в коммуне стар и млад, а знания, которые получили у Терского, сразу шли в дело на нашем производстве.

Уроки украинского языка и литературы вёл Тимофей Денисович Татаринов. На его уроках мы погружались в чудесную атмосферу украинского колорита. Он много читал нам Коцюбинско, Леси Украинки, Тараса Григорьевича Шевченко. Поэмы «Сон» и «Катерина» мастерски исполнял на память, как настоящий актёр. Любил юмор и умел шутить.

- Ой, голуба сизокрылый, та де ж ты литаешь! Чи не пидешь до дошки?

Во время занятий в классах царил образцовый порядок. Дежурные убирали класс, следили, чтоб всегда был мел, нужные пособия. О прогулах не могло быть речи. Опаздывающих отмечали в рапорте.

На уроках военного дела, можно сказать, отдыхали от «теории». Они проводились большей частью в форме практических занятий с трёхлинейной винтовкой, станковым пулемётом «Максим», противогазом и т.п. По топографии занимались на местности, составляли карты.

Математика Березняка побаивались. Взгляд у Константина Сидоровича был тяжёлый. Делая выдержку и как бы прицеливаясь, он выбирал кандидата на ответ к доске, а выбрав - резко стрелял указательным пальцем. В противоположность Бершетену Березняк читал на доступном нам языке. Не терпел зубрёжки. За шпаргалки сразу ставил «колы», но домашними заданиям не перегружал.

Перемена в помещениях проходила без крика и беготни, без возни и вытирания стен. Это удивляло посетителей коммуны из городских сфер просвещения. Бурсацкая вольница сдерживалась дежурными по коммуне, старостами классов и общественным сознанием бережного отношения к одежде и помещениям, которые всегда убирали сами.

Не в последнюю очередь напоминал об этом и кабинет Антона Семёновича. Все знали, что он противник «возни», а лишний раз стоять на «середине» и отхлопотать пару нарядов охотников не находилось. Такое поведение на переменах вошло в привычку. Разрядку застоявшейся энергии давали во дворе.

В отдельных случаях уроки вёл Антон Семёнович. Как правило, он сам подменял заболевших педагогов. Его уроки математики, физики, химии, черчения, рисования, русской литературы, истории всегда оставляли впечатление праздника. Его знаниям, казалось, нет границ, и мы смотрели на него как чуть ли не на волшебника.

Особенно интересны были его уроки по истории. Рассказывая об эпохе Петра Первого, он артистически перевоплощался в исторические образы окружения Петра и в самого царя. В рассказе перед глазами рисовалось жёсткое время дворцовых интриг Софьи Милославской, её расправа с Нарышкиными на глазах малолетнего Петра.

24. ЗДРАВСТВУЙ, ЗИМА

Минула осень, время мелких проливных дождей, шумных сборищ, нахохленных ворон, придавленных к земле серых раскисших печальных облаков.

Наступила снежная, с морозами зима.

Длинные вечера заполнялись бурной деятельностью в царстве Терского. Виктора Николаевича недаром называли творцом детской радости. В коммуне он был эпицентром целой системы «бессистемных» дел и занятий. В «громком» клубе, выбирая время, свободное от больших мероприятий: сыгровок оркестра, репетиций, устраивались занятия разного толка. Часто собирались у рояля. Он играл увлечённо, пальцы легко бегали по клавишам, вызывая звуковые вихри и кружа голову. Непокорный чуб вскидывался вверх, подчёркивая выразительность музыкальных фраз. Чёрные глаза светились огнём. Неподалёку, прямо на полу, возились мудрые «военные стратеги». Они всё с тем же Терским. Шахматисты сидели по углам, отрешённо ломая голову над этюдами.

Иногда Виктор Николаевич рассказывал. В эти часы вокруг него собиралась чуть ли не вся коммуна. Круг его повествований охватывал не только сказки. Тут были мифы, былины, народные сказки, легенды, истории боевых подвигов. От давних подвигов переходил к сегодняшнему дню, героике гражданской войны с её легендарными полководцами — Чапаевым, Котовским, Щорсом, Будённым.

Слушали до полного изнеможения, и только «не подлежащий обжалованию» сигнал ко сну прекращал эту дивную мистерию.

В «тихом» клубе собирались литкружковцы. Вела кружок преподаватель русского языка Вера Георгиевна. Здесь углублённо изучалась русская и зарубежная классика, делались наши первые неуклюжие пробы пера. В своей среде мы искали Чацких, Фамусовых, Молчаливых. Общественное мнение выражалось фразой «Что скажет Марья Алексеевна!»

Наметились свои поэты и прозаики Вася Зайцев, Сватко, Шура Гуляев, Миша Борисов. Признанный редактор газеты Санька Сопин бойко строчил репортажи, а Вареник рассказы. Кружковцы издавали рукописный журнал «Заря». В библиотеке на него всегда была длинная очередь. Сатирики и юмористы снабжали материалом злободневные газеты «Резец» и «Шарошку».

Литературные вечера обогащали словарь, расширяли кругозор, повышали общий культурный уровень.

Варвара Фёдоровна Татаринова занималась с географами. Она устраивала интересные «путешествия» по странам, отправляясь то в сказочные тропики, с их чудесами животного и растительного мира, то на далёкий север, то к недосягаемым вершинам гор. Рассказывала истории путешественников, открывавших в разные времена новые земли, далёкие острова в океанах. их столкновения с природой и людьми, нередко заканчивавшиеся трагической гибелью. Доходчивы судьбы русских первооткрывателей и мореплавателей, покорявших огромные пространства Сибири, Дальнего Востока, северных рек и морей. Из её рассказов мы начинали понимать, что не всегда наше государство было таким обширным, с огромной протяжённостью границ на суше и на воде. Мы узнали о первых переселенцах открытых земель, мужественных русских людях, брошенных в неведомые края на борьбу с дикой природой и с «супостатами».

Вечера «путешествий» Варвары Фёдоровны, помимо описательной занимательности и развлекательного жанра, были хорошим дополнением к её урокам в классе.

Кинофильмы собирали всех вместе. Ещё не было звука. Пояснительные тексты на экране читал сам Антон Семёнович. Курянчик оживлял немые фильмы, играя на рояле. Смотрели «Броненосец Потёмкин», комедийные фильмы с Чарли Чаплиным, Игорем Ильинским. Популярными артистами были Гарольд Ллойд Бэстер Кетон, Гарри Пиль, Мэри Пикфорд, Вера Холодная, Ната Вачнадзе. «Процесс о трёх миллионах», «Закройщик из Торжка», «Кукла с миллионами» смотрели по нескольку раз, получая хорошую разрядку от нервного напряжения. Хорошо принимались детективы: «Робин Гуд», «Знак Зеро», «Сын Зеро» и т.п. Фильмы показывали два раза в неделю.

Для развития театральных талантов Антон Семёнович приглашал артистов харьковских театров. Они читали нам стихи Светлова, Уткина, Безыменского, Маяковского, басни Демьяна Бедного. Ставили короткие сценки по мотивам Остапа Вишни, Зощенко, Ухналя. На злободневные темы выступала «Синяя блуза». Пели сатирические куплеты, пробирая до костей западных цивилизаторов. Мастера массовок активно привлекали к участию весь зал. Концерт заканчивался массовой песней артистов и зрителей.

Зимние выходные дни проводили во дворе. Особенно многолюдно было на катке. Сенька Никитин, Володя Козырь, Волчек, Анисимов, Перцовский, Чарский показывали на льду фигуры высшего класса.

Лыжные вылазки были ещё более массовыми. На стадионе нас принимали как своих и наша лыжная команда была самой большой и официально именовалась «спортколлектив 7». Её капитана Семёна Калабалина наградили за наши зимние победы золотыми часами.

25. В ОБЩЕМ РИТМЕ

Каждый день заполнялся новыми важными событиями. Страна оделась в леса новостроек. Советские люди, наши отцы, старшие братья и сёстры устремились на грандиозные по масштабам стройки - Днепрогэса, Магнитки, Харьковского тракторного, Сталинградского тракторного заводов, Кузнецкого металлургического гиганта, завода комбайнов «Коммунар» и многих других. Мы остро нуждались в освобождении от экономического гнёта извне и отдавали свой хлеб, жизненно необходимый для себя, в обмен на технику и механизмы иностранных кампаний. А пока — в ходу ручной труд с киркой, лопатой, тачкой. Вышли на колхозные поля первые тракторы Путиловского завода. Первые тракторы первых в истории колхозов. Решение партии по ликвидации безграмотности давало зримые результаты. Открывались школы, ликбезы, рабфаки.

С нашей горы, через открытое равнинное пространство мы любовались электрическими огнями «Тракторостроя». Каждый успех, достигнутый народом, коммунары воспринимали как своё самое кровное дело. Всем хотелось поскорее стать взрослыми.

Над нами шефствовал огромный коллектив завода ВЭК (ныне Харьковский электромеханический завод имени В.И. Ленина). Мы часто ходили в их клуб «Металлист» на праздничные встречи. Коммуну посещали рабочие Баку и других городов. Как строгие хозяева, они осматривали все наши богатства, подсказывали, как работать ещё лучше.

Выполняя промфинплан, мы десятками тысяч выпускали маслёнки. Они требовали квалификации токаря. Обтачивался корпус снаружи, нарезалась внутренняя резьба. В крышке нарезалась резьба и точно подгонялась по корпусу. В штоке крышки сверлилось отверстие. Крышка, свободно завёрнутая по резьбе, не должна болтаться и давать «люфт». Для резьбы в «гитаре» станка настраивались шестерни. Бывало, что «гитара» расстраивалась и труд юных токарей шёл насмарку.

- Соломон Борисович, ну що це за потвора така, — гарчить, як собака, аж страшно пидходыть! — отчаянно говорил Оноприенко, вытирая об живот руки.

- Гарчить? Надо смазать, детка, бо не смажешь — не поедешь!

- Так я вже её дехтем залыв, так хиба ж воно понимае? Гарчить и плямкае!

И всё же наша производственная машина крутилась. Продукция шла, украшая диаграммы промфинплана солидной прибылью. Заказы шли нескончаемым потоком.

Воодушевляла перспектива, поставленная Антоном Семёновичем, — строительство нового завода. Он, как никто, понимал, что кустарное производство Соломона Борисовича — временная мера и средство, чтобы создать настоящее дело, необходимое для высокой квалификации коммунаров, трудового воспитания высокой точности.

На труд с предельной самоотдачей вдохновляла и перспектива крымского похода, которая становилась всё ближе. Прошлогодние сторонники Крыма чувствовали себя в центре внимания. Девизом всей жизни стала бережливость. Экономили на всём: на одежде, спецовке, школьных принадлежностях, на всех мелочах. Даже для меди оркестра не покупали пасту.

Режим коснулся и питания. В маленьком кабинете, над лестницей к столярно-механическому цеху, ранними утрами Степан Акимович собирал мудрецов-снабженцев — Орденанса, Мошанского, Сыча. Ещё подходя к двери, у Сыча срабатывала защитная реакция. Его шея тонула где-то в глубинах организма, задерживая буйную голову на прямых плечах. Лицо Орденанса покрывалось пунцовым румянцем. Достойно держался Мошанский, приглаживая по привычке символическую причёску и покашливая. Он, кроме всего, — комендант!

Их с порога встречал прищуренный взгляд, малиновые петлицы и на них такие маленькие ромбики! Непродолжительный разговор начальника касался больше продовольственных тем и больше по обеспечению мясом. Можно и в живом виде. И заготовительные операции совершались, главным образом, в необобществлённом секторе окружающих деревень и на Харьковских бойнях. Совершались как прямые сделки «по рукам», так и «продразвёрсткой». Дело тонкое и не всегда успешное.

Иногда, выслушивая трудное красноречие Орденанса с пояснениями острых ситуаций, Дидоренко слегка, но выразительно хлопал ладонью по столешнице. Шёлковистая причёска откидывалась назад. Открытый прищур неотрывно скользил по смиренным ликам верноподданных, выискивая затаённые резервы.

Бывало, отыскивая в карманах френча документы, он вместе с ними невзначай выкладывал на стол свой маленький блестящий пистолет. Сыч позже всех усваивал всякого рода «азы», но тут из кабинета выходил первым.

В столовой стали реже появляться пундики. Их запах и румянец как-то изменились, потемнел цвет. Карпо Филиппович напрягал всё своё искусство, выжимая максимум питательного эффекта из тощих вегетарианских блюд.

26. ИЗГНАНИЕ

Весной коммуну взбудоражила недобрая весть. В первом отряде у Никитина пропал радиоприёмник. О случившемся командир доложил в рапорте.

Воровства давно не было. Жили в обстановке доверия, друг от друга не прятались и вдруг как гром среди ясного неба.

- Поищите в спальне, поспрашивайте ещё, - досадливо сказал Антон Семёнович, не приняв, видимо, всерьёз этой необычной информации.

- Уже искали. Всё перешарили и всех опросили.

Тогда общий сбор! — распорядился Антон Семёнович. Клуб заполнялся быстро. Председательствовал дежурный по коммуне Иванов. Это наш кандидат в мединститут. Очень авторитетный командир, хороший общественник, один из лучших производственников. Антон Семёнович сразу же попросил слово. Такое случалось редко. Обычно он выступал «под занавес».

- Товарищи, у Сани Никитина пропал приёмник. Дело не только в том, что обидели товарища. Кто-то из сидящих в этом зале сознательно, цинично пошёл против наших законов, наступил грязным башмаком на наши традиции. Мы живём открыто. Не прячем вещи под замком. Так было и так будет. Вора мы найдём. И очень быстро. Прошу каждого припомнить до мелочей, что он видел и слышал в промежутке времени от 12-30 до этой минуты.

Зал возмущённо загудел.

- Кто имеет слово, товарищи, говорите всё, что знаете,— прозвучал спокойный голос председателя.

- Ну, раскачивайтесь и ближе к делу.

- А что говорить. Пусть Антон Семёнович все отряды допросит и обшукает в коммуне, — с досадой предложил Сопин, не зная другого исхода.

По распоряжению Антона Семёновича новый ССК Вася Дорошенко принёс отрядные списки.

Предложение Санчо показалось разумным. Каждый мог поговорить с Антоном Семёновичем лично. А соврать, глядя ему в глаза, было практически невозможно. Это знали все. Началось «следствие». По списку выходил отряд и каждый восстававливал по памяти обстоятельства этого злополучного отрезка времени. К великому огорчению коллектива опрос не принёс ничего утешительного. Группа Калабалина провела обыск, но никаких следов тоже не обнаружила. Приёмник как в воду канул.

Прошло ещё несколько беспокойных дней. Вездесущие малыши из двенадцатого отряда вели в сверхсекретной форме свои наблюдения. Как выяснилось позднее, они решили прочесать всю территорию вокруг коммуны. Осматривали собачьи будки, лабиринты Соломона Борисовича, цветники, кладовые и т.п. И вот кого-то из этих «ищеек» осенило: преисподняя театральной сцены. Её обследовал сам Калошкин. Меньше, чем через полчаса его вытащили на поверхности в разодранных штанах и с головы до пят облепленного паутиной.

- Ну, шо? — с последней надеждой выдохнула вся компания.

- Там! -- сдавленным голосом ответил Калошкин. - Лежит, завёрнутый в тряпки.

- Ну так тащи его, - дрожа от нетерпения проговорил Соколов.

- Ша, пацаны, — охладил Соколова рассудительный Петька Романов. - Нехай стоит. Поймать надо гада. А штучка всё равно никуда не уйдёт.

За углом дома Петька изложил свой план: «Антону ни слова. Стоять на шухере и не спускать глаз с объекта наблюдения».

Минуло ещё несколько дней. Но суфлёрская будка ни на минуту не оставалась без присмотра «сыщиков». Они околачивались на дворе под окнами клуба, играли в коридоре, маскировались в кулисах сцены.

И вот долгожданная награда за мудрость и терпение.

- Антон Семёнович, зас-с-стукали! — вертя головой и захлёбываясь от восторга, завопил Романов.

- Кого застукали! - равнодушно ответил Макаренко,- Иванова?

Маленькая фигурка Петьки обратилась в соляной столб. Всего было можно ждать, но только не этого.

- Дежурных командиров у нас не обвиняют. Вы на собраниях были. Как же вы посмели его заподозрить?

- Впрочем, где вы его нашли, — сменил интонацию Антон Семёнович, решив, вероятно, что «сыщики» заслуживают не только порицания.

На сцене. Мы не выпускаем!

В коридоре, около двери в клуб, стоял в окружении решительных малышей Иванов. Фёдоренко дал команду ввести задержанного в кабинет. Конвой замыкал Калошкин, в руках которого был приёмник.

От былого величия, элегантности и блеска Иванова не осталось следа. Он стоял поникший и поблёкший, зная, что прощения не будет.

— И ты, знатный командир?

—- Я! - отрешённо выдохнул Иванов, не поднимая глаз и понимая вопрос в прямом смысле.

- Уходи! Вон — немедленно!

Двенадцатый отряд без команды перестроили в две шеренги и через этот коридор, покоряясь суровой, но справедливой воле коллектива, Иванов двинулся к выходу.

27. ПРОВОДЫ

Ничто так не сближает людей, как совместная жизнь в коллективе с её радостями и печалями, успехами и неудачами, в совместном переживании жизненных тягот и преодолении их.

Живут сто пятьдесят коммунаров в прекрасных помещениях, учатся в школе, работают, соревнуются, встречают гостей, играют в оркестре, ругаются с Соломоном Борисовичем, мечтают о будущем. Жизнь направляется умелой рукой, подчинена строгой системе, которую мы сами поддерживаем, боремся за неё и стремимся не допускать срывов.

От того жилось легко и свободно. Все разные по возрасту, внешнему виду, привычкам, характерам, наклонностям, вкусам, личным способностям и все, в то же время, одинаковы в главном: в стремлении стать человеком, полезным другим людям, обществу. Эта перспектива казалась отдалённым будущим, к ней готовились, но пока жили все вместе и думалось, что так будет ещё долго, долго. А жизнь шла по своим законам. Наши товарищи -- Серёжа Фролов, Саша Никалютин, Михайло Мэндэ и Алексеенко привезли радостную весть. Они успешно сдали экзамены в Харьковское артиллерийское училище и зачислены курсантами.

В кабинете Антона Семёновича людно. Вошли все четверо, построились, и Фролов доложил: «Товарищ начальник коммуны! Курсанты Харьковского артиллерийского училища Фролов, Никалютин, Алексеенко и Мэндэ прибыли попрощаться. Старшина группы Фролов».

Отдав честь, Антон Семёнович вышел из-за стола, пожал им руки, по-отечески прижал каждого к груди и взволнованно сказал: «Поздравляю вас, товарищи, с высокой честью. Верю, что вы будете хорошими артиллеристами».

По его жесту все сели, кто где мог. Кто знает, какие чувства испытывал в это время Антон Семёнович! Это уже не было коммунарской игрой в рапорты, строй, оркестр и всей его системой детской военизации. Перед ним были его дети, которые научены ходить в строю, рапортовать, владеть собой, физически подготовленные, получившие идейную закалку, избравшие путь будущих командиров Красной Армии.

В них — часть его души, гордость за пройденные этапы становления человека, за крепкие ростки посеянных им зёрен. Кто знает, как сложится их дальнейшая судьба.

Нам, заполнившим кабинет до предела, было и завидно, и было грустно.

Почему-то живя бок о бок с товарищами, думаешь, что так будет всегда. И вот разлука. На время? Или навсегда?

Курсанты обошли свой родной дом. Их сопровождала гурьба пацанов, встревоженных и расстроенных. Проверив свои богатства, они смущённо раздавали памятные подарки в виде фотографий, записных книжечек, перочинных ножичков, резных рамок из собственных поделок в изокружке, своих рисунков. Девочки дарили вышитые носовые платочки. Прощались с учителями: Виктором Николаевичем, супругами Татариновыми, Елизаветой Фёдоровной, Еленой Георгиевной, Линой Фёдоровной, Березняком, Добродицким. Каждый что-то говорил, советовал, желал успехов.

Совет командиров выделил приданое: шинели, головные уборы, зимнюю и летнюю парадную формы, новую обувь. Ремни и портупеи юнгштурмов скрипели необношенной новизной, издавали запах кожи. Из фонда совета командиров выделили на первый случай денежные пособия. Соломон Борисович голосовал за «потолок».

— Мальчуганы идут в большую жизнь, пусть им будет хорошо, — закончил он своё выступление, пряча намокшие глаза в своём полотенце.

Отъезд товарищей всколыхнул зеркальную гладь широкой реки безмятежного детства. Он остро напомнил, что придёт и нам черёд расправить крылья и взять курс к новым горизонтам.

Ближайшие кандидаты выпуска — Миша Певень, Шура Агеев, Вася Дорошенко и Наум Каплуновский. Они готовились в лётную школу в город Вольск на Волге. Их документы высланы и получено согласие о зачислении.

Все комсомольцы, товарищи по 1-му отряду, представители передового рабочего класса — токари. Певень и Агеев музыканты - баритон и кларнет.

Певень худощавый, высокий с мягкими белокурыми волосами. Его сравнивали с Зигфридом из Нибелунгов. Неоднократный командир 1-го отряда, бригадир токарей, член бюро комсомола, способный музыкант.

Щура Агеев среднего роста шатен, любил короткую стрижку, носил очки, через которые смотрели умные карие глаза. Строен и всегда аккуратен, даже в спецовке. Активный литкружковец и талантливый кларнетист. Его называли Гарольдом Ллойдом.

Наум Каплуновский ниже среднего роста с узким сухощавым лицом. Причёска из волнистых каштановых волос открывала лоб, удлиняя лицо. Глаза тёмно-серые, проникновенные и волевые. Лёгкая миниатюрная фигура, скреплённая узелками сухожилий, сохраняла спокойствие сжатой пружины. Его речь плавная, вдумчивая и рассудительная. Отличник по математике, составитель ребусника Терского.

Вася Дорошенко -- приземистый крепыш с короткой шеей, несколько уширенной талией и тазом, на крепких ногах. В светлых живых глазах лучилась доброта покладистого человека. После проводов товарищей они отправились в сад потолковать о своих делах. Этой осенью друзья поедут учиться на лётчиков. Какое счастье! Через два года им доверят настоящие боевые машины. Фильке Куслию, нашему двенадцатилетнему Гарри Пиллю, невыносимо тяжело! Он завидует. Его планы стать актёром потерпели фиаско в московском походе. Он тогда самолично явился в «Мосфильм» и предложил свой талант. Мосфильмовцы обнадёжили актёра, но только на будущее, когда станет большим. С того дня Филька ждёт не дождётся взрослости, такой, какая сейчас украшает этих орлов. А ребята и впрямь были отличные. Они знали чего хотели, и шли к цели во главе с вожаком комсомольцев Фомичёвым.

Под свежими впечатлениями, навеянными прощальным днём, Фомичёв, утешая поникших товарищей, сказал:

- Чего хнычете? И вам пора, — он протянул руку в сторону скрытого дымкой города, — а не прятаться за спиной Антона!

На каких-то крыльях сбоку опустился Землянский.

- Спорите, мужики? Все оторвёмся! Все! Чуете? И ты, и ты, и ты. — Он тыкал в грудь каждого твёрдым пальцем, впиваясь лица круглыми глазами, - не сосите лапу, Ваньки-турки, решайте! Ха! Ха! Ха! Ха! Ха! Его смех прорезал вечернюю тишину тревожной болью.

Поёжившись, как от озноба, Ройтенберг сказал: «Смеётся, а ведь тоже кошки скребут на душе.

Неужели и мы вот так: раз — и нету нас больше в коммуне. Прощайте, Антон, Терский, Коган?... Нет, я «прощайте» не скажу. Только «до свидания».

28. НА ПОРОГЕ ПОХОДА

Утро. Через раскрытую полость палатки робко скользнул первый лучик солнца и коснулся щеки спящего Фёдоренко. От ласкового прикосновения Вася сладко потянулся и открыл глаза. Тишина свежего утра наполнялась пересвистом пичужек. Лагерь спал. Вася посмотрел на часы. До подъёма ещё полчаса. Но Вася сегодня дежурит и он быстренько выскочил из кровати.

По дорожке шагал дневальный Шейдин. Увидев командира, он салютнул и доложил по всей форме, что в коммуне порядок.

Разбудили горниста Ширявского, ДЧСК Тулецкую и зам. нач. коммуны Никитина.

С первыми звуками сигнала выскакивали из тёплых постелей и бежали на спортплощадку, занимая свои постоянные места.

Площадка ожила. Как всегда, перед нами загорелый, в белой майке и белых в рубчик брюках пружинный Семён Афанасьевич, орлиным оком прощупывает ряды. Удостоверившись, что все налицо, резко откидывает голову и мощным баритоном приветствует:

— Здравствуйте, товарищи дзержинцы!

— Здравствуйте!— ухает хор дзержинцев на всю округу.

Комплекс упражнений Калабалин начинал с ходьбы и спокойных потягиваний. Постепенно нагрузка увеличивалась, убыстрялся темп, усложнялись движения, переламывая внешние и внутренние части организма. Девочки не все выдерживали ритм и в их рядах нарушался порядок...

Про себя они чёртыхались, тяжело переводя дыхание, и пронзали насмешников-соседей острым сердитым взглядом.

По дорожке, освещённой ярким солнцем, обрамлённой с обеих сторон цветами, направляется в свой кабинет Антон Семёнович. У него лёгкая, красивая походка. Носки ног он ставит врозь. Возможно, что утренний путь от его маленького дома в большой был той прогулкой, которая дарила ему свет ласковых лучей, голубизну неба, робкий шорох листьев, трепетное дуновение ветерка, запах цветов — короткое отступление в мир душевного покоя.

Возможно, что в нескончаемом движении вокруг него, в звоне детских голосов, в гуле токарных станков, в визге ленточных пил, в перестуке пишущей машинки, в проникающих звуках городских строек, в дискуссиях с «Олимпом» он черпал новые силы и веру в справедливость своего дела.

Переписка с Горьким, в которую нас посвящал Антон Семёнович и которая прямо нас касалась как живых участников «великого эксперимента», радовала Антона Семёновича. Мы чувствовали, что где-то на Капри есть родной, близкий человек, всегда готовый помочь, посоветовать.

* * *

Всё чаще навещали коммуну иностранные делегации. Книга для посетителей заполнялась пространными отзывами, с признаниями красоты нашей дисциплины, чистоты помещений, организации производственного труда, самоокупаемости и веры в наше светлое «завтра».

Ещё совсем недавно мы принимали группу чешских коммунистов во главе с товарищем Юлиусом Фучиком. Они радовались нашим успехам как закономерному следствию революции. В своём отзыве в книге они противопоставили наше детство бывших беспризорных детей с беспризорными детьми в капиталистических странах, обречённых на гибель. Наш пример, по их словам, дал им новый толчок, чтобы выполнить задачу, которую поставил перед ними рабочий класс Чехословакии.

Коммунары провожали их, как старших родных товарищей.

Американские делегации восхищались нашими «принципами» и «новыми институтами», которыми должно гордиться наше государство. Особенно их удивила система самоокупаемости, неслыханная в Америке и заслуживающая подражания, заработки детей. Любознательные пацаны после свежих записей деликатно водили пальцами по строчкам оригинала и перевода, втолковывая смысл написанного и оценивая каждый по-своему.

— Эх, и чего б це у их так не зробыть,—грустно вздыхает Юхим, закрывая книгу.

Едва закончив завтрак, бежали в цеха за станки и к верстакам. На стене в коридоре вывешена диаграмма сражения токарей, никелировщиков, столяров и швей. Рядом сводка «Положение на фронтах». Здесь на минуту задерживались группы действующих частей, вычитывали на ходу взятые с боем позиции.

Нейтральные по природе краски и тушь, отражающие количество выпущенной продукции, проценты к промфинплану и место цеха в соцсоревновании, оживали, двигались перед глазами выпуклые, осязаемые и кричащие. В цехах они претворялись в новые горки маслёнок, с игрой пересвета горячей меди, в зеркально-блестящие кроватные углы, в сбитые рядами кресла, выставленные наружу у стен «стадиона» и готовые к отправке заказчикам, в стопки тёплых от глажки и девичьих рук трусов и ковбоек.

Сражение шло за Крым, за материальную возможность похода и отдыха. Мы подходили к желаемому рубежу, к осуществлению поставленной Антоном Семёновичем «ближней перспективы».

Соломона Борисовича распирало от счастья. Его как шар бросало из цеха в цех. Его наметённый глаз жадно схватывал в складах, на дворе и на верстаках ещё «тёпленькую» продукцию. Натренированный ум финансиста на лету подсчитывал тяжёлые рубли. Каждый процент плана — деньги.

О, эти деньги! Банковские сводки имели форму синусоида, с подъёмами и спадами. Подъём — накопление, спад — сигнал тревоги. Один он и бог знают, что там творится! Но крахом не пахло. Он умел поддерживать здоровую коммерческую конъюнктуру. Деньги на Крым? Будут! Но что Крым? Он готовил больший подарок этим несговорчивым мальчишкам и девчонкам, с которыми его породнила судьба. Только бы до времени не рухнула и не сгорела вся его империя, познавшая вторую молодость в руках новых хозяев! Бессонные ночи? Тревоги? Пожарники? Кто вспомнит! Кто оценит! Всё канет в реку времени!

Крымская комиссия готовила поход с февраля. Кто в царское время мог допустить мысль и позволить роскошь водить приютских детей в какие-то походы! Какой детский дом в 30-е годы мог осуществить эту мечту? Кто проектировал и ставил массе детей перспективы подобного рода? Такого примера не было, а коммуна Дзержинского шагала впереди своего времени.

Сегодня, в этот тёплый июньский день, комиссия под руководством Степана Акимовича докладывала совету командиров о проделанной работе. В её состав вошли коммунары Кравченко, Семенцов, Вера Ефименко, Русаков, врач Шершнёв и киномеханик Марголин. Они по заданию Антона Семёновича уже решили на маршруте похода весь комплекс вопросов транспорта, питания, мест расположения в пути на отдых. Палатки отправлены багажом вместе с постелями.

Весь путь предстоящего похода уже прошли и проехали наши разведчики Шершнёв, Марголин, Семенцов. Их подробный доклад совет командиров заслушал и одобрил. Член бюро комсомольской ячейки Сторчакова поставила вопрос о парадной форме для девочек.

Требовались новые юбки, береты и чёрные лакированные пояса. О летней обуви она умолчала. Тем не менее совет командиров затих, предчувствуя грозу. Соломон Борисович весь напрягся от волнения. На его крупном лице выступил пот и полился ручейками, остановить который не мог даже его уникальный платок.

Предотвратил катастрофу Санька Сопин. Он с деланным миролюбием проворчал: «Всё выдумывают и выдумывают: то юбки, то береты. И так барахла полные сундуки, а пацанам шо? Спецовки и те никуда не годны. Можно обойтись и без лакировки. А береты? И совсем не нужны, не на полюс едем, а в Крым».

Степан Акимович, подперев ладонями виски, опустил голову. Его шёлковистые волосы мягко упали на руки. Сквозь них он смотрел то на Сопина, то на Когана.

Сторчакова наливалась недобрым румянцем: «У вас в сундуках тоже немало, подумаешь, женихи! С вас в Крыму одних трусов хватит, не замёрзнете».

Поднялся Соломон Борисович. Повёл усталыми глазами поверх голов. Вот уже несколько ночей он спал мало. Пожарный страх одолевал его, особенно в ночном одиночестве.

— Что мне сказать вам?— начал он, безвольно опуская руки. — Вы сами хозяева, хотите береты, нате вам береты. Хотите бальные платья? Возьмите в лучшем магазине. Но я умываю руки. Я обещал деньги на Крым — они у вас есть...

— На Крым? Деньги есть на Крым? Ура!!! — подхватились пацаны со своих мест, замахав руками, но их остановил царственный жест оратора.

— Вы хотите всё сразу и размениваетесь на фигли-мигли, как польские панёнки.

Слово взял Володя Козырь:

— Товарищи. Вы можете простить болтовню Саньки, он у нас баламут, и все мы его знаем. Но как можно отказать нашим девчатам в такой мелочи? Их всего пятьдесят, они на нас шьют. Я согласен до отпуска поработать час дополнительно, пусть купят, что требуется, а юбки пошьют сами.

После Володьки говорил Степан Акимович:

— Экономить хозяин должен каждую копейку. Это всё верно. Но, скажем, зачем нам глина из Киева? Каждый вагон стоит огромных денег. Если сменить технологию формовки, то глину можно заменить песком, а его у нас в Харькове хоть пруд пруди! Я не специалист в технике, но если хорошо покопаться, то можно ещё найти источники непроизводительных расходов и поправить наши дела. Предлагаю просьбу девочек удовлетворить.

Через открытое окно на его петлицу с ромбом прыгнул лучик солнца. Все облегчённо перевели дух, и Сопин махнул рукой. Ожидали, что скажет Антон Семёнович. А он смотрел на Когана, как на обиженного ребёнка, нежно и сочувственно.

- Товарищи, все мы должны поблагодарить комиссию за большую работу в подготовке похода. Мы также отдаём должное нашему Соломону Борисовичу, который выделил нам хотя не щедрые, но вполне достаточные средства на поход и отдых. Коган поклонился.

- Что касается девочек, то в этом мы, Соломон Борисович, должны быть немного рыцарями.

Коган выпрямился и ответил лишь наклоном головы.

Мы разделяем ваши финансовые заботы. Они направлены к главной цели — выйти на широкий простор производства и покончить с нуждой. Я правильно понимаю? Нужно строить новый завод, выпускать такую продукцию, которой у нас ещё нет и которую мы покупаем за границей.

- Антон Семёнович (голос из-за вешалки) — а когда начнём?

- Мы уже начали. Пока мы будем в походе, Соломон Борисович подготовит нужные бумаги и проведёт переговоры. Этот план поддержали.

В кабинете сделалось тихо. Даже романтикам это известие показалось чем-то несбыточным, марсианским. Строить завод! Выпускать продукцию, которую до нас не выпускали! У меня перехватило дыхание.

Молчание прервала ССК Харлакова. После Васьки Камардинова её избрали «президентом», памятуя о важности правления в крымском походе и её жёсткой схватке трезвого организатора.

- Я тоже думаю, товарищи, что пора нам что-то начинать толковое и кончать с кустарщиной.

Её оценка производства, сказанная так легко, обидела Когана.

- Голосую за предложение Антона Семёновича. За строительство нового завода. Кто «за» — поднимите руки!

Голосовали все. Соломон Борисович дольше всех задержал поднятую руку.

Внутренним чутьём Харлакова поняла, куда клонит чаша весов. Облегчённо вздохнула, Антон Семёнович выпрямился.

- Дорогие товарищи! Передам ваше постановление председателю Правления коммуны товарищу Броневому. Отступать не будем.

Находясь среди коммунаров, я почувствовал в происшедшем что-то особо важное, затронувшее и меня: здесь нет места весёленькой «трепологии», это черта, за которой не будет слов «не хочу», «не моё дело», «проваливай», «откачнись», «не буду», а будет только одно: «НЕ ПИЩАТЬ!» А потом будет что-то такое новое и такое интересное, что и не выскажешь!

Смена Сторчакова, поддавшись настроению исторического момента, не настаивала на своих требованиях походной формы для девчат. В этом неожиданно помог сам Соломон Борисович.

- Я хочу спросить, а где же рыцари? Вы чреваты журавлями в небе, так не выпускайте же маленькую синицу!

Первым рассмеялся Антон Семёнович. Но все присутствующие знали мудрёные притчи Когана о журавлях и синицах.

И туфли будут?—повернулся в его сторону Степан Акимович.

- О, что такое туфли или балетки в этом мире разорения! — в кривой улыбке растаял Соломон Борисович,— не скакать же девчатам босиком... по острым скалам... Но его прервал Антон Семёнович: «Э нет, дорогой наш банкир, балетки само собой, а туфли на парадный случай».

Сражённый дуплетом, Коган сдался и сел, нащупывая по привычке своё доброе сердце.

Единогласным голосованием совет командиров постановил выделить средства на юбки, береты, пояса и обувь.

Из кабинета Антона Семёновича Коган шёл в плотном окружении девочек, как истинный рыцарь в цивильных доспехах.

Переход ко второй части книги

К оглавлению верхнего уровня

К списку ссылок

На главную страницу