А.С. Макаренко. Флаги на башнях

Труды классиков природосообразной педагогики
		А.С. МАКАРЕНКО Флаги на башнях		Фото с hrono.ru
Исходный текст - с http://lib.align.ru «Восьмитомник, том 6»: Москва: 1983 с исправлением замеченных неточностей перед размещением на http://jorigami.narod.ru Для сверки использовалось издание: А.С.Макаренко. Флаги на башнях. М.: Правда, 1981 г., предоставленное Галиной Павловной Д-вой. Рисунки В.Л.Гальдяева из той же книги Спасибо всем причастным!		Аннотация В «Педагогической поэме» меня занимал вопрос, как изобразить человека в коллективе, как изобразить борьбу человека с собой, борьбу более или менее напряжённую. Во «Флагах на башнях» я задался совсем другими целями. Я хотел изобразить тот замечательный коллектив, в котором мне посчастливилось работать, изобразить его внутренние движения, его судьбу, его окружение. А.С. Макаренко
	Оглавление ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.. 3 1. ЧЕЛОВЕКА СРАЗУ ВИДНО.. 3 2. ТРИ ПИРОЖКА С МЯСОМ.. 4 3. ДОБРАЯ БАБУШКА.. 4 4. ОРИГИНАЛЬНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ РЫЖИКОВА.. 4 5. ЗАВТРАК В САДУ.. 4 6. В КУПЕ. 4 7. НА СВОЕЙ УЛИЦЕ. 4 8. НОЧЬ. 4 9. КОЗЛЫ.. 4 10. ПЕРВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ.. 4 11. БЕСЕДЫ КУЛЬТУРНЫХ ЛЮДЕЙ.. 4 12. ПОЛНОЕ НЕДОВЕРИЕ. 4 13. «ИСПЛОТАЦИЯ». 4 14. НЕПОНЯТНОЕ. 4 15. СЕРЕБРЯННЫЙ ГРИВЕННИК.. 4 16. АКУЛА НЬЮ‑ЙОРКА.. 4 17. ПРИЯТНЫЙ РАЗГОВОР. 4 18. РАЗГОВОР, НЕ ДЛЯ ВСЕХ ПРИЯТНЫЙ.. 4 19. ОН ЕЩЁ СЫРОЙ.. 4 20. НЕСПРАВЕДЛИВОСТЬ. 4 21. РУСЛАН.. 4 22. СТАДИОН ИМЕНИ БЛЮМА.. 4 23. ДОВОЛЬНО ИНТЕРЕСНАЯ МЫСЛЬ. 4 24. ДЕВУШКА В ПАРКЕ. 4 25. ПРОНОЖКИ.. 4 26. ГЕРОЙ ДНЯ.. 4 27. ТЕБЕ ОТДУВАТЬСЯ.. 4 28. ПОСЛЕ ДОЖДЯ.. 4 29. ВСЁ, ЧТО ХОТИТЕ…... 4 30. СЛАВНАЯ, НЕПОБЕДИМАЯ ЧЕТВЁРТАЯ БРИГАДА.. 4 ЧАСТЬ ВТОРАЯ.. 4 1. НЕ МОЖЕТ БЫТЬ. 4 2. ВАНЯ.. 4 3. СТАРЫЕ И НОВЫЕ СЧЁТЫ.. 4 4. ДРУЖБА НА ВСЮ ЖИЗНЬ. 4 5. ЛИТЕЙНАЯ ЛИХОРАДКА.. 4 6. ПЕТЛИ.. 4 7. КОРОМЫСЛО.. 4 8. КАЖДОМУ СВОЁ. 4 9. ЮРИДИЧЕСКИЙ СЛУЧАЙ.. 4 10. ПОЦЕЛУЙ.. 4 11. ВЕСЁЛАЯ СОБАКА.. 4 12. ТАИНСТВЕННОЕ ПРОИШЕСТВИЕ. 4 13. ВАМ ПИСЬМО.. 4 14. ФИЛЬКА.. 4 15. ЧЕТЫРЕ ТЫСЯЧИ ОБОРОТОВ.. 4 16. ОТДЫХ.. 4 17. СВЕЖИЙ ВОЗДУХ.. 4 18. ВОТ ЭТО — ДА! 4 19. СЧАСТЛИВЫЙ МЕСЯЦ АВГУСТ. 4 20. КРЕЙЦЕР. 4 21. МЕХАНИЧЕСКИЕ СЛЁЗЫ.. 4 22. СЛОВО.. 4 23. В ЖИЗНИ ВСЁ БЫВАЕТ. 4 24. ВСПОМНИМ СТАРИНУ…... 4 25. НИЧЕГО ПЛОХОГО.. 4 26. ТЕХНОЛОГИЯ ГНЕВА.. 4 27. КТО ЧТО ЛЮБИТ. 4 28. ПЛАКАТ‑ПЛАН.. 4 29. БОРИС ГОДУНОВ.. 4 30. КРАЖА.. 4 31. «ДЮБЕК». 4 ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.. 4 1. БОЕВАЯ СВОДКА.. 4 2. ОТКАЗАТЬ. 4 3. ЗАНИМАТЕЛЬНАЯ АРИФМЕТИКА.. 4 4. ПЕРВОЕ МАЯ.. 4 5. ШТЫКОВОЙ БОЙ.. 4 6. ЛАГЕРИ.. 4 7. СЕРДЦЕ ИГОРЯ ЧЕРНЯВИНА.. 4 8. МЁРТВЫЙ ЧАС.. 4 9. СЕРДИТЫЙ ДЕД.. 4 10. ЗДОРОВО КРИЧИТ. 4 11. РАЗГРОМ.. 4 12. ПОД ЗНАМЕНЕМ.. 4 13. ДЕЛА СЕРЬЁЗНЫЕ. 4 14. МЕЩАНСТВО.. 4 15. БРИГАДИР ПЕРВОЙ.. 4 16. СПАСИБО ЗА ЖИЗНЬ! 4 17. ФЛАГИ НА БАШНЯХ.. 4 18. ЧТО ТАКОЕ ЭНТУЗИАЗМ.. 4 19. НА НОВОМ ЗАВОДЕ. 4 20. ВРАГИ.. 4 21. БУДЕМ ПОМНИТЬ. 4 О повести «Флаги на башнях». 4 Реют алые флаги. 4 РАССКАЗЫ.. 4 В ДЕНЬ ПЕРВОГО МАЯ.. 4 НЕСКОЛЬКО ЧАСОВ НА КАНАЛЕ. 4 О ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ ЧУВСТВАХ.. 4 ИЗ ИСТОРИИ ГЕРОИЗМА.. 4 ГРИШКА.. 4 СЛУЧАЙ В ПОХОДЕ. 4 ПРЕМИЯ.. 4 ДОМОЙ ХОЧУ.. 4 ПРЕПОДАВАТЕЛЬ СЛОВЕСНОСТИ.. 4 НОВЫЕ ГОДЫ.. 4 Авторские материалы к повести «Флаги на башнях». 4 Глава «На всю жизнь». 4 ФРАГМЕНТЫ ГЛАВ «ФЛАГОВ НА БАШНЯХ». 4 К части первой. 4 К ЧАСТИ ВТОРОЙ.. 4 К ЧАСТИ ТРЕТЬЕЙ.. 4 ХАРАКТЕРИСТИКИ ПЕРСОНАЖЕЙ.. 4
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 1. ЧЕЛОВЕКА СРАЗУ ВИДНО Началась эта история на исходе первой пятилетки. От зимы остались корки льда, прикрытые от солнца всяким хламом: соломенным прахом, налётами грязи и навоза. Поношенный булыжник привокзальной площади греется под солнцем, а между булыжником просыхает земля, и за колёсами уже подымаются волны новенькой пыли. Посреди площади — запущенный палисадник. Летом в палисаднике распускаются на кустах листья и бывает похоже на природу, сейчас же здесь просто грязно, голые ветки дрожат, как будто на земле не весна, а осень. От площади в городок ведёт мостовая. Городок — маленький, случайно попавший в географию. Многие люди о нём и совсем не знали бы, если бы им не приходилось делать пересадку на узловой станции, носящей имя города. На площади стоит несколько ларьков, сооружённых ещё в начале нэпа. В сторонке — почта, на её дверях — жёлтая яркая вывеска. Возле почты скучают две провинциальные клячи, запряжённые в перекосившиеся экипажи — линейки. Движение на площади небольшое — больше проходят железнодорожники с фонарями, кругами верёвки, фанерными чемоданчиками. Рядок будущих пассажиров — крестьян сидит на земле у стены вокзала, греется на припёке. В сторонке от них расположился в одиночестве Ваня Гальченко, мальчик лет двенадцати. Он грустит у своей подставки для чистки сапог и щурится на солнце. Подставка у него лёгонькая, кое‑как сбитая из обрезков, видно, что Ваня мастерил её собственноручно. И припасу у него немного. У Вани чистое бледное лицо и костюм ещё исправный, но и в лице и в костюме уже зародился тот беспорядок, который потом будет отталкивать добрых людей на улице и неудержимо привлекать на сцене или на страницах книги. Этот процесс байронизации Вани только‑только что начался — сейчас Ваня принадлежит ещё к тем людям, которых не так давно называли просто «хорошими мальчиками». Из‑за палисадника, описывая быструю, энергичную кривую, картинно заложив руки в карманы пиджака, щеголяя дымящейся в углу рта папиросой, вышел здешний молодой человек и прямо направился к Ване. Он поддёрнул новенькую штанину, поместил ногу на подставке и спросил, не разжимая зубов: — Жёлтая есть? Ваня испугался, поднял глаза, ухватился за щётки, но тут же увял и растерянно‑грустно ответил: — Жёлтая? Нету жёлтой. Молодой человек обиженно снял ногу с подставки, снова заложил руки в карманы, презрительно пожевал папиросу. — Нету? А чего ты здесь сидишь? Ваня развёл щётками: — Так чёрная есть… Молодой человек гневно толкнул носком ботинка подставку и произнёс скрипящим голосом: — Только голову морочите! Чёрная есть! Ты имеешь право чистить? Ваня наклонился к подставке и начал быстро складывать своё имущество, а глаза поднял на молодого человека. Он собрался было произнёсти слова оправдания, но в этот момент увидел за спиной молодого человека новое лицо. Это юноша лет шестнадцати, худой и длинный. У него насмешливо‑ехидный большой рот и весёлые глаза. Костюм старенький, но всё-таки костюм, только рубашки под пиджаком нет, и поэтому пиджак застёгнут на все пуговицы и воротник поднят. На головке клетчатая светлая кепка. — Синьор, уступите очередь, я согласен на чёрную… Молодой человек не обратил внимания на появление нового лица и продолжал с надоедливой внимательностью: — Тоже чистильщик! А документ у тебя есть? Ваня опустил щёки и уже не может оторваться от гневного взгляда молодого человека. Раньше Ваня где‑то слышал, какое значение имеет документ в жизни человека, но никогда серьёзно не готовился к такому неприятному вопросу. — Ну? — грубо спросил молодой человек. В этот печальный момент на Ваниной подставке опять появилась нога. На ней очень древний ботинок светло‑грязного цвета, давно не пробовавший гуталина. Вследствие довольно невежливого толчка молодой человек отшатнулся в сторону, но толчок сопровождался очень вежливыми словами: — Синьор, посудите, никакой документ не может заменить жёлтой мази. Молодой человек не заметил ни толчка, ни вежливого обращения. Он швырнул папиросу на мостовую и, порываясь ближе к Ване, оскалил зубы: — Пусть документ покажет! Обладатель светло‑грязного ботинка гневно обернулся к нему и закричал на всю площадь: — Милорд! Не раздражайте меня! Может быть, вы не знаете, что я — Игорь Черногорский? Наверное, молодой человек действительно не знал об этом. Он быстро попятился в сторону и уже издали с некоторым страхом посмотрел на Игоря Черногорского. Тот улыбнулся ему очаровательно: — До свиданья… До свиданья, я вам говорю! Почему вы не отвечаете? Вопрос был поставлен ребром. Поэтому молодой человек охотно прошептал «до свиданья» и быстро зашагал прочь. Возле палисадника он задержался, что‑то пробурчал, но Игорь Черногорский в этот момент интересовался только чисткой своих ботинок. Его нога снова поместилась на подставке. Ваня весело прищурил один глаз, спросил: — Чёрной? — Будьте добры. Не возражаю. Чёрная даже приятнее. Ваня одной из щёток начал набирать мазь. Героическое столкновение Игоря Черногорского с молодым человеком нравится Ване, но он спрашивает: — Только… Десять копеек. У вас есть десять копеек? Игорь Черногорский растянул свои ехидные губы: — Товарищ, вы всем задаёте такой глупый вопрос? — А есть десять копеек? Игорь Черногорский ответил спокойно: — Десяти копеек нет. Ваня с тревогой приостановил работу: — А… сколько у тебя есть? — Денег у меня нет… Понимаешь, нет? — Без денег нельзя. Рот у Игоря удлинился до ушей, и в глазах изобразился любознательный вопрос: — Почему нельзя? Можно. — Без денег? — Ну, конечно, без денег. Ты попробуй. Очень хорошо получится. Ваня взвизгнул радостно, потом прикусил нижнюю губу. В его глазах загорелось настоящее задорное вдохновение. — Почистить без денег? — Да. Ты попробуй. Интересно, как получится без денег. — А что ж? Возьму и попробую… — Я по глазам вижу, какой ты человек. — Сейчас попробую. Хорошо получится. Ваня бросает на клиента быстрый иронический взгляд. Потом он энергично принимается за работу. — Ты беспризорный? — спросил Игорь. — Нет, я ещё не был. — Так будешь. А в школу ходишь? — Я ходил… А потом они уехали. — Кто? Родители? — Нет, не родители, а… так. Они поженились. Раньше были родители, а потом… Ване не хочется рассказывать. Он ещё не научился с пользой реализовывать в жизни собственные несчастья. Он внимательно заглядывает на потрёпанные задники ботинок Игоря. — Коробку эту сам делал? — А что? Плохо? — Замечательная коробка. А где ты живёшь? — Нигде. В город хочу ехать… Так денег нет… сорок копеек есть. Ваня Гальченко рассказывает всё это спокойно. Работа кончена. Ваня поднял глаза с гордостью и юмором: — Хорошо получилось? Игорь потрепал Ваню по русой взлохмаченной голове: — А ты пацан весёлый. Спасибо. Человека, понимаешь, сразу видно. Поедем вместе в город? — Так денег нет… Сорок копеек. — Чудак. Разве я тебе говорю: купим что‑нибудь? Я говорю: поедем. — А деньги? — Так ведь ездят не на деньгах, а на поезде. Так? — Так, — кивнул Ваня размышляя. — Значит, нам нужны не деньги, а поезд. — А билет? — Билет — это формальность. Ты посиди здесь, я сейчас приду. Игорь Черногорский достал из кармана пиджака какую‑то бумажку, внимательно её рассмотрел, потом подставил бумажку под лучи солнца и сказал весело: — Всё правильно. Он показал на здание почты: — В том маленьком симпатичном домике есть, кажется, лишние деньги. Ты меня подожди. Он проверил пуговицы пиджака, поправил кепку и направился не спеша к почте. Ваня проводил его внимательным, чуть-чуть удивлённым взглядом.
2. ТРИ ПИРОЖКА С МЯСОМ В кустах станционного палисадника стоит шаткая скамья. Вокруг скамьи бумажки, окурки, семечки. Сюда пришли откуда‑то всё тот же здешний молодой человек и Ванда Стадницкая. Может быть, они пришли из города, может быть, с поезда, а скорее всего они вышли вот из‑за этих самых тощих кустов палисадника. У Ванды калоши на босу ногу, старая юбчонка в клетку и чёрный жакет, кое‑где полинявший и показывающий жёлтую крашенину. Ванда очень хорошенькая девушка, но заметно, что в её жизни были уже тяжёлые неудачи. Белокурые её волосы, видно, давно не причёсывались и не мылись; собственно говоря, их нельзя уже назвать белокурыми. Ванда тяжело опустилась на скамью и сказала сонным, угрюмым голосом: — Иди к чёрту! Надоел! Молодой человек дрогнул коленом, поправил воротник, кашлянул: — Дело ваше. Если надоел, могу уйти. Молодой человек достал из кармана кошелёк, долго в нём искал, облизнул губы, положил три монеты на скамейку около Ванды и ушёл. Держась рукой за спинку скамьи, склонив голову на руку, Ванда не то мечтательным, не то безнадёжным взглядом глядела на далёкие белые облака. Потом, удобней улёгшись щекой на сукно рукава, она, не мигая, засмотрелась на переплёты голых кустов палисадника. В таком положении сидела она очень долго, пока рядом с ней не уселся Гришка Рыжиков. Это угрюмый, некрасивый парень. На щеке — заживающая болячка. Фуражки нет, но рыжие волосы причёсаны. Новые суконные брюки и заношенная, полуистлевшая рубаха. Вытянув ноги в тапочках и как бы любуясь ими, он спросил: — Нет пошамать? Не меняя позы, Ванда сказала медленно: — Отстань. Рыжиков ничего не сказал, но, видимо, и не обиделся. Они сидели и молчали ещё несколько минут, до тех пор пока у Рыжикова не устали ноги. Он резко повернулся на скамейке. Двугривенный и два пятака свалились на землю. Не спеша Рыжиков поднял их и разложил на ладони. — Твои? Несколько раз подбросил деньги на руке. Сказал задумчиво: — Три пирожка с мясом. Продолжая подбрасывать монеты на ладони, он побрёл к вокзалу.
3. ДОБРАЯ БАБУШКА Игорь Черногорский вошёл в помещение почты и огляделся. Комната была маленькая, перегороженная деревянной решёткой. В решётке два окна. У одного — длинная очередь, у другого, где надпись: «Заказная корреспонденция. Приём и выдача денежных переводов», — ожидают всего трое посетителей. Игорь стал позади сгорбленной, пухлой старушонки и пригляделся к «барышне» за окном, Но это вовсе и не барышня, — сухая и бледная женщина и лет ей не меньше сорока. Игорь ощупал в кармане свою бумажку и подумал, что барышня, к сожалению, мало симпатична. Соображения о бумажке и «барышне» так его заняли, что он не заметил, как его предшественница в очереди молниеносно закончила своё дело и исчезла. — Вам что? Несимпатичная женщина за окном строго смотрела на Игоря. — Здесь должен быть перевод… до востребования… Игорю Чернявину… Она забегала сухими пальцами по краям целого отряда переводов, сложенных в ящике. Выхватила один из них, поднесла к глазам: — Это — вы? — Это — я. — Это вы — Чернявин? У Игоря в груди пробежал лёгкий, приятный холодок: — Собственно говоря, это я. Женщина посмотрела на Игоря сердито: — Как вы странно говорите — «собственно говоря!» Вы Чернявин или нет? — Ну, конечно, я. Какие же могут быть сомнения? — Покажите ваш документ. Игорь отвернулся и полез в карман. Мельком взглянул на двери. Двери открыты настежь, за ними свежее небо и прекрасный жизненный простор. Игорь протянул женщине документ. Она прочитала всё от первого до последнего слова, глянула на обратную сторону, глянула на Игоря: — Здесь написано, что вы командируетесь в областной отдел связи. А почему вы у нас получаете деньги? — А я…, так сказать, проездом. — «Так сказать»… Сколько же вам лет? — Восемнадцать… — Да не выдумывайте! Игорь улыбнулся смущённо: — Что же я могу поделать, если я такой… моложавый… — Я спрошу у заведующего… Она направилась к узенькой двери в углу. За спиной Игоря о чём-то зашептались в очереди. Открытая дверь потянула его к себе неудержимо. Оглянулся: в очереди — больше женщины… пожилой рабочий довольно сонного вида. Игорь поставил локоть на полку и принял рассеянно‑скучающий вид. — Чернявин? Вы где живёте? Не снимая с полки локтя, Игорь неохотно повернул лицо. Заведующий небрит и тоже несимпатичен. — Что? — Вы где проживаете? В каком городе? — В Старосельске. — А почему сюда адресованы деньги? — Это не ваше дело, — произнёс Игорь со скукой. — Как это не моё дело? — Абсолютно не ваше. — Я в таком случае денег не выдам. Заведующий произнёс эти слова решительным голосом, но бумажка дрожит у него в руке, а глаза неуверенно присматриваются к Игорю. Тоже — физиономист! Игорь Чернявин высокомерно улыбнулся: — В таком случае позвольте мне жалобную книгу. Заведующий всеми пальцами потёр небритую щёку: — Жалобную? А что вы будете записывать? — Я запишу, что вместо денег вы предлагаете мне глупые вопросы… — Молодой человек! — закричал заведующий. Но закричал и Игорь: — Глупые вопросы! Почему сюда выслали деньги? Это не ваше дело, почему! Может быть, они высланы на мои похороны. А может быть, на мою свадьбу! Я должен вам объяснять почему? Давайте или деньги, или жалобную книгу! В очереди засмеялись. Игорь оглянулся: очередь была на его стороне. Одна из женщин сказала с горечью: — Вот они всегда такие. Чего куражиться над бедным мальчиком. Родители, может, выслали. Заведующий стоял, думал над бумажкой. — Отпускай там скорей, чего нас держишь? — закричали в очереди. — Хорошо, — произнёс заведующий с угрозой, — я деньги выдам. Но я запрошу Старосельск. — Будьте добры, синьор, запросите. — Выдайте им, — распорядился заведующий. И вот Игорь Чернявин стоит на крыльце. В одной руке у него деньги, в другой — старосельский документ. Игорь вытянул губы: «Родители, может, прислали…» На душе у Игоря радостно. Над площадью бродят праздничные облака, станционный палисадник дышит полной грудью и собирается нарядиться в зелень. У стены вокзала сидят крестьяне и с удовольствием ждут поезда. Подальше над своей подставкой сидит Ваня Гальченко и смотрит в сторону Игоря. Игорь отделил белую кредитку и положил в наружный карман пиджака. Остальные деньги аккуратно задвинул подальше, — есть такой карман у самого голого тела. Он направился к Ване: — Приветствую тебя, труженик! Достал из наружного кармана белый кредитный билет, встряхнул им в воздухе, торжественно сказал: — Вот тебе, мальчик, за то, что помог мне в тяжёлую минуту. Ваня испуганно вскочил с большого серого камня, на котором сидел. Его глаза удивлённо заострились. Он осторожно взял бумажку. Игорь, улыбаясь, наблюдал: на деньги Ваня сначала смотрел серьёзно, потом серьёзно‑недоверчиво, потом поднял на Игоря лукаво‑понимающие глаза: — А теперь какая минута? — Теперь такая минута, что ты можешь купить себе гуталина — жёлтого, красного, зелёного и оранжевого. Ваня радостно взвизгнул: — А для чего зелёного? — Ну, представь себе такой случай: подходит к тебе крокодил. Ваня пришёл в восторг: — Крокодил? И говорит: пожалуйста, у вас есть зелёная? — Ну да. А ты отвечаешь: «А как же…» — А почему так: то не было денег, а то сколько денег! Ваня смотрел на Игоря серьёзно, но в его внимательных серых глазах плясали настороженные весёлые точечки. Игорь ответил несколько в нос: — Чудак. Всегда так бывает: нет денег, а потом есть. И у тебя так: сначала не было, а теперь — десять рублей. — Получку получил? — Нет, это бабушка узнала, что я в тяжёлом положении, и прислала мне сто рублей. — Сто рублей? Игорь громко смеётся. Смеётся и Ваня. Но чрезвычайно дельный вопрос приходит ему в голову: — У бабушки не может быть ста рублей. Бабушка ведь не работает. Это, наверное, дедушка? — Пускай дедушка. Только знаешь что? Давай о родственниках после поговорим. А сейчас купим шамовки и подумаем, как нам добраться до города Лондона. Ваня не стал расспрашивать и удивляться. Он деловым движением, напрягая губы, сложил десятку и спрятал в карман. Потом расставил ноги в коротких штанишках и в исправных ботинках, пошевелил пальцами и бросил на своё производство взгляд сверху. Быстро присел, сложил в ящик щётки и коробки, прихлопнул крышку, взялся за ремень.
4. ОРИГИНАЛЬНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ РЫЖИКОВА Пирожки были сочные и вкусные, но одним движением челюстей они превращались в нежный невесомый комок, который проглатывался почти без ощущения, — только аппетит просыпался по‑настоящему. На угрюмом лице Рыжикова это отразилось усиленным блеском глаз и острой внимательностью ко всему окружающему. У кассы стояла очередь. Окно кассира было ещё закрыто, но перед окном собралось уже человек двадцать. Это была опасная провинциальная очередь тех лет — все скромные, трезвые, бедные люди. Самым выдающимся лицом в очереди был невысокого роста человек в зимней бекеше, воротник и карманы которой были обшиты серым барашком. Но за ним стояла обозлённого вида худая женщина из тех, которые дрожат за своё место в очереди, как будто в этом месте уж такое большое счастье. За нею тоже женщины, и все простого звания. Деньги они зарыли под юбки или за пазухи, да и какие у них деньги? У чёрненькой аккуратной девчонки деньги зажаты в кулаке, крепко держит. Эта станция и эта очередь плохо приспособлены для удачной операции. Люди здесь осторожные, деньги у них небольшие, и за деньги они держатся обеими руками. И лица у них скучные: билетов здесь на всех хватает, никто не волнуется и не может забыть о своих деньгах. Рыжиков вспоминает вокзал большого города. Правда, там есть неудобства: милиционеры, стрелки и другие строгости. Каким‑то чудом, невзирая на деловую походу Гришки и его пассажирскую физиономию, они умеют узнавать самые сокровенные мысли и даже документов не спрашивают, а говорят просто: — Ну, молодой человек, пойдём со мной! Зато какой там пассажир — в большом городе! Какие там волнения, какие чувства, сколько там настоящей жизни! Целый день человек бродит между кассовыми окошками, торчит перед справочным бюро, расспрашивает носильщиков, пассажиров. Целые ночи просиживает на вокзале. Кто попроще, раскладывается на полу и спит так крепко, что не только деньги, душу можно вытащить незаметно. Кто покультурнее, те, конечно, не спят, те бродят, мечтают… Билеты там покупаются дорогие, далёкие, в карманах покоятся бумажники, чёрные, коричневые, пухлые. Кто может быть счастливее человека, только что получившего билет в вокзальной кассе? Он стоял в очереди, он ссорился с её нарушителями, он трепетал, ожидая, что не хватит билетов, он жадно прислушивался к невероятным разговорам и слухам. И вот он, радостный, ещё не веря своему счастью, бредёт в толпе по вокзальному залу и читает билет дрожащими глазами, он забыл обо всём: о жене, о начальнике, о своём чемодане, о своём бумажнике, который так берёг в очереди… Рыжиков вдруг оживился. За последней женщиной стал в очередь волосатый мужчина в стареньком пиджаке. Сапоги у него хорошие — вытяжки, на шее шарф зелёного цвета, а брючной карман приятно рисуется точным, хорошего размера прямоугольником. Рыжиков не спеша направился к очереди и стал за пиджаком. Внимательно присматриваясь к какой‑то рекламе, он повернулся к пиджаку боком, и в следующий момент его два пальца ощутили бугристый угол бумажника. Гришка потянул вверх, бумажник неслышно пошёл, ещё мгновение и… шершавая лапа жадно ухватила руку Рыжикова, и против его глаз очутилось испуганно‑перекошенное лицо: — Ах ты, сволочь какая! Ну, что ты скажешь! Рыжиков рванулся в сторону — неудачно. Он закричал общепринятым обиженно‑угрожающим голосом: — Чего ты пристал? Смотри! — Где я эту руку поймал? — Чего ты хватаешь? — Нет, стой, голубчик! Неожиданным, резким движением Гришка выдернул руку и бросился к двери на перрон. Через платформу и ближайшие пути он перемахнул, почти не касаясь земли, и нырнул под товарный состав. Под другой. Присел, оглянулся. На перроне топталось несколько человек. Плеч и голов он не видел, но сразу узнал вытяжки, а рядом с ними полы серой шинели и блестящие узкие сапоги. Услышал тот же взволнованный голос: — Ах ты, какой бандюга! Шинельный подол пошёл волнами, и начищенные сапоги двинулись вперёд, спрыгнули с перрона. Рыжиков, мелькая тапочками, побежал вдоль товарных составов к стрелкам. На душе у него было тяжело, но зато аппетит прошёл.
5. ЗАВТРАК В САДУ В руках у Игоря две французские булки, колбаса и банка варенья. Ещё на вокзале он сказал Ване: — Здесь всё пропитано железнодорожными бактериями. Давай лучше позавтракаем в саду. Там есть такая миленькая скамеечка. Но, войдя в палисадник, они увидели на миленькой скамеечке Ванду Стадницкую. Она сидела, положив голову на руку, вытянутую по спинке скамейки. Игорь воскликнул: — О! Это купе занято! Он на носках обошёл мечтательную фигуру Ванды, сначала подозрительно покосился на калоши, надетые на босу ногу, но когда очутился против её открытых серых глаз, обратился к ней серьёзно, без улыбки: — Мадемуазель, вы разрешите позавтракать в вашем присутствии? Его учтиво склонённая фигура, застёгнутый до воротника пиджак и ярко начищенные ботинки произвели на Ванду приятное впечатление. Грустная, она всё же разрешила себе привычно‑кокетливую ужимку и даже чуть-чуть улыбнулась: — Пожалуйста! Игорь со сдержанным оживлением сказал: — Мерси. Ванда удивлённо оглядела мальчиков и подвинулась на край скамейки. Облака перестали её занимать, она занялась более прозаическим пейзажем привокзальной площади. Игорь быстро разложил на скамейке закуску, уселся на другом конце. Ваня прогремел ящиком, поставил его на землю, уселся за скамейкой, как за столом, сводя плечи в предвкушении завтрака. Игорь разрезал колбасу и спросил: — Ваня! А как мы будем варенье есть? Пальцами? Ваня завертел головой, оглядел палисадник: — А мы… такие… ложечки сделаем… из дерева. Ножиком. — У вас нет ложечки, миледи? — обратился Игорь к Ванде. Он произнёс это чрезвычайно вежливо, таким тоном, каким пользуются только самые изысканные путешественники, обращаясь друг к другу в купе международного вагона. У Ванды блеснули глаза от удовольствия, но, во‑первых, очевидно было для самого неиспытанного глаза, что у неё нет никаких вещей, — она имела вид пассажира без багажа, во‑вторых, от колбасы исходил чарующий запах. Ванда проглотила слюну и ответила с жеманной обидой: — Ну что вы? Какие у меня ложечки? — Серебряные, — приветливо пояснил Игорь. Ванда ничего не ответила, снова протянула руку по спинке скамейки, обратилась к облакам. Но в её глазах уже нет прежней грустной мечтательности. Ваня держит в руке половину французской булки, он решительным рывком головы откусывает от неё большие куски, а колбасу берёт с бумажки осторожно двумя грязными пальцами. Проделывая всё это, он то и дело поглядывает на Ванду. Он не замечает ни её босых грязных ног, ни безобразной копны волос. Он видит только её нежную розовую щёку, наружный уголок глаза, выгнутые тёмные ресницы. Ваня отломил горбушку, положил на неё два ломтика колбасы, протянул Ванде. Ванда не заметила этого, и Ваня вопросительно посмотрел на Игоря. Игорь ест с увлечением, работает руками, зубами, ножиком. Но быстро между делом, он кивает Ване в знак одобрения и свободной рукой треплет его по плечу. Ваня, немного поколебавшись, легонько прикоснулся к колену соседки. Она повернула к нему голову, хотела улыбнуться кокетливо, но не вышло — улыбнулась просто, благородно и не спеша начала есть, отщипывая булку мелкими кусочками. всё это произошло в полном молчании. Покончив с нарезанной колбасой и принимаясь снова резать, Игорь спросил деловито, не глядя на Ванду: — Вы куда едете, сеньорита? Ванда отвернулась к вокзалу, перестала жевать и сказала скучливо: — Я не знаю. — Поедем с нами, — предложил Ваня весело, поворачиваясь к Ванде на своём ящике. — Тебя как зовут? — Ванда. — О! Вот это да! Ванда! — Это польское имя. — Поедем! Там у него дедушка и бабушка, — Ваня иронически сверкал глазами и следил за Игорем, принимающим его иронию с дружеским добродушием. Но Ванда почему‑то ничего не ответила на буйную радость Вани. Она положила на скамью недоеденный кусок булки, сказала почти растерянно, опираясь руками на край скамьи: — Я не знаю… куда поехать… Игорь пристально глянул на неё и занялся банкой с вареньем. Оживление Вани вдруг исчезло. Он с недоумением присмотрелся к Ванде, глянул на Игоря, как будто в выражении его лица искал ответа. Игорь замычал какую‑то песенку, поставил банку на скамью и сказал строго: — Ты, Ванда, поедешь с нами, а там видно будет. Вот теперь Ваня всё понял. Но Ванда посмотрела на Игоря испуганно: — Я не знаю… — Ты не знаешь, а я знаю. Сейчас придёт поезд, — сядем в купе, всё обсудим. Ваня воззрился на Игоря: какое купе? Ванда покорно замолчала.
			В этот момент из‑за кустов выглянул Рыжиков. Оглядел компанию, выдвинулся вперёд, остановился, тупо засмотрелся на еду. Ванда метнула в Рыжикова ненавидящий взгляд. Игорь засмеялся: — У тебя неприятности, Рыжиков? Рыжиков ничего не ответил. — Ешь, — предложил Игорь, — я всегда говорил: воровское дело самое невыгодное. Тебя сегодня били? Я видел, как ты засыпался. — Убежал, — прохрипел Рыжиков и принялся за еду. — И то счастье! Это ужасно глупо. У каждого человека две руки, и каждый старается схватить тебя руками, — Игорь брезгливо вздрогнул, — это глупо! Надо так делать, как я. — Бабушка, да? — спросил Ваня…
— Бабушка — почта. Присылает тебе записочку: дорогой Игорь, будьте добры, придите, пожалуйста, и, ради бога, возьмите сто рублей. А если не придёшь — вторая записочка: какое безобразие, почему вы не берёте сто рублей? Пожалуйста, возьмите. Рыжиков отвернулся обиженно: — Записочку… Конечно, когда ты грамотный. — А если ты неграмотный — иди работать. А то — в карман! Что может быть глупее? — Игорь запустил кусок булки в банку с вареньем: — Работать — это тоже неплохо. Многие одобряют.
6. В КУПЕ Через степь бежит длинный товарный поезд. На одной из платформ стоит накрытый брезентом трактор. На краю брезента, спускающегося с трактора, спит Ванда, свернувшись калачиком. Игорь Чернявин сидит около её ног, обнял руками свои колени и рассеянным взглядом посматривает по сторонам. Рыжиков, расставив ноги в тапочках, стоит против него. Ваня спустил ноги с платформы и любуется степью, широкой дорогой, ползущей рядом, курганами на горизонте, первой весенней зеленью. Выехали вчера вечером, долго укладывались спать, было холодно. Потом залезли под брезент, копошились там и ёжились, наконец, заснули. Под брезентом ещё и тем хорошо, что на остановках ничьи любопытные взгляды не беспокоили пассажиров, и никто не мешал спать. Игорь Чернявин, засыпая, сказал: — Это самое лучшее купе, никакой давки и тесноты, свежий воздух и никто не говорит глупостей: предъявите ваши билеты! Утром проснулись рано и вылезли из‑под брезента в хорошем настроении. Только на больших станциях снова пользовались его гостеприимством, но уже не в качестве спального места, а исключительно для того, чтобы не волновать поездной прислуги. А потом Ванде захотелось поспать на солнышке. Рыжиков молчал, молчал, наконец, спросил: — Зачем Ванду потащил в город? — А тебе какое дело? — Игорь прищурил на Рыжикова глаза, может быть, потому, что из‑за Рыжикова над крышей соседнего вагона поднималось чистое, словно умытое, солнце. — Значит, есть дело. — В городе что‑нибудь найдём. Работу или что… — Ты не хочешь работать, а ей нужно? Рыжиков сказал это в упор, он лез в ссору. — А ей нужно, — спокойно сказал Игорь, отвернулся от Рыжикова и покровительственно посмотрел на Ванду. — Люди все работают, — с края платформы отозвался Ваня. Рыжиков закричал на Ваню: — Ты, пацан, замри, пока в рожу не схватил! Игорь произнёс в нос: — Месье, в рожу можете только с моего письменного разрешения. Рыжиков медленно навёл на Игоря через плечо угрюмо‑угрожающие глаза: — С твоего разрешения? — И притом письменного… Подайте мне заявление… — Какое заявление? — О том, что вы желаете заехать мне в рожу. Рыжиков оживился, направился к Ване: — Интересно! Интересно, как выйдет без разрешения. Ваня испуганно стрельнул взглядом, быстро на руках вскочил, бросился к Игорю. Рыжиков протянул руку, чтобы поймать Ваню, но как‑то так случилось, что Игорь стал между ними. Рыжиков не успел даже бросить на Игоря презрительный взгляд, не успел протянуть руку для защиты. Стремительный кулак Игоря Чернявина направился как будто в лицо Рыжикова, но с ног его повалил неожиданный удар в живот. Рыжиков свалился прямо на спящую Ванду. Ванда проснулась, вскрикнула в испуге: — Ой! Что такое? Чего ты? Игорь спокойно улыбнулся: — Не беспокойтесь! Рыжиков спать хочет. Уступите спальное место. Ванда брезгливо обернулась к Рыжикову, но сейчас же и улыбнулась: вид скривившегося Рыжикова, очевидно, ей понравился. — Ты его побил? За что? Рыжиков приподнялся на локте, выпятил толстые губы. Рыжие космы в беспорядке спадали на лоб, почти закрывая наглые зелёные глаза. — Ты чего скалишься? Он за тебя заступаться не будет. Ванда покачала головой: — А может, и будет! — Ты… — Рыжиков вскочил на ноги, сжал кулаки. Игорь улыбнулся, положил руку на плечо Вани, сказал в сторону, почти нехотя, скучно: — Имейте в виду, сэр, в этом купе вы пальцем никого не тронете. Рыжиков засунул руки в карманы, ухмыльнулся: — Ты, наверное, не знаешь, кто она такая? Игорь посмотрел на Рыжикова удивлённо: — А что такое? — Ты, может, думаешь, она барышня? Сказать, какая ты есть? — Пошёл ты к чёрту! Жаба! Ну и говори! Все вы — сволочи! Рыжиков обрадовался: — Ха! Она же проститутка! Понимаешь, какое дельце? Ванда медленно пошла к краю платформы, подняла воротник жакета, втянула в воротник встрёпанную голову. Игорь двинулся к Рыжикову, но Рыжиков захохотал и, ловко перепрыгнув на другую сторону платформы, спрятался за трактором. Ваня еле успевал следить за происходящим. Игорь подошёл к Ванде. Глядя в пол платформы, спросил: — Верно? Ванда быстро повернулась, ответила с прежней ненавистью: — Ну и что ж, верно! А твоё какое дело? Может, поухаживать хочешь? Игорь покраснел, скривил рот, отвёл глаза от жадного взгляда Вани Гальченко. — Да… нет! А только… сколько ж тебе лет? Ванда кокетливо повела головой, чуть‑чуть, через плечо, задела взглядом Игоря: — Ну и что ж? Пятнадцать. Игорь почесал медленно затылок, грустно улыбнулся и сказал: — Хорошо… Больше ничего, синьора, вы свободны. Она тронулась с места, неслышно, медленно прошла к брезенту, зябко втягивая голову в воротник, опустилась на брезент и тихонько улеглась, отвернувшись к трактору. Игорь, насвистывая, загляделся на степь. Далеко впереди встали из‑за пологих холмов белые верхи зданий. Над ними нависло солнце. Промелькнула внизу босоногая команда девушек, ноги у них были ещё белые, не загоревшие. Одна из девушек что‑то крикнула Игорю, другие засмеялись. Игорь проводил их скучным взглядом, отвернулся. Ваня взглянул на Ванду, осторожно прислушался к Рыжикову за трактором, стал рядом с Игорем, поднялся на носки, спросил шёпотом: — Она плачет? Игорь ответил сурово, не глядя на Ваню: — Неважно! Платформу сильно качнуло на стрелках. — Приехали, — сказал Игорь. Через многочисленные стрелки, мимо мелькающих просветов товарных составов поезд забирал вправо, быстро проходя пассажирскую станцию. Над крышами стоявших вагонов проплыли надстройка вокзала и длинные выпуклые кровли перронов. Поезд выскочил на узкую насыпь, которая правильной кривой огибала неожиданно широкий луг у самого края города. За лугом соломенные крыши белых хат. Но снова стрелки дёрнули поезд, и он более осторожно начал втягиваться в широкую сеть товарных путей. Хат уже не было, на горе стояли и смотрели на поезд красные, серые, розовые дома города. Ванда зашевелилась на брезенте, села, отвернула лицо к городу. Поезд вошёл в узкую длинную перспективу других товарных поездов, очень медленно продвигался между ними. Игорь задумался, глядя на проплывающую замасленную поверхность станционного полотна. Сзади него что‑то глухо стукнуло. Игорь быстро обернулся. На их платформе стоял, выпрямляясь после трудного прыжка и внимательно разглядывая их, стрелок железнодорожной охраны. Ванда неслышной тенью слетела с платформы. — Это ты — Игорь Чернявин? — Я. — Ага! Тут у нас телеграмма… Ты получил сто рублей по подложному переводу? Игорь влепил в стрелка восхищённым взглядом: — Ой, и народ же быстрый! Получил, представьте! Я отказывался, понимаете… Стрелок ухмыльнулся, кивнул: — Идём. Игорь почесал нос: — Ах ты, чёрт! Жалко, Ванька, с тобой расставаться. Хороший ты человек! И Ванда… Вы понимаете, товарищ стрелок, некогда мне. Ваня растерялся: — А… куда ты? — Я? Именем закона… арестован. — За что? — За бабушку. — Идём, идём, — повторил стрелок и тронул Игоря за плечо. Игорь взялся за борт платформы, готовясь спрыгнуть. Оглянулся на Ваню: — А ты, Ванюшка, иди в колонию. Здесь, говорят, приличная. Имени Первого мая. Он спрыгнул. За ним спрыгнул стрелок. Опершись руками о колени, Ваня смотрел им вслед. Он ещё не мог вместить в себя это горе. Из‑за трактора вышел Рыжиков. Он улыбнулся злорадно. — Будьте добры! Присылают записочку: дорогой Игорь, пожалуйста, возьмите сто рублей! Чистая работа! А Ванда где? Ваня ответил испуганно: — Не знаю.
7. НА СВОЕЙ УЛИЦЕ — Куда ты пойдёшь? — спросил Рыжиков, когда они подошли к остановке трамвая возле товарной станции. Улица здесь была булыжная, покрытая угольной пылью. Из‑под копыт и колёс поднималось видимо‑невидимо воробьёв. У трамвайной остановки стояла очередь. У многих людей ботинки требовали чистки. Ваня не успел ответить: к нему подошёл человек в форменной тужурке. Он добродушно кивнул к забору: — Почистишь, что ли? — Вам чёрной? — Чёрной, а как же. А то к начальству нужно, а ботинки… Ваня осмотрелся, сесть было не на чем. Подальше он увидел старое деревянное крыльцо. Человек, собирающийся к начальству, молча кивнул. Ваня побежал вперёд, чтобы всё приготовить. Когда клиент подошёл, Ваня уже набирал мазь на одну из щёток… — Э, нет. Ты раньше пыль убери. Ваня приступил к работе. Рыжиков уселся повыше на том же крыльце и молча рассматривал улицу. — Сколько тебе? — Десять копеек. — А сдача у тебя есть? С пятнадцати? Ваня полез в карман. У него оказалось только четыре гривенника. — Не рассчитаемся так. Ну, бог с тобой, бери лишний пятак, — сказал клиент. Не успел клиент отойти, подошла девушка, попросила почистить туфли, потом — красноармеец. Красноармеец спросил: — Сколько будет стоить, если вот сапоги? Перед красноармейцем Ваня оробел. Он ещё ни разу не чистил сапоги красноармейцам и не знал, сколько это стоит. Ваня поперхнулся. — Де… десять копеек. — Вот ещё дурак, — прошептал Рыжиков, но красноармеец обрадовался, поставил ногу на подставку: — Дёшево берёшь, малыш, дёшево. У нас везде за сапоги двадцать копеек. Ваня забыл спросить «вам чёрной?» Работал он сильно, действовал глазами, бровями и даже языком. Быстро чистить двумя щётками он ещё не умел, одна щётка вырвалась у него из рук и далеко отлетела. Рыжиков громко захохотал, но щётки не поднял. Ваня сам, кряхтя, поднялся и побежал за щёткой. Красноармеец дал Ване гривенник и сказал: — Молодец. Дёшево почистил, и блестит хорошо. Он ушёл, поглядывая на сапоги. У Вани заболели руки и спина. Опёршись на локти, Ваня молча рассматривал улицу. Дома на улице все были одинаковые, кирпичные, запылённые, двухэтажные. Между ними короткие заборы, а в заборах ворота. Почти у всех ворот стояли скамейки, на скамейках сидели люди и грызли семечки. Ваня вспомнил, что завтра воскресенье. По кирпичным тротуарам проходили люди по двое, по трое и разговаривали негромко. Сзади открылась дверь, и скрипучий, неприятный голос спросил: — А вам чего здесь нужно? Беспризорные? Ваня вскочил и оглянулся. Лениво поднялся и Рыжиков. В открытых дверях стоял человек высокий, худой, с седыми усами: — Беспризорные? — Нет, не беспризорные. — Чистильщик? Ага? А резиновые набойки у тебя есть? В ящике у Вани было только две щётки и две банки чёрной мази. Ваня развёл руками: — Резиновых набоек нет! — Хо! Чистильщик! Какой ты чистильщик! Ну, допустим! А этот чего? Рыжиков недовольно отвернулся. — Чего ты здесь? Ночи ожидаешь? Рыжиков прохрипел ещё более недовольно: — Да никакой ночи… Вот… знакомого встретил. — А… знакомого! Старик запер дверь на ключ, спустился по ступенькам. Ткнул узловатым пальцем: — Ты — марш отсюда. Вижу, какой знакомый. — Да я сейчас пойду. Что, и на улице нельзя остановиться? Ты, что ли такие порядки выдумал? — Рыжиков чувствовал свою юридическую правоту, поэтому обижался всё больше и больше. Старик усмехнулся: — Плохие здесь порядки, иди туда, где хорошие порядки. Я вот только в лавочку. Пока вернусь, чтоб тебя тут не было. Он отправился по улице. Рыжиков проводил его обиженными глазами и, снова усаживаясь на крыльце, прогудел почти со слезами: — Придирается! «Ночи ожидаешь»! К ним подошёл молодой человек и радостным голосом воскликнул: — Какой прогресс! На нашей улице чистильщик! Да какой симпатичный! Здравствуй! — Вам чёрной? — спросил Ваня. — Чёрной! Ты всегда здесь будешь чистить? Набирая мазь. Ваня серьёзно повёл плечами и сказал с небольшим затруднением: — Всегда. Этот клиент не спросил, сколько нужно платить, а без всяких разговоров протянул Ване пятнадцать копеек. — Так сдачи нет. — Ничего, ничего, я всегда буду платить тебе пятнадцать копеек. Мне только надо побыстрее. Ваня опустил деньги в карман и снова начал рассматривать улицу. Приближался вечер, от этого на улице стало как будто чище. Ваню очень интересовал трамвай. Он много слышал об этой штуке, но никогда её не видел, и теперь ему хотелось залезть в вагон и куда‑нибудь поехать. Настроение у него было хорошее. В душе разгоралась маленькая гордость: все проходят и видят, что на крыльце сидит Ваня и может почистить ботинки. Рыжиков сказал: — Ваня, знаешь что? Ты мне дай пятнадцать копеек, ладно? А я тебе завтра отдам. — А где возьмёшь? — Это я уже знаю, где возьму. Надо пойти пошамать. Ваня вдруг почувствовал голод. Ещё утром они съели на платформе остатки вчерашнего ужина. — Пятьдесят копеек? А у меня есть сколько? У меня есть девяносто копеек. А, я и забыл про те деньги! — Какие «те»? — Игорь дал… бабушкины. Вася развернул бумажку, посмотрел на неё грустно и спрятал обратно. — Так дай пятьдесят копеек. Видал, сколько у тебя денег! — Те нельзя, — сказал Ваня и дал ему сорок пять копеек, поделив пополам имевшуюся наличность. Рыжиков взял деньги: — А ночевать… я приду. Ваня с тоской вспомнил: нужно ещё ночевать. Почему‑то мысль об этой необходимости до сих пор ему не приходила в голову. Он даже растерялся: — А где ночевать? — Найдём. Здесь на вокзале не позволяют. Рыжиков деловой походкой направился вдоль по улице. Ваня снова опустился на ступеньки и загрустил. Солнце зашло за дома. Мимо Вани проходили люди, и никто не смотрел на него. На противоположном тротуаре шумела стайка детей, голос балованной девочки сказал громко: — А вон сидит маленький чистильщик. Ещё одна девочка загляделась на Ваню, но потом кто‑то её дёрнул, она засмеялась и побежала к калитке. Голос взрослой женщины сказал: — Варя, твой суп простынет. Я тебе второй раз говорю. И балованная девочка запела: — Первый, первый, первый! Ваня подпёр голову кулаком и посмотрел в другую сторону улицы. По ней возвращался усатый хозяин. — Сидишь? — сказал он. — А тот где? — Ушёл, — ответил Ваня. — Да и тебе пора домой, никто больше чистить не будет. Только ты мне завтра резиновые набойки принеси. Ваня спросил: — А далеко отсюда лавочка? — А тебе зачем? Покупать что будешь? Папиросы, наверное? — Нет, не папиросы. А где она? — Да вот тут за углом сразу. Ваня сложил щётки и коробки, поднял ящик и отправился в лавочку.
8. НОЧЬ Заночевали в соломе, и оказалось, что это вовсе не далеко. Нужно по той же улице пройти два квартала, перейти через переезд, потом ещё немного пройти, а там уже начиналось поле. Может быть, и не настоящее поле, потому что впереди было ещё несколько огоньков, но здесь, за последним домом, было просторно, шуршала под ногами трава, а чуть в стороне стояла эта самая солома. Вероятно, она стояла на пригорке, потому что отсюда хорошо был виден горящий огнями город. Совсем близко, на переезде, один фонарь горел очень ярко и сильно бил в глаза. Ваня неохотно шёл ночевать. Когда позади осталась последняя хата, он пожалел, что не поискал ночлега в городе. Но Рыжиков брёл уверенно, заложив руки в карманы, посвистывая. — Вот здесь, — сказал он. — Нагребём соломы, тепло будет. И к городу близко. Ваня опустил ящик на землю, и не захотелось ему ложиться спать. Он начал рассматривать город. Было очень приятно смотреть на него. Впереди огни рассыпались по широкой площади, и было их очень много. Они казались то насыпанными в беспорядке, то обнаруживались в их толпе определённые линии. Выходило так, как будто они играют. Подальше начинался ряд больших домов, и во всех домах окна горели разными цветами: жёлтыми, зелёными, ярко‑красными. — Отчего это? — спросил Ваня. — То такие, а то такие.. окна? — Чего это? — спросил Рыжиков, наклонившись к соломе на земле. — Окна отчего такие? Разные? — А это у кого какая лампа. Колпаки такие, абажуры. Это женщины любят: то красный абажур, то зелёный. — Это богатые? — И богатые, и бедные. Это из бумаги можно сделать. Бывает, абажур такой висит, а больше ничего и нет. И взять нечего. Только голову морочат… — Украсть? — спросил Ваня. — У нас не говорят «украсть», а говорят «взять». — Я завтра пойду к этому… к Первого мая. — И там можно кое‑что взять. Если умно. — А зачем? — Ну и глупый ты! Совсем глупый! Как это «зачем»? — Пойти туда жить, а потом взять? — А как же? — А потом в тюрьму? — Это пускай поймают! — А Игоря поймали. — Потому что дурак. На почту лазит. Да ему всё равно ничего не будет: несовершеннолетний. Рыжиков гребнул солому из стога сена ещё раз… — У нас на станции сторож такой… так он умер, а тот, Мишкой его зовут, так он тоже в колонии Первого мая. И он писал письмо. — Первое мая, — Рыжиков разгрёб солому, помял её ногами, растянулся. — Ложись лучше! Ваня замолчал и стал укладываться. На небе горели звёзды. Соломенные пряди под ними казались чёрными, большими конструкциями. *** Проснулся Ваня рано, но день уже наступил. Солнце вставало за стогом, Ваня лежал в тени, ему стало холодно. Он вскочил, подымая за собой солому, приставшую к нему, и посмотрел на город. Город сейчас был другой. Кое‑где горели ненужные уже фонари, и ярко светился тот самый фонарь возле переезда. Город был сейчас интереснее и сложнее, но уже не был таким красивым. Впрочем, это не имело особенного значения. Всё-таки там было много домов и крыш, а дальше стояло высокое белое здание с колоннами. Вот где настоящий город, и нужно пойти туда посмотреть. Заработать денег и пойти… нет, поехать на трамвае. И, наверное, в городе есть кинотеатр. А сегодня надо идти на «свою» улицу. Ваня вспомнил вчерашнего молодого человека, который так обрадовался, что завёлся чистильщик на этой улице. Наверное, там сейчас много народу хочет почистить ботинки. Хорошо, что есть лишняя коробка чёрной мази. Ване захотелось хорошенько рассмотреть эту коробку. Он наклонился к ящику, но ящика не было. Ногой Ваня откинул солому. Оглянулся. Только сейчас он заметил, что и Рыжикова тоже нет. Ваня обошёл стог, вернулся на прежнее место, скучно посмотрел на город, ещё раз оглянулся, прислонился к стогу, задумался. Вдруг вспомнил, полез в карман, пошарил в нём, вывернул: и десять рублей исчезли. Ваня сделал несколько шагов в сторону дороги. Но остановился. Собственно говоря, в город идти было нечего.
9. КОЗЛЫ Целый месяц прошёл после этих происшествий. Рано утром милиционер, человек молодой, подтянутый и добросовестный, разбудил Игоря в приёмнике и сказал ему: — Трогаем, товарищ! Ты потом выспишься, в колонии, а мне до девяти нужно назад вернуться. Игорь быстро натянул на плечи свой пиджак, под которым уже имелась рубаха. Хотя это была короткая и бязевая рубаха, но Игорь умел её жёлтоватый воротник кокетливо разбрасывать над воротником пиджака. Дворники сухими мётлами подметали улицы, но пыль ещё неохотно взлетала над тротуарами. Утро стояло над городом ясное, прозрачное, здоровое. Игорю было приятно в такое утро идти «в новую жизнь». Игорь не очень интересовался новой жизнью. Это у Полины Николаевны, в Комиссии по делам несовершеннолетних, за каждым словом: новая жизнь, новая жизнь! Игорь любил вообще жизнь, а какая там она, новая или старая, он не привык разбирать. Он никогда не задумывался ни над завтрашним днём, ни над вчерашним. Но сегодняшний день всегда привлекал его внимание, как ещё не раскрытая страница, и ему нравилось не спеша перевёртывать её и любопытным глазом присматриваться к новым рассказам. Сегодня это тем более было приятно, что в течение всего минувшего месяца ему пришлось переворачивать очень однообразные страницы, и он начал даже привыкать к этому однообразию. В Комиссии по делам несовершеннолетних он и раньше бывал, и в этот раз не встретил там ничего существенно нового. Давно ему известная Полина Николаевна, женщина маленькая, остроносая, казавшаяся очень умной и доброй, с грустной вежливостью расспрашивала его о родителях, об учёбе и вообще о том, как он дошёл до такой жизни. Расспрашивая, она уже не заглядывала, как в прошлом году, в большой лист с заглавием: «Порядок опроса», но задавала всё те же вопросы, что и в прошлом году. Игорь отвечал ей тоже вежливо. Он понимал, что Полина Николаевна честно обслуживает таких, как он, получает за это небольшое жалованье, что ей будет приятно, хотя изредка, поговорить с приличным человеком. Игорь Чернявин любил доставлять людям радость, поэтому и с Полиной Николаевной он разговаривал в джентльменском тоне, тем более что это было вовсе не трудно. Полина Николаевна постукивала тупым концом карандаша по столу и спрашивала: — Ваш отец профессор? — Да. — В Ленинграде? — Да. — Почему вы не хотите к нему возвратиться? — Мне не нравится его характер. Он — грубый, чёрствый, он изменяет моей маме, я с ним жить не могу. — Вы с ним часто ссорились, крупно говорили? — Нет. Я с ним не желаю разговаривать. — Вы могли бы мать пожалеть, Игорь. — Мне очень жаль, но мать не хочет от него уйти. — Вы, Игорь, такой культурный мальчик, до каких же пор вы будете заниматься этими… приключениями? — Полина Николаевна! Иначе не выходит. Уже два раза меня силой возвращают к отцу. Я всё равно жить у него не буду. — А если мы вас не отправим к отцу? — Я надеюсь, что это будет очень хорошо. — Вы бросите ваши фокусы? — Я надеюсь. — Почему вы надеетесь? — А вот вы со мной поговорили. Полина Николаевна посмотрела на него с благодарностью: — Поможет ли вам это… мои разговоры? — Я думаю, что ваши разговоры хорошо помогут. — Что мне с вами делать, Игорь? Неужели только с вами одним и говорить? И другие ведь есть! Полина Николаевна показывала карандашиком на дверь, за которой, в узком коридоре, другие мальчики ожидали своей очереди. На бледном остреньком личике Полины Николаевны, в беленьком узком кружевном воротничке, даже в ловком, юрком карандашике, которым она действовала, — во всём чувствовалось искреннее сожаление, что не может она взять Игоря за руку и повести по трудной дороге жизни. И Игорь понимал и сочувствовал: ей нужно заняться и другими сбившимися с пути субъектами. Вероятно, это сочувствие довольно сильно выражалось на лице Игоря, потому что Полина Николаевна страдательно опустила глаза, и её карандашик застучал по столу несколько нервно. К ним подошёл человек в белом халате. У него была беспорядочная шевелюра, начинавшаяся чрезвычайно низко, почти от самых бровей. Глазные яблоки этого человека были очень велики, они были покрыты мелкими красными жилками и почти целиком выкатывались наружу. Казалось, что этот человек в чистом белом халате везёт что‑то очень тяжёлое и везти ему трудно. Полина Николаевна сказала устало: — Вы, Чернявин, идите в кабинет. Товарищ должен произвести некоторые исследования относительно ваших трудовых предрасположений… Игорь Чернявин раньше уже подвергался подобным исследованиям, только тогда в белом халате был какой‑то другой человек. Игорь покорно поднялся со стула, и ближайший отрезок жизненного пути (он так и не разобрал, нового или ещё старого) он прошёл за человеком в халате. Идти было недалеко. В небольшой комнате, обставленной белой крашеной мебелью, Игоря усадили на стул, а человек в халате сказал другому человеку в халате: — Лабиринт Партеуса! По спине у Игоря пробежали неприятные иголочки, он почти притих за белым столом и начал думать о том, что действительно надо начать более спокойную жизнь. Но когда перед его глазами на столе расположился широкий картон с какими‑то клетками и ходами, Игорь оживился. Лупоглазый опёрся руками на стол и сказал сухим, немного дрожащим голосом: — Вы находитесь в центре этого лабиринта, понимаете? Вам нужно из него выйти. Вот вам карандаш, покажите, как вы будете выходить. Игорь ещё раз оглянулся на этих людей, но, в общем, не протестовал. Он взял карандаш и с улыбкой наклонился над лабиринтом. Повёл карандаш к выходу, но скоро очутился в тупике и остановился. За большим окном что‑то начало сильно хлопать. Игорь посмотрел и увидел девушку на балконе. Она тонкой палочкой колотила по развешенному на верёвке ковру. Игорь снова подумал, что нужно всё-таки… чёрт его знает. В этот момент лупоглазый вытащил картон у него из‑под руки, а на место его положил другой. Это был тоже лабиринт. В одном его углу был изображён козёл, вкушающий какие‑то запрещённые плоды, а в другом углу — девушка с прутиком в руке. Было у неё что‑то общее с той девушкой, которая работала на балконе. Игорь улыбнулся, глянул на балкон, потом сообразил: пока девушка доберётся до козла, пройдёт очень много времени и козёл успеет полакомиться как следует. Игорь поднял лицо к человеку в халате: — Неудобное устройство! — Что неудобное? — Да вот… Зачем такие дворы? Козлу тут раздолье! — Если вы будете оглядываться, вы ничего не сделаете. Игорь сосредоточился над картоном. У козла был очень добродушный вид. Игорю не захотелось его прогонять. — А знаете что? Пускай себе пасётся! — Как это так? — вскрикнул лупоглазый. — Я думаю, что вреда будет немного. Какие‑то кустики. — Представьте себе, что там малинник. — Не думаю. Вы напрасно беспокоитесь. — Почему вы так разговариваете? — человек в халате с силой дёрнул картон. — С флейтой будем исследовать? — спросил другой. Старший ответил сухо — Нет. Он пошёл к умывальнику, а потом долго вытирал каждый палец отдельно. Потом он вышел в дверь и уже из коридора пригласил: — Идёмте. У столика Полины Николаевны он устало опустился на стул: — Как? — спросила Полина Николаевна. — Слабо. Очень слабо. Результаты нулевые. Рассеян, безынициативен, воображение отсутствует. — Что вы говорите? У него инициативу нужно уменьшить вдвое, а вы говорите: безынициативен! Прочтите. Она протянула довольно толстую папку. Человек в халате поднёс её к самым глазам и стал быстро вертеть головой вправо и влево, бегая по строчкам. — Это ничего не значит, Полина Николаевна. Мы не знаем, инициатива это или подражание. Такие штуки, — он потряс папкой в руках, — вообще ничего не доказывают. — А я вам говорю, что вы ошибаетесь. Я вас очень прошу посмотреть ещё раз. Вы увидите, что вы ошибаетесь. Лупоглазый поднялся со стула обиженный и двинулся к дверям своей комнаты. — Хорошо! Игорь посмотрел вслед белому халату и, когда закрылась за ним дверь, спросил доверительно: — А для чего это, Полина Николаевна? Она подняла на него глаза: — Значит, нужно. — Я не понимаю, для чего. — Это исследование ваших способностей. — А для чего им мои способности? — Идите, Игорь, не спорьте. Игорь снова вошёл в комнату, молча стал у стены. Пока люди в халатах перебирали какие‑то папки, ящики, карты, у него в душе скопилась густая обида. Кто‑то сильной рукой подчеркнул в ней одиночество, чреду последних скудных дней, брошенного на товарных путях симпатичного Ваню, отошедшие в вечность светлые дни детства, и мать, и старые обиды: вздорный, неверный, сумасбродный отец и другие люди, и жестокие и холодные. На столе стояла длинная коробка с отделениями. Старший предложил: — Садитесь. Обо всём этом вспомнил Игорь Чернявин, шагая рядом с милиционером по просторным, освещённым утром тротуарам. Это было скучное и глупое время. Полина Николаевна убеждала его начать новую жизнь, люди в халатах раскладывали перед ним разные картоны. Особенно стало скучно после того, как Игорь примирился со своей участью и научился выходить из всех лабиринтов, научился продевать верёвку через дырочки флейты. Все эти занятия он сначала сопровождал насмешкой над самим собой, над козлами, над человеками в халатах, а потом он все упражнения проделывал с угрюмой технической серьёзностью. От скуки, сделав небольшое усилие, он даже сумел понравиться людям в халатах и помогал им исследовать других ребят. Только записывать и высчитывать он не научился. Его наставники не посвящали никого в свои тайны и прятали их значение за непонятными словами: «тесты», «корреляция». Всё-таки в кабинете было занятнее, чем в приёмнике. Игорь не любил беспризорную, шумную и ржавую толпу, дешёвое её остроумие и низкую культуру. В кабинете же он говорил новичку с высокомерием жреца: — Вот, синьор, пока щука не поймает эту жалкую рыбёшку, вы отсюда не выйдете! — Видите: куда мяч закатился? Доставьте его к волейбольной сетке. Перекинуть нельзя. Несите в руках. Через забор перелезть? Забудьте эти ваши уличные привычки. Он стоял за плечом новичка и холодным взглядом наблюдал неудачные попытки исследуемого субъекта. Субъект разочарованно тянул: — Если так играть, никогда не выиграешь. — Вы, мистер, и не должны выиграть. Выигрываем в таком случае только мы. Досадно только было, что в сравнении с хозяевами кабинета он выигрывал до смешного мало: бесплатный бутерброд во время завтрака. По сравнению с таким заработком предприятие на почте было всё же выгоднее, оно было и гораздо проще оборудовано, чем кабинет. Сейчас Игорь с внутренним смущением вспоминал о своих легкомысленно‑позорных действиях в кабинете, на которые его подвинуло дикое невезение с деньгами бабушки. Но… страницы этого прошлого были перевёрнуты. Сегодняшний день быстро бежал навстречу: сначала промелькнули хорошо знакомые улицы центра, потом пошли и новые места, узкая, грязная набережная, запруженная подводами базарная площадь, потом широкая, щедро накрытая небом Хорошиловка. Домики на Хорошиловке маленькие, между ними цветут сады, мимо домиков бегает трамвай, бегает хлопотливо, быстро, весело. Но вот и Хорошиловка кончилась, мостовая пошла среди молодой зелени, а трамвай побежал по шпалам, как будто это не трамвай, а поезд. И зелёные полосы, и шоссе, и трамвай — все направляются к дубовой рощице. К этой рощице пришли милиционер и Игорь. В сторону ведёт просека, в просеке тоже мостовая, а через неё сетчатая с золотыми буквами вывеска: Колония им. Первого мая.
10. ПЕРВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ Просеку милиционер и Игорь прошли быстро. Милиционер был доволен, что заканчивает свою командировку. И Игорь был доволен: впереди была «новая жизнь». Сквозь просеку видны были крыши, да и сама просека скоро вышла в поле — настоящее пахучее поле с рожью, с цветами на межах. За полем по всему горизонту пошёл лес, а к лесу прислонилась колония. На одном из зданий, на высоких флагштоках — два узких флага. Флаги какие‑то особенные, узкие и длинные, такие флаги видел Игорь когда‑то давно на изображениях сказочных дворцов. Он спросил у милиционера: — Они там живут? Милиционер удивился: — Само собою там, а где же им жить? — Флаги у них какие… Скажите, пожалуйста! — Да, флаги, это верно! Да у них всё такое… чудное! А народ здесь хороший, крепко живут! Игорь повёл плечами, засунул руки в карманы и всё не мог отвести взгляда от двух узких, гуляющих на ветре флагов. Флаги были на флагштоках, а флагштоки стояли на двух башенках, венчающих здание. — У них башни, как будто крепость! — Такое просто здание, — ответил милиционер, — никакого сравнения с крепостью не может быть. Игорь не стал спорить. А всё-таки две башни напоминали крепость, в этом заключалось и что‑то приятное и что‑то сомнительное, во всяком случае, в расчёты Игоря не входило жить в крепости. Но когда подошли ближе, Игорь и сам увидел, что никакой крепости нет, а стоит действительно просто здание, широкое, двухэтажное, серое; построено здание красиво, блестят на его стенах искорки, выступающие вперёд «фонари» подымаются над крышей башнями, на башнях всё полощутся флаги. Милиционер и Игорь шли по мостовой уже мимо здания, но оно отделялось от них широкой полосой цветников. Игорь давно не видел такого обилия цветов. Между цветами проходили яркие золотые дорожки, на одной из них поближе к Игорю шли две девушки, настоящие девушки, чёрт возьми, хорошенькие и нарядные. Одна из них, с вздёрнутым носиком, с весёлыми живыми глазами, взглянула на Игоря и сказала подруге — чёрноглазой и смуглой: — Новенький! Посмотри какой, в пиджаке! Игорь чуть‑чуть покраснел и отвернулся. Собственно говоря, что ж тут такого, в пиджаке! На тротуаре мимо дверей гуляет народ: и постарше, и пацаны, и девушки. У некоторых юношей начинает темнеть верхняя губа… Одеты все разнообразно, но видно, костюмы для работы: кое‑где пропитаны маслом. Пацаны в трусиках, босиком. Девушки, как всегда, наряднее. — Солидный народ, — как будто про себя сказал Игорь. Улыбнулся милиционеру, но милиционер не заметил улыбки. В открытых настежь дверях здания стоял пацан лет тринадцати, лобастый и серьёзный; среди этой спокойной, оживлённой толпы он выделялся странно официальной внешностью: ботинки, суконные полугалифе, гамаши, тёмно‑синяя гимнастёрка заправлена в штаны, талия стянута узким чёрным поясом с пряжкой. На одном рукаве золотой вензель, широкий белый воротник ослепительно чист, хотя чуточку примят. В руках настоящая винтовка со штыком, пацан держит её обеими руками за конец дула. Игорь засмотрелся на эту фигуру, но развлекали его и другие впечатления. Два пацана стремглав вылетели из дверей и помчались по дорожке. Тот, который бежал сзади, закричал: — Васька! Васька! Постой! Ключи у меня! Игорю удалось поймать и другие слова, но они касались событий неясных, хотя, без сомнения, и драматических. — А Алексей вызвал его и говорит: найди! — О! — Говорит: найди! А не найдёшь — разберём на общем собрании! — Ой‑ой‑ой! Удивило Игоря ещё одно обстоятельство. Идя сюда, он испытывал неприятное чувство ожидания: все на него набросятся, закидают вопросами, взглядами, шутками, а тут ещё и милиционер: подробность особенная. А теперь было даже обидно: сколько народу, а у всех такой вид, как будто никакого Игоря под стражей и не существует на свете. Но в то же время нельзя было сомневаться: появление фигуры Игоря между цветников всеми отмечено, и все поставили своего рода нотабене на его фигуре, и, кажется, нотабене ироническое. Игорь подумал: «Вредный народ!» — но немедленно получил и более активные знаки внимания. По дорожке мимо него проходил черноглазый мальчик в трусиках, посвистывал, поглядывал по сторонам — видно было, что шёл по какому‑то определённому, нужному ему направлению, — на Игоря ещё издали бросил лёгкий взгляд, и снова куда‑то отвлёкся, и, тем не менее, проходя мимо Игоря, сказал: — Дядя! А где ваш галстук? Игорь не разобрал, что это обращаются именно к нему, и огляделся. Но тут же он догадался, что по характеру костюма проблема галстука могла возникнуть только с его, Игоря, появлением, ибо к костюмам местных жителей добавления галстука, безусловно, не требовалось. Но когда Игорь всё это сообразил и бросился догонять взглядом черноглазого мальчика, то уже не мог отличить его среди других мальчиков. Как раз в этот момент из здания вышел, тоже босоногий и тоже в трусиках, пацан лет двенадцати, хорошенький, румяный, чуть‑чуть важный. Как‑то особенно играючи и уверенно ступали его ноги, большие тёмные глаза по‑хозяйски оглядывали всё. Он стал на краю единственной ступени, поднял длинную, блестящую серебряным блеском трубу, быстро облизал губы и, подняв раструб трубы, заиграл. Это был сигнал, короткий, отрывистый, а в конце украшенный шутливо‑разливчатым хвостиком. Пацан проиграл его только один раз, опустил трубу, улыбающимися глазами посмотрел на мальчиков поближе и вдруг, сорвавшись со ступеньки, побежал. На углу здания остановился и снова проиграл тот же сигнал. Игорь не утерпел, спросил первого попавшегося: — Что это он играл? — Кто играл? Бегунок? А это на работу… Через полминуты из дверей только одиночки торопливо выбегали и устремлялись следом за всеми. Остался пацан с винтовкой, и к нему обратился милиционер. — Куда здесь? Вот привёл… Тот серьёзно оглянулся на вопрос, но, видно, ничего не нашёл подходящего и сказал: — Сейчас! Бегунок со своей трубой не спеша возвращался к дверям. — Володька, позови дежурного бригадира. Володька Бегунок сразу догадался, для чего нужен дежурный бригадир. Повернув голову, он прищурился на Игоря и, проходя в двери, почти пропел: — Е‑есть… Позовё‑ём… Он ушёл в здание, пацан с винтовкой теперь составлял единственную мишень для Игоря Чернявина. Игорь сказал улыбаясь: — А если я пройду… вот, без спросу? Что же ты, будешь стрелять? Часовой опустил глаза, но ответил басом: — Стрелять не буду, а прикладом по башке получишь. После этих слов он покраснел и недовольно отвернулся. Игорь рассмеялся, прицепился к часовому удивлённым взглядом: — Ух ты? Часовой посмотрел на Игоря исподлобья, вдруг улыбнулся, но что‑то почуял справа, в прохладном полумраке вестибюля, вытянулся, винтовка моментально оказалась у его плеча. На ступеньку вышел юноша лет шестнадцати. Он одет был в такой же костюм, как и часовой, только на левом рукаве у него была красная повязка. Игорь догадался, что это дежурный бригадир, да и часовой показал на Игоря: — Воленко! Привели… У Воленко тонкое лицо, очень интеллигентное и бледное. Особенно строгое выражение имеет рот Воленко: у него подвижные губы, от которых, кажется, всегда можно ожидать слова осуждения. Воленко подошёл к милиционеру, мельком глянул на Игоря: — У вас есть бумага? Милиционер раскрыл книжку: — Есть тут бумажонка. Вот здесь распишитесь. Воленко расписался и возвратил книжку милиционеру: — Всё? — Всё как будто… Игорь подал милиционеру руку, улыбнулся: — Надеюсь, больше не увидимся? Милиционер ответил с тонкой улыбкой: — А кто его знает? — козырнул Воленко и отправился в обратный путь. Воленко, до сих пор наблюдавший процедуру прощания, сказал Игорю: — Пойдём.
11. БЕСЕДЫ КУЛЬТУРНЫХ ЛЮДЕЙ Игорь Чернявин вошёл в вестибюль и попятился. Молнией блеснула у него мысль, что случилось недоразумение: он сюда попал по ошибке. Растерянно оглянулся он на Воленко, потом снова глянул вперёд. Перед ним был марш широкой лестницы, покрытой бархатной малиновой дорожкой. В конце марша — просторная площадка, дубовые двери, на них золотом на стекле написано: Т е а т р А рядом с дверями в театр огромное квадратное зеркало, оно отражает следующий марш лестницы, и ещё площадку, и ещё зеркало, а самое главное - оно отражает бесконечную и щедрую ленту ярко‑красных цветов, уставленных по всему барьеру в особых, длинных ящиках. — Вытри ноги, — сказал Воленко и показал на большую тёмную тряпку, лежащую на кафельном полу. Игорь посмотрел на свои ботинки. Никакой грязи на них не было: — У меня чистые. Подошёл часовой с винтовкой. — Они у тебя не чистые, а совсем грязные. Вытирай, когда тебе говорят. Игорь пробормотал: — Чёрт его знает… Всё-таки он зашаркал подошвами по тёмной тряпке, и только теперь понял, что тряпка потому и кажется тёмной, что она влажная. — Теперь здесь, — часовой показал на трёхстороннюю щётку и внимательно и строго нахмурил лицо, пока Игорь исполнял его приказание. Воленко терпеливо ожидал, стоя на третьей, верхней, ступеньке, ведущей в более высокую часть вестибюля. Игорю стало интересно: — Синьоры, у вас все такие серьёзные? У Воленко чуть‑чуть вздрогнул уголок строго рта, он завертел вокруг пальца шнурок с ключиком на конце. Игорь, обчищая ботинки в щётках, разглядывал часового. У того из‑под тюбетейки выбегал на выпуклый лоб небольшой чубчик и закручивался крутой спиралью. — Сколько же тебе лет? Часовой пошевелил губами, сдержал улыбку, ещё строже глянул на ноги Игоря: — Это не твоё дело, вытирай себе! Игорь иронически дёрнул плечом. — Идём, идём, — сказал Воленко. Он двинулся влево по коридору. Вправо коридора не было, а на такой же дубовой двери таким же нарядным золотом было написано: СТОЛОВАЯ Дверь эта открылась, из столовой выглянула девочка лет четырнадцати в белом халате, спросила: — Воленко, ты ведь ещё не завтракал? — Нет. Ты мне оставь, Лена. И вот… новенькому. — А как же, — ответила девочка и спряталась за дверью. С одной стороны коридора были большие окна, а с другой несколько дверей и между ними в больших рамах не то стенгазеты, не то что‑то другое. В конце коридора тоже дверь, и на ней тоже надпись: ТИХИЙ КЛУБ Но они вошли не в эту дверь. Последняя дверь слева: СОВЕТ БРИГАДИРОВ Воленко именно эту дверь открыл и взглядом пригласил Игоря войти. Игорь переступил порог. Солнечное сияние в двух огромных окнах ослепило его. Он прищурился, но сразу отметил особенности этой комнаты: в ней у всех четырёх стен проходил неширокий диван, мягкий, но узкий. В углах комнаты он заворачивал по кривой. В правом углу на диване сидел Володя Бегунок, на голом колене держал свою трубу, натирал её суконным обрезком. Бегунок быстро глянул на Игоря, но сказал в другой угол: — Когда же мази купят? Говорили, говорили, аж надоело! Это бесхозяйственность, правда, Витя? В другом углу дивана стоял маленький письменный столик, и за ним сидел тот, кого Бегунок назвал Витей. Витя поднялся за своим столиком и ответил: — Сейчас денег мало. — Сколько там нужно денег? Тридцать копеек. — Володя с большей силой начал натирать свою трубу и на Игоря больше не посмотрел. Очевидно, для Володи Бегунка Игорь представлял сейчас явление малозанимательное и особенно в сравнении с вопросом о мази. Но тот, кого называли Витей, заинтересовался Игорем, вышел из‑за своего столика и подошёл вплотную к Игорю. Он был тоже в трусиках и в парусиновой рубашке. И у него трусики были стянуты узким чёрным пояском. Но Витя был уже не малыш. Ему было не меньше шестнадцати лет, это был человек серьёзный и бывалый, — опытный взгляд Игоря это сразу почувствовал. У Виты быстрый, острый, сдержанно‑насмешливый взгляд. Он взял из рук Воленко большой пакет и бросил его на стол: — Из комиссии? — Из комиссии. Игорь вежливо ему поклонился. Витя ответил таким же вежливым поклоном, но в этом поклоне просвечивало очень тонкое передразнивание. Бегунок громко засмеялся, завалившись на диван и задирая босые ноги. Игорь оглядел всех. Витя присел к столику, взял в руки конверт, прочитал то, что было на нём написано: — Игорь Чернявин? Много про тебя понаписывали… Но в конверт не заглянул, снова подошёл к Игорю. Последнему захотелось как можно скорее отделаться от разных вопросов: — Написано там много, а дело пустое. Маленькая неправильность при получении денег. Витя сказал ему в глаза, улыбаясь одними ресницами: — Вот что, друг. Какая там у тебя неправильность, это никому не интересно. Понимаешь, не интересно. А вот другой вопрос: будешь бежать или останешься? Бегунок поднял лицо, медленно улыбнулся. Игорь огляделся. Бежать ему не хотелось, но нельзя было и сдаваться так легко. Он ответил: — Там видно будет. — Это верно, — сказал Витя весело. — Ну, идём к Алексею Степановичу. Только теперь Игорь увидел, что в одном месте диван прерывался узкой дверью, и на ней тоже надпись: ЗАВЕДУЮЩИЙ КОЛОНИЕЙ Эту дверь Витя распахнул, и Игорь неожиданно для себя очутился в кабинете. За ним прошли Витя и Воленко, а за ними и Бегунок, бросив свою трубу на диван, прошмыгнул в кабинет; прошмыгнул ловко, во всяком случае, Игорь увидел его уже возле письменного стола. Володя поставил локти на стол, на ладошках пристроил голову, глядел на заведующего. Заведующий сидел за письменным столом и перелистывал книгу. В этом человеке не было ничего особенного: подстриженные усы, стёклышки пенсне, под машинку стриженная голова. Он поднял на Игоря глаза, и глаза у него были обыкновенные: серые, чуть‑чуть холодные. — Вот, Алексей Степанович, новичок, — Витя показал рукой на Игоря. Игорь вежливо поклонился, и Володя Бегунок не смог удержать улыбки, да уж так и оставил улыбку надолго. По всему было видно: Алексей Степанович заметил улыбку Володи и знал её причину, но сделал такой вид, как будто он ничего не заметил. — Как тебя зовут? — Игорь Чернявин. — Ты учился в школе? — Да. Окончил семь классов. — Почему так мало? Алексей Степанович с недовольным видом откинулся к спинке кресла. Его глаза холодно, осуждающе смотрели на Игоря. Но Игорь всегда был убеждён, что его образование превышает среднюю необходимость в жизни, и поэтому ему показалось сейчас, что заведующий шутит. Игорь оживлённо удивился и даже руками дёрнул вперёд: — Мало? Семь классов — это мало? — А ты разве не знаешь? Есть восьмые группы, девятые, десятые. — Конечно, есть, так это не для всех. Алексей Степанович не обратил внимания на ответ Игоря. Он начал перелистывать книгу, помолчал, протянул скучновато: — Та‑ак… Днепрострой, что это такое? — Как? — Днепрострой… ты знаешь, что такое Днепрострой? — Днепрострой? Это… это станция. — Какая станция? — Станция… мост и… там станция. Бегунок восторженно пискнул в ладошки, которыми прикрыл рот… — Виноват… там, кажется, нет моста. Игорь видел, с каким трудом Бегунок прикрывает ладонями губы, чтобы не засмеяться. На лице Воленко не было улыбки, но еле заметно вздрагивала нижняя губа. Алексей Степанович кивнул головой над книгой: — Стыдно! Просто стыдно! Культурный человек! Окончил семь классов — говорит такие глупости. Надо себя больше уважать, товарищ Чернявин. — Я забыл, товарищ заведующий… — Что забыл? — Забыл… вот… Днепрострой. — Днепрострой — такая вещь, о которой нельзя забывать. Понимаешь, нельзя! А кроме того… ты сказал… старшие классы не для всех. Это тоже… не блещет остроумием. — Я в том смысле сказал… — Смысла мало. Такое количество смысла меня не устраивает. Мало смысла, понимаешь? Алексей Степанович глянул Игорю в глаза, и Игорь увидел, что у заведующего нет ничего холодного, ничего скучноватого: у него было живое, требовательное лицо. Игорь ответил: — Да, понимаю, товарищ заведующий. — Ага! Это уже лучше. Это гораздо умнее сказано. Теперь ещё один вопрос: ты хороший товарищ? Глаза Алексея Степановича смотрели сейчас иронически, как будто в его вопросе был нескрываемый подвох. И поэтому Игорь переспросил: — Хороший ли я товарищ? — Да. Хороший товарищ или… так себе? Этот вопрос, в сущности, был для Игоря лёгким вопросом, он ответил уверенно и охотно: — Да, я могу сказать: товарищ я неплохой. Алексей Степанович улыбнулся вдруг просто и дружески, и в его улыбке было что‑то такое задорное, почти мальчишеское, только у детей так свободно, беззастенчиво открываются губы, у них не остаётся никаких узких щелей и углов. — Молодец! Нет, знаешь, ты далеко не глупый человек, это очень приятно. Ну… хорошо. Ты познакомишься с нами ближе. Витя, у нас где место? — Есть место в восьмой бригаде. — Хорошо. Будешь в восьмой бригаде. Бригадир Нестеренко — человек основательный. Ты немного зубоскал, правда? Игорь чуть‑чуть покраснел. — Немножко. — Это ничего, а то в восьмой бригаде много серьёзных. Отдохни, а там и за дело. Бежать не будешь? Почему‑то Игорь не захотелось сказать «там будет видно», но он помнил свой ответ и посмотрел на Витю. Свободно, просто и уверенно Витя ответил за Игоря, чуть‑чуть улыбаясь одними глазами: — Нет, Алексей Степанович, он бежать не собирается. — Добре. Значит… Воленко, действуй. Воленко вытянулся. — Есть!
12. ПОЛНОЕ НЕДОВЕРИЕ Все вышли из кабинета, кроме Володи Бегунка. Володя снял локти со стола: — Алексей Степанович! — Ну? — До зарезу нужно тридцать копеек на мазь. — Тридцать копеек? Хорошо, я скажу завхозу. Всё в Володе оставалось в положении «смирно», только шея вытянулась и в глазах появилось обиженно‑убедительное, страстное выражение. — Да он не купит! Честное слово, он не купит… Он будет говорить… — Ладно. Вот тебе тридцать копеек на мазь, а это двадцать на трамвай. — Сейчас можно? — Можно… до четырёх часов. Очень радостно, громко, с молниеносным салютом Бегунок сказал: — Есть, Алексей Степанович! Он выскочил из комнаты, потом приоткрыл дверь, просунул голову. — Спасибо! По коридору мимо часового Володя пролетел с предельно скоростью, но и пришлось с такой же скоростью возвратиться, чтобы спросить у часового: — Куда дежурный пошёл? Воленко? Часовой, опираясь на свою винтовку, нахмурил брови: — Воленко? А он туда пошёл, с этим чудаком… туда. Часовой показал направление. Володя побежал догонять. По плиточному тротуару он повернул за угол и выбежал на широкий двор, обставленный хозяйственными постройками. В самом центре двора он увидел Воленко и Чернявина, направляющихся к кладовой. Володя, запыхавшись, обогнул их и пошатнулся, останавливаясь перед дежурным: — Товарищ дежурный бригадир! Товарищ Захаров разрешил в город до четырёх. Воленко удивился: — В этом костюме? — Нет, не в этом. Я только говорю. А я надену парадный. Я сейчас надену. Воленко отправился дальше: — Ты переоденься и приди показаться. У Бегунка на этот раз даже руки вышли из положения «смирно». — Так, Воленко! Я же не какой‑нибудь новенький. Другие дежурные всегда отпускают и то… доверяют. Я хорошо оденусь. — Я посмотрю. Володя несколько увял, опустил плечи, неохотно и сумрачно сказал «есть» и уступил дорогу. Через пятнадцать минут, когда Воленко вёл Игоря в баню, Володя стал перед дежурным: — Товарищ дежурный бригадир! Я могу идти? Воленко уже занёс ногу на ступеньку, но оглянулся, внимательно осмотрел Володю, тронул его пояс, бросил взгляд на ботинки, поправил белый воротник. Румяное личико Бегунка над белым воротником сияло совершенно неизъяснимой красотой. Большие карие глаза ходили по следам взглядов дежурного и постепенно меняли выражение, переходя от смущённого опасения к победоносной гордости. Тюбетейки Воленко не тронул, но сказал возмущённо: — Я не понимаю, что это за мода! Почему у тебя всегда тюбетейка набекрень? Рука Володи быстро поправила тюбетейку, и глаза потеряли некоторую часть гордости. — Зеркало у вас есть? Надо в зеркало смотреть, когда уходишь. Деньги на трамвай имеются? — Деньги есть. — Покажи. — Да есть! Вот ещё, Воленко, какое у тебя недоверие! — Показывай! Маленькая ладонь Володи расправилась у пояса, и над ней склонились две головы в золотых тюбетейках. — Это тридцать копеек на мазь, а это двадцать копеек на трамвай. — Только смотри, всё равно узнаю: нужно покупать билет, а без билета нечего кататься. А то я знаю: всё экономию загоняете! — Да когда же я, Воленко, загонял экономию? У тебя всегда… такое недоверие. — Знаю вас… Можешь идти! — Есть! На этот раз «есть» было сказано без всякой обиды.
13. «ИСПЛОТАЦИЯ» Город был большой, и самая лучшая улица в городе — улица Ленина. На этой улице, на горке, стоит белое здание с колоннами, в здании помещается театр. На улице много прекрасных витрин, но Ваня Гальченко бредёт между людьми и витринами грустный. Чулки у него исчезли, голова заросла грязной, слежавшейся порослью, ботинки порыжели. Ваня пережил плохой месяц. Тогда, у стога соломы, ограбленный и обиженный, он недолго плакал, но долго думал и не придумал ничего. Продолжал думать и потом, когда, перебравшись через переезд, прошёл по «своей» улице; со стеснённым сердцем посмотрел на крыльцо, на котором вчера чистил ботинки. Так начались его трудные дни. Где находится колония им. Первого мая, Ваня никак не мог выяснить. На улицах он спрашивал встречных, но большинство отвечало незнанием, а были и такие, которые отмахивались и молча проходили дальше. К милиционерам Ваня подходить боялся. Боялся он и беспризорных и старался куда‑нибудь скрыться, когда видел их приближающуюся стайку. Вообще Ваня плохо привыкал к сложности и многолюдству большого города. На той станции, откуда он приехал, всё было проще и понятнее. Он спросил у молодой женщины, катящей перед собой детскую коляску: — Где колония Первого мая? Никто не знает. — Колония Первого мая? — женщина остановила коляску. — Я слышала. Только это далеко. Это за городом, мальчик. — За городом? А где? — Я не знаю. Ты спроси в наробразе. Режущее, незнакомое слово так испугало Ваню, что он даже вздохнул. Стало вдруг очевидно, что в городе жизнь гораздо более запутанна, чем ему казалось. — А что это? — Это учреждение, понимаешь, дом такой. Там тебе и скажут… — Дом… — Это на главной улице. Не забудешь? Наробраз. — Наробраз. — Ты на главной улице спроси. Тебе каждый покажет. — Там написано? — Наверное, написано. Ваня обрадовался. Но пришлось истратить целый день на это дело. Несколько раз он прошёл главную улицу. В последний раз шёл медленно, прочитывал все вывески, но такого слова «наробраз» так и не встретил. Наконец догадался спросить. Пожилой человек в шляпе показал палкой на огромный дом с просторной перед ним площадкой и сказал: — Наробраз? А это в окрисполкоме. Это там… Этот дом давно заметил Ваня и даже прочитал все вывески при входе. Там такой вывески «наробраз» тоже не было. Всё же он поверил пожилому человеку и направился к этому дому. Ваня ещё раз просмотрел все вывески при входе в большое здание, просмотрел рассеянно, потому что хорошо знал, что наробраза там не было. Потом вспомнил, что с другой стороны подъезда на асфальтированной площадке выступает крылечко и над ним есть какая‑то вывеска. Он нашёл этот вход. Действительно, здесь была вывеска, и на ней написано: ОКРУЖНОЙ ОТДЕЛ НАРОДНОГО ОБРАЗОВАНИЯ Опять не то. Но в этом месте Ваня увидел нечто, не имеющее никакого отношения к наробразу, но, безусловно, важное. На асфальтированной площадке сидело целых четыре чистильщика — все мальчики. Тут же стояли люди, ожидающие свободной подставки. Одна подробность Ваню сильно заинтересовала: стояла пятая подставка для чистки обуви, на ней лежали две щётки. Ваня заметил, как на это соблазнительное оборудование поглядывали люди, читавшие афиши, но ничего сделать не могли: работник, вероятно, отлучился надолго. Ваня подошёл сбоку к самой подставке и начал наблюдать работу мальчиков. Ближайший к нему, скуластый, веснушчатый пацан лет пятнадцати, работал быстро, весело, щётки у него в руках ходили незаметно для глаза. Начищая задник, он наклонялся вперёд и вбок, поглядывая на Ваню. Когда клиент снял ногу с подставки и полез в карман за кошельком, пацан дробно застучал колодками щёток по ящику и загляделся на Ваню. Глаза у него были ловкие, напористые, уверенные. Ваня смутился и двинулся уходить. Пацан крикнул: — Ты чего здесь заглядываешь? — Это я? — «Это я»! Чего торчишь? Может, чистить умеешь? — Умею. — Врёшь. — Умею. — А ну покажи!.. Пожалуйте, гражданин! Вот к нему! Пожалуйте, пожалуйте! — Да, может, он не умеет? — Я отвечаю. Если будет плохо, перечищу. Как тебя зовут? — Ваня. — Ванька? Садись. Пацан энергично перемахнул к свободной подставке, открыл ящик, достал одну коробку, другую, открывал, закрывал их. В ящике находилось большое богатство: мази всех цветов, даже бесцветная, две бархотки, банка с разведённым мелом. Он выбросил малую щётку, банку с чёрной мазью, хлопнул рукой по подставке, сказал: — Начинай! Видишь, сколько народу! Ваня уселся на скамеечке, расставил ноги, с удовольствием принялся за работу. На подставке стоял хороший, новый ботинок, и над ним нависла штанина, тоже новая, дорогого сукна. Ваня начал сметать пыль с ботинка, но энергичный пацан крикнул на него недовольным голосом: — Умеешь! Штаны подкати! Ваня оглянулся растерянно, но скоро догадался, в чём дело. Аккуратно, не спеша, подкатил штанину, получилось хорошо. Ваня продолжал работу. Скуластый хозяин был занят своим клиентом, но всё время посматривал на работу Вани, а когда клиент ушёл, сделал одно замечание. — Зачем много мази кладёшь? Он не понимает, говорит: «Чисти», — а на самом деле мази не нужно. Туда, сюда — и готово. А ты намазал! К Ване подошёл новый клиент, потом ещё один. Ваня работал охотно, с радостью, но руки и спина у него заболели почему‑то очень скоро, и он был доволен, когда наступила передышка. — Деньги давай, — сказал скуластый, не глядя на Ваню. — Ох ты, чёрт, спать хочется. У тебя есть документ? У Вани было тридцать копеек. Ему не жалко было этих денег, но почему‑то раньше ему не приходило в голову, что их придётся отдавать, поэтому он немного удивился требованию и переспросил: — Тебе деньги отдать? — А как же? Ха! А кому ж отдавать? Он взял тридцать копеек и небрежно бросил в свой ящик. А из ящика достал три копейки. — На. Буду платить тебе по копейке с гривенника. Хочешь? — Как это: по копейке? — По копейке, хочешь? За каждого. — Мне? — Ну да, за работу. Нужно платить или не нужно? А документ у тебя есть? — Какой документ? — Без документа? Видал, тебе и по копейке много. А если спросят: какое право имеешь чистить, тогда что будет? — А я скажу, что нету документа. — Он скажет! Подумаешь! А он возьмёт ящик, и ты пойдёшь… знаешь? Юрка, посмотри за ним, а я пошамать… Их сосед в общем ряду — Юрка — кивнул головой, ответил нехотя: — Посмотрю. — И посчитай, сколько он наработает. — Считать мне некогда, сам считай. — И не надо. Всё равно, если спрячешь, найду. Всё равно найду, понимаешь? — Он стоял перед Ваней и теперь, во весь рост, казался выше и основательнее. На нём были хорошие брюки навыпуск и новые ботинки. Ване стало не по себе перед его настойчивой угрозой, Ваня отвернул лицо в сторону: — Ничего я прятать не буду. Скуластый отправился по улице. Юрка повернул к Ване лицо, сказал недружелюбно: — По копейке взялся! Ходит тут всякая шпана! Ваня ничего не ответил. Юрка ещё два раза посмотрел на него, задумался, плюнул с осуждением через свой ящик, сказал своему соседу слева: — Нашёл дурака. По копейке! Подошёл клиент. Юрка застучал щётками: — Пожалуйте, гражданин. Почистим шевровые! Но гражданину, видно, не понравилась развязность Юрки, тем более что ботинки у него были вовсе не шевровые. Он поставил ногу к Ване. — Да он и чистить не умеет, он приблудный! Жалеть будете! Ваня ощущал неприятную робость перед Юркой. Он нахмурил брови механически, без увлечения закончил работу, положил гривенник в ящик. Юрка с презрением наблюдал за ним. Последний в ряду слева, большой, неповоротливый, скучный, бросил: — Спирька меня целое лето эксплуатировал, сволочь! Целое лето, так и то по три копейки платил. — По пять нужно, — сказал Юрка. Большими стаями пошли клиенты, разговоры прекратились. Ваня не успевал разогнуть спину, одна нога за другой менялись на подставке, гривенники прибавлялись в ящике. Но сейчас Ваня не испытывал прежней трудовой радости, лица клиентов его не интересовали, и он с клиентами не разговаривал. Наконец он так устал, что щётки еле двигались у него в руках, чаще стали вырываться. Возвратился Спирька с папиросой в зубах, увидел группу ожидающих, закричал весело: — Вот пришёл мастер первой категории! Пожалуйте! Ещё с полчаса все пятеро разгружали очередь. У Вани вспотел лоб и стало болеть в груди. Когда последний клиент бросил ему гривенник, Ваня даже не поднял монету, она так и осталась лежать на асфальте. Потом Спирька сказал: — Давай выручку! Не считая, Ваня передал ему серебро. — Ого! Рубль шестьдесят! Здорово! А больше нет? — Нет. — А ну, выверни карманы. Ваня вывернул. — Значит, тебе шестнадцать копеек. На. Видишь, и заработал. Юрка, положив руки на колени, обратил глаза к Спирьке. Глаза выражали негодование. Негодование выражали и другие пацаны, но только последний в ряду, неповоротливый и скучный, сказал: — Паскуда ты, Спирька. Спирька воинственно обернулся: — Что ты сказал? Что ты сказал? Последний ничего не ответил, но Юрка подтвердил с улыбкой: — Не слыхал? Правильно сказал! Это называется, знаешь как? — А как? А как? — Это называется исплотация! Исплотация! Что ж ты ему по копейке! Так же только буржуи делают, исплотаторы. Спирька гневно завертелся на асфальте, покалывал взглядами Ваню, но с наибольшим возмущением обращался к последнему в ряду: — А по сколько ему давать? Он и чистить не умеет. А гуталину сколько изводит? А если тебе, Гармидер, жалко, так и плати ему сам. Пожалуйста, плати хоть по десять копеек. Гармидер по‑прежнему скучно смотрел в сторону и ничего не сказал. Спор поддерживал Юрка. — Гармидер не исплотатор, у него и ящика лишнего нету. — Ага! У него нету! И у тебя нету! Так вам хорошо говорить! А я гуталин должен покупать? А щётки стоят? А бархат стоит? А за ящик ты не платил четыре рубля, не платил? Так тебе легко! Юрка далеко плюнул прямым, как стрела, броском. — Мне легко, у меня свой ящик. И ты себе чисть. А второй ящик — это исплотация значит. — Заладил, как сорока: исплотация, исплотация! Какой пионер, подумаешь! Его никто не держит, пускай себе идёт куда хочет. И документа у него нет. Он поймается, а мой ящик и весь припас пропали! Юрка ещё раз далеко плюнул, поднялся, потянулся, зевнул. — Как себе хочешь. А только мы не позволим. Плати ему по пять копеек с гривенника. Спирька заверещал на всю улицу: — По пять копеек? — По пять копеек! — По пять копеек без документа? — Ну… если ящиком рискуешь, плати по три копейки. Гармидеру платил по три и ему по три. Спирька вдруг неожиданно сдался, перестал кричать, захохотал, хлопнул Юрку по плечу. — Да я и плачу ж по три. Чего ты взьерепенился? — И плати по три. — А по сколько ж? Это я пошутил, что по копейке. Думал, посмотрю, как он работает, а может, он убежит. Очень мне нужно: исплотация! Пускай себе чистит. Это я на смех, а вы тут целый митинг завели! Спирька долго посмеивался, поглядывал острыми глазами на всех. Гармидер не обращал на него внимания и скучно глядел в сторону. Юрка снова уселся за свой ящик, улыбался понимающе, наконец сказал: — Да чего ты представляешься? Что, мы не знаем? У тебя этот ящик целый месяц даром стоит. А тут нашёлся пацан, другой бы обрадовался, а ты жадничаешь: по копейке. — Вот чудаки! Жадничаю! Пошутил я, это верно. Пожалуйста: по всей справедливости расчёт. Начистил ты на три гривенника, потом ещё на пятнадцать гривенников. — На шестнадцать, — поправил Юрка. — Ну да, на шестнадцать. Значит, на девятнадцать разом. Вот тебе ещё по две копейки с гривенника — тридцать восемь копеек. Целую кучу денег заработал. Ваня в течение всей этой истории сидел неподвижно на скамейке и слушал. Его захватила неожиданная глубина проблемы, поднятой чистильщиками. Ещё так недавно Ваня учился в школе, в четвёртой группе. В школе говорили об Октябрьской революции, о поражении буржуев, о гражданской войне. Всё это, казалось Ване, давно прошло, и вдруг он сам сделался предметом эксплуатации. Спирька в его глазах вдруг перестал быть чистильщиком, соседство с ним стало неприятным. Но когда Спирька высыпал на его руку тридцать восемь копеек. Ваня с радостью увидел и другую сторону проблемы: теперь у него было пятьдесят семь копеек, да ещё до вечера оставалось много времени… Сегодня он поужинает не иначе, как замечательно влажной, вкусной колбасой с мягкой булкой. Ваня с большим удовольствием набросился на новый ботинок, очутившийся на подставке, и легко принял дополнительное требование Спирьки: — Только ты и ящик домой отнесёшь. Я тебе носить не буду.
14. НЕПОНЯТНОЕ Три недели работал Ваня у Спирьки, зарабатывал по рублю в день, а то и больше. На пищу ему хватало. Но работать приходилось много, к вечеру Ваня очень уставал, а ещё нужно было и ящик относить и утром приходить к Спирьке за ящиком. К счастью, Спирька жил недалеко от товарной станции, следовательно, и от той соломы, где Ваня ночевал. За это время Ваня ближе, чем с другими, сдружился с Юркой. Юрка был человек опытный и много понимал в жизни. Несмотря на то, что он был круглый сирота, он спал не на улице, как другие, а нанимал угол у какой‑то «тётки». Он очень одобрительно отнёсся к намерению Вани идти в колонию им. Первого мая, но тут же и разочаровал его: — Там хорошая колония, только тебя не примут. — Почему не примут? — Думаешь, так легко принимают? Тут в городе пацанов ой‑ой‑ой сколько хотят, а попробуй. Я тоже ходил. — В колонию ходил? — Ходил. Ещё в прошлом году. Меня как пришпилит декохт, а ящика у меня не было. Я и пошёл. А теперь мне наплевать на них. Ещё и лучше, потому — у них всё-таки строго: чуть что — «есть», «есть». И пацаны там есть знакомые, а только наплевать! Юрка и действительно плюнул аристократическим своим способом: — Проживу и без них. — Значит, они не берут? — Они не имеют права, а нужно в комиссию идти. — В какую комиссию? — Комонес называется. — А где она? — Комонес? А вот ту за углом сейчас. Только туда не пустят. — В колонию? — Нет, в комонес. Я ходил, так туда не пустили. Всё-таки Ваня улучил минутку и побежал в комонес. Это было, действительно, за углом. Окончился его визит очень быстро. Ваня успел проникнуть только в коридор, и уже через минуту он снова стоял на крыльце, а на него глядела из полуоткрытой двери лысая голова сторожа. Разговор между ними начался ещё в коридоре и за самое короткое время успел дойти до большого накала. Быстро обернувшись к двери, Ваня дёрнул плечом и крикнул со слезами: — Не имеете права! Сторож никакого мнения по вопросу о праве не высказал, он выражался директивно: — Иди, иди! — Я хочу в колонию Первого мая! — Мало ты чего хочешь! Здесь таких не берут. — А каких? — Правонарушителей берут, понимаешь? — Каких нарушителей? — Повыше тебя сортом. А не то, что всякий сброд: захочется ему в колонию, скажите, пожалуйста. — А если мне жить негде? — Это что: жить негде? Это пустяки. Это спон принимает. — Спон? Какой спон? — Так говорится: спон. И иди себе! Сторож захлопнул дверь. Ваня задумался: «Спон!» К месту работы Ваня возвращался расстроенный, Юрка ещё издали увидел его и крикнул: — А что я говорил? Ваня присел на скамейку, взялся за щётки. Клиент уже поставил ногу, Юрка заканчивал щёгольской командирский сапог и всё-таки отозвался на события: — Он думал, там ему сейчас: пожалуйте, товарищ Гальченко, садитесь. Ваня ничего не сказал, а когда кончил работу, спросил: — А он говорить, в спон какой‑то идти? — Кто говорит? — Да там такой лысый: в спон. — Стой, стой! Спон? О! Знаю! Это в наробразе, знаю спон. Только там… — Юрка завертел головой, и Ваня понял, что Юрка выразил предельное пренебрежение к спону. — Чего? — Да там… ну… туда лучше не ходи. Буза! Спирька к подобным разговорам относился с самым холодным презрением. Он принимал и отпускал клиентов, курил, посвистывал, с кем-то перемаргивался, как будто никакого спона и не существовало. — Спон этот здесь. — Юрка кивнул на входную дверь, возле которой они сидели. — Только они здесь не берут, а говорят: иди в приёмник. Буза! Ваня на следующий день отправился в спон. Он вошёл в ту самую дверь, на которую показывал Юрка, поднялся по узкой и тёмной лестнице и попал в такой же тёмный коридор. Здесь было много дверей, они открывались и закрывались, какие‑то люди входили и выходили, за фанерными створками дверей гудели голоса, стучали машинки. В коридоре на деревянных диванах сидели потёртые, с нечищеными ботинками клиенты и скучали. Ваня прошёл весь коридор, прочитал все надписи и вернулся. У одного из сидящих спросил: — Спон, понимаете… — Ну? — Какой это спон? — Спон самый обыкновенный. Сюда иди. Он показал пальцем на дверь. На двери Ваня прочитал: СОЦИАЛЬНО‑ПРАВОВАЯ ОХРАНА НЕСОВЕРШЕННОЛЕТНИХ Прочитал ещё раз. Ничего не понял. Обернулся. — Это спон? — Ещё не верит, малыш. Прочитай первые буквы. Ваня прочитал и обрадовался, теперь он всё понял, действительно, это был спон. Ваня открыл дверь и вошёл. В небольшой комнате сидели четыре женщины и один мужчина. Все они что‑то писали. Ваня осмотрел всех и обратился к маленькой женщине с чёрными большими глазами. — Здравствуйте. Женщина посмотрела на Ваню, но продолжала держать перо в руке: — Тебе чего, мальчик? — Мне… спон. — Ну да, спон, так что тебе нужно? — Отправьте меня в колонию Первого мая. Женщина заинтересовалась Ваней, положила ручку, её глаза улыбнулись: — Это ты сам придумал? — Сам. — Не может быть. Тебя кто‑то научил. — Никто не учил. Там, говорят, прилично. Женщина с чёрными глазами переглянулась с другой женщиной, обе они улыбались, не открывая губ. — Ещё бы! Ты — беспризорный? — Нет, ещё не был. — Так чего же ты пришёл? Мы берём только беспризорных. — Я не хочу быть беспризорным. — Видно, ты очень неглупый мальчик. Ваня повёл головой к плечу: — Да чего ж я буду глупый? — Это и видно. — Они опять поглядели друг на друга. — Ну, хорошо. Не мешай… — сказала одна из них. — Я не мешаю. — В колонию Первого мая мы не отправляем. Это комонес. — Комонес? — Да, комонес. Туда правонарушителей отправляют. — Я был в комонесе. Так там выгоняют! Такой… лысый. — У них есть кому выгонять, а у нас некому, так ты и стоишь. Я тебе сказала: не мешай! За столом в углу поднялся молодой мужчина и сказал недовольно: — Мария Викентьевна, сами виноваты: зачем эти разговоры? Сами вступаете с ними в прения, а потом не выгонишь. Работать абсолютно невозможно. Он вышел из‑за стола, подошёл к Ване, ласково, осторожно взял его за плечи, повернул лицом к двери: — Иди! В коридоре Ваня ещё раз прочитал надпись: СОЦИАЛЬНО‑ПРАВОВАЯ ОХРАНА НЕСОВЕРШЕННОЛЕТНИХ Потом прочитал первые буквы. Выходило, действительно, спон. Но теперь это уже было не так понятно, как четверть часа тому назад. Через три недели произошла новая катастрофа. К чистильщикам подошёл молодой человек с портфелем и потребовал документы. В катастрофе виноват был сам Спирька. Нужно было посадить Ваню в середине шеренги чистильщиков — в таком случае, как потом объяснили опытные люди, Ваня успел бы смыться. Ваня же сидел крайним, и человек с портфелем прежде всего потребовал документы у него. В ответ на это Ваня только похолодел. Человек с портфелем помолчал над ним и распорядился: — Собирай своё добро. Ваня беспомощно обратился к Спирьке, но Спирька вёл себя самым странным образом: он любовался улицей, любовался всласть, его глаза смеялись от удовольствия. — Бери ящик, чего ты оглядываешься? — Так это не мой ящик. — Не твой? А чей? — Это его, Спирьки. — Ага, Спирьки? Это ты — Спирька? — Я! А какое мне дело? Спирька очень честно и обиженно пожал плечом. — Чей это ящик, ребята? Сначала молчали, а Гармидер всё-таки сказал: — Ваньку нечего подводить. Спирькин ящик. И припас тоже его. — Да идите вы к чёрту! Чего пристали, смотри! Я тебе продал ящик? Продал? Чего же ты молчишь? — Когда ж это ты мне его продавал? Юрка сказал примирительно: — Засыпался, Спирька, нечего. Человек с портфелем всё понял, и судьба всей системы стала очевидной и для Спирьки. Человек с портфелем произнёс после этого только одно слово: — Идём! Спирька выругался головокружительно, размахнулся и ударил Ваню по уху. Гармидер бросился на помощь, но Спирька успел ногой очень сильно ударить по своему ящику. Коробки с гуталином и деньги покатились по асфальту, а Спирька, заложив руки в карманы, спокойно отправился по улице. Человек с портфелем глазами искал подкрепления, но оно пришло не скоро. Юрка шепнул растерявшемуся Ване: — Дёргай! И Ваня «дёрнул». Через десять минут на глухой, заросшей вербами улице он остановился. Ему казалось, что за ним погоня. Он присмотрелся к уличной дали: там никого не было, а поближе только белая собака перебегала улицу. Собака посмотрела в сторону Вани несколько подозрительно, но, когда Ваня тронулся с места, она поджала хвост и побежала скорее. Денег у Вани было двадцать две копейки, сегодняшняя выручка вся осталась в ящике. Снова начались дни одиночества и голода. Двадцать две копейки помогли поддерживать жизнь в течение двух дней. Потом стало совсем плохо, а тут ещё и небо выступило против Вани. С утра светило солнце, к двум часам собирались чёрные говорливые тучи, к вечеру проходила над городом гроза: ливень несколько раз с силой обрушивался на город, громовые удары били без разбору, а к ночи начинался тихий дождик и продолжался до утренней зари. Этот порядок установился на целую неделю. Ваня в своей соломенной постели промок в первую же ночь, он думал, что на второй день не будет дождя, и снова промок. На третью ночь он уже побоялся идти ночевать в солому, долго ходил по городу, пережидая дождь в подъездах и воротах домов. Так он добрался до вокзала. На вокзале стояла тишина. В зале для ожидания только что прошла уборка. Влажный чистенький кафель с опилками, кое‑где к нему приставшими, блестел под ярким электричеством, на больших диванах дремали редкие пассажиры. Двое красноармейцев закусывали. Они доставали еду из холщового мешка, стоящего между ними, и еда была вкусная: розовую французскую булку они разломили пополам, разлом этой булки был ослепительно пушистый. Шесть яиц лежало на диване, один из красноармейцев подставил широкое колено, чтобы они не скатились на пол. Другой на газетном листе потрошил и резал селёдку. Кусочки селёдки красноармейцы осторожно брали двумя пальцами и ели. Ваня сделал к ним несколько шагов, красноармейцы посмотрели на него, один из них ухмыльнулся: — Выходит, ты голодный? — Денег… нету. — Денег нету? Это плохо. Беспризорный, выходит? — Нет… я ещё… — Ну что ж. Садись с нами, вот сюда. Ваня сел против них на другом диване. Рядом с ним легла приятная порция: половина французской булки, два кусочка селёдки и одно яйцо. Красноармейцы всё это разложили перед ним молча, в своём мешке они оба хозяйничали дружно, но обходились тоже без слов, только изредка гмыкали. Стрелок железнодорожной охраны подошёл к ним, показал пальцем. — Этот с вами едет… пассажир? Красноармеец постарше и посмуглей ответил: — Пока… видишь, с нами едет. Стрелок недоверчиво скосил глазом на Ванину закуску: — Чего‑то он мало соответствует. — Ничего, подходящий. Будет соответствовать. Стрелок отошёл. Красноармейцы даже не переглянулись, продолжали закусывать. До самого конца ужина они не сказали Ване не слова. Только когда холщовый мешок был завязан и газета с крошками и требухой брошена в сорный ящик, молодой протянул: — Поужинали, значит.
15. СЕРЕБРЯННЫЙ ГРИВЕННИК Ваня здесь, на вокзале, и заснул, сидя на диване. Стрелок не беспокоил его до утра, потому что на противоположном диване сидели красноармейцы. Но утром, когда стрелок всё-таки разбудил Ваню, красноармейцев уже не было. Стрелок молча смотрел на Ваню, а Ваня молча догадался, что нужно уходить. Он побрёл к главной улице, ему хотелось посмотреть, что теперь происходит на асфальте возле наробраза, а кроме того, он решил ещё раз зайти в спон и поговорить там о колонии Первого мая. Походка у Вани деловая, но настроение у него плохое: мужчина в споне, который сидит за самым дальним столом, бросает на жизнь довольно мрачную тень. Из магазина вышел мальчик в золотой тюбетейке — Володя Бегунок. И на тюбетейку эту, и на вензель на рукаве, и на живые тёмные глаза Ваня так загляделся, что даже приостановился у деревянной клетки, ограждающей молодое дерево. Володя Бегунок держал в руке коробку мази для чистки сигнальной трубы. Стоя при выходе из магазина, он внимательно рассматривал этикетку на коробке. Потом спрятал мазь в карман, но, вынимая руку из кармана, выронил гривенник, который назначен был на обратный трамвай. Гривенник покатился под ноги Вани Гальченко. Ваня быстро наклонился, поднял монету. Бегунок выжидательно посмотрел на Ваню. Ваня протянул ему гривенник. Володя взял и несколько смущённо объяснил: — Это у меня на трамвай. А то пешком… шагать. Шесть километров. Ваня улыбнулся из вежливости. Собственно говоря, у Вани есть свои дела гораздо более трудные. — Шесть километров? — Там… — Володя показал куда‑то, — колония Первого мая. Ваня, ошеломлённый, дёрнулся к Володе. — Первого мая? — Ну да. — Ты из Первого мая? Ага? — Ваня, не сдерживая радости, засмеялся. Володя улыбнулся, гордый своим высоким званием. — Колонист. Видишь, — и форма первомайская. Володя поднял локоть. На рукаве на бархатном ромбике было вышито: золотым цветом цифра "1", а серебром, через цифру, слово «Мая». — А мне как раз… — Ты — беспризорный? — Нет, я ещё не был беспризорный. Я всё хочу… И ничего… Никто не отправляет. Ваня говорил серьёзно. Они стояли на середине тротуара, их толкали проходящие. Володя первый заметил это неудобство, нахмурил брови, взял Ваню за руку, потащил в сторону. — Я тебе так скажу… Там у нас совет бригадиров, так он строгий. Там такие черти, бригадиры! Они скажут: а место где? А ещё скажут: почему? А ты пойди в комиссию, называется комонес. — Был я в комонесе. И в споне был. Везде я был. — Она не хочет? — Кто «она»? — Там женщина такая. Не хочет? — Она не хочет, а он тоже толкается. Говорит, это для первого сорта — право… нарушителей. А ты правонарушитель? Володя носком ботинка застучал по выступу цоколя, опустил глаза, улыбнулся: — Они там такое придумали: правонарушители, а только это буза, понимаешь? Это всё равно. И наши так говорят: это неправильно. Володя на секунду задумался, скучно повёл взглядом по улице. Очень возможно, что поднятый вопрос был выше его сил. Брови у Володи оставались ещё нахмуренными. Наконец он решительно шевельнул губами, гневно вздёрнул голову: — Знаешь, что? Чёрт с ними! Ты приходи. В субботу. Мы попросим, я моему бригадиру скажу. У меня ох и хороший бригадир Алёша Зырянский! Ты найдёшь колонию? Через Хорошиловку нужно. — Найду. — А ты эти десять копеек… купи булку. Ваня взял гривенник. — А на трамвай? Пешком? — Вот ещё: пешком! С какой стати! Поеду, только я так… бесплатно поеду. — Без билета? — Конечно, это нельзя, ну так что ж! Только я с пересадкой: в одном трамвае, потом в другом трамвае, а кондуктор и не увидит. Ваня улыбнулся. Володя строго салютнул. Они разошлись. Ваня считал, сколько дней осталось до субботы, а Володя Бегунок вспомнил дежурного бригадира Воленко и ясно видел, что в колонию нужно идти пешком.
16. АКУЛА НЬЮ‑ЙОРКА Игорь Чернявин рано закончил все процедуры: побывал у врача, в бане, в парикмахерской. В швейной мастерской с него сняли мерку. Воленко объяснил: — Это для парадного костюма. В кладовой в присутствии Воленко старик кладовщик выдал Игорю «школьный» костюм, спецовку, ботинки, трусики, тюбетейку и пояс. В бане Игорь переоделся, кое‑что осталось у него в руках. Воленко привёл его в «тихий» клуб и сказал: — Здесь побудь до пяти часов. В спальню я тебя не могу допустить, потому что нет дома восьмой бригады — все заняты. А в обед им некогда с тобой возиться. Игорь не был утомлён процедурами, его ничто не раздражало, а суховатая сдержанность дежурного бригадира даже немного импонировала ему. И, может быть, поэтому распоряжение Воленко его неприятно удивило: — Я должен здесь сидеть? И не могу выйти? — Почему? Ты можешь выйти. Только на второй этаж и в другие здания тебя ещё не пустят, потому что ты ещё не принят бригадой. Ты новенький, тебя никто не знает. — Но я уже в колонистском костюме! — Это ничего не значит. Ты здесь посиди до обеда. А после обеда пойдём в школу, там тебя проэкзаменуют. Воленко ушёл. Игорь сложил спецовку на диване и решил познакомиться с «тихим» клубом. «Тихий» клуб представлял собой большой, красиво расписанный зал. У его стен проходил такой же бесконечный диван, как и в комнате совета бригадиров. В одном месте, в узком конце зала, диван прерывался, здесь находился небольшой помост, устланный ковриком. На помосте на мраморном пьедестале стоял бюст Сталина, и вся стена в этом месте была украшена портретами и картинами из жизни Сталина. В других частях зала тоже были портреты и картины. Игорь долго ходил и рассматривал их. Ему понравилось, что всё в зале было сделано красиво и основательно: все портреты и картины были в дубовых рамах, под стеклом. Пол в «тихом» клубе был паркетный, вероятно только сегодня его натёрли. Кое‑где возле дивана стояли дубовые восьмигранные столики, а вокруг них полумягкие стулья. На одной из продольных стен Игорь увидел длинный ряд небольших портретов. Были здесь изображены и пожилые, и молодые люди, и пацаны. Игорь легко узнал среди лиц, изображённых на портретах, лицо Воленко, все остальные были незнакомы. Рассматривая всё это, Игорь дошёл до большого зеркала. В бане он переоделся в костюм, который Воленко называл школьным, но Игорь ещё не видел себя в зеркале в этом костюме. Сейчас на него смотрел румяный молодой человек, узкий чёрный ремень туго стягивал поясок суконных брюк навыпуск, тёмно‑синяя плотной материи блуза была заправлена в брюки, её воротник не имел пуговиц и широко раскидывался, открывая шею. Всё это Игорю понравилось. Жаль только, что нижняя сорочка без воротника и ничего беленького нельзя выпустить. Жаль ещё, что его остригли под машинку: голова Игоря была немного торчком и остриженная казалась чуть‑чуть глуповатой. Но Игорь видел, что многие колонисты носили причёску, причёска была и у Воленко, значит, это здесь можно. Игорь любил своё лицо. Больше всего ему нравились в нём постоянная склонность к ехидной улыбке и чистый блеск небольших, немного прищуренных глаз. Но сейчас что‑то изменилось в его лице, хотя оно оставалось таким же приятным. Может быть, оно стало серьёзнее, может быть, удивлённее? Игорь разобрать хорошо не мог. А всё-таки в нём было что‑то новое. Игорь уселся на диван и задумался. Очевидно, придётся ему жить в этой колонии им. Первого мая! Сколько времени? Год, два, три? Уходить отсюда ещё не хотелось. Он провёл два года «на свободе». Деньги доставались легко, попадались хорошие знакомые, но как‑то так получалось, что радости от всего этого было мало. Кино, конфеты, колбаса давно перестали его удовлетворять. Больше всего надоела бездомность. Ночёвки на вокзалах, в соломе, в ночлежках, в притонах были одинаково отвратительны. Самые лучшие костюмы, которые он покупал при удаче, очень быстро обращались в паскудную рвань. Получалось несолидно. В такой же рвани щеголяло большинство, как он, «свободных» людей. Это некрасиво, это ни в какой мере на напоминало той элегантной, блещущей остроумием и удачей жизни, которая так притягательна в американских кинофильмах. Игоря раньше привлекал этот бесшабашный задор, блеск таланта и смелости, благодарная борьба с сыщиками, такими же джентльменами, такими же элегантными и смелыми. Чёрт его знает, в жизни получалось совсем не так. Игорь мог проделывать захватывающие дух операции, но никакие сыщики против него не выступали. Обыкновенный стрелок в полном вооружении или милиционер в своей шинели один вытаскивал с вокзала или ночлежки целую кучу таких акул Нью‑Йорка. А потом нужно было разговаривать с Полиной Николаевной и ловить какого‑то безобразного и, в сущности, невинного козла. Эта жизнь не обнаружила в себе ни одной привлекательной черты. Не было никаких преследований на автомобиле, таинственных писем, трюков, блондинок с револьвером, направленным на человека в маске. Ничего не было, кроме американской мечты. Игорю сейчас не хотелось возвращаться в этот мир приключений. А что здесь, в колонии? Как пойдёт жизнь? Ему выдали спецовку, обязательно заставят работать. Он ничего не имеет против честных трудовых рук. Но сам он никогда ничего не делал, и работать ему не хотелось. А здесь, вероятно, гордятся: вот мы работаем! Надо всё-таки разбираться: одному нравится, другому не нравится. Игорю не нравилось. Впрочем, можно будет попробовать. Чёрт его знает, может быть, из него выйдет какой‑нибудь токарь. С другой стороны, его заставят и в школу ходить. Заведующий этот, Захаров, конечно, дока. Игорь не возражал против образования, особенно против высшего образования. Но ему и раньше не нравилось учиться, не нравилась добродетельная скука учителей, их мелочная придирчивость. Не нравилась и беспорядочно‑шумная, жёлторотая толпа школьников. Игорь думал долго, но не пришёл ни к каким решениям. Впереди всё оставалось открытым. Самым открытым был вопрос о матери. К этому вопросу Игорь давно не возвращался, так слабо его тянуло пробираться к этому страшному вопросу сквозь дебри расстояний и противоречий. Вопрос о матери — это вопрос какого‑то, чёрт его знает, отдалённого будущего, но, пожалуй, мать была бы рада, если бы он приехал к ней в гости в парадной форме колониста и на пороге отдал сдержанный строгий салют. Это у них шикарно. Но взгляд его упал на спецовку, мирно лежащую на диване; спецовка пахнула очень сложным и скучноватым будущим. Какие бывали блестящие, захватывающие дни, полные опасности и остроты! Бывали. А сегодня что? Он сидит в этой красивой клетке, и его стережёт с винтовкой в руках какой‑то сопливый Петька Кравчук. Хорошенькая акула Нью‑Йорка! Эту акулу сегодня будут просто потрошить школьными перочинными ножиками. Игорь сумрачно встретил дежурного бригадира Воленко, который пришёл звать его обедать.
17. ПРИЯТНЫЙ РАЗГОВОР После обеда Игорь Чернявин был в школе. Его принял старик учитель. Или он здесь назывался как‑нибудь иначе? Учительская была красивая, большая и тоже с огромными окнами. Но здесь были приспущены тяжёлые гардины и на полу лежали ковры. Старик учитель выбрал для разговора затенённый угол, где стояли большой диван, два кресла и маленький столик. Учитель Игорю понравился. Пиджак его застёгнут на все пуговицы, очень чистый воротник рубахи, щёки гладко выбриты и седые усы привычно‑умело, несколько даже кокетливо подкручены. Он напоминал Игорю профессора из американской картины. Больше всего понравился вежливый склад речи учителя. Он сказал: — Вы Игорь Чернявин? Я вас жду. Садитесь, прошу вас. Он тронул рукой спинку кресла, а когда Игорь сел, он расположился рядом с ним на диване и, немного склоняясь вперёд, сказал: — Меня зовут Николай Иванович. Надо с вами выяснить. Алексей Степанович говорил мне, что вы окончили семь групп, но это было, вероятно, давно: некоторые жизненные обстоятельства, так сказать, мешали вам. Он остановил взгляд на Игоре с молчаливым вопросом. Игорь сидел прямо в кресле, сложа руки на коленях, внимательно слушал. — Да, я два года не занимался. — Скажите, пожалуйста, товарищ Чернявин, вы хорошо учились? — Иногда хорошо, иногда плохо. — Я думаю, это зависело от разных посторонних причин, способности вам не мешали? — Да, у меня были способности… — Разрешите, я вам предложу кое‑что написать. Очень важно узнать, как у вас с грамотностью. Пожалуйста. Вот вам бумага, чернила и перо. Что бы вам такое предложить? Ну вот, если вы не возражаете? Напишите коротко, очень коротко — вы ведь из Ленинграда? — напишите, что вам больше всего нравится в Ленинграде — улицы, мосты, может быть, парки. Это вы можете? — Да, попробую. — Пожалуйста, а я займусь своим делом. Николай Иванович улыбнулся, чуть‑чуть кивнул головой и присел за большим столом посреди комнаты. Игорю понравилась тема. Действительно, Ленинград было чем вспомнить. Игорь часто думал о родном городе и грустил. В Ленинграде живёт мать… Да и вообще Ленинград — шикарный город, больше всего соответствующий его вкусам. Через полчаса Игорь вручил Николаю Ивановичу исписанный лист. Николай Иванович достал большие чёрные очки и, вытянув губы, стал читать работу Игоря. Прочитал один раз, прочитал второй раз. — Очень хорошо. Очень грамотно и интересно. Одна ошибка, и то незначительная: колонна пишется через два эн. — Разве? — Да, через два, но этого в седьмом классе вы могли не знать. А вот с математикой как? Игорь покраснел. Ничего не ответил. Так же вежливо Николай Иванович попросил Игоря разделить дробь на дробь. Целую минуту Игорь рассматривал написанное выражение, но карандаша в руки не взял. Николай Иванович от своего стола посмотрел на Игоря через плечо. — Что же вы? Забыли? — Забыл. Представьте себе, совершенно забыл. Игорь поднялся с кресла. Он мог тоже показать пример вежливости. — Я не буду больше затруднять вас, Николай Иванович. Писать я могу, а всё остальное забыл, алгебру забыл, биологию, всякую политику. Я думаю, что… мне уже поздно учиться. Николай Иванович зашарил по карманам, нашёл очки на столе, надел их и сквозь очки посмотрел удивлённо на Игоря: — Как вы странно говорите, товарищ Чернявин! Как это можно так говорить? Какая там особенная премудрость! Забыли, это вполне естественно. Будем вспоминать. Да садитесь, чего вы вскочили. Он снова усадил Игоря в кресло, придвинул стул, сел прямо против него и, поглаживая свои колени, поглядывая вкось на яркие окна, заговорил: — Я вам предложу такую программу. Учебный год кончается. Сейчас нет смысла зачислять вас в школу. Мы сделаем просто: запишем вас на следующий год прямо в восьмой класс. Только летом нужно будет позаниматься. Я вам очень советую. У вас хорошие способности, нужно учиться. Вы согласны со мной? — Я мог бы согласиться с вами. И даже… я вам благодарен, понимаете? Но, может быть, я не останусь здесь до осени. Может быть, мне в колонии не понравится. — То есть… вы уйдёте из колонии? — Да. Николай Иванович посмотрел на него поверх очков: — Куда же вы уйдёте? — Там будет видно куда. — У нас никогда не было случая, чтобы уходили. Отсюда может уйти только очень глупый, совершенно запущенный субъект. Я уверен, что вы не уйдёте, товарищ Чернявин. Этот старик, на румяных щёках которого уютными завитками шевелились седые усы, был просто прелесть. Он говорил с живым огоньком в глазах, иногда делал паузу, чтобы найти более точное выражение, и в это время его глаза быстро бросались в сторону. Он не просто болтал, он задумывался, соображал, но всё это выходило у него без натуги и очень симпатично. Главным образом он говорил о значении образования, о том, какие пути лежат перед молодым человеком в Союзе, какое достоинство заключается в том, чтобы идти по этим путям, как растёт личность человека в учебной работе. Он думал сейчас об Игоре Чернявине, и ни о ком другом. Он уважал Игоря Чернявина и с особым удовольствием высказывал это уважение. И именно поэтому Игорь не захотел покончить с ним разговор как‑нибудь формально, хотелось и самому с такой же искренностью и честным вниманием отнестись к собеседнику. И Игорь сказал: — Николай Иванович! Я не привык работать. Я никогда не работал. Николай Иванович спокойно улыбнулся: — Да, это может быть. Вы ещё так мало жили, и привычек у вас мало. — А если не привыкну? Николай Иванович скрестил на животе пальцы и добродушно рассмеялся: — Почему же? Это такая приятная привычка. — Приятная? — А как же? Очень приятная. Я вот работаю сорок лет, и знаете, мне до сих пор нравится. — Ну да, так вы учитель! — О, пожалуйста! Если вы хотите быть учителем, это очень хорошо. Но многие думают, что труд учителя самый неприятный. Это, конечно, чепуха. Всякий труд очень приятная вещь. Вот вы увидите. — Попробую, — сказал Игорь и снова поднялся. — Попробуйте. Вам здесь помогут. У нас хорошие ребята. — Спасибо, Николай Иванович. — Всё-таки, когда вы можете начать подготовку? — С первого июня? — Хорошо. Давайте с первого июня. Я вас запишу. Игорь поклонился Николаю Ивановичу. Николай Иванович радушно, внимательно ему ответил. Володи Бегунка здесь не было, и некому было скалить зубы по поводу обычной вежливости двух воспитанных людей. Игорь шёл по двору и беспомощно оглядывался. Ему захотелось, до зарезу захотелось встретить что‑нибудь такое, что его возмутило бы, вызвало бы злобу, протест, или хотя бы такое, над чем подмывало бы пошутить. Нельзя же в самом деле: с утра, с самого утра он был предоставлен самому себе, а против него стояла непонятная, уверенная и вежливая сила. В пять часов он будет принят бригадой. Неужели и бригада с таким же спокойствием будет его обрабатывать?
18. РАЗГОВОР, НЕ ДЛЯ ВСЕХ ПРИЯТНЫЙ В пять часов в «тихий» клуб пришёл Воленко в сопровождении высокого массивного юноши с лицом чрезвычайно добродушным, какие бывают только у очень мягких, покладистых людей. Воленко сказал: — Товарищ Чернявин! Это твой бригадир Нестеренко. Только теперь Воленко позволил себе некоторую шутливость тона и движения. Он немного иронически повёл рукой и взглядом: — Сдаю его в полном порядке: остриженный, чистый и вполне оборудованный. Спецовка вот лежит. Парадный костюм заказан. Пожалуйста! Видимо, Воленко надоело уже возиться с Чернявиным, и он с облегчением передавал новичка бригадиру. Бригадир, понимая это, с такой же сдержанной игрой склонился перед дежурным: — Очень благодарен, товарищ дежурный. Вы понимаете, следующий раз и я вам приготовлю. Воленко отдал салют и удалился. В этой церемонии, торжественной и чуть‑чуть шутливой, Игорь почувствовал большую теплоту. Не вызывало сомнений, что Воленко и Нестеренко были очень дружны между собой, а сейчас в шутливых, чуть‑чуть церемонных поклонах они что‑то играючи подчёркивали. Нестеренко в этой игре вовсе не казался уже таким добродушным. У него был симпатичный голос, мягкого баритонного оттенка, но слышно было, что этим голосом он умеет владеть. В его обращении был небольшой привкус замедленного, украинского юмора. Но ту выправку, какая была у Воленко, Игорь заметил и у Нестеренко. Впрочем, как только ушёл Воленко, Нестеренко оставил всякую игру. — Ты назначен в восьмую бригаду. Бригада сейчас в сборе. Пойдём. Он направился к двери. Игорь остановил его: — Товарищ бригадир! — Что такое? Игорь взял в руки свою спецовку, так же, как и во дворе, беспомощно оглянулся на окна, не вытерпел, растянул в улыбку свой ехидный рот: — Товарищ бригадир, вы учитесь? — В школе? — Да, в школе учитесь? — Во‑первых, учусь в десятом классе. А во‑вторых, не называй меня на вы, товарищем бригадиром. Это у нас не нужно. Меня зовут Васей. — Разве? А я слышал, как обращаются к Воленко: товарищ дежурный бригадир! — Это другое дело. Дежурный бригадир — у нас большая власть. Он ведёт день. Если он в повязке, с ним без салюта нельзя разговаривать. — А зачем это нужно? — Видишь ли? Вот с тобой сколько он сегодня повозился? Ты заметил? Сколько у него дела! Если каждый будет с ним рассусоливать, так он ничего не успеет. А кроме того… какие же могут быть споры с дежурным? — А с тобой можно спорить? Нестеренко пожал плечами: — Со мной, конечно, можно. Только у нас это не в моде. — К тебе не нужно с салютом? — Иногда нужно. Потом узнаешь. Идём, бригада ждёт. Они прошли мимо часового (стоял уже другой) и поднялись по лестнице между цветов. На втором этаже проходил такой же светлый коридор, только здесь на полу был не кафель, а паркет, он так же блестел, как и в «тихом» клубе. Они остановились у двери, на табличке которой было написано: 8‑я БРИГАДА Нестеренко взялся за ручку двери, но раньше, чем открыть её, он объяснил: — У нас две спальни по восемь человек. Вторая спальня рядом. Спальня была большая. В ней стояло восемь кроватей, красивых, окрашенных розовато‑жёлтой краской. На кроватях лежали одеяла вишнёвого цвета. Все постели находились в идеальном порядке. На кроватях никто не сидел, никто даже не стоял рядом. Больше десятка мальчиков собралось вокруг большого стола. У стены Игорь заметил диван, очень длинный и тоже, видимо, имеющий претензию быть бесконечным, — очевидно, такие диваны в колонии любили. При входе Игоря и Нестерненко все повернули к ним головы. Нестеренко остановился у дверей и сказал несколько торжественным голосом, в котором Игорь всё же услышал оттенок сдержанной шутливости: — Принимайте нового товарища. Рекомендую: Игорь Чернявин. Все задвигали стульями, но не встали, а ещё плотнее уселись за столом, заботливо оставляя рядом два места для вошедших. Нестеренко сел на один стул, хлопнул рукой по другому, приглашая Игоря: — Садись. Все вдруг притихли и с интересом ожидали, что будет дальше. Глаза у Нестеренко вспыхивали иронически: — У нас такой обычай: когда приходит новенький, вся бригада собирается и бригадир знакомит. Так у нас в колонии пошло издавна, годков пять тому будет. И в это время бригадир должен всю правду сказать о товарищах, как он думает, брехать нельзя. Когда и ты, Чернявин, будешь бригадиром, тоже так будешь делать. Так вот видишь, они на меня и смотрят, потому знают: пощады не будет. Всё это Нестеренко говорил не спеша, добродушно, чуть‑чуть окая и растягивая слова. — Да начинай уже. Василь, довольно мучить! Это сказал самый младший в бригаде, беленький мальчик лет четырнадцати, с тем аккуратным, чистеньким и умным лицом, какие часто бывают у природных отличников по учёбе. — Рогову невтерпёж, знает, что ругать буду. — Ругай, только пожалуйста, скорее. — И ещё у нас обычай, никто не должен спорить и обижаться. Какое бы слово не сказал бригадир — каюк! А новенький, вот, скажем, ты, Чернявин, не должен воображать, а должен учиться, как правду говорить и как правду слушать нужно. Понимаешь? Игорь Чернявин даже рот приоткрыл, и его лицо потеряло последнее выражение остроумной ехидности. Нестеренко начал. Он показал на взрослого юношу, которому было не меньше восемнадцати лет. У него был низкий лоб и жёсткие волосы, не признающие никакого пробора. Лицо расплывчатое, губошлёпистое, а в то же время и энергичное в движении, боевое. — Это Миша Гонтарь, слесарь по ремонту, хороший слесарь, только в школе учиться не хочет. Дошёл до пятого класса, а теперь выдумал, что он уже учёный. Сдурел, приходится силой заставлять. Товарищ он хороший, прямо скажу, хоть бы и все были такие товарищи, а только неряха — никакого спасения. Куда ни повернётся, или поломает что‑нибудь, или набросает, пойдёт и забудет. Ему каждый день бриться нужно, а он три дня не брился. А живёт в детской колонии… Через него наша бригада по чистоте никак не может на хорошее место выйти, а бригада хорошая. Он как наденет спецовку с утра, да ещё в цехе задержится, известно — слесарь по ремонту, так и в столовую в спецовке прётся, а там, конечно, ДЧСК скандал устраивает, и всё на бригаду. Видишь? Если Миша дежурит по бригаде, так мы к нему буксир назначаем, как к маленькому. Ещё у него недостаток: строя не любит, в ногу ходить не умеет, да и костюм парадный на нём сидит, как на сундуке. Это нам, всей бригаде, конечно, очень грустно, потому что, собственно говоря, пустяк, а он никак не справится. А слесарь он хороший и товарищ тоже. Добрый и работать любит, самые пустяки остались, чтобы человеком стать. Он хочет шофёром стать, а каждый шофёр образованный человек должен быть. А теперь у него новая напасть: влюбился. Как же ему можно влюбляться, когда причёску ему всей бригадой делаем — сделать не можем. Нестеренко всё это проговорил сочно, основательно, поглядывая на товарищей, а товарищи смотрели на Мишу. Очевидно было, что в характеристике Миши все с бригадиром согласны, пожалуй, согласен и сам Миша. Он даже не протестовал против информации о влюблённости. — Теперь дальше: Пётр Акулин. Пётр Акулин не улыбнулся. Как сидел боком, так и остался сидеть. У него было худое простецкое лицо, покрытое густым деревенским румянцем. Казалось, что лицо это не способно к улыбке. — Акулин у нас лучший токарь в колонии и в восьмом классе лучше всех учится. И аккуратист, и дисциплину знает, и комсомолец первый сорт. Будет лётчиком по прошествии времени. Само собой, будет. Только корзину у нас каждый имеет, и у него есть корзина. И никто никогда не запирает, такого обычая нет в колонии. Акулин же три дня назад замок повесил, — некрасиво. Либо ты воров боишься, либо тайну какую собираешься завести, кто тебя знает, а только замки в колонии заводить не следует. Другое дело на заводе, государственное имущество должно быть заперто для порядка, а в бригаде товарищи живут, к чему здесь замок? Акулин не обернулся к Нестеренко, одну руку положил на спинку соседнего стула, сказал невыразительно, тихо: — Я не от товарищей замок… — Знаем. Думаешь, у нас место свободное, новенького пришлют, а он к тебе в корзину полезет. Конечно, полезет, если замок висит. А зачем так думать: как новенький, так и вор. Мало ли чего там у каждого было — в старой жизни! Чернявин тоже новенький, видишь, сидит с нами, так и по нему ж видно: он к товарищу в корзину не полезет. Акулин убрал руку со спинки стула, прохрипел: — Сниму. В бригаде, притаившейся в ожидании, как будто все вздохнули. На самом деле не вздохнули, а просто пошевелились. — Дальше: Александр Остапчин — помощник бригадира восьмой бригады трудовой колонии им. Первого мая. Уже по тому, как торжественно произнёс бригадир название должности Остапчина, можно было заключить, что Остапчина в бригаде любят и относятся к нему немножко насмешливо. И сам Александр Остапчин, услышав свою фамилию, мигнул, повернулся к бригадиру, положил голову на кулаки, поставленные один на другой. У Остапчина большие карие, красивые глаза, чуть‑чуть подёрнутые весёлой, маслянистой влагой. — Совсем человек как человек — и токарь неплохой, и в десятом классе, и помбригадира, и прочее. Настоящий человек, а только одна беда: трепач. Ох, и трепаться же любит, прямо хлебом не корми, а дай поговорить. И хоть бы дело говорил, а то язык говорит, а он за языком бегает, остановить не может и на правильную линию пустить тоже не может. И по сторонам не смотрит: свой, чужой, совсем посторонний — ему всё равно; он говорит и непременно загнёт куда‑нибудь. Всей бригадой удержать не можем. Мечтает: прокурором буду. Так разве можно, чтобы прокурор за собой не смотрел? Прокурор если что скажет, так всё к делу, да перед этим два раза подумает. А нашему Александру всегда нянька нужна, чтоб его за полы хватала. Остапчин не смутился, не обиделся, его глаза по‑прежнему смотрели на Нестеренко, улыбались дружески, но в какой‑то еле заметной степени и нахально. Он как будто был даже доволен, что у него есть такой интересный недостаток, и тоном полудетского каприза возразил: — А что я такое когда говорил? — А помнишь, приехала к нам женщина из Наркомпроса. А ты ей такое натрепал, что она чуть не плакала. — Правду говорил. — Правду? Правду говорить тоже к месту нужно. Она приехала познакомиться с нашей жизнью, и может, и поучиться хотела, значит, у неё где‑то там натёрло, а ты речь… прямо с горы: ничего вы, наркомпросовцы, не понимаете, всё путаете, даром хлеб едите. Она потом спрашивает, кто это такой? А я ей, конечно, ответил: не обращайте внимания, так себе, новенький, ещё не отесался. Колонисты расхохотались. Остапчин смущённо отвернулся, но глаза его даже в этот момент не потеряли своей влажной улыбки. — Санчо Зорин, во! Он — сам видишь, какой! И действительно, Санчо был виден, как бывает виден насквозь ясный апрельский день. Услышав своё имя, он немедленно взобрался с ногами на стул. А бригадир сказал ему с добродушной строгостью: — Чего ты с ногами на стул залез? Чернявин, он назначается твоим шефом, давно тебя ждёт. Будет твоим шефом, пока ты получишь звание колониста. Будет тебя всему учить и на общем собрании докладывать на звание колониста. Человек он горячий, а только не всегда справедливый бывает. Если ему вожжа попадёт под хвост, так никакого удержу нет. Ты на это не обращай внимания. Игорь кивнул и засмотрелся на Зорина. А Зорин уже кивал ему, и моргал, и всем лицом рассказывал о чём-то. Лицо у него было острое, живое, быстрое. В течение одной секунды он успевает отозваться на все впечатления, всем ответить и у всех спросить. И сейчас каким‑то чудом он успел показать бригадиру, что он благодарен ему за правду и постарается поменьше горячиться, что он видит любовь к себе всей бригады и отвечает ей такой же любовью, что он поможет Чернявину сделаться хорошим колонистом и что Чернявин не должен робеть. Это лицо больше рассказывало о Зорине, чем мог о нём рассказать бригадир. Нестеренко перешёл к другим, их было ещё шесть человек, все юноши шестнадцати — восемнадцати лет. Нестеренко всех их признал хорошими мастерами, прекрасными товарищами и колонистами, но в каждом отметил и недостатки, отметил в упор, улыбаясь сдержанно, выбирая и округляя слова, но в то же время не скрывал и досады, требовательной и въедливой. Лиственному Сергею он приписал слишком большую любовь к чтению, послужившую причиной того, что Лиственный ходит «как сумасшедший». Широкоскулому, белобрысому, нескладному Харитону Савченко — вялость характера. Борису Яновскому, кучерявому брюнету, — наклонность к запирательству и брехне. Всеволоду Серёдину — пижонство, Данилу Горовому — неуязвимость характера и излишнее хладнокровие. Все слушали бригадира молча, никто ничего не возражал, но когда он окончил, все загалдели, засмеялись, напомнили друг другу самые вредные детали характеристик и напали даже на Нестеренко с разными дополнительными вопросами. Но Нестеренко не долго их слушал: — Чего крик подняли? Дайте же кончить. Познакомьтесь вот с Чернявиным, забыли, что ли? Александр Остапчин закричал: — Ты про нас можешь рассказывать, а про себя ничего не сказал? Когда я буду бригадиром, я про тебя расскажу. — Вот я и подожду, когда ты будешь бригадиром, тогда и про меня скажешь, хотя я так полагаю, что ничего умного не скажешь. Принимайте Чернявина! — Да уж приняли! Чернявин, руку! — Остапчин размахнулся своей рукой. — Санчо, довольно тебе там, бери человека в работу. Смотри, какой хороший материал для комсомольца. Все посмотрели на Игоря, и этим моментом Игорь воспользовался: — Синьоры! Вы понимаете, я очень благодарен вам, что приняли меня к себе. Только вы понимаете… про вас вот товарищ бригадир всё рассказал, а про себя я сам должен рассказать, правда? Кое‑кто улыбнулся. Акулин посмотрел подозрительно, Гонтарь с осуждением. Нестеренко сказал: — У нас нет такой моды, чтобы новенький о себе рассказывал. Да тебе и нечего рассказывать. Какой ты человек мы и сами увидим. А кроме того, не нужно говорить «синьоры». Понял? — Понял, товарищ бригадир, виноват, товарищ Нестеренко. — Иди сюда, Чернявин, — Санчо Зорин ожидал его в углу комнаты. — Вот твоя кровать, вот твоя тумбочка, всё хозяйство. Мыло и зубной порошок получишь у помощника бригадира Остапчина. Два дня будешь отдыхать, а потом за дело. Вечером я тебе что‑нибудь расскажу. Ты в каком классе будешь? — В восьмом. — Здорово. И я в восьмом. А вообще — ты свободный гражданин! Куда хочешь! Санчо широким жестом показал на окно. За окном было поле, а на самом горизонте виднелись постройки города.
19. ОН ЕЩЁ СЫРОЙ Вечером Игорь Чернявин заснул не скоро. Постель была свежая, прохладная, чистая, такая постель была у него только тогда, когда он жил ещё дома; заснуть в такой постели показалось ему высшим блаженством. В эту минуту ему хотелось выразить кому‑то благодарность и за эту постель, и за чистое бельё, и за новый симпатичный костюм, и за узкий чёрный пояс. Кого только благодарить? Алексея Степановича? Воленко? Восьмую бригаду? А может быть, просто Советскую власть? Но о Советской власти Игорь Чернявин имел самое сложное представление. От школы остались чисто словесные образы, от Ленинграда — неясное, забытое ощущение детства, зато в «вольной» жизни Советская власть вспоминалась — власть строгая, требовательная и настойчивая: милиционеры, стрелки, воспитатели в приёмниках, люди в белых халатах. Изо всей Советской власти наиболее покладистым и безобидным существом была Полина Николаевна, но он вспоминал её остренькое и умненькое лицо с острой неприязнью. А здесь, в колонии, он ощущал Советскую власть очень сложно, в непонятном, густом экстракте; трудно даже было разобрать, где она находилась. Конечно, Алексей Степанович, конечно, Николай Иванович. Но Санчо только что рассказывал: все эти дома наново построены на чистом поле. Всё сделано наново: и цветники, и зеркала, и паркет. Санчо говорил: ничего старого, всё Советская власть сделала. И по словам того же Санчо выходило, что Советская власть — это не только Алексей Степанович и учителя, но ещё и они, все колонисты. Санчо так и говорил: мы сделали, мы купили, мы решили, мы постановили. Выходит так, что и сам Санчо Зорин тоже Советская власть. И Володя Бегунок! Да… Хитро придумано: восьмая бригада даже корзинок запирать не хочет — фасон! А чёрт возьми, действительно хитрый фасон, ни за что в чужую корзину после этого не полезешь. Рыжикова бы сюда, интересно посмотреть, как он эти корзинки обчистит? Разумеется, Рыжиков — дрянь, это и говорить нечего. А всё-таки здесь они здорово спелись. Сидит Алексей Степанович в кабинете, и не видно его, а кругом начальство; даже этот лобастый Петька тычет нахальными глазёнками в щётку и требует — вытирай! Всякие у них обычаи, фасоны, и всё это только для того, чтобы свободному человеку, Игорю Чернявину, заморочить голову. Игорь согласен, что и кровать на сетке, и свежая простыня, и пододеяльник — хорошие вещи, но Игорь понимает и другое: такими хорошими вещами покупается покорность, особенно если человек попадается жадный на все эти удовольствия. И папаша, вероятно, на это рассчитывал, однако у папаши не вышло. Что же? Можно поспать и в хорошей постели, пускай, но посмотрим, чем это кончится. Вот, например, работать. Николай Иванович говорит: приятная штука. А если неприятная? Ему хорошо в чистом костюме поучать там… в классе. А если они заставят доски строгать, покорно благодарю, синьоры! Допустим, не захочу. Выгонят? Интересно. Какой позор для трудовой колонии Первого мая! Одного человека — Игоря Чернявина, не какого‑нибудь там бандита, а скромного интеллигента и джентльмена не смогли заставить работать. Не справились! Интересно, как они будут выгонять? Игорь Чернявин представил себе расстроенные физиономии восьмой бригады. Ох, как им будет досадно! Сколько они здесь нахитрили, вежливость какая, простыни какие, «обычаи», а купить не купили. Игорь Чернявин может прожить и без их досок. Он вспомнил некоторые свои самые остроумные комбинации. Сколько в них было вдохновения, привлекательных, забавных, неожиданных поворотов! Никакие свежие постели с ними сравняться не могут, потому что в этих поворотах — свобода. Всё-таки Игорь счастливо потянулся, вкусно свернулся калачиком и заснул, так и не разрешив противоречия приятных вещей и неприятных, хотя и гордых, мыслей. Когда утром он открыл глаза, было уже светло. Перед этим ему снились надоедливая трубная музыка и пожар. На пожаре было много огня, шума и треска, Игорь в какой‑то толпе куда‑то спешил, а в уши бил настойчивый, звонкий голос: — Слышишь? Слышишь? Игорь открыл глаза. Перед ним стоял беленький, чистенький Рогов и звенел: — Слышишь, Чернявин, вставай! Рогов увидел открытые глаза Игоря и повторил уже спокойнее: — Вставай, сейчас уборку начнём. Другие колонисты восьмой бригады чуть‑чуть суматошились, входили и выходили с полотенцами, убирали постели, взбивали подушки. Рогов мотался по спальне с белой тряпкой в руках, вытирал пыль. Он прыгал от стульев к подоконникам, заглядывал в тумбочки, подскакивал к верхней перекладине дверей, продевал руку за батареи отопления, возился у портретов, потом застыл у какой‑то кроватной ножки. Игорь закрыл глаза; хороший, счастливый, тёплый сон снова к нему возвратился… — А чего этот спит? Игорь узнал голос Нестеренко и глаз не открыл. — Ты будил его, Рогов? — Да, будил. Он же проснулся! Игорю стало интересно, что эти представители Советской власти будут делать, если он не встанет? Вот просто не встанет, да и куда ему спешить? Даже по здешним «обычаям» он два дня не должен работать. Он снова услышал над собой голос Нестеренко:
— Чернявин! Помолчал и опять: — Чернявин! Сильная рука легла на его плечо, плечо заходило взад и вперёд. Игорь открыл глаза: — А что? — Давно сигнал был. — Какой сигнал? — Сигнал «вставать»! Тебе вчера Санчо объяснял? Игорь повернулся на спину, улёгся поуютнее, показал бригадиру свою широкую ехидную улыбку: — Объяснял, да я не всё разобрал! — Так вот я тебе говорю: был сигнал «вставать»! — Это несущественно, товарищ!
Нестеренко вытаращил на него большие свои серые глаза, полные удивления. Рогов натирал пол и подскочил к ним на босой ноге. Наконец, Нестеренко нашёл слова, нашёл с таким замедлением, что у Игоря даже смех начал срываться. — Что ты там мелешь? Смотри: несущественно! Сейчас поверка будет! Игорь повернулся на бок и руку подложил под щёку: — Это тоже малосущественно. В спальню влетел Санчо Зорин и закричал: — Товарищ бригадир! Уборка нижнего коридора сдана мною на-ять! Но бригадир находился в таком недоумении, что не услышал рапорта: он сказал Игорю грубоватым голосом: — А это будет существенно, если я тебя поясом потяну? Игорь ответил спокойно: — Это будет существенно, но незаконно. — Ах ты, панское зелье! Одеяло и пододеяльник куда‑то полетели с Игоря. Ничем не прикрытый, он почувствовал себя в смешном положении и хотел уже вставать, но снаружи долетели звуки нового сигнала. Рогов соскочил со своей щётки и вскрикнул: — Ой, лышенько! Уже поверка! Он бросился к ботинкам. Все колонисты завертелись перед зеркалом, поправляя причёски, сегодня они были как один одеты в школьные костюмы. Игорь знал, что вся бригада до обеда работает в школе. Приведя себя в порядок, все спешили занять место на свободном участке спальни — выстраивались в просторный ряд. Нестеренко беспомощно оглянулся, Санчо подбежал к нему: — Да закрой ты его, ну его к чёрту! Сегодня Клава дежурит! — Клава? Ну, что ты скажешь! Нестеренко набросил одеяло на Игоря. Сообщение о Клаве и Чернявина привёло в ужас. Оказаться перед девушкой в одном бельё! Поэтому он охотно подхватил одеяло и закутался с головой, но оставил щель, чтобы видеть. Нестеренко быстро обошёл спальню, потрогал пальцем подоконник, заглянул под кровать, спросил: — Санчо, не знаешь, Алексей будет на поверке? — Алексей спозаранку в город уехал. Из коридора влетел Рогов, шепнул: «Поверка идёт!», стал на своё место в ряду. Открылась дверь, Нестеренко громко скомандовал: — Бригада, смирно! Салют! Игорь увидел, как ряд колонистов вытянулся, повернул головы к дверям, поднял правые руки. Нестеренко стоял отдельно против двери. Сияя золотом тюбетеек, вензелями на рукавах, белизной широких воротников, вошли невысокая девочка лет пятнадцати‑шестнадцати и мальчик гораздо моложе её. За ними голоногий Володя Бегунок с трубой, в парусовке, направил любопытные, загоревшиеся глаза на необычную фигуру в постели. У дежурного бригадира Клавы Кашириной очень хорошенькое, нежное, немного полное лицо, тёмно‑русые кудри из‑под тюбетейки и ясные, хоть и небольшие, серые глаза. Она, очень серьёзная, строго стояла перед высоким Нестеренко и смотрела на него вверх из‑под чистенькой, розовой руки. Нестеренко сделал шаг вперёд: — Товарищ дежурный бригадир! В восьмой бригаде трудовой колонии им. Первого мая всё благополучно. Не поднялся к поверке Чернявин! Клава бросила быстрый, по‑женски лукавый взгляд на лежащего Игоря и сказала замечательно красивым, высокого серебряного тона голосом: — Здравствуйте, товарищи! Шеренга дружно ответила ей: — Здравствуй! И после этого шеренга разошлась. Заговорили, засмеялись. Центральной фигурой сделался вдруг мальчик в повязке с красным крестом — ДЧСК — дежурный член санитарной комиссии. Сегодня в роли ДЧСК — Семён Касаткин. Ему со всех сторон говорят: — И здесь смотрите. — Пожалуйста! — Будьте покойны! Но Касаткин не улыбается. У него придирчивый взгляд, и он рыщет по всей спальне, заглядывает в корзины, щупает батареи. В руке у него чистый носовой платок, он пользуется им в качестве контрольного приспособления. Но всякий раз, когда он подносит платок к глазам, пыли на платке не обнаруживается, и восьмая бригада торжествующе «агакает». За пальцами ДЧСК и за его платком особенно напряжёнными глазами следит сегодняшний дежурный по бригаде Олег Рогов. От волнения его аккуратная причёска растрепалась, и ДЧСК издевательски спрашивает: — А почему ты сегодня не причёсывался? Рогов с некоторым страхом поглядывает на Клаву и отвечает: — Да понимаешь, беспокойства столько! Потерявший надежду «поймать» бригаду, Касаткин задирает голову к лампочке: — А лампочка, кажется, в мухах! Ему отвечают хором: — Да это разве мухи? Это точки такие! Каждое дежурство спрашивает. Стекло такое! А Игорь Чернявин в это время крепко спит. Чёрт его знает, дежурство хорошенькой Клавы им абсолютно не было предусмотрено. По движению голосов Игорь чувствует, что Клава уже стоит у его постели. И если секундой раньше Игорь ещё дышал, как дышит каждый крепко спящий человек, то сейчас и дышать перестал. Серебряный голос Клавы спрашивает: — Может, он заболел? Касаткин, проверишь потом. Касаткин отвечает негромко: — Есть проверить! Но Нестеренко не может забыть «это несущественно». — Кто заболел? Чернявин? Ты послушала бы, как он перед поверкой разговаривал. А потом взял и заснул сразу. Клава тронула плечо Игоря: — Чернявин! Чернявин, как тебе не стыдно? Но Игорь не дышит и в самой далёкой глубине души проклинает свой вздорный характер. Он невольно, сквозь досаду, представляет себе, как это было бы красиво, если бы он сегодня, хоть и новенький, самым точным образом отсалютовал этой девушке и вместе со всеми крикнул бы ей: «Здравствуй!» Очень возможно, что она обратила бы внимание на его оригинальное лицо и ехидную улыбку. Неужели она ещё будет его тормошить? С облегчением он слышит голос своего шефа Санчо Зорина: — Да брось его, Клава! Пускай лежит. Он ещё совсем сырой! Игорь слышит, как лёгкие шаги удаляются от его постели. Он приоткрывает глаз, видит движение к двери и снова закрывает глаз, потому что встречает карий, весёлый и всё понимающий взгляд Володьки Бегунка.
20. НЕСПРАВЕДЛИВОСТЬ Через час Игорь Чернявин весело вошёл в столовую. Только остриженная под машинку голова несколько смущала Игоря, костюм у него самый новый, пояс самый изящный, лицо у него самое интеллигентное и интересное. Заканчивала завтрак первая смена, которая должна отправиться в школу. Игорь знал, что Нестеренко на него зол, ожидаются неприятные разговоры, но, с другой стороны, его продолжала увлекать роль остроумного протестанта. С уверенной грацией Игорь проходил через просторную, светлую, украшенную цветами, столовую. Скатерти сияют такой белизной, точно их сегодня переменили, или это утреннее солнце так радостно светит? Из столовой многие уже выходили. Игорь не заметил насмешливых взглядов, направленных на него. Он знал своё место за столом и своё исключительное право на него. За этим столом, кроме Игоря, сидят Нестеренко, Гонтарь и Санчо Зорин. Действительно, Нестеренко и Санчо на своих местах, уже поели и разговаривают. За другими столами только одиночки заканчивают завтрак, а в конце столовой, возле Клавы Кашириной, вертится Володя Бегунок — самый верный признак того, что сейчас будет сигнал на работу. Но Игорь ещё не работает, поэтому он весело подходит к столу и говорит свободно: — А вот и моё местечко! К удивлению Игоря, Нестеренко ничего укорительного на это не сказал, напротив, спросил по‑своему добродушно: — Выспался? — Ох, и хорошо выспался! Меня будили, кажется? — Кажется, будили. — Я что‑то там такое говорил? — Что‑то говорил. Санчо отвернулся к окну. Откуда‑то взялся возле окна Миша Гонтарь и сердито посматривает на Игоря. Нестеренко увидел подходившую к ним Клаву и вежливо приподнимается навстречу: — Спасибо, Клава, за завтрак. Хорошо накормила. Это Игорю нравится. Санчо ему вчера рассказывал, что существует правило — за пищу благодарить дежурного командира. — Не стоит, — говорит Клава. Она смотрит на ручные часы и кивает Володьке, следующему за нею, как тень: — Через минуту можешь давать. Володька проделал трубой движение, отдалённо напоминающее салют. Нестеренко говорит ему тихо: — Вот я скажу Алёшке, как ты отвечаешь. Он тебе завинтит гайку. Володька серьёзнеет, краснеет и спешит к выходу, кстати, у него и дело есть. Нестеренко недовольно обращается к Клаве: — Ты, Клава, распускаешь пацана. Он мне так не ответил бы! Клава улыбается. У неё прекрасные зубы, и она ещё краше в улыбке: — Да я и не заметила. И не привыкла. Второй раз дежурю. А это кто? Ты — Чернявин? Чернявин вежливо поклонился. — Почему ты прикидываешься в спальне? Такой большой, а прикидываешься, как ребёнок. Краска заливает лицо Игоря. Он хотел бы видеть в Клаве только хорошенькую девушку — и не в состоянии. Чёрт его знает, как получается, но никак он не может забыть о том, что она дежурный бригадир. Неужели шёлковая повязка производит такое сильное впечатление? Игорь что‑то лепечет, начинает сбиваться: — Бывает… товарищ… — Как это так «бывает»? А чего ты в столовую пришёл? — С вашего разрешения… кушать. — Кушать! Разве тебе не объяснили? Опоздать можно не больше, как на пять минут. Раздача кончена двадцать минут тому назад. Столовая готовится для второй смены. Тебе объяснили? — Мне говорил товарищ Зорин, но я выпустил из виду. — Выпустил из виду? Не дождавшись его ответа, Клава тронулась к выходу. Это возмутило Игоря. Она говорить с ним не хочет! Неужели они здесь воображают, что ему неизвестны советские законы? Игорь сделал шаг вперёд и очутился перед Клавой: — Позвольте, выходит так, что вы меня лишаете завтрака? — Вот какой ты чудак! Ты сам себя оставил без завтрака. Почему ты не пришёл? — Значит, я без завтрака? Нестеренко сказал мечтательно, глядя в сторону: — Это малосущественно. Игорь взялся за спинку стула, произнёс медленно, веско, так, как он разговаривал с начальником почты: — Оставление без пищи всё-таки запрещено. Мне это хорошо известно. Зорин пришёл в восторг. Быстрой рукой он дёрнул по своей и без того всклокоченной шевелюре и сказал звонко: — Верно, товарищ! Ты на Клаву пожалуйся. — Обязательно! Имейте в виду, товарищ дежурный бригадир, я буду жаловаться. Кому у вас нужно жаловаться? В таком же тоне, с прибавкой небольшой дозы невинности, Зорин ответил: — Общему собранию. Нестеренко и даже Клава громко рассмеялись. Только Зорин был серьёзнее: — А ничего! Что ж тут такого? Он имеет право… Но и Зорин не выдержал и захохотал уже в полную силу. На дворе заиграли сигнал. Клава быстро направилась к выходу. Игорь посмотрел ей вслед, бросил гневный взгляд на Зорина, но и сам не выдержал: улыбнулся.
21. РУСЛАН После «завтрака» Игорь в очень скучном настроении отправился осматривать колонию. Голод его не беспокоил. Во время своей свободной жизни он привык вкушать пищу независимо ни от каких расписаний и даже независимо от аппетита, а исключительно по обстоятельствам. Его больше задело насилие, произведённое над ним этой смазливой девчонкой, которая не только не проявила интереса к его оригинальной наружности, но ещё вздумала поучать его. Выйдя из здания, Игорь даже с некоторым удовольствием нашёл и формулу осуждения: они здесь гордятся своими порядками, салютами и вензелями; воображают себя Советской властью, а на самом деле — обыкновенные бюрократы. На своём веку Игорь насмотрелся таких бюрократов. «Скажите, пожалуйста, почему деньги присланы как раз на эту станцию?» Опоздать к завтраку можно только на пять минут, а если опоздаешь на шесть минут, сиди голодный. И они собираются воспитывать Игоря Чернявина! Кто знает, захочет ли ещё Игорь Чернявин, чтобы из него тоже бюрократа сделали. И все бюрократы говорят: можешь жаловаться. Так размышлял Игорь Чернявин, проходя по дорожке цветника. Цветы его мало радовали. Собственно говоря, можно было выйти из цветника и отправиться по дороге в город. К сожалению, у него не было никаких планов, никакого начатого дела, а во‑вторых, можно уйти и завтра. Игорь прошёл цветники и свернул вправо. Здесь начинался лес. На его опушке — новое каменное здание. Оно было пристроено к глагольному концу того дома, из которого Игорь вышел, и соединялось с ним висячим закрытым мостиком. Санчо рассказывал ему об этом здании. В нём будут новые спальни, только спальни. А в старых спальнях будет школа, а в теперешней школе ещё что‑то будет. Игорь уже забыл. Вообще, строительство. Санчо, захлёбываясь от восторга, называл какие‑то цифры: двести тысяч, триста тысяч. Санчо в то же время и возмущался: кто‑то где‑то ассигнует деньги на новые спальни и на приём новых ребят, а на производство никто не хочет давать ни копейки, колонисты сами об этом должны подумать. Ребят можно набрать, а работать где? Надо развивать производство. Слово «производство» Санчо произнёс с уважением, восторженно вспоминал Соломона Давидовича Блюма, но тут же и посмеивался над ним. Вообще, у них только снаружи всё это прибрано, а что на самом деле, кто их разберёт. Вчера перед сном вся бригада потешалась, вспоминая какой‑то стадион. И Нестеренко сказал: — В такой колонии такой стадион! Что это такое? Игорь прошёл мимо нового здания. Оно было уже закончено, блестели стёкла в оконных переплётах. Дальше был разработан парк, проведены широкие дорожки, посыпанные песком, стояли чугунные скамьи. Санчо и об этом парке рассказывал с энтузиазмом. Подумаешь, большое дело: дорожки и гимнастический городок. Посмотрели бы они, какие гимнастические городки в Ленинграде. А то: собственными руками! И ещё пруд какой‑то! Довольно запутанная сеть дорожек куда‑то заметно спускалась. Ага! Вот и пруд! По берегу пруда тоже идёт дорожка и тоже стоят скамейки. Пруд небольшой, над ним нависли деревья, кое‑где на берегу сделаны деревянные ступени. Игорь присел на скамью, а потом подумал: почему бы ему не искупаться. Он разделся и полез в воду. Воды была прохладная, ласковая и пахла чем‑то особенным, духов они напустили в пруд, что ли? Нет, это пахнет мята, все берега заросли мятой. Игорь выплыл на середину; попробовал достать дно, не достал, внизу вода была ледяная. Перевёртываясь в воде, Игорь заметил движение у скамьи, где он оставил одежду. Он подпрыгнул, посмотрел, подплыл поближе. На берегу стоял, заложив руки в карманы спецовки, и смотрел на него коренастый парень, стриженный тоже под машинку, наверное, новенький. Он крикнул: — Холодная вода? — Хорошая. — Полезу. Через минуту он с разгона бултыхнулся в воду, и скоро его стриженная голова очутилась рядом с Игорем: — Ты что, колонист. — спросил он. — Да, в этом роде. — Новый, что ли? Что‑то я тебя не видел. — Со вчерашнего дня. — Ага! — А ты? — А я две недели. — Тоже новый? — Тоже. — Ну и что? — Удирать буду. — Да ну? — Честное слово! Ну их к чертям! Он перевернулся в воде, выставил зад, подрыгал ногами: — Холодная! Я — одеваться! Они подплыли к берегу. Натягивая штаны, Игорь спросил: — А тебе есть куда удирать? — Да у меня папан в городе. Только он — сволочь. Я к нему не пойду. Я у него облигаций на пятьсот рублей стырил, так он такой хай поднял, в милицию потащил. А сам ответственный работник, как же — Заготзерно какое‑то. Меня сюда и спровадили. — Ты уже работаешь? — А как же, приспособили. Социализм, говорят, строим. Ну и стройте! — А почему ты сейчас гуляешь? — Да какой там социализм! Материалу нету! Меня на шипорезный поставили. Станок, правда, мировой, так материалов нету. Да ну их… — Как твоя фамилия? — Фамилия у меня ещё ничего: Горохов. А вот имя… Куда их головы торчали? Руслан! Игорь рассмеялся. Горохов тоже осклабился. У него было очень простое, прыщеватое, носатое лицо, и нос был гораздо красивее всего остального. Когда он смеялся, зубы показывались разной величины и направления и даже разного цвета. — Руслан! Я пока не читал «Руслана и Людмилу», так ещё ничего, терпел, а как прочитал!.. Ты читал? — Читал. — С моей мордой! Руслан! Так это им, понимаешь, нужно, а как ассигнаций паршивых на пятьсот рублей, так в милицию побежали! — Я тоже, наверное, уйду, — сказал Игорь. — У тебя тоже родители? — Мои далеко — в Ленинграде. — К ним пойдёшь? — Нет, к ним не пойду. — А куда? — А ты куда? Они сели на скамью, глянули друг на друга, улыбнулись неохотно. Руслан задумался: — Чёрт их знает… может, они и правильно… — Кто? — Да… эти… тут. А только нельзя так: всё это ходи по правилам. По правилам и по правилам. И тащат тебя в разные стороны. И вякают, и вякают: в стрелковый кружок, в драматический кружок, в изокружок! «Учиться необходимо!» А я хотел в оркестр, так у них тоже правила. — А ты говорил: удирать будешь. — И убегу, а что ж ты думаешь? Терпеть буду? Хотел в оркестр — «подожди», в оркестр принимают только колонистов. — Так ты же колонист? — Чёрта с два! Тебе разве не рассказывали? Чёрта с два! — Что‑то я слышал… звание колониста… — Звание колониста. Ты не колонист, а воспитанник. Ого! Тебе, может, и пошьют парадный костюм, так без этого… на рукаве… без знака. И наказывать тебя можно как угодно: и наряды, и без отпуска, и без карманных денег. Алексей что захочет, то и сделает. И из бригады в бригаду, и на чёрную работу погонит… И в оркестр нельзя. — Чёрт знает что, — протянул Игорь удивлённо. — И долго это так? — Самое меньшее четыре месяца. А потом, как бригада захочет. Бригада должна представить на общее собрание, а на собрании, как по большинству решат. А на собрании известно кто — комсомольцы. Там где‑то по секрету поговорят, а ты и не знаешь. — А почему же в оркестр только колонисты? — А кто их знает, почему? Да ещё знаешь, какое правило: в оркестр можно, допустим, колонисту, а из оркестра чёрта с два! — Нельзя? — Боже сохрани! Так уж до смерти и оставайся музыкантом. Понимаешь ты, порядки? Допустим, мне надоело — нет, играй! Всё равно убегу. Руслан отвернул обиженное лицо к глубине парка, задумался: задумался и Игорь. Слышно было, как за парком шумело машинное отделение. Какие‑то ещё звуки долетели оттуда: не то детские крики, не то лай собак. Потом звонко ударило один раз, другой и пошло ритмично звенеть дальше. Руслан вытянул шею, встревожился. — Ты в какой бригаде? — спросил Игорь. Руслан не расслышал: — А? — В какой ты бригаде? В первой? У Воленко? — У Воленко. Кажется, лес привезли. Говорили, привезут. — Воленко хороший бригадир? — Они тут все одинаковые. Побегу. Это лес привезли. Руслан прыгнул через кустики на соседнюю дорожку. Игорь посмотрел ему вслед: синяя куртка Руслана далеко уже мелькала между деревьями.
22. СТАДИОН ИМЕНИ БЛЮМА Игорь тоже направился на «производственный двор», как говорили в колонии. Санчо уже рассказывал ему, что в колонии есть несколько мастерских. Недавно приехал новый заведующий производством, так уже не будут мастерские, а будут цехи: механический, литейный, машинный, сборочный и швейный. Игорь никогда не видел никакого производства и не интересовался этим делом, поэтому он ничего не понял во всех этих названиях, догадывался только, что в швейном что‑то шьют. Но теперь выходило так, что и ему придётся работать в каком‑нибудь цехе. Он решил посмотреть, что это за «производственный двор». Через парк, идя по тому же направлению, куда побежал Руслан, Игорь, действительно, вышел на новый двор, видно, недавно расчищенный из‑под леса: кое‑где стояли ещё пни, а в других местах, в огромных ямах, валялись выкорчеванные могучие корневища. Двор был громадный и весь забросан, трудно было разобрать чем. Здесь было много брёвен, досок, балок — всё это в беспорядке, вперекос, перемешано с углём, железом разного сорта, с опилками, стружками, пустыми бочками из‑под извести. Вокруг двора стояло несколько приземистых деревянных строений, похожих на сараи, но через крыши их выходили трубы, а из труб валил дым самых разнообразных оттенков и густоты, следовательно, это были не сараи. В одном из строений, более солидном, что‑то делали с деревом, и дереву было, видимо, неприятно: оттуда неслись стоны и вопли самых разнообразных оттенков: тихие, гулкие, низкие звуки — звуки привычного и безнадёжного протеста; звуки нервные, визгливые, раздражительные; наконец, время от времени вырывался настоящий вопль, отчаянный, душераздирающий, невыносимый. Возле этого здания стояло несколько длинных подвод, рабочие сбрасывали с них доски. Выйдя из парка, Игорь остановился, выбирая, как легче пройти, и рядом с собой увидел группу людей: Алексей Степанович без шапки, в сапогах и военной рубашке хаки, Витя, Клава Каширина и ещё двое. Один из них полный, с брюшком, с круглой головой, выбритой начисто, а может, быть, просто лысый. Игорь догадался: это и был знаменитый заведующий производством — Соломон Давидович Блюм. Он торжественно показывал рукой на широкое, приземистое, барачного типа здание, выстроенное недавно, и, тем не менее, производящее отталкивающее впечатление. Трудно было установить, из чего оно сделано: из обрезков, щепок, старой фанеры, глины? Покрыто оно тоже весьма странной смесью из самых различных материалов: железа, фанеры, толя, а в одном месте красовалось даже несколько рядов черепицы. Это было очень длинное здание, и именно поэтому бросалась в глаза его несуразность: здание довольно круто спускалось в сторону пруда, и его наклонная, скошенная конструкция дико противоречила всякому привычному представлению о строении. Как будто поражённый этим внезапным величием, Захаров стоял на опушке парка, шевелил руками в карманах галифе и смеялся: — Да‑а! Я приблизительно предчувствовал нечто подобное, но… всё-таки… Витя хохотал, наклоняясь к земле: — Вот молодец, Соломон Давидович! За неделю построил! Клава улыбнулась сдержанно. Виктор сказал: — Это и называется: стадион имени Блюма. Соломон Давидович выпятил полную стариковскую губу: — Что вы такое говорите, имени Блюма? Это плохой сборочный цех? Плохой? Да? Захаров увидел Игоря: — Чернявин, иди сюда. Игорь вытянулся, красиво — это было несомненно — поднял руку и успел заметить любопытствующий взгляд Клавы Кашириной: — Здравствуйте, товарищ заведующий! — Здравствуй. Иди сюда. Ты ведь человек ленинградский, всякие дворцы видел. Как тебе нравится сборочный цех? — Вот этот сарай? — Это стадион, — повторил Виктор. Соломон Давидович произнёс спокойно: — Пускай себе сарай, пускай себе стадион, зато в нём можно работать. Игорь спросил: — А он не завалится? Блюм возмутился так серьёзно, как будто он давно знал Игоря и обязан был считаться с его мнением: — Вы слышите, что он говорит: завалится! Волончук, он завалится или не завалится? Скучный, нескладный, состоящий из каких‑то мускульных узлов инструктор Волончук — правая рука Соломона Давидовича — ответил невозмутимо, определяя судьбу стадиона с завидной беспристрастностью: — С течением времени должен завалиться, но нельзя сказать, чтобы скоро. — Через год завалится? — Через год? — Волончук внимательным взглядом присмотрелся к стадиону. — Нет, через год он не завалится. Другое дело, если, скажем, дожди большие пойдут. Блюм закричал на него: — Кто вас про дожди спрашивает. Когда был Ной и пошли большие дожди, так всё на свете завалилось. Когда человек строится, так он не может ориентироваться на всемирный потоп, а ориентируется на нормальную погоду. Волончук спокойно выслушал гневную речь Соломона Давидовича, даже глазом не моргнул лишний раз, и уступил: — Если хорошая погода, так ничего… выдержит. Алексей Степанович поправил пенсне, каким‑то особенным взглядом, преисполненным векового терпения, глянул на двор и тронулся вперёд. — Хорошо, посмотрим, что там внутри. Блюм обрадовался: — Конечно, внутри! Нам внутри работать, а вовсе не наблюдать разную красоту. Красота тоже деньги стоит, дорогие товарищи. Если у тебя нет денег, так ты бреешься один раз в неделю. И ничего. Через скрипящие воротца, кое‑как сбитые из обрезков, они вошли в здание сборочного цеха. В цехе ещё ничего не было, бросался в глаза деревянный пол, отдалённо напоминающий паркет: он был составлен из многочисленных концов досок разной длины и ширины и даже разной толщины. Витя первый выразил своё восхищение внутренним устройством здания, но очень сдержанно: — Если деталь какая упадёт, так её и не поймаешь, так покатится! Все рассмеялись, кроме Блюма: — А почему она будет катиться? Это теперь здесь, конечно, ничего нет. А когда будут люди, верстаки и доски, так куда она будет катиться? Волончук серьёзно оглядел всё и ответил: — Так, чтобы катиться, не должна. Зацепится. Виктор серьёзно подтвердил: — Беру свои слова обратно, если зацепится, тогда другое дело. И теперь Блюм разгневался окончательно; короткими руками он несколько раз хлопнул себя по бёдрам, на отёкшем лице появилось выражение боевой готовности… — Вам нужно делать мебель, или вам нужен какой‑нибудь бильярд? Чтобы ничто никуда не катилось, пока его не ударишь палкой? Что это за такие разговоры? Мы делаем серьёзное дело, или мы игрушками занимаемся? Вам нужны каменные цехи? А деньги у вас есть? А что у вас есть? Может, у вас кирпич есть? Или железо? Или фонды? Ваши сборщики работают под небесами, а я вам построил крышу, так вам ещё не нравится, вам подавай архитекторский фасад и какие‑нибудь пропилеи. Вы сюда пришли, приёмочная комиссия, и фыркаете губами, и говорите: стадион! А что вы мне дали? Смету, проект, чертежи, деньги? Вы дали хоть одного инженера? Что вы мне дали, товарищ секретарь совета бригадиров Виктор Торский? Секретарь совета бригадиров Витя Торский ничего не ответил. Алексей Степанович дружески взял Блюма за локоть: — Не сердитесь, Соломон Давидович, мы на лучшее и не рассчитывали. Увидите, в будущем году мы построим настоящий завод, а это здание с благодарностью спалим: подложим соломки и… — Мне очень нравится: они спалят! Здесь будет замечательный склад. — Ну, хорошо. — Пожалуйста! Теперь есть где работать. А что бы вы делали, если бы не было этого самого стадиона имени Блюма, товарищ Торский? — А я всегда говорил: нужно строить не спальни, а завод. — Так видите, вы только говорили, а я построил. — Я говорил: строить завод, а вы построили стадион. — Товарищ Торский! Живая собака в тысячу раз лучше английского льва! Алексей Степанович, смеясь, любовно прижал локоть Соломона Давидовича и направился к выходу. Игорь Чернявин подождал, пока все выйдут. Оглянулся на пустой стадион. Кого‑то ему стало жаль. При выходе он остановился, и было ясно: жаль стало Соломона Давидовича.
23. ДОВОЛЬНО ИНТЕРЕСНАЯ МЫСЛЬ Вечером Нестеренко сказал Игорю: — Завтра ты пойдёшь на работу в сборочный цех. — Я никогда не работал в сборочном цехе. — А завтра будешь работать. Это значит на стадионе, а пока во дворе. — А что я там буду делать? — Мастер тебе покажет. — А может, я не собираюсь быть сборщиком? — Я тоже не собираюсь быть литейщиком, а работаю в литейном. — Это дело твоё, и я иначе думаю. — Ты думаешь? А ты научился думать? Слышишь, Санчо? Он так думает, что он не будет сборщиком, а поэтому он не хочет работать. Ты его шеф, должен ему объяснить, если он не понимает. Санчо с радостью согласился объяснить Игорю, хлопнул рукой по сиденью дивана рядом с собой. — А что же? Садись, я тебе всё растолкую. Игорь сел, кисло улыбнулся, приготовился выслушать поучение. Вспомнил жалкий стадион, жалкую бедность Соломона Давидовича, стало скучно и непонятно, для чего всё это нужно? — Чего ты такой печальный, Чернявин, это очень плохо. А я знаю почему. Ты думаешь так: какие‑то колонисты, где они взялись на мою голову? А я вот какой герой, Чернявин, скажите, пожалуйста! Поживу у них четыре дня и пойду на все четыре стороны. Правда, ты так думаешь? Игорь промолчал. — А на самом деле, может, ты у нас проживёшь четыре года. — А если проживу, так что? — Как это «что»? Если ты умный человек… Представь себе: четыре года живёшь! Так сегодня ты в сборочном не хочешь, а завтра в литейном не хочешь. А потом ты скажешь, не хочу быть токарем, а хочу быть доктором, давайте мне, пожалуйста, больницу: а я буду лечить людей, ха! Так мы с тобой четыре года будем возиться! Ты, значит, как будто не в себе — психуешь, а мы с тобой всё возимся и возимся? Нарисованная Зориным картина заинтересовала Игоря, но заинтересовала прежде всего глубоким противоречием той ясной логической линии, которая принадлежала ему, Игорю Чернявину, и которую он мог изложить в самых простых словах. Санчо сидел рядом с ним, глаза его, как всегда, были горячи, но всё-таки этот самый Санчо Зорин соображает довольно тупо. — Ты неправильно говоришь, товарищ Зорин. — Хорошо. Неправильно. А как правильно? — Ты говоришь: Чернявин хочет быть доктором? А скажи, пожалуйста, почему это плохо? А разве мало людей хочет быть докторами? А вы здесь, дорогие товарищи, придумали: как себе хочешь, а иди в ваш сборочный цех. А я должен сказать: «Есть, в сборочный цех!» А вот я не хочу. — Так кто тебе мешает. Разве мы тебя заставляем? Мы тебя не заставляем. Смотри, — пожалуйста, — Зорин показал на окно, — заборов у нас нет, стражи нет, — никто тебя не держит и не уговаривает — иди себе! — Мне некуда идти… — Как некуда? Ого! Ты же говоришь, не хочу быть сборщиком, а хочу быть доктором. — Куда же я пойду? — Да в доктора и иди. Учиться там или как… Добивайся, пожалуйста. — А у вас, значит, нельзя? — А у нас тоже можно, только по‑нашему. — Сначала в сборочный цех? — А что же ты думаешь? А если в сборочный? Думаешь, плохо? — Я не думаю, что это плохо, а ты мне ничего не объяснил. С какой стати? — А с такой стати: для нас это нужно. Ты у нас живёшь два дня? Живёшь. Шамаешь? Одели тебя, кровать тебе дали? А ты ещё сегодня в столовой кричал: не имеете права! А почему? Откуда всё это берётся, какое тебе дело? Я — Чернявин, всё мне подавайте. Я хочу быть доктором. А может, ты врёшь? Откуда мы знаем? А мы можем сказать: иди себе, Чернявин — доктор Чернявин, к чёртовой бабушке! — Не скажете. — Не скажем? Ого! Ты ещё нас не знаешь! Ты думаешь: уйду. А на самом деле мы раньше тебя прогоним. Для чего ты нам сдался? Мы тебя ни о чём не спросили, кто ты такой, откуда, а может, ты дёрнешь. Мы тебя приняли как товарища, одели, накормили и спать уложили. Так ты один, а нас колония. Ты против нас куражишься: хочу быть доктором, ты нам ни на копейку не доверяешь. Тебе нужно всё доказать сразу, а почему ты вперёд поверить не можешь, нам поверить? — Кому поверить? — задумчиво спросил Игорь, чувствуя, что Санчо далеко не так туп, как ему показалось сначала. — Как «кому»? Нам всем. — Поверить? — Ага, поверить. Видишь, ребята живут и работают, и учатся, что‑то делают. Подумал бы: у них какой‑то смысл есть. А то ничего не видишь, кроме себя: я доктор. А какой ты доктор, если так спросить? Мы знаем, что мы — трудовая колония, это же видно, а откуда видно, что ты доктор? Они сидели на диване в полутёмной спальне, на дворе зажигались фонари, ребята куда‑то разошлись. В коридоре слышались редкие шаги. Потом кто‑то крикнул: — Се‑евка! И стало очень тихо. Игорь, конечно, не был убеждён словами Санчо, но спорить с ним уже не хотелось, и возникло простое, лёгкое желание: почему в самом деле не попробовать? Этому народу можно, пожалуй, оказать некоторое доверие. И он сказал Санчо Зорину: — Да это я к примеру. Ты не думай, что я такой бюрократ. А ты где работаешь? — В сборочном цехе. — Интересно там? — Нет, не интересно. — Вот видишь? — А тебе только интересное подавай? Может, с музыкой? А если неинтересное что делать, так ты не можешь? — Неинтересное делать? Игорь присмотрелся к Зорину. У Санчо задорно горели глаза. — Неинтересное делать? Это, сэр, довольно интересная мысль.
24. ДЕВУШКА В ПАРКЕ Сигнал «вставать» Игорь услышал без посторонней помощи. Было приятно — быстро и свободно вскочить с постели, но когда он начал заправлять кровать, оказалось, что это совершенно непосильная для него задача. Он посматривал на другие кровати и всё делал так, как делали и остальные, но выходило гораздо хуже: поверхность постели получалась бугристая, складка шла косо, одеяло не помещалось по длине кровати, а его излишек никуда толком не укладывался. Санчо посмотрел и разрушил его работу: — Смотри! Санчо работал ловко, из его техники Игорь уловил главное назидание: складка на одеяле потому получалась прямая, что с самого начала Санчо укладывал одеяло сложенным вдвое, потом отворачивал половину, складка сама выходила прямой, как стрела. Это Игорю понравилось. — Спасибо. — Не стоит. У Игоря было прекрасное утреннее настроение. Вместе со всеми он салютом встретил приход дежурства. Сегодня дежурил бригадир четвёртой бригады — знаменитый в колонии Алёша Зырянский, именуемый чаще «Робесьпером». И сегодня дежурные по бригадам мотались, «как солнечные зайцы», а за десять минут до поверки сам Нестеренко взял тряпку и бросился протирать стекло на портрете Ворошилова и дежурному по бригаде Харитону Савченко сказал с укором: — Ты забыл, кто сегодня дежурит по колонии? Харитон с озабоченной быстротой заглядывал в тумбочки и под матрацы. Когда уже строились на поверку, Нестеренко спросил: — А ногти? Ногти у всех стрижены? Кто‑то глянул на ногти и закричал: — Да чёрт его знает, где ножницы наши? Нестеренко рассердился: — Если искать ножницы, когда сигнал на поверку играют, так, конечно, никогда не найдёшь. Чернявин, у тебя как? — Да ничего как будто… — Как будто не считается. Гонтарь, давай ножницы. Да куда же ты режешь? Ну что ты наделал? Эх, Мишка! Но уже входила в спальню поверка, и Нестеренко подал команду. Зырянский был невысокого роста, лет шестнадцати. Он хорошо сложен, строен. Обращали на себя внимание его пристальные, умные, но в то же время и весёлые, серые глаза. Брови у Зырянского короткие, прямые, ближе к переносице они заметнее. Ещё приветствуя бригаду, Зырянский увидел всё, хотя как будто ничего не старался увидеть. Он не рыскал по спальне, ничего не искал, но, уходя, сказал своему компаньону по дежурству, скромной и тихой девочке — ДЧСК: — Отметишь в рапорте: в спальне восьмой бригады грязь. — Да какая же грязь, Алёша? — А это что? Натёрли пол, а потом набросали ногтей? Это не грязь, по‑твоему? Нестеренко ничего не ответил. В дверях Алёша сказал: — Нельзя заниматься туалетом только для дежурного бригадира, это, Василь, ты хорошо знаешь. Да и новенькому вашему не остригли когтей. Салютует, а лапы, как у волка. Нестеренко был очень расстроен после поверки и всё повторял: — Ах ты, чёрт! Вот нечистая сила! А всё ты, Мишка. Человек влюблённый, а ногти какие. И как же это можно: на паркет. Хорошо, если Захаров так пропустит рапорт. А если передаст на общее собрание? Миша Гонтарь ничего не сказал на это. Сидя на корточках, он подбирал с полу собственные ногти. — Я тогда прямо и скажу на собрании: это наш влюблённый Михаил Гонтарь. Честное слово, так и скажу. А ещё раз случится такое неряшество, попрошу Алексея посадить тебя часа на три. И Оксане всё расскажу, чтоб знала. Гонтарь так ничего и не ответил бригадиру. Достаточно того, что ему и перед своими было неловко. Нестеренко оставил его и тем же уставшим, недовольным голосом обратился к Игорю: — Ты идёшь в сборный цех или ещё будешь ногами дрыгать? Игорь был рад, что мог утешить бригадира хотя бы в этом вопросе: — Иду. На производство Игорь должен был выйти после обеда, во вторую смену. Это было хорошо: всё-таки оттягивалась процедура первого рабочего опыта. После завтрака Игорь решил погулять в парке и искупаться. Но как только он вступил в парк, на первой же дорожке встретил «чудеснейшее видение» — девушку. Уже и раньше, в своей «свободной жизни», Игорь стремился понравиться девчатам и принимал для этого разные меры: заводил причёску, украшал костюм, произносил остроумные слова. Но никогда ещё не было, чтобы девушка ему самому очень понравилась. Он по‑джентельменски привык отдавать должное привлекательности и красоте и считал себя в некотором роде знатоком в этой области, но всегда забывал о красавицах, как только они уходили из его поля зрения. И поэтому каждую новую девушку он привык встречать свободным любопытством донжуана. Так он встретил и девушку в парке и прежде всего должен был признать, что она «чудесна». Это слово Игорь очень ценил, гордился его выразительностью и от самого себя скрывал, что унаследовал его от отца, который всегда говорил: — Чудесный человек! — Чудесная женщина! — Чудесная мысль! Девушка, проходившая по дорожке парка, была «чудесна». Это в особенности бросалось в глаза оттого, что одета она была очень бедно и некрасиво. Не было никаких сомнений в том, что она не колонистка — колонистки всегда чистюльки. У неё было чуть‑чуть смуглое лицо, очень редкого розовато‑тёмного русянца, расходящегося по лицу без каких бы то ни было ослаблений или усилений, удивительно чистого и ровного. Ничто у неё в лице не блестело, ничто не было испорчено царапиной или прыщиком, редко у кого бывает такое чистое лицо. Из‑под тонких чёрных бровей внимательно и немного смущённо смотрели большие карие глаза, белки которых казались золотисто‑синими. Зачёсанные к косе тёмные волосы, отливающие заметным каштановым блеском, непокорно рассыпались к вискам. Словом, девушка была действительно чудесна. Игорь остановился и спросил удивлённо: — Леди! Где вы достали такие красивые глаза? Девушка остановилась, отодвинулась к краю дорожки, поднесла руку к лицу: — Какие глаза? — У вас замечательные глаза! Этими самыми глазами девушка сердито на него взглянула, потом наклонила покрасневшее лицо, метнулась с дорожки в сторону, на травку. — Миледи, уверяю вас, я не кусаюсь. Она остановилась, посмотрела на него исподлобья, строго. — А вам какое дело? Идите своей дорогой. — Да у меня никакой своей дороги нет. Скажите ваше имя. Девушка переступила босыми ногами и улыбнулась: — Вы из колонии, да? — Из колонии. — Смешной какой! Она произнесла это с искренним оживлением насмешки, ещё раз боком на него посмотрела и быстро пошла в сторону, прямо по траве, не оглянувшись на него ни разу.
25. ПРОНОЖКИ Мастер Штевель, широкий, плотный, румяный, внимательно глянул на Игоря круглыми глазами: — Никогда не работал? — Нет. — Значит, начинаешь? — Начинаю. — Дома… хоть пол подметал? — Нет, не подметал. — Незначительный у тебя стаж. Ну что же… начнём. Я тебе дам для начала проножки зачищать. Работа лёгкая. — Какие это проножки? Мастер ткнул ногой в готовый стул: — А вот она — проножка, видишь? Поставили, как была, нечищенную, с заусенцами, вид она имеет отрицательный. А теперь ты будешь зачищать, лучше выйдет стул. А то всё чистили, а на проножки так смотрели: что там, проножка, и так сойдёт. Мастер был словоохотливый, но деловой: пока говорил, руки его действовали, а на подмостке перед Игорем появились куча проножек, рашпиль и лист шлиферной бумаги. Заканчивая речь, Штевель прошёлся рашпилем по одной проножке, потом зашаркал по ней бумагой, полюбовался проножкой, погладил её рукой: — Видишь, какая стала! И в руки приятно взять. Действуй! Пока всё это говорилось и делалось, Игорю занятно было и слушать и смотреть на мастера, на проножку и на всякие принадлежности. Когда мастер, похлопав его по плечу, отошёл, Игорь тоже взял в руки проножку и провёл по ней рашпилем. В первый же момент обнаружилось всё неудобство этой работы: проножка сама собой вывернулась из руки, а рашпиль прошёлся твёрдым огневым боком по пальцам. На двух пальцах завернулась кожица и выступили капельки крови. Рядом чей‑то знакомый голос сказал весело: — Хорошее начало, товарищ сборщик. Игорь оглянулся. Голос недаром казался знакомым — свой, из восьмой бригады, только из второй спальни, Серёдин, тот самый, которого Нестеренко упрекал в пижонстве. У него чистое лицо и голова немного откинута назад. В руках несколько тонких пластинок для спинок стула, и Серёдин любовно отделывает их при помощи линейки со вставленными листками шлифера. Не успел Игорь рассмотреть их, как они полетели в кучу готовых пластинок, а рука Серёдина захватила уже новую порцию. — Возьми там, в шкафчике, йод, — улыбаясь, кивнул Серёдин. — Это ничего, все так начинают. Игорь полез в шкафчик, нашёл бинты и большую бутылку с йодом. Он смазал царапины и обратился к Серёдину: — Завяжи. — Да что ты! Зачем это? Бинт зачем? Ты ещё скажешь, доктора вызвать. — Так она течёт. Кровь. — Вся не вытечет. Намазал йодом? Ну и хорошо. И не течёт вовсе, просто капелька. Игорь не стал спорить и положил бинт обратно в шкафчик. Но пальцы всё-таки болели, и он боялся взять в руки новую проножку. Всё-таки взял, подержал, примерился рашпилем. Потом со злостью швырнул всё это на примосток и, отвернувшись от верстака, начал рассматривать цех. Никакого цеха, собственно говоря, и не было. К стене машинного отделения, вздрагивающей от гула станков, снаружи кое‑как был прилеплен дырявый фанерный навесик. Он составлял формальное основание сборочного цеха; под навесиком помещалось не больше четырёх ребят, а всего в цехе работало человек двадцать. Все остальные располагались просто под открытым небом, которое, в самой незначительной степени, заменялось по краям площадки, красными кронами высоких осокорей. На площадке густо стояли примостки различной высоты и величины, сделанные кое‑как из нестроганных обрезков. Некоторые мальчики работали просто на земле. На площадку эту из машинного отделения высокий чернорабочий то и дело выносил порции отдельных деталей. Деревообделочная мастерская колонии производила исключительно театральную, дубовую мебель. Детали, подаваемые из машинного отделения, были: планки спинок, сидений, ножки, царги, проножки. Собирали театральные стулья по три штуки вместе, но раньше, чем собрать такой комплект, составляли отдельные узлы: козелки, сиденья и т.д. Сборкой узлов и целых комплектов занимались более квалифицированные мальчики, между ними и Санчо Зорин. Они работали весело, стучали деревянными молотками, возле них постепенно нарастали стопки собранных узлов, а возле Зорина располагались на земле уже готовые, стоящие на ногах трёхместные конструкции, ещё без сиденья. Большинство же ребят занимались операциями, подобными той, которая была поручена Игорю, в руках у них ходили рашпили, зудели, посвистывали, дребезжали. Игорь до тех пор рассматривал цех, пока Серёдин не спросил у него: — Что же ты не работаешь? Не нравится? Игорь молча повернулся к примостку, взял в руки рашпиль. В руке он ощущался очень неприятно: тяжёлый, шершавый, осыпанный опилками — и всё старался перевиснуть куда‑то вниз. Игорь положил его и взял в руки проножку. Это было симпатичнее. Игорь внимательно рассмотрел её. Глаз увидел те неправильности, неровности, острые углы, которые нужно было снять, увидел и неряшливый край, вышедший из‑под шипорезного станка. Вторая рука снова протянулась к рашпилю, но в это время прилетела пчела. Собственно говоря, ей абсолютно нечего было делать здесь, в сборном цехе. Игорь следил за ней и думал, что она должна понять бесцельность своего визита и улететь. Пчела, однако, не улетала, а всё сновала и сновала над примостком, тыкалась, подрагивая телом, в свежие изломы дубовых торцов, а потом вдруг набросилась на раненую руку Игоря, её соблазнила засыхающая капелька крови. Похолодев, Игорь взмахнул проножкой и обрадовался, увидев, что пчела улетела. Он перевёл дух и оглянулся, и сейчас только заметил, что ему жарко, что солнце припекает голову, что шея у него вспотела. Вдруг на эту самую потную, горячую шею что‑то село, мохнатое, тяжёлое. Игорь взмахнул свободной рукой — огромная, зелёноватая муха нахально взвизгнула у его головы. Игорь поднял глаза и увидел, что их две — мухи, они нахально не скрывали от Игоря своих злобных физиономий. Игорь тоже обозлился и произнёс неожиданно, чуть ли не со слезами: — Чёрт его знает! Мухи какие‑то! И Санчо, и Серёдин, и другие засмеялись. Серёдин смеялся добродушно, закидывая голову, а Санчо — громко, на всю площадку: — Игорь! Они ничего! Они не кусаются! Из молодых кто‑то сказал: — А может, они думают, что это лошадь. Игорь швырнул проножку на стол: — К чёрту! — Не хочешь? — спросил Серёдин. — Не хочу. Санчо оставил работу, подошёл к нему. — Чернявин, в чём дело? Игорь надвинулся на Санчо разгневанным лицом. — К чёрту! — кричал он. — С какой стати! Какие‑то проножки! Рашпили! Для чего это мне? Цех, называется, — мухи, как собаки! Краем глаза он видел, как Серёдин, не прекращая работы, неодобрительно мотнул головой, другие обернули к ним удивлённые, но серьёзные лица. Санчо сказал: — А что же? Просить тебя не будем. Иди, выйти можно здесь. — И пойду. Не глядя ни на кого, Игорь переступил через кучу деталей. Санчо что‑то сказал ему вслед, но Игорь не расслышал. Не услышал потому, что увидел перед собой неожиданное видение: та самая девушка, которую он сегодня встретил в парке, присела у корзинки, в которой лежали обрезки, но лицо подняла к нему, и на лице этом была задорная и откровенная насмешка.
26. ГЕРОЙ ДНЯ День пошёл вперёд, жаркий, неслаженный и… одинокий. В столовой за ужином хохотали по‑запорожски, а Гонтарь, который ничего и не видел, со вкусом рассказывал: — Говорят — мухи, как собаки. У соседнего стола звонкий пацаний голос деловито произнёс: — Безобразие! Мух надо на цепь посадить! И за тем столом тоже хохотали. Игорь сидел, отвернувшись к окну, злой. Нестеренко спросил: — Значит, не будешь работать? — Нет. — А жить в колонии будешь? — Меня прислали сюда, я не просил. — Здорово! — Зорин сделался серьёзным. Хохот везде прекратился. Игорь заметил несколько лиц, смотрящих на него с интересом, а может быть, и с уважением. Игорь почувствовал гордость, встал за столом и сказал Зорину громко, так, чтобы и другие слышали: — Видите ли, не чувствую у себя призвания чистить ваши проножки. И вышел из столовой. Он был даже рад. На его лице восстановилась обычная уверенность в себе, склонность к ехидной улыбке, глаза сами собой стали сильнее прищуриваться. Перед сигналом «спать» он гулял в парке, посмотрел волейбол. Среди других, наблюдавших игру, приметил группу девочек и между ними, рядом с Клавой Кашириной, полное, тронутое веснушками, но очень милое лицо. Девушка посмотрела на него, улыбнулась, о чём-то зашептала подруге. У неё были ярко‑рыжие кудри. Игорь придвинулся ближе, и она спросила: — Твоя фамилия Чернявин? Ты играешь в волейбол? — Играю. — А мух не боишься? Девочки засмеялись, одна Клава смотрела на Игоря осуждающим взглядом, презрительно сжала красивые губы. Но Игорь не обиделся. — Мухи мешают только в вашем сборочном цехе. Мешают этой важной работе. Тут нужно проножку чистить, а она без всякого дела. — А ты сколько проножек зачистил? Девочки притихли, но было видно: притихли только для того, чтобы услышать его ответ и смеяться над ним ещё больше, ещё веселее. Игорь не хотел потешать их: — Я отказался от этой глупой работы. И без меня найдутся охотники чистить разные проножки, сороконожки. — А ты что будешь делать? Рыжая девочка спрашивала со спокойной улыбкой, приятным грудным голосом, очень тёплым и без насмешки. И никто больше не хохотал. Игорь был доволен успехом: он умел вызвать к себе уважение. И на вопрос постарался ответить с достоинством: — Я ещё посмотрю: роль для меня найдётся. Впечатление было такое, какого он хотел. Девочки посмотрели на него с уважением, но Клава неожиданно сказала, отворачиваясь: — Роль для тебя уже нашлась: шута горохового. И тут все девочки громки захохотали, даже глаза их увлажнились от смеха. Игорю пришлось заинтересоваться волейбольной партией и отойти от них. Но в общем этот разговор его не особенно смутил. Конечно, Клава Каширина у них бригадир, конечно, она может позволить себе назвать Игоря шутом гороховым, а они будут смеяться. Но вот другая, рыжая, эта не очень смеялась. Кто она такая? Пробегающего Рогова Игорь спросил: — Кто эта рыжая? — Рыжая? А это Лида. Лида Таликова, бригадир одиннадцатой. Ого, тоже бригадир, а не очень смеялась. В спальне, когда все собрались, Игоря приятно поразило, что никто не вспоминал о его уходе из цеха, все держали себя так, как будто в бригаде ничего не случилось, каждый занимался своим делом, читали, писали. Санчо и Миша Гонтарь играли на диване в шахматы. Нестеренко разложил на полу газеты и разбирал на них какой‑то странный прибор, весь состоящий из пружин и колёс. Игорь ходил один по комнате и стеснялся спросить, что это за прибор. На дворе заиграли короткий сигнал, Нестеренко удивлённо поднял голову: — Да неужели на рапорты? Ох, и время ж бежит! Саша, пойди, сдай рапорт, а то у меня руки. Он расставил чёрные пальцы, Александр Остапчин, помощник бригадира, повертелся перед зеркалом, посмотрел на всех красивыми глазами: — И хитрый же у вас бригадир! Это, значит, с Алексеем разговаривать насчёт Мишиных ногтей? Все улыбнулись. Нестеренко ответил хмуро: — Ну и поговоришь, чего там. Скажешь, этот франт не успел. Да ведь ты любишь поговорить, для тебя будет… вроде прокурорская практика. А если Гонтарю попадёт, тоже не жалко. Он бросил убийственный взгляд на Гонтаря. Гонтарь крякнул и с досадой хлопнул себя по затылку. Остапчин ещё раз глянул в зеркало и выбежал из спальни. Игорь спросил: — Товарищ Нестеренко, что это такое? Нестеренко поднял голову, неохотно повёл глазом на Игоря и махнул рукой, что, безусловно, могло обозначать только одно: отвяжись! Игорь подошёл к шахматистам. Рука Гонтаря ещё лежала на затылке. Он не обратил внимания на Игоря, а, подвигая фигуру, тихо спросил: — Как ты думаешь, Санчо, меня сейчас вызовут к Алексею? — Тебя? — Да, по рапорту Зырянского. Санчо взялся за голову коня: — По рапорту? Думаю, нет. Алексей по таким пустякам не вызывает. — А вдруг? — Нет. А Сашке что‑нибудь скажет. А кого позовёт, так, может, этого лодыря. Санчо кивнул на Игоря. Гонтарь снял руку с затылка, отодвинул Игоря подальше. — Отойди, свет заслоняешь. Но Игоря заинтересовало последнее слово Зорина: — Меня позовёт? Пожалуйста! Я уже испугался, синьоры! Игорь победоносно посмотрел на всех, но никто не обратил на него внимания. Через пять минут в спальню ворвался Остапчин, переполненный словами, багрово‑красный и явно смущённый. — Под арест на один час! — закричал он, вытаращивая на всех глаза. Гонтарь показал на себя пальцем: — Меня? — Меня, — ответил с тем же жестом Остапчин. — Тебя? — все вскочили с мест, глаза у всех сделались задорно‑круглыми. Даже Харитон Савченко совершил какое‑то быстрое движение. — Тебя? Ой!! — Нестеренко повалился спиной на пол, дрыгая в воздухе ногами, хохотал громовым хохотом. Гонтарь снова отправил руку на затылок и улыбался смущённо. Санчо обрадовался больше всех, прыгал, воздевая руки, ухватил Остапчина за руки: — За ногти? — Да за ногти же! Робеспьер, дрянь такая, мало того, что рапорт сдал, да ещё с подробностями. После рапортов я говорю: «Алексей Степанович, Гонтаря нужно подтянуть», а он мне отвечает: «Я у вас не нанимался всех подтягивать, другое дело Чернявин, вчера пришёл, а Гонтарь пять лет у вас живёт». Я ему и скажи: «Зырянский придирается». Тут мне и попало, насилу вырвался. Во‑первых, говорит, споры во время рапорта не допускаются, а во‑вторых, и в рапорте восьмой бригады, который ты сдавал, сказано: отмечается неряшливость колониста Михаила Гонтаря. За неумение держать себя во время рапортов и за неряшливость в бригаде — один час ареста. Все слушали молча, широко открыв глаза. Игорь забыл о собственных делах и в увлечении сказал: — А ты ему объяснил же? Все на Игоря посмотрели, как на докучный посторонний предмет, но Остапчин ответил: — Конечно, объяснил: «Есть, один час ареста». Нестеренко снова ударился в хохот: — Вот здорово! Хорошо, что я тебя послал. — Я больше никогда не пойду… Нестеренко ответил ему весело, с дружеской угрозой: — Попробуй не пойти. Да ты и не за меня сел, а за себя. Любишь трепаться и на рапортах трепанулся. Как это можно такое говорить: дежурный придирается! Я удивляюсь, что ты дёшево отделался, видно, сегодня Алексей добрый. Игорю вдруг стало обидно и не по себе. Чёрт их разберёт, что у них делается: совершенно было ясно, что Остапчин получил один час ареста незаслуженно, а настоящий виновный, Миша Гонтарь, остался безнаказанным. Наконец, было обидно и другое: почему‑то все, даже Алексей Степанович, интересуются таким пустяком, как остриженные ногти Гонтаря, и никто не обращает внимания на открытый, демонстративный отказ от работы Игоря Чернявина? Когда укладывались спать, зашёл в спальню Алёша Зырянский, уже без повязки, и его почему‑то встретили радостными возгласами, обступили, а сам Зырянский в изнеможении упал на диван: — Сашка влопался! Я уверен: Алексей сейчас сидит в кабинете и смеётся: Александр Остапчин пришёл отдать рапорт! А между прочим, рапорт он сдаёт красиво, прямо лучше всех. И Зырянский ничего не сказал об Игоре, даже не вспомнил, что он есть в спальне и что он сегодня демонстративно отказался от работы в сборочном цехе.
27. ТЕБЕ ОТДУВАТЬСЯ Утром Игорь встал вовремя и долго возился с постелью. Может быть, он и ещё поспал бы, но вчера забыл спросить, кто сегодня дежурит, ему не хотелось опять оказаться в постели перед «дамой». Оказалось, что он сделал хорошо, потому что поверку принимал сам Захаров, а вместе с ним вошла дежурным бригадиром Лида Таликова. Захаров был весел, в белой косоворотке. Так же как и дежурные бригадиры, он поднял руку и сказал: — Здравствуйте, товарищи! Игорю показалось, что ему ответили дружнее и любовнее, чем отвечали дежурным, а в то же время чувствовалось, что Захарова и побаивались здорово. Он осмотрел спальню без придирок, ни в какие тайники не заглядывал, всё это проделывал юркий и маленький ДЧСК. Алексей Степанович всё-таки попросил Гонтаря показать ногти, в этот момент Остапчин весело покраснел, но Захаров ничего не заметил. Мимо Игоря он прошёл бесчувственно. Нестеренко спросил: — Алексей Степанович, какая сегодня картина, не знаете? — Говорят, «Броненосец Потёмкин». Поехали за картиной, Лида? — Поехали. Уходя, Алексей Степанович глянул на лампочку под потолком, и все закричали обиженными голосами: — Да это точечки такие! Стекло такое! Сколько говорили, никто не переменяет! Захаров остановился в дверях: — Чего вы кричите? — А вы посмотрели на лампочку. — Мало ли куда я посмотрю, так вы кричать будете? — Мы уж знаем, как вы смотрите! Игорь отправился завтракать. По дороге никто с ним не заговорил, а за столом Санчо и Гонтарь о чём-то громки вспоминали. Нестеренко ел молча и осматривал столовую. В столовой в одну смену сидело сто человек. Все они сидели за небольшими столами, покрытыми белыми скатертями, и, по правде сказать, все они Игорю нравились. Хотя он жил в колонии только четвёртый день, но уже многих знал, знал ДЧСК, очень похожих друг на друга, аккуратных, въедливых и строгих мальчиков и девочек в возрасте четырнадцати‑пятнадцати лет. Примелькались и другие лица. В каждом лице Игорь бессознательно отличал два характера, две линии. Что‑то в каждом было своё, мальчишеское, назвать это Игорь не умел, но это были несомненная энергия, агрессивность, проказливость, боевой нрав и самостоятельный, плутовской, расторопный взгляд, от которого трудно укрыться — все более или менее знакомые типы лиц и привычек, которые Игорь и раньше наблюдал и которые ему нравились. С другой стороны, у всего этого народа, живущего в колонии, ясно были заметны и другие черты характера. Игорь отмечал их тоже бессознательно, и даже самому себе не говорил утвердительно, что черты эти — именно от колонии, но это были те черты, которые он нигде не наблюдал, которые вызывали у него симпатию и возбуждали желание сопротивляться. Не было никаких сомнений, что вся эта публика, заседающая в столовой, составляет одну семью, очень дружную, сбитую — и гордую своей собранностью. Особенно нравилось Игорю, что за четыре дня ему не пришлось наблюдать не только драк или ссор, но даже сколько‑нибудь заметной размолвки, озлобленного или вздорного тона. Сначала Игорь объяснил это тем, что все боялись Захарова или бригадиров. Может быть, и боялись, но почему‑то этой боязни не было видно. Правда, дежурные бригадиры и бригадиры в спальнях давали распоряжения, не оглядываясь, не сомневаясь в исполнении, тоном настоящих начальников, видно было, что они привыкли это делать, как будто годами командовали в колонии. Но Санчо рассказывал Игорю, что большинство бригадиров все новые, что только Нестеренко и Зырянский занимают свои посты более полугода. Кроме того, Игорь заметил, что не только бригадиры, но и все остальные, обладающие какой‑то крупинкой власти только на один день, распоряжаются этой властью с уверенностью, без осторожной оглядки, а колонисты принимают эту власть как вполне естественное и необходимое явление. Так держались и ДЧСК, и дежурные по столовой и по бригадам, и часовые у парадного входа. Часовыми обыкновенно стояли малыши, те самые малыши, которые с визгом гоняли по парку, кувыркались в пруду, перекидывались на аппаратах в физкультурном городке. У них были разные лица и разные походки, разные голоса и повадки, были между ними и «вредные» пацаны, зубоскалы и насмешники, выдумщики и фантазёры, у многих бродили в голове всякие ветры. Но как только такой пацан брал в руки винтовку, он сразу становился похожим на Петьку Кравчука, встретившего Игоря в день его прибытия. Как Петька, они становились серьёзны, подтянуты, старались говорить басом и были ослепительны и официальны. Обязанности были несложные: не впускать в здание посторонних и следить, чтобы все вытирали ноги. Никаких пропусков ни для взрослых, ни для колонистов в колонии не было, часовые просто на глаз хорошо знали, кого можно пропустить, а кого нельзя. А что касается вытирания ног, то в этом вопросе они все были одинаково беспристрастны и неумолимы. Игорь сам видел вчера, как такой малыш остановил Виктора Торского, пролетевшего со двора с предельной спешностью: — Витя, ноги! — Да спешу очень, Шурка! Но Шурка отвернулся и даже не повторил приказания. И Виктор Торский, глава всей этой республики, только с секунду подумал и с половины лестницы возвратился к тряпке вытирать ноги, а Шурка ещё и следил, как он вытирает. Здесь, в колонии, была единая, крепко склеенная компания, а чем она склеена, разобрать было трудно. Иногда у Игоря возникало странное впечатление, как будто все они — и те, кто постарше, и пацаны, и девочки — где‑то, по секрету, очень тайно договорились о правилах игры и сейчас играют честно, соблюдая эти правила и гордясь ими, гордясь тем больше, чем правила эти труднее. Иногда Игорю казалось, что и эти правила, и вся эта игра придуманы нарочно, чтобы посмеяться, пошутить над Игорем, посмотреть, как он будет играть, не зная правил. И досадно было, что вся игра проходила с таким видом, как будто никакой игры нет, как будто так и полагается и иначе быть не может, как будто везде нужно встречать дежурного бригадира салютом, везде нужно называть заброшенный кусок двора сборочным цехом и чистить в нём бесчисленное количество проножек. И поэтому, при всей своей симпатии к этому весёлому и гордому обществу, Игорь не хотел сдаваться. Он допустил, что легко дело не пройдёт, что все эти добродушно‑бодрые пацаны и девчата только вид такой делают, как будто никакого Игоря не существует, как будто присутствие в столовой одного лодыря и дармоеда среди такой массы трудящихся никого не раздражает. Игорь понимал, что должен наступить момент, когда они все на него набросятся и захотят заставить работать. Очень интересно, как они это сделают. Силой — не имеют права. Голодом? Тоже не имеют права. Оставят жить в колонии и позволят не работать? Едва ли. Выгонят? Им, конечно, не хочется выгонять. Посмотрим. Игорь завтракал и любовался колонистами. Они тоже завтракали, все в школьных костюмах, свежие, чистые, разговаривали друг с другом, негромко смеялись, иногда гримасничали. Поглядывали на сегодняшнего симпатичного дежурного бригадира Лиду Таликову, проходившую между столами. Вот она остановилась у соседнего стола. Смуглый мальчик поднял на неё глаза. Она спросила у него: — Филька, ты зачем книги притащил в столовую? Он встал за столом, ответил: — Так, очень нужно, я хотел правило повторить. — Тебе лень после завтрака подняться в спальню за книгами? Филька ничего не ответил, отвернулся, и выражение у него было такое: говорить она будет недолго, потерплю. — Что это за манера отворачиваться? Филька обиделся: — Никакая вовсе манера, а что ж я буду говорить? — Чтобы этого больше не было. Нельзя учебники носить в столовую. И отворачиваться нечего. Филька облегчённо вздохнул, поднял руку: — Есть, книг не носить. Когда Лида удалилась, все четыре стриженные головы сблизились, пошептали, потом одна оглянулась на Лиду, снова пошептали. Лида подошла к Игорю, они обернулись тоже к Игорю. — Чернявин, ты сегодня выходишь на работу? Игорь открыл рот. Гонтарь сказал строго: — Встань. Игорь поднялся. — Не выхожу. — У нас не хватает рабочих рук, ты об этом знаешь? — Я не собираюсь быть столяром. Лида пояснила ему ласково: — А если на нас нападут враги, ты скажешь, я не собираюсь быть военным? — Враги, это другое дело. И тот самый Филька, который только что отвечал перед дежурной, сказал своему столу, но сказал очень громко, на всю столовую: — Это другое дело! Он тогда под кровать залезет. Лида строго посмотрела на Фильку. Он улыбнулся ей проказливо и радостно, как сестре. — Значит, не выйдешь? — Нет. Лида что‑то записала в блокнот и отошла. После обеда Игорь читал книгу: нашёл в тумбочке Санчо «Партизаны». В спальню вошёл Бегунок, вытянулся у дверей. — Товарищ Чернявин! ССК передал: в пять часов вечера совет бригадиров. Чтобы ты пришёл. Отдуваться тебе. — Хорошо. — Придёшь или приводить надо? Володя спросил серьёзно, даже губами что‑то проделывал от серьёзности при слове «приводить». — Приду. — Ну, смотри, в пять часов быть в совете. Помолчали. — Чего же ты не отвечаешь? Игорь глянул на его серьёзную, требовательную мордочку, вскочил, сказал со смехом: — Есть, в пять часов быть в совете! — То‑то же! — строго сказал Володя и удалился.
28. ПОСЛЕ ДОЖДЯ В четыре часа прошла гроза. По лесу била аккуратно, весело, как будто договор выполняла, колонию обходила ударами, поливала крупным, густым, сильным дождём. Пацаны в одних трусиках бегали под дождём и что‑то кричали друг другу. Потом гроза ушла на город, над колонией остались домашние хозяйственные тучки и тихонько сеяли тёплым дождиком. Пацаны побежали переодеваться. Более солидные люди, переждав ливень, быстро на носках перебегали от здания к зданию. У парадного входа, с винтовкой, аккуратненькая, розовая Люба Ротштепйн стоит над целой территорией сухих мешков, разостланных на полу, и сегодня пристаёт к каждому без разбора: — Ноги! — Богатов, ноги! — Беленький, не забывай! К пацанам, принявшим холодный душ, она относится с нескрываемым осуждением: — Всё равно не пущу. — Да я вытер ноги, Люба! — Всё равно с тебя течёт. — Так что же мне, высыхать? — Высыхай. — Так это долго. Но Люба не отвечает и сердито поглядывает в сторону. Пацан кричит кому‑то в окно на втором этаже, тому, кого не видно и, может быть, даже в комнате нет, кричит долго, — Колька! Колька! Колька! Наконец кто‑то выглядывает: — Чего тебе? — Полотенце брось. Через минуту натёртый докрасна пацан улыбается подобревшей Любе и пробегает в вестибюль. В пять часов Володя проиграл «сбор бригадиров», посмотрел на дождик и ушёл в здание. К парадному входу прибрёл совершенно промокший, без шапки, в истоптанных ботинках, похудевший и побледневший Ваня Гальченко. Он остановился против входа и осторожно посмотрел на великолепную Любу. — Ты откуда, мальчик? — Я. Я пришёл сюда… — Вижу, что ты пришёл, а не приехал. А кого тебе нужно? — Примут меня в колонию? — Скорый ты какой. У тебя есть ордер? — Какой ордер? — Бумажка какая‑нибудь есть? — Бумажки нету. — А как же? Почему тебя принимать? Ваня развёл руками и пристально посмотрел на Любу. Люба улыбнулась. — Чего ты на дожде мокнешь? Стань сюда… Только тебя не примут. Ваня вошёл в вестибюль. Стал на мешках, засмотрелся на дождь. Глянул на Любу, быстро рукавом вытер слёзы. В этот самый момент Игорь Чернявин стоял на середине в комнате совета бригадиров и «отдувался». Народу в комнате было много. На бесконечном диване сидели не только бригадиры, сидели ещё и другие колонисты, всего человек сорок. Из восьмой бригады, кроме Нестеренко, были здесь Зорин, Гонтарь, Остапчин. Рядом с Зориным сидел большеглазый, черноволосый Марк Грингауз, секретарь комсомольской ячейки, и печально улыбался, может быть, думал о чём-то своём, а может быть, об Игоре Чернявине — разобрать было трудно. За столом ССК сидели Виктор Торский и Алексей Степанович. В дверях стояли пацаны и впереди всех Володя Бегунок. Все внимательно слушали Игоря, а Игорь говорил: — Разве я не хочу работать? Я в сборочном цехе не хочу работать. Это, понимаете, мне не подходит. Чистить проножки, какой же смысл? Он замолчал, внимательно провёл взглядом по лицам сидящих. На лицах выражалось нетерпение и досада, это Игорю понравилось. Он улыбнулся и посмотрел на заведующего. Лицо Захарова ничего не выражало. Над большой пепельницей он осторожно и пристально маленьким ножиком чинил карандаш. — Дай слово, — сказал Гонтарь. Виктор кивнул. Гонтарь встал, вытянул вперёд правую руку: — Чёрт его знает! Сколько их таких ещё будет? Я живу в колонии пятый год, а их, таких барчуков, стояло в этой самой комнате человек, наверное, тридцать. — Больше, — поправил кто‑то. — И каждый торочит одно и то же. Аж надоело. Он не собирается быть сборщиком. А что он умеет делать, спросите? Жрать и спать, больше ничего. Придёт сюда, его, конечно, вымоют, а он станет на середину и сейчас же: я не буду сборщиком. А чем он будет? Угадайте, чем он будет. Дармоедом будет, так и видно. Я понимаю, один такой пришёл, другой, третий. А то сколько! А мы уговариваем и уговариваем. А я предлагаю: содрать с него одежду, выдать его барахло, иди! Одного выставим, все будут знать. Зырянский крикнул: — Правильно! Виктор остановил: — Не перебивай. Возьмёшь потом слово. — Да никакого слова я не хочу. Стоит он того, чтобы ещё слово брать? Он не хочет быть столяром, а мы все столяры? Почему мы должны его кормить, почему? Выставить, показать дорогу. — Его нельзя выставить, пропадёт, — спокойно сказал Нестеренко. — И хорошо. И пускай пропадает. В совете загудели сочувственно. Высокий, полудетский голос выделился: — Прекратить разговоры и голосовать. Игорь навёл чуткое ухо, надеялся услышать что-либо более к себе расположенное. Захаров всё чинил свой карандаш. В голове Игоря промелькнуло: «А, пожалуй, выгонят». И стало вдруг непривычно тревожно. На парадном входе Люба спросила грустного Ваню Гальченко: — Ты где живёшь? — Нигде. — Как это «нигде»? Вообще ты живёшь или умер? — Вообще? Вообще живу, а так нет. — А ночуешь где? — Вообще, да? — Что у тебя за глупый разговор? Где ты сегодня спал? — Сегодня? Там… в одном доме… в сарае спал. А почему меня не примут? — У нас мест нет, а мы тебя не знаем. Ваня снова загрустил и снова ему захотелось плакать.
29. ВСЁ, ЧТО ХОТИТЕ… В совете бригадиров речь говорил Марк Грингауз. Он стоял не у своего места на диване, а подошёл к письменному столику, опирался на него рукой. Захаров уже очинил карандаш и на листке бумаги что‑то тщательно вырисовывал. Марк говорил медленно, тихо, каждое слово у него имело значение: — Сколько раз уже здесь говорилось, и Алексей Степанович тоже подчёркивал, — как это так выгнать? Куда выгнать? На улицу? Разве мы имеем право? Мы не имеем такого права! Марк большими чёрными глазами посмотрел на Зырянского. Зырянский ответил ему задорным взглядом, понимающим всю меру доброты оратора и отрицающей её. — Да, Алёша, не имеем права. Есть советский закон, а закону мы обязаны подчиниться. А закон говорит: выгонять на улицу нельзя. А вы, товарищи бригадиры, всегда кричите: выгнать! — Выгонять нельзя, — Грингауз нажал голосом и головой, — а, конечно, мы не можем терпеть, потому что у нас социалистический сектор, а в социалистическом секторе все должны работать. Игорь говорит: будет работать в другом месте. Тоже допустить не можем: в социалистическом секторе должна быть дисциплина. Обойди у нас всю колонию, хоть одного найдёшь, который сказал бы, хочу быть сборщиком? Все учатся, все понимают: дорог у нас много и дороги прекрасные. Тот хочет быть лётчиком, тот геологом, тот военным, а сборщиком никто не собирается, и даже такой квалификации вообще нет. Никаких капризов колония допустить не может, а только и выгонять нельзя. — В банку со спиртом… посадить! Марк оглянулся на голос. Смотрел на него, покраснев до самого вихревого своего чубчика, Петька Кравчук. Покраснел, а всё-таки смотрел в глаза, очень был недоволен речью Грингауза. Витя Торский прикрикнул на Петьку: — Ты чего перебиваешь? Залез сюда, так сиди тихо. Марк, продолжая смотреть всё-таки на Петьку, пояснил: — Выгонять нельзя, но и оставлять его я не предлагаю. Если он не хочет подчиниться социалистической дисциплине, нужно его отправить. Нестеренко добродушно смотрел мимо Марка: — В какой же сектор ты его отправишь, Марк? Громко засмеялись и бригадиры, и гости. Захаров поднял на Марка любовно‑иронический взгляд. Марк улыбнулся печально: — Его нужно отправить куда‑нибудь… в детский дом… Петька Кравчук в этот момент испытал буйный прилив восторга. Он высоко подскочил на диване, кого‑то свалил в сторону и заорал очень громко, причём обнаружилось, что у него вовсе нет никакого баса: — Я приветствую, я приветствую! Отправить его в наш детский сад… в этот детский сад, где пацаны… который для служащих! Виктор Торский и сам хохотал вместе со всеми, но потом нахмурил брови: — Петька, выходи! — Почему? — Выходи! Салют, который отдал Петька, больше был похож на жест возмущения: — Есть! Петька вышел. За ним Бегунок. Слышно было, как в коридоре они звонко заговорили и засмеялись. Захаров что‑то рисовал на своей бумажке, глаза еле заметно щурились. Володя Бегунок выскочил на крыльцо и сразу увидел Ваню Гальченко. — Ты пришёл? Ваня обрадовался: — Пришёл, а как дальше‑то? — Стой! Я сейчас! Он бросился в вестибюль и немедленно возвратился: — Ты есть хочешь? — Есть. Ты знаешь… лучше… — Подожди, я сейчас. Володя осторожно вдвинулся в комнату совета бригадиров. Игорь по‑прежнему стоял на середине, и видно было, что стоять ему уже стыдно, стыдно оглядываться на присутствующих, стыдно выслушивать предложения, подобные Петькиному. И Виктору Торскому стало жаль Игоря. — Ты присядь пока. Подвиньтесь там, ребята. Слово Воленко. Бегунок поднял руку: — Витя, разреши выйти дежурному бригадиру. — Зачем? — Очень нужно! Очень! — Лида, выйди. В чём там дело? Лида Таликова направилась к выходу, Володя выскочил раньше неё. Воленко встал, был серьёзен. — У Зырянского всегда так: чуть что, выгнать. Если бы его слушаться, так в колонии один бы Зырянский остался. — Нет, почему? — сказал Зырянский. — Много есть хороших товарищей. — Так что? Они сразу стали хорошими, что ли? Куда ты его выгонишь? Или отправишь? Это наше несчастье. Присылают к нам белоручек, а мы обязаны с ними возиться. Кто у вас шефом у Чернявина? — Зорин. — Так вот пускай Зорин и отвечает. Многие недовольно загудели. Санчо вскочил с места. — Ты добрый, Воленко! Вот возьми его в первую бригаду и возись! Воленко снисходительно глянул на Зорина: — Не по‑товарищески говоришь, Санчо. У вас и так в восьмой бригаде собрались одни философы, а у меня посчитайте: Левитин, Ножик, Московиченко, этот самый Руслан. У меня четыре воспитанника, а вы сразу закричали — выгнать. Игорь теперь сидел между Нестеренко и бригадиром второй Поршневым. Ему и теплее становилось от слов Воленко, и в то же время разыгрывалась неприятная внутренняя досада — что это они его рассматривают, как букашку. Залезла к ним в огород букашка, и они смотрят на неё, будет из неё толк или не будет. Вспоминают каких‑то других букашек. Никто не хочет обратить внимание, что перед ними сидит Игорь Чернявин, а не какой‑нибудь Ножик или Руслан, которые всё-таки не решились отказаться от работы. У главного входа Лида Таликова смотрит на Ваню, сочувствует ему, но у неё сегодня душа дежурного бригадира, и эта душа заставляет её говорить: — Принять в колонию? А кто тебя знает? Может, ты всё врёшь. Ваня из последних сил старается рассказать этой важной девушке что‑то особенное, но слова находились всё одни и те же: — Ничего нету… и денег нету… и ночевать негде. Я был в комонесе и был в споне… там тоже… ничего нету. Нету — и все! — А родители? — Родители? — Ваня вдруг заплакал. Плачет он беззвучно и не морщится при этом, просто из глаз льются слёзы. Володя дёрнул Лиду за рукав, сказал горячо: — Лида! Ты понимаешь? Надо его принять! Лида улыбнулась пылающим очам Бегунка: — Ну! — Честное слово! Ты подумай! — Подожди здесь, — Лида быстро ушла в дом. Бегунок поспешил за ней, но успел ещё сказать: — Ты не робей! Самое главное, не робей! Держи хвост трубой, понимаешь? Ваня кивнул. Собственно говоря, это он понимал, но хвост у него тоже отказывался держаться трубой. В совете бригадиров говорил Алексей Степанович. По‑прежнему в руках у него остро очинённый карандаш. Говорил сурово, иногда поднимая взгляд на Игоря: — Нельзя, Чернявин, в таких лёгких вопросах не разбираться. Ты пришёл к нам, и мы тебе рады. Ты член нашей семьи. Ты не можешь теперь думать только о себе, ты должен думать и обо всех нас, обо всей колонии. В одиночку человек жить не может. Ты должен любить свой коллектив, познакомиться с ним, узнать его интересы, дорожить ими. Без этого не может быть настоящего человека. Конечно, тебе не нужно сейчас чистить проножки. Но это нужно для колонии, а значит, и для тебя нужно. Кроме того, и для тебя это важное дело. Попробуй выполнить норму: зачистить 160 проножек за четыре часа. Это большой труд, он требует воли, терпения, настойчивости, он требует благородства души. К вечеру у тебя будут болеть и руки и плечи, зато ты зачистить 160 проножек на 120 театральных мест. Это важное советское дело. Раньше наш народ только в столицах ходил в театр, а сейчас мы выпускаем в месяц тысячу мест, и всё не хватает, а разве мы одни делаем? Какое мы важное дело делаем! Каждый месяц по всему Союзу мы ставим тысячу мест. Мы отправляем наши кресла целыми вагонами в Москву, в Одессу, в Астрахань, в Воронеж. Приходят люди, садятся в эти кресла, смотрят пьесу или фильм, слушают лекцию, учатся. А ты говоришь, тебе это не нужно. Нам же за эту работу ещё и деньги платят. За эти деньги через год или два мы построим новый завод, тоже необходимый и для нас, и для всей страны. Тебя здесь противно слушать: «Я не собираюсь быть сборщиком». С нашей помощью, как член нашего коллектива, ты будешь тем, чем ты захочешь. А проножка — это мелочь. Когда у людей нет мяса, они едят ржаной хлеб и должны быть благодарны этому хлебу. Игорь слушал внимательно. Ему нравилось, как говорил Захаров. Игорь представлял себе всю страну, по которой разбросаны проножки, это ему тоже нравилось. Игорь видел, как, затаив дыхание, слушали колонисты, которым, очевидно, не часто приходилось слышать речи Захарова. И сейчас было ясно видно, почему все колонисты составляют один коллектив, почему слово Захарова для них дорого. В дверях стояли Лида и Бегунок. Захаров кончил говорить, посмотрел на кончик своего карандаша — и только теперь улыбнулся. — Лида, чем ты так встревожена? — Алексей Степанович! Мальчик там плачет, просится в колонию. — Можно оставить переночевать, а в колонию некуда. Отправим куда‑нибудь. — Хороший такой мальчик. Захаров ещё раз улыбнулся волнению Лиды и крякнул: — Эх! Ну… давай сюда его. Лида вышла, Володя вылетел вихрем. Виктор Торский вкось повёл строгим всевидящим глазом: — Говори, Чернявин, последнее слово. Только не говори глупостей. Выходи на середину и говори. Игорь вышел, приложил руку к груди: — Товарищи! Он глянул на лица. Ничего не понятно, просто ждут. — Товарищи! Я не лентяй. Вы привыкли, вам легче. А тут рашпиль, первый раз вижу, он падает, проножки… Зорин подсказал дальше: — Мухи! Все засмеялись, но как‑то нехотя. — Не мухи, а какие‑то звери летают… Зорин закончил: — И рычат. Под общий смех, но уже не такой прохладный, открылась дверь, и Лида пропустила вперёд Ваню Гальченко. И всё ещё продолжая смеяться, взглянул на него Игорь. Оглянулся и вдруг, вытаращив глаза, закричал горячо и радостно: — Да это же Ванюша! Друг! — Игорь! — со стоном сказал Ваня и точно захлебнулся. Игорь уже тормошил его: — Где ты пропал? Виктор загремел возмущённо: — Чернявин, к порядку! Забыл, что ли? Игорь повернул к нему лицо, всё вспомнил и с разгона, протягивая руки, обратился к совету: — Ах, да! Милорды! Он сказал это слово так горячо, с такой душевной тревогой, с такой любовью, что все не выдержали, снова засмеялись, но глаза сейчас смотрели на Игоря с живым и тёплым интересом, и не было уже в них ни капельки отчуждённости. — Товарищи! Всё что хотите! Проножки? Хорошо! Алексей Степанович! Делайте что хотите! Только примите этого пацана! — А мухи? — Чёрт с ними! Пожалуйста! Виктор кивнул на старое место: — Сядь пока, посиди.
30. СЛАВНАЯ, НЕПОБЕДИМАЯ ЧЕТВЁРТАЯ БРИГАДА Виктор спросил: — Тебе что нужно? Ваня осмотрел всех, и ему всё понравилось — такой знакомой была длинная улыбка Игоря, так тепло ощущалось соседство Володи Бегунка и девушки в красной повязке. Ваня не затруднился с ответом: — Чего мне нужно? Я, знаете, что? Я буду здесь жить. — Это ещё посмотрим, будешь или нет. Но Ваня был уверен в своём будущем: — Буду. Уже целый месяц всё сюда иду и иду. — Ты беспризорный? — Нет… я ещё не был беспризорным. — Как тебя зовут? — Ваня Гальченко. — Родители у тебя есть? Ваня на этот вопрос не ответил, а только головой завертел, не отрываясь от Виктора взглядом. — Нету, значит, родителей? — Они… они были, только взяли и уехали. — Отец и мать? Уехали? — Нет, не отец и мать. — Разбери тебя. Рассказывай по порядку. — По порядку? Отец и мать умерли, давно, ещё была война, тогда отец пошёл на войну, а мать умерла… — Значит, родители умерли? — Одни умерли, а потом были другие. Там… дядя был такой, и он меня взял, и я жил, а потом он женился, и они уехали. — Бросили тебя? — Нет, не бросили. А сказали: пойди на станцию, купи один фунт баранины. Я пошёл и всё ходил, а баранины нигде нету. А они взяли и уехали. — Ты пришёл домой, а их нет? — Нет. Ничего нет. И родителей нету, и вещей нету. Ничего нету. А там жил хозяин такой, так он сказал: ищи ветра в поле. — А потом? — А потом я сделал ящик и ботинки чистил. И поехал в город. — Та‑ак, — протянул Виктор. — Как скажете, товарищи бригадиры? Сказал Нестеренко: — Пацан добрый, да и куда же ему деваться? Надо принять. Кто‑то несмело: — Но у нас же мест нет? Володя стоял у дверей: — Вот я скажу, Торский! — Говори. — Мы с ним вместе будем. Вместе! На одной кровати. Зырянский перед этим долго рассматривал Ваню, а теперь одобрительно притянул его к себе: — Правильно, Володька, давайте его в четвёртую бригаду. Игорь встал: — А я прошу, если можно, в восьмую. Я тоже могу уступить пятьдесят процентов жилплощади. Володя обиженно закивал на Игоря головой: — Смотри ты какой! Ты ещё сам новенький! В восьмую! А твой бригадир молчит! А ты за бригадира? Виктор на Володьку прикрикнул: — Володька, это что за разговоры! Володя отошёл к дверям, но на Игоря смотрел сердитым, тёмным глазом, и полные губы его шевелились, продолжая что-то шептать, видно, по адресу Игоря. Из бригадиров коротко высказывалось несколько человек, каждый не больше, как в десяти словах: — Пока ещё не разбаловался, нужно взять. — Мальчишка правильный, видно. Берём. — Это хорошо. Он ещё не познакомился с разными там тётями, так из него человек будет. А нам отгонять его от колонии, рука ни у кого не повернётся. Клава Каширина недовольно сказала: — И чего вы всё одно и то же? Конечно, нужно принять, а только пускай Алексей Степанович скажет, как там по правилам выходит. Её поддержали, обернулись к Захарову, но Володя Бегунок предупредил слово заведующего: — Вот постойте! Вот постойте! Вот я расскажу. Алексей Степанович, понимаете, в прошлом году пришёл такой пацан, да этот, как же, Синичка Гришка, он у тебя в десятой бригаде, Илюша. А его тогда не хотели принимать. Сказали: места нету и закона такого нету. И не приняли. А он две недели в лесу жил. И опять пришёл. И опять его не приняли. Сказали: почему такое нахальство, его не принимают, а он в лесу живёт. И взяли его и повезли в город, в спон, ещё ты возил, помнишь, Нестеренко? — Возил, — Нестеренко улыбнулся и покраснел. — Возил, а он от тебя из трамвая убежал. Помнишь, Нестеренко? — Да отстань, помню. — Убежал и начал опять в лесу жить. А потом вы, Алексей Степанович, взяли и сказали: чёрт с ним, давайте его возьмём. И ещё тогда все смеялись. И видно было, что тогда все смеялись, потому что и теперь по лицам заходили улыбки. А только нашёлся голос и против Володькиной сентенции. Голос принадлежал бригадиру третьей, некрасивому, сумрачному Брацану: — Много у нас воли дали таким, как Володька. Он трубач, с дежурством шляется целый день, так теперь уже и речи стал говорить на совете бригадиров. По‑твоему, всех принимать? Ты знаешь, какая у нас колония? — Знаю… Правонарушительская? — Такая она и есть. — И вовсе ничего подобного. Виктор прекратил прения: — Довольно вам! Но Воленко считал, что вопрос поднят важный: — Нет, Виктор, почему довольно? Брацану нужно ответить. — Ты ответишь? — Надо ответить. Брацан давно загибает. — Чего загибаю? — Говори, Воленко. — И скажу. Ты, Брацан, так считаешь: правонарушитель — человек, а все остальные — шпана. Я не знаю, кто ты такой, правонарушитель или нет, и знать не хочу. Я знаю, что ты хороший товарищ и комсомолец. Ты что? Гордишься, что под судом был? В твоей бригаде Голотовский не был под судом, а я Голотовскому всё равно не верю. И вы ему не верите: скоро год, как в третьей бригаде, а до сих пор не колонист. Воленко кончил речь, но, видно, Брацана не убедил. Брацан, по‑прежнему сердитый, сидел на своём месте. — Слово Алексею Степановичу. — Ты, Филипп, нехорошо сделал, напрасно этот вопрос зацепил. Правонарушители — это дети, которым прежде всего нужна помощь. Советская власть так на них и смотрит. И правонарушителям этим гордиться нечем, разве можно гордиться несчастьем! И вот пришёл мальчик. У него тоже несчастье, и ему тоже нужна помощь. — А почему нашу колонию приспособили? — Потому что в колонии прекрасно работаете и прекрасно живёте. Теперь в споне кричат: «Это наша колония!» А если бы наша колония была плохая, так кричали бы на другое: «Это ваша колония!» А на самом деле эта колония… Петька Кравчук, стоящий возле дверей, закричал: — Наша!! Покрывая общий смех, Виктор возмутился: — Ну, что ты скажешь! Он опять здесь! Вопрос выяснен. Голосую: кто за то, чтобы принять Ваню Гальченко в четвёртую бригаду? Душа у Вани Гальченко замерла, когда поднялись руки. Только один его глаз покосился на Брацана, и поразился: Брацан улыбался ему, и лицо у него было красивое и вовсе не сумрачное. — Единогласно. Алёшка, бери его. Стойте, чего загалдели? С Чернявиным, значит, остаётся по‑старому — сборочный цех. А кроме того, он слово дал. Закрываю совет бригадиров. Вечером в спальне четвёртой бригады было весело. Алёша Зырянский поставил Ваню между коленями, расспрашивал, шутил, пугал. Потом все уселись за стол и выслушали рассказ Алёши о том, какая славная, непобедимая существует на свете четвёртая бригада трудовой колонии им. Первого мая и какие в ней замечательные пацаны! Этот самый Алёша Зырянский, которого боялась вся колония, в дежурство которого все вставали на полчаса раньше, чтобы лучше приготовиться к поверке, сейчас сверкал глазами, с трудом сдерживал улыбку и откровенно рассыпал восторженные слова о четвёртой бригаде. — Не бригада, а просто пирожное! А пацаны у нас какие, Ванька! Ой, и пацаны ж, не знаю даже, кто лучше, даром что у нас самые малые собрались. На кого ни посмотри: вот тебе Тоська Таликов, ты на него только глянь: вот будет бригадир, да у него уже сейчас сестра бригадиром одиннадцатой. А Бегунок! А Филька Шарий! А Кирюшка Новак! А Федька и Колька Ивановы! И Семён Гайдовский, и Семён Гладун! И ещё Петька Кравчук! На Ваню смотрели разные лица: то смуглые, то румяные, то красивые, то не очень красивые, то открыто доверчивые, то доверчивые с иронией, то весёлые, то забавно‑серьёзные, то нахмуренные просто, то нахмуренные через силу, но все одинаково счастливые, гордые своей бригадой и бригадиром, довольные, что живут они на советском свете с честью и умеют за эту честь постоять. Потом Алёша сказал, что он будет перечислять недостатки. Алёша заявил, что он скажет только по одному недостатку на каждого, но зато этот недостаток очень важный. И сказал, что Володька важничает, Петька Кравчук задаётся, он там где‑то был дезорганизатором, Кирюшка думает, что он самый красивый, Гайдовский думает… одним словом, недостатки у всех были одинаковые: все воображали, думали и задавались. Алёша закончил: — Никогда не нужно себя хвалить, потому что это очень глупо и для четвёртой бригады не подходит. Лучше я вас похвалю, когда придётся к слову. Дежурный по бригаде! Володя выскочил из‑за стола и вытянулся перед бригадиром: — Есть, дежурный по бригаде! — Барахло Ванюшино! — Есть, Ванькино барахло! Володя торжественно поднёс: — Получи, Гальченко! Вот трусики, голошейка, тюбетейка. А это мыло. А это пояс. А это простыни, а это полотенце. А школьный костюм завтра. Идём! Там душ горячий. А кто будет Ванькиным шефом? — Ты и будешь шефом. — Есть! Алёша, дай машинку, мы его сейчас — Володя показал пальцами. В дверь заглянул Игорь Чернявин. — К вам в гости можно? — Можно. — Хоть ты меня и собирался выгнать, я на тебя не обижаюсь. — У нас нет такой моды — обижаться. Ваня воззрился на Игоря: — Выгнать? За что? — Он большой барин. А может, наследство от кого получил. Ваня захохотал: — От бабушки? Да? Игорь поднял Ваню на руках: — Смотри, Ваня! А скажи, где твой ящик? Он поставил его на пол. — А тот украл… Рыжиков. И десять рублей. — А Ванда? — Не знаю. Володя нетерпеливо дёрнул Ваню за рукав. — Идём! Мальчики побежали по коридору. Зырянский улыбнулся Игорю: — Не обижайся, Игорь. Это называется: горячая обработка металлов.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ 1. НЕ МОЖЕТ БЫТЬ Колония им. Первого мая заканчивала седьмой год своего существования, но коллектив, собравшийся в ней, был гораздо старше. Его история начиналась довольно давно, на второй день после Октября, в другом месте, в совершенно ином антураже, среди полей и хуторов старой полтавской степи. «Основателями» этого коллектива были люди ярких характеров и рискованной удачи. Они принесли с собой «с воли» много беспорядочной страсти и горячего фасона, всё это было у них черномазое… собственно говоря, негодное к употреблению, ибо было испорчено орнаментами культуры, так сказать, капиталистической, с маленьким креном в уголовщину. Небольшая группа педагогов, людей обыкновенных и добродушных, по случайной раскладке заняла этот скромный участок революционного фронта. Во главе группы был Захаров, человек тоже обыкновенный. Необыкновенным и ошеломляющим в этом зачине было одно: Октябрьская революция и новые горизонты мира. И поэтому Захарову и его друзьям задача казалась ясной: воспитать нового человека! В первые же дни выяснилось, что дело это очень трудное и длинное. Тысячи дней и ночей — без передышки, без успокоения, без радости — пришлось пережить Захарову, но и после этого до нового человека оставалось ещё очень далеко. К счастью, Захаров обладал талантом, довольно распространённым на восточной равнине Европы, — талантом оптимизма, прекрасного порыва в будущее. В сущности, это даже и не талант. Это особое, чисто интеллектуальное богатство русского человека, человека со здоровой башкой и зорким глазом, умеющего различать ценности. До Октябрьской революции этим богатством души и веры спекулировали хозяева жизни, обращая веру в доверчивость, а оптимизм в беззаботность, расценивая эти качества как особые атрибуты замечательного «русского» прекраснодушия. И народная вера в разум, в цену ценностей, в истину и правду, в общем, была выведена за границы практической жизни, в область легенд, сказаний и анекдотов, приноровленных для развлечения. Оптимистической силе русского народа потом приделали тульской работы ярлычок и написали на нём с самоуничижительным юмором: «Авось, небось и как‑нибудь». И осталось для оптимизма прилично нищенское место, над которым можно было и посмеяться с европейским высокомерием, и поплакать с русской тоской. В порядке не то высокомерия, не то тоски поставили на этом самом месте беломраморный дворянский памятник и написали на нём вдохновенные слова поэта: Не поймёт и не заметит Гордый взор иноплемённый, Что сквозит и тайно светит В наготе твоей смиренной. Удручённый ношей крёстной, Всю тебя, земля родная, В рабском виде царь небесный Исходил, благословляя. Это и всё, что осталось от великолепного русского оптимизма к началу двадцатого века: наивность и умиление. Ибо только безгранично наивный человек не мог понять, что светит в смиренной наготе. Люди более практические ухмылялись в бороды: русский человек ограблен был весьма успешно, а по оптимизму своему даже и не обижался. И только в 1917 г. неожиданное обнаружилось, что народный оптимизм есть нечто гораздо более сильное и гораздо менее безобидное. Без всякого расчёта на «авось» и «как‑нибудь», чрезвычайно основательно, с настоящей деловитостью, русский народ выгнал старомодных эстетов «за Чёрное море», и очистилось место для новой эстетики и для нового оптимизма. Вероятно, в Западной Европе и до сих пор ещё не могут понять, откуда у нас взялись простота и уверенность действия? Советский человек показал себя не только в пафосе загоревшихся глаз, не только в усилии волевого взрыва, но и в терпеливых ежедневных напряжениях, в той чёрной, невидной работе, когда будущее начинает просвечивать в самых неуловимых и тонких явлениях, настолько нежных, что заметить их может только тот, кто стоит у их источника, кто не отходит от них ни помышлением, ни физически. После многих дней и ночей, после самых бедственных разочарований и срывов, отчаяния и слабости наступает праздник: видны уже не мелочи и детали, а целые постройки, пролёты великолепного здания, до сих пор жившие только в оптимистической мечте. На таком празднике самое радостное заключается в логическом торжестве: оказывается, что иначе и быть не могло, что все предвидения рассчитаны были точно, основаны на знании, на ощущении действительных ценностей. И был вовсе не оптимизм, а реалистическая уверенность, а оптимизмом она называлась из застенчивости. И Захаров прошёл такой тяжёлый путь — путь оптимиста. Новое рождалось в густом экстракте старого: старых бедствий, зависти, озлобления — толкотни и тесноты человеческой и ещё более опасных вещей: старой воли, старых привычек и старых образцов счастья. Старого обнаружилось очень много, и оно не хотело умирать мирно, оно топорщилось, становилось на пути, наряжалось в новые одежды и новые слова, лезло под руки и под ноги, говорило речи и сочиняло законы воспитания. Старое умело даже писать статьи, в которых становилось на защиту советской педагогики. Было время, когда это старое в самых новых выражениях куражилось и издевалось над работой Захарова и тут же требовало от него чудес и подвижничества. Старое ставило перед ним сказочно глупые загадки, формулируя их в научно‑нежных словах, а когда он совсем не по сказочному изнемогал, старое показывало на него пальцами и кричало: — Он потерпел неудачу! Но пока происходили все эти недоразумения, протекали годы. Было уже много нового, над чем хорошо следовало задуматься. Со всех сторон, от всех событий в стране, от каждой печатной строки, от всего чудесного советского роста, от каждого живого советского человека приходили в колонию идеи, требования, нормы и измерители. Да, всё пришлось иначе назвать и определить, новой мерой измерить. Десятки и сотни мальчиков и девочек вовсе не были дикими зверёнышами, не были они и биологическими индивидами. Захаров теперь знал их силы и поэтому мог без страха стоять перед ними с большим политическим требованием: — Будьте настоящими людьми! Они с молодым, благородным талантом принимали эти требования и хорошо знали, что в этом требовании больше уважения и доверия к ним, чем в любом «педагогическом подходе». Новая педагогика рождалась не в мучительных судорогах кабинетного ума, а в живых движениях людей, в традициях и реакциях реального коллектива, в новых формах дружбы и дисциплины. Эта педагогика рождалась на всей территории Союза, но не везде нашлись терпение и настойчивость, чтобы собрать её первые плоды. Старое крепко держалось на Земле, и Захаров то и дело сбрасывал с себя отжившие предрассудки. Только недавно он сам освободился от самого главного «педагогического порока»: убеждения, что дети есть только объект воспитания. Нет, дети — это живые жизни, и жизни прекрасные, и поэтому нужно относиться к ним, как к товарищам и гражданам, нужно видеть и уважать их права и обязанности, право на радость и обязанность ответственности. И тогда Захаров предъявил к ним последнее требование: никаких срывов, ни одного дня разложения, ни одного момента растерянности! Они с улыбками встречали его строгий взгляд: в их расчёты тоже не входило разложение. Наступили годы, когда Захарову уже не нужно было нервничать и с тревогой просыпаться по утрам. Коллектив жил напряжённой трудовой жизнью, но в его жилах пульсировала новая, социалистическая кровь, имеющая способность убивать вредоносные бактерии старого в первые моменты их зарождения. В колонии перестали бояться новеньких, и Захаров потушил в себе последние остатки уважения к эволюционной постепенности. Однажды летом он произвёл опыт, в успехе которого не сомневался. В два дня он принял в колонию пятьдесят новых ребят. Собрали их прямо на вокзале, стащили с крыш вагонов, поймали между товарными составами. Сначала они протестовали и «выражались», но специально выделенный «штаб» из старых колонистов привёл их в порядок и заставил спокойно ожидать событий. Это были классические фигуры в клифтах, все они казались брюнетами, и пахло от них всеми запахами «социальной запущенности». Ближайшее будущее представлялось им в тонах пессимистических, дело было летом, а летом они привыкли путешествовать — единственное качество, которое сближало их с английскими лордами. То, что произошло дальше, Захаров называл «методом взрыва», а колонисты определяли проще: «Пой с нами, крошка!» Колония встретила новеньких на вокзальной площади, окружённая тысячами зрителей, встретила блестящим парадом, строгими линиями развёрнутого строя, шелестом знамён и громом салюта «новым товарищам». Польщённые и застенчивые, придерживая руками беспомощные полы клифтов, новенькие заняли назначенное для них место между третьим и четвёртым взводами. Колония прошла через город. На привычном фоне первомайцев новенькие и на себя и на других произвели сильное впечатление. На тротуарах роняли слёзы женщины и корреспонденты газет. Дома, после бани и стрижки, одетые в форменное платье, румяные, смущённые до глубин своей души и общим вниманием, и увлекательной придирчивостью дисциплины, новенькие подверглись ещё одному взрыву. На асфальтовой площадке, среди цветников были сложены в большой куче их «костюмы для путешествий». Политое из бутылки керосином, «барахло» это горело буйным, дымным костром, а потом пришёл Миша Гонтарь с веником и ведром и начисто смёл жирный мохнатый пепел, подмаргивая хитро ближайшему новенькому: — Вся твоя биография сгорела! Старые колонисты хохотали над Мишиным неповоротливым остроумием, а новенькие оглядывались виновато: было уже неловко. После этой огневой церемонии начались будни, в которых было всё что угодно, но почти не было пресловутой перековки: новенькие не затрудняли ни коллектив, ни Захарова. Захаров понимал, что здоровая жизнь детского коллектив законно и необходимо вытекает из всей советской действительности. Но другим это не казалось таким же законным явлением. Захаров теперь мог утверждать, что воспитание нового человека — дело счастливое и посильное для педагогики. Кроме того, он утверждал, что «испорченный ребёнок» — фетиш педагогов — неудачников. Вообще он теперь многое мог утверждать, и это больше всего раздражало любителей старого. Старое — страшно живущая вещь. Старое пролезает во все щели нашей жизни и очень часто настолько осторожно, умненько выглядывает из этих щелей, что не всякий его заметит. Нет такого положения, к которому старое не сумело бы приспособиться. Казалось бы, что может быть священнее детской радости и детского роста? И все это утверждают, и все исповедуют, но… Приезжает в колонию человек, ходит, смотрит, достаёт блокнот и ещё не успел вопрос поставить, а глаза его уже увлажняются в предчувствии романтических переживаний. — Ну… как? — Что вам угодно? — Как вы… вот… с ними… управляетесь? — Ничего… управляемся. — Э… э… расскажите какой‑нибудь случай… такой, знаете, потруднее. Захаров с тоской ищет портсигар: — Да зачем вам? — Очень важно, очень важно. Мы понимаем… перековка… конечно, они теперь исправились, но… воображаю: как вам трудно! — Перековка… — Да, да! Пожалуйста, какой‑нибудь яркий случай. И, если можно, снимок… Как жаль, что у вас нет… до перековки. Захаров роется в памяти. Что‑то такое очень давно, действительно, было… вроде перековки. Он смотрит на любопытного романтика и про себя соображает: как легче отделаться — доказывать ли посетителю, что никакой перековки не нужно, или просто соврать и рассказать какой‑нибудь анекдот. Второе, собственно говоря, гораздо легче. В подобных недоразумениях было для Захарова много трагического. А ещё трагичнее вышло, когда приехали к нему приятели из Наркомпроса. Они видели людей, машины, цветы, рассмотрели цифры и сводки. Вежливо щурились на предметы реальные и вежливо мычали над бумагой. Захаров видел по их лицам, что они просто ничему не поверили. — Это беспризорные? — Нет, это колонисты. Володя Бегунок на диване неслышно хихикнул. — А… вот этот мальчик! Был беспризорный? Володя встал, бросил на Захарова секретный, дружеский взгляд: — Я колонист четвёртой бригады. — Но… раньше, раньше ты был беспризорным? Почему‑то Володе стало неудержимо смешно, он быстро посмеялся в угол дивана. Отвечать всё же нужно: — Я… забыл. — Как это забыл? Забыл, что ты был беспризорным? — Угу… — Не может быть! — Честное слово! Володя сказал это с искренней убедительностью, но им показалось, что мальчик над ними издевается, и это было вполне возможно, если принять во внимание, что здесь все в чём-то сговорились. Приятели уехали расстроенные. Редко им приходилось встречать такой единодушный заговор. А разве в таком случае можно установить, где правда, а где очковтирательство. Во всяком случае, у Захарова чересчур уж благополучно. — Не может быть! — И если даже так, где же борьба? Где же сама педагогика? И где, наконец, беспризорные? Откуда он набрал этих детей? У этих людей никогда не было оптимизма.
2. ВАНЯ Только один месяц прошёл после совета бригадиров, памятного для Вани на всю жизнь. Над колонией стоял июль — жаркий, солнечный. Школьный костюм Вани лежал в тумбочке. Бригадир четвёртой никому не разрешал надевать школьных костюмов. — Вам, пацанам, только и погулять теперь в трусиках, вроде как солнечная ванна… — говорил он. И Ваня и другие члены четвёртой бригады ходили в трусиках и голошейках, а в парадных случаях добавочно к трусикам наряжались в просторную, блестяще отглаженную «парусовку», одежду полноценную, с рукавами, воротником и карманом на груди. На ноги при этом надевались голубые носки и «спортсменки», а на голову — золотая тюбетейка. В этом костюме пацаны имели вид великолепный. Ваня быстро входил в колонистскую жизнь, всё ему нравилось в ней и всё ему было по плечу. Он отказался от своего законного права погулять два дня и на второй день после приёма пошёл работать в литейных цех шишельником. Литейный цех помещался в старом каменном сарае. В одном углу здесь стоял литейный барабан, в другом — работали шишельники. Литейный цех отливал из меди маслёнки. Ване нравилось, что они важно назывались «маслёнки Штауфера». Нравилось Ване и то, что маслёнки Штауфера были очень нужны для разных заводов — без них ни один станок не мог работать: так, по крайней мере, утверждала вся четвёртая бригада. Ваня нарочно выбегал смотреть, как полная подвода, нагруженная небольшими ящиками, отправлялась на вокзал. В ящиках лежали маслёнки, никелированные, совсем готовые, завёрнутые в бумагу. Маслёнки были разных размеров, от двадцати до восьмидесяти миллиметров в диаметре, таких же размеров делались и шишки. С первого же дня Ваня стал входить в работу. Конечно, техника ему давалась не сразу. Бывало, что шишка развалится у него в руках, когда, проткнув её песчаное тело тонкой проволокой, он укладывал шишки на фанерный лист, чтобы отправить их в сушилку. Но уже через неделю он научился деревянным молотком придавать шишке определённую плотность в форме, научился сообщать песку необходимую влажность, осторожно вынимать шишку из формы и протыкать проволокой и если ещё не умел делать ста шишек за четыре часа, то шестьдесят выходило у него свободно. Соломон Давидович платил ребятам по копейке за каждую шишку: Филька, Кирюшка и Петька говорили, что это очень мало. Но не одни шишки владели Ваниной душой. Каждый день приносил что‑либо новое. Перед каждым днём он останавливался, чуть‑чуть задыхаясь от силы новых впечатлений, оглядывался на новых друзей и требовал от них разъяснений. Например, оркестр. Все пацаны четвёртой бригады преклонялись перед оркестром, многое о нём рассказывали, умели напевать «Марш милитэр» и марш из «Кармен», а «Смену караула» напевали на такие слова: Папа римский вот‑вот‑вот Собирается в поход. Видно, шляпа — этот папа ‑ Ожидаем третий год. А после этого следовало тарараканье, очень сложное и красивое. Но в настоящих тайнах оркестра разбирались немногие: Володя Бегунок, Петька Кравчук и Филька Шарий, потому что Володя играл на второй трубе, Петька на пиколке, а Филька был самый высокий класс — первый корнет. Ване тоже захотелось играть на чём-нибудь, но приходилось ожидать, пока он получит звание колониста: воспитанников в оркестр не принимали. А пока наступит этот счастливый момент, Ваня не пропускал ни одной сыгровки. Услышав сигнал «сбор оркестра», он первым приходил в тот класс, где обыкновенно оркестр собирался. В первые дни дежурные по оркестру старались его «выставить», но потом к нему привыкли, так уже и считали, что Ваня Гальченко — будущий музыкант. В оркестре Ване всё нравилось: и блестящий белый хор инструментов — с серебром, как уверял Володя Бегунок, — целых тридцать штук, и восемь чёрных кларнетов, и хитрые завитки тромбонов, и пульты, и строгость полного, весёлого старика‑дирижёра Виктора Денисовича, его язвительные замечания. — Ты был в цирке? — обращается Виктор Денисович к «эсному басу» Данилу Горовому, после очередного недоразумения с си‑бемоль. — Был, — отвечает Горовой и краснеет. — Был? Видел — морской лев на трубе играет? Данило Горовой, массивный, с могучей шеей, славный кузнец колонии, молча облизывает огромный мундштук своего баса. Виктор Денисович сердито смотрит на Горового; подняв лица от своих мундштуков, смотрят на Горового и все сорок музыкантов. Виктор Денисович продолжает: — Так это же морской лев! Морской лев, а как играет! Горовой подымает недовольный взгляд на дирижёра. Известно всей колонии, что он не отличается остроумием, но не может он молчать сейчас, не может оставить без возражения обидного намёка на морского льва. Морской лев — у него даже ног нету, а голова собачья. И Горовой с пренебрежением отводит глаза от дирижёра и говорит тихо: — Как он там играет! После этого радостно заливаются смехом и музыканты, и Виктор Денисович, и Ваня Гальченко, и сам Данило Горовой. Чей‑то голос прибавляет к смеху одинокую реплику: — Морской лев си‑бемоль тоже не возьмёт, Виктор Денисович! Но Виктор Денисович уже серьёзен. Он холодно смотрит через головы оркестра, стучит тоненькой палочкой по пульту:
			— Четвёртый номер. Тромбоны, не кричите! Раз… два! Ваня замирает рядом с малым барабаном, в его уши вливается прекрасная сложная музыка. Но оркестр притягивает его не только музыкой. В колонии говорили, что оркестр, существуя пять лет, ни разу не отдувался на общем собрании. Старшиной оркестра ходил Жан Гриф, высокий, черноглазый юноша из девятой бригады. Ваня и смотреть на него остерегался, а не то разговаривать… Если же смотрел, так только тогда, когда Жан выделывал какое‑нибудь соло на своём коротеньком корнете, и ничего, кроме нот и палочки дирижёра, не видел. Но и оркестр не поглощал целиком душу Вани Гальченко. Замирала его душа и на физкультурной площадке. С таким же почтением смотрел он на Перлова, у которого голова всегда победоносно забинтована: о нём гремит слава отчаянного форварда.
Затаив дыхание, Ваня слушал рассказы о величественных матчах волейболистов. Славились и городошники. Их капитан Крусков говорил: — В нашей команде «письмо» выбивают с одного удара. — Ну, это врёшь, положим, «письмо» не выбьют. — Выбиваем. Как «не выбьют»? А про «аэроплан» и говорить нечего. У наших пацанов хоть и не сильный удар, а зато как повернёт, каждым концом зацепит. А в коридоре главного здания висел ещё и ребусник. Ваня подолгу останавливался перед ним, прочитывал сотни его потрясающих вопросов, картин, загадок, чертежей, труднейших математических формул. Нарисованное окно, в окно смотрит девочка, а внизу вопрос: — Сколько этой девочке лет? Потом ещё вопрос: где можно построить такую избу, чтобы все её четыре стены смотрели на юг? И тут же нарисована симпатичная избушка, а на ней флаг. За спиной Вити стоит Семён Гайдовский, он человек серьёзный: — Это пятая серия, она теперь так висит — для красоты; уже решили и уже премии получили. А когда будет осень, Пётр Васильевич повесит новую. Я в прошлую зиму четыре тысячи очков заработал на ребуснике. Познакомился Ваня и с Петром Васильевичем, фамилия у которого была странная: Маленький. А на самом деле он был страшно большой, самый высокий человек в колонии и худой‑худой. У него были и ноги худые и шея худая, и нос худой, а всё-таки это был весёлый, неутомимый человек. Самое же главное — он был какой‑то «не такой», как говорили пацаны. Они рассказывали о нём много смешных историй, но в то же время стаями, обуреваемые сложнейшими планами, проектами и начинаниями, ходили за ним. Видно, у Маленького был приметливый глаз. Уже на второй день он увидел Ваню, пробегавшего через двор, и закричал: — Эй, пацан! Паца‑ан! Ваня задержался. — А иди сюда! — А чего? У Маленького были такие длинные ноги, что он сделал только три шага и очутился возле Вани: — Новенький? С высоты, с неба, смотрело на Ваню носатое, худое лицо. Под носом что‑то такое растёт — не то усы, не то как. Будто нарочно, глаза ярко‑голубые, напористые. — Новенький? Зовут как? Ваня Гальченко? Ты перемёт умеешь делать? — Перемёт? — Перемёт — рыбу ловить? Не умеешь? А радиоприёмник? Тоже не умеешь? А может, ты стихи пишешь? А что же ты умеешь делать? Ваня был смущён многими вопросами, но ему захотелось не ударить лицом в грязь, и он сказал, подняв лицо и прищурив один глаз: — А я сделал ящик. — Какой ящик? — Ботинки чистить… — Сам делал? — Сам. — И чистил? — Чистил. — Щёткой намазывал? — Ага, маленькой такой, а потом большой. — А! Видишь? Значит, мы с тобой завернём. — Кого? — Не кого, а дело завернём. Гребной автомобиль! Ваня Гальченко! Кажется, ты человек деловой. И, больше не сказав ни слова, Маленький сделал в сторону несколько шагов и исчез между двумя зданиями. Через цветник, он, кажется, просто перешагнул. Это было интересно. Гребной автомобиль! Ваня расспросил всю четвёртую бригаду, но никто не знал, что такое гребной автомобиль. Слух о том, что Пётр Васильевич Маленький собирается с Ваней делать гребной автомобиль, сильно взбудоражил четвёртую бригаду. Оказалось, что у колонистов четвёртой бригады были свои планы на Маленького: с теми в воскресенье он идёт ловить рыбу в каком‑то таинственном озере в десяти километрах, с другими затевает сложную игру, с третьими отвоевал у совета бригадиров комнату и в ней устраивает что‑то. — А кто он такой? — спросил Ваня. — Пётр Васильевич? А… он… он — никто. — Почему никто? — Он считается учитель, так это он учит по черчению в старших группах, а так он никто, просто себе… Через неделю Ваня встретил Маленького в лесу. Он ходил между деревьями, заглядывал на их вершины, но Ваню сразу узнал: — Ага! Ваня! Гребной автомобиль — замечательная вещь. Мы с тобой завтра сядем и поговорим. Но завтра Пётр Васильевич заболел, и говорили, что он заболел туберкулёзом. Известие об этом с большой печалью повторялось в четвёртой бригаде. И не столько таинственный гребной автомобиль, сколько сам Пётр Васильевич запомнился Ване: такой большой, быстрый и занимательный и так печально заболевший туберкулёзом, тоже таинственной и, кажется, смертельной болезнью… Но, по совести говоря, больше всего нравилась Ване самая жизнь в четвёртой бригаде. Было здесь по‑дружески тепло, интересны были все ребята, и в такой строгости держал всех Алёша Зырянский. Каждый день хотелось Ване поскорее закончить работу и вернуться в чистую, уютную спальню, слушать, говорить, смеяться, жить. Хотелось, чтобы Алёша что‑нибудь приказал, даже самое трудное, и чтоб салютнуть и сказать ему: — Есть!
3. СТАРЫЕ И НОВЫЕ СЧЁТЫ Игорь Чернявин каждый день работал — зачищал проножки. Руки его были покрыты ссадинами и царапинами, и рашпиль по‑прежнему вызывал отвращение. Игорь не скрывал своего отрицательного отношения к работе над проножками, но считал себя обязанным её выполнять, потому что дал слово в совете бригадиров. Однако он скрывал свой панический страх перед пчёлами и мухами и с осторожным вниманием поглядывал на них, когда они прилетали к его верстаку. К счастью, через неделю после начала работы Игоря сборочный цех был переведён в помещение стадиона. Как ни плохо шла работа над проножками, Игорь к концу четырёхчасового рабочего дня сдавал Штевелю тридцать проножек, а за это количество полагалось в день заработка девяносто копеек. Штевель утверждал, что такой молодой человек, как Игорь, должен сдавать в день, по крайней мере, сотню проножек. Работа в цехе отнимала всего четыре часа после обеда. Всё остальное время проходило гораздо симпатичнее. Утром Игорь шёл в школу, и там в одном из классов Николай Иванович полчаса или час занимался с ним. Николай Иванович был по‑прежнему всегда чисто одет, чрезвычайно вежлив и прост. За это время Игорь познакомился и с другими учителями и учительницами и заметил, что все они отличаются такой же безукоризненной вежливостью и так же чисто одеваются. Вообще учителя здесь были какие‑то «не такие», да и от всей школы, помещавшейся в отдельном здании, исходил приятный запах: в школе было солидно, чисто, приветливо и даже несколько торжественно. Понравилась Игорю и библиотека. Она помещалась рядом с «тихим» клубом. Книг в ней было много, книги все были переплетены, стояли в порядке на полках до самого потолка, а у широких дверей с перекинутой поперёк полочкой всегда собиралась очередь читателей. Библиотекой заведовала древняя старушка Евгения Фёдоровна, но копошились с книгами, выдавали, принимали, записывали, чертили, рисовали и мазали рекомендательные списки три колониста, и между ними главную роль играла Шура Мятникова, тонкая, очень стройная девушка. У неё смуглое лицо и большой рот. — Прочитал? Или картинки посмотрел? — спрашивала она, и при этом в лице её была шутливая и серьёзная очень живая игра… Игорь всегда любил читать. Бродячая жизнь отвлекла его от книг, и сейчас он с новой жадностью набросился на чтение. Проснувшись утром, приятно было вспомнить, что в тумбочке лежит книга. Вечером Нестеренко не позволял долго читать и тушил свет в одиннадцать часов. Игорь приспособился просыпаться раньше сигнала «вставать» и часок почитать в постели. Именно с этого утреннего чтения начался день, который потом до самого вечера был наполнен выдающимися происшествиями. Ещё с вечера Нестеренко сказал Игорю: — Завтра ты дежуришь по бригаде. Дежурный по бригаде должен был вставать в шестом часу, чтобы к поверке успеть закончить уборку. Игорь проснулся рано, но вспомнив о «Таинственном острове», который лежал в его тумбочке, не вспомнил о дежурстве. Когда прозвенел сигнал и поднялась вся бригада, Нестеренко только ахнул: — Что же ты со мной делаешь? Игорь бросился к тряпкам и щёткам, но было уже поздно. Поверка застала спальню в беспорядке и Чернявина в разгар работы. Не повезло ещё и в том отношении, что поверку принимал сам Захаров. Он строго нахмурился, холодно рассматривал спальню, холодно сказал: «Здравствуйте, товарищи», небрежно выслушал рапорт и спросил: — Кто дежурит? Игорь улыбнулся смущённо: — Я. — Получи один наряд. Игорь так же смущённо улыбнулся и услышал шипение Нестеренко: — Да отвечай же, как следует! Что это такое? Игорь обрадовался выходу из мучительного положения, вытянулся: — Есть, один наряд, товарищ заведующий! После поверки Нестеренко долго ещё читал Игорю нотации, по‑старушечьи детально разбирал недостатки его характера и барского воспитания. — Даже книга, даже книга, святая вещь, и та тебя с толку сбивает, а если ж ты повстречаешься с какой сволочью, что тогда будет! Но другие товарищи не сильно осуждали. Санчо Зорин даже одобрил: — Это хорошо, Нестеренко, чего ты испугался? Боевое крещение! Ты посуди: какой же из него будет человек, если он ни одного наряда не получит? И Нестеренко не выдержал, улыбнулся: — Это, конечно, верно, а только и бригаде неприятность. В тот же день дежурил по бригаде Ваня Гальченко. У него дело прошло гораздо благополучнее и даже со славой. Все ещё спали, а Ваня стоял на подоконнике и мыл стёкла, тихонько насвистывая. За окном распускалось утро, внизу, в цветнике, возились с поливкой, горели на солнце окна в здании школы. Володя Бегунок давно захватил свою трубу и пошёл будить дежурного бригадира Илюшу Руднева из десятой бригады. Скоро во дворе он заиграл сигнал побудки. Продолжая работать, Ваня лукаво посмотрел на спящих товарищей. Отвечая сигналу, Филька о чём-то заговорил во сне. У окна зашуршали шаги. Снизу, из сада, Володя спросил тихо: — Спят? Ваня кивнул. Через минуту тихонько приоткрылась дверь, в щель продвинулся раструб трубы. Сигнал раздался страшно громко. Алёша Зырянский мгновенно вскочил с постели, но Володи уже не было. — Вот чертёнок! Ну, я его поймаю! Какой же ты молодец, даже окна помыл. Ваня, краснея, выслушивает похвалу бригадира и ещё сильнее натирает стекло. В двери снова просовывается серебряный раструб. Зырянский вспыхивает и крадётся к дверям, но дверь распахивается. Володя налетает на Алёшу, вскакивает верхом на его живот, обнимает его руками, ногами и трубой и орёт: — Ребята! Бей бригадира! С постелей вскакивают Филька, Петька, оба Семёна, и подымается общая возня. Стоя на подоконнике, Ваня громко смеётся. В дверь заглядывает невысокий, собранный, хорошенький мальчик — дежурный бригадир Руднев, улыбается и спрашивает: — Встаёте? После завтрака Игорь увидел Ваню: — Ванюша, как дела? — О! Здорово, понимаешь! Сегодня будет благодарность в приказе! — Да ну! За что? — А за дежурство по бригаде. — За дежурство? Ох ты, чёрт! И я получил. — Благодарность? — Нет, один наряд. Говорят, хорошего колониста не бывает без наряда. — А кто это говорит? — А это мой шеф говорит, Санчо Зорин. — Это у тебя такой шеф? Вот у меня шеф, так шеф — Володька! Лето — школа не работает, и в парке народу много. Кто идёт к пруду, кто к гимнастическому городку, а кто на скамьях расположился поуютнее и читает книжку. Игорь с книжкой — причиной утреннего скандала — направился в самый далёкий и тенистый уголок. На запущенной дорожке он третий раз в жизни встретил «чудесную» девушку с карими глазами. Она очень спешила, идя ему навстречу, быстро перебирала загоревшими ногами, волосы у неё были ещё мокрые после купания. Девушка подняла на Игоря глаза, такие, как и раньше, прекрасные, с золотисто‑синим блеском, но не смутилась, что‑то вспомнила, задорно улыбнулась. Игорь стал на её дороге. Она отступила назад и руку подняла к лицу. — Не бойтесь, мисс, не бойтесь. Скажите только ваше имя. — А на что вам? — Я хочу с вами познакомиться, а меня зовут Игорь. — Ну так что? — Ничего, конечно, особенного. Просто — Игорь. Девушка попыталась обойти его сбоку. Юбчонка на ней была поношенная. — Скажите ваше имя, миледи, я же больше ни о чём не прошу. Девушка остановилась, поднесла кулачок к губам: — Вы… мух боитесь. Игорь вдруг вспомнил, при каких бедственных обстоятельствах он встретил эту девушку в последний раз, и покраснел. Она заметила его смущение, опустила руку, двинулась вперёд. Игорь уступил ей дорогу. Она быстро оглянулась на него, сверкнула зубами: — А меня зовут Оксана! Игорь всплеснул руками: — Боже мой, какое имя! Оксана! Но девушка была уже далеко, только ноги её светло и быстро мелькали на запущенной дорожке. — Чего ты? — окликнули Игоря сзади. Игорь оглянулся. Это был Володя Серёдин. Сын старого инженера, он и в колонии старался не терять «интеллигентности» — по‑пижонски крепко сжимал склонные к улыбке губы, как‑то особенно высоко задирал голову. — Ты не знаешь, что это за девчонка? Она ведь не колонистка! Серёдин ответил с небольшим возмущением: — Какая там колонистка! Прислуга! — Не может быть?! — Почему не может быть? — Прислуга? — Ну да, прислуга. Здесь за прудом дача… дом просто. Она там прислуга. — А кто же там хозяин? — Там не хозяин, а чёрт его знает… адвокат какой‑то. — А ты откуда знаешь? — Ты спроси у Гонтаря. Он в эту девчонку влюблён. — Влюблён? Да ну? — Ещё как влюблён. Он для неё и причёску сделал. Он тебе рёбра переломает. Игорь тронул Серёдина за рукав: — Сэр! Дело не в рёбрах. Дело, понимаешь… если он адвокат, так почему она так одевается? — Я не знаю. Гонтарь думает, что он её для огорода держит. Свои овощи, понимаешь, только не сам работает, а занимается эксплуатацией — Оксана работает. Батрачка. А ей только пятнадцать лет. Сволочь! Серёдин смотрел на Игоря умным, спокойным взглядом, и слово «сволочь» особенно сочно звучало в его культурном выговоре. Они направились к главному зданию. Игорю хотелось ещё расспросить Серёдина об Оксане. Дежурный бригадир Руднев стоял на крыльце с блокнотом в руках. Увидев Игоря, он сказал: — Чернявин! У тебя есть один наряд. Вот эту дорожку нужно подмести и посыпать песком. Работы здесь на полчаса, а у тебя как раз один наряд. Сдашь мне к обеду. Игорь не забыл стать смирно: — Есть, выполнить один наряд, сдать к обеду. Но забыл спросить, чем нужно подметать и где взять песок. Руднев ушёл. Игорь осмотрелся. И Серёдина уже не было возле него. Через полчаса Игорь работал на дорожке. В руках у него были три гибких прутика, и как он ни царапал ими дорожку, они не в силах были зацепить мелкий сор. Проходивший мимо Нестеренко остановился: — Это наряд? — Да. Откуда‑то взялся Ваня Гальченко. Нестеренко пренебрежительно надул полные щёки: — Так… кто же это… прутиком? — А чем? — Что ты за человек? Веник сделай! Нестеренко ещё с секунду молча смотрел на Игоря, неодобрительно пожал плечами, ушёл. Игорь оглянулся на Ваню, покраснел, Ваня убежал. Игорь задумался. Ещё царапнул два раза. Собственно говоря, против наряда он ничего не имело, но дайте же орудия производства! На дорожке были мелкие веточки, два‑три старых окурка, лепестки цветов. Вся эта мелочь никак не хотела поддаваться прутику. Игорь ещё раз беспомощно оглянулся и увидел Ваню. Ваня бежал к нему вприпрыжку, и в руках у него был великолепный веник. — Ваня! Вот спасибо! Где ты такой веник достал? — А нарвал. Сколько хочешь! — Давай я буду сам. — Ты подметай, а я пойду песка принесу. Через двадцать минут Игорь и Ваня заканчивали работу, посыпая дорожку из одного вёдра. Захаров вышел из‑за угла здания: — Гальченко, помогаешь? — Это так… немножко. Он всё. — Ты — хороший товарищ! Ваня поднял голову, но Захаров уже ушёл. У него была тонкая талия и хорошие, блестящие сапоги. — Новенького ведут, — сказал Игорь. Ваня посмотрел вдаль по шоссе. Действительно, было видно, что один из идущих — милиционер. — Меня тоже с милиционером. А нехорошо с милиционером. Ваня не ответил, деловым взглядом осмотрел работу. — Надо здесь досыпать, а то получилась лысина. — А куда мы песок денем? Остаток? — Давай на этой дорожке приберём. Она маленькая. Игорь не возразил. Они в десять минут убрали небольшую поперечную дорожку. Игорь взял ведро и направился к главному входу, где как раз дежурный бригадир Руднев расписывался в книге милиционера. Пока друзья подошли к ним, милиционер уже козырнул и направился в город. — Товарищ дежурный бригадир, наряд выполнил. — Сейчас посмотрю, вот только этого сдам Торскому. Игорь посмотрел на новенького и остолбенел: перед ним стоял Гришка Рыжиков. Ваня Гальченко, глядя на Рыжикова, давно уже задохнулся в удивлении и даже рот открыл. Рыжиков развязно улыбался, но заговорить не решался. Заговорил Игорь: — Этого гада в колонию? Я его сейчас с лица земли сотру! Руднев протянул руку, чтобы остановить Игоря, но Игорь уже схватил Рыжикова за воротник. — Ограбить такого пацана! — Да пусти, — захрипел Рыжиков, цепляясь своими грязными пальцами за пальцы Игоря. Игорь уже занёс кулак другой руки над головой Рыжикова, но в этот момент Руднев с силой схватил Игоря за пояс и повернул к себе: — Товарищ Чернявин! К порядку! Игорь не мог не оглянуться на этот окрик, а, оглянувшись, увидел сразу и белый воротник, и золотисто‑серебряный вензель, и яркий шёлк повязки. Он выпустил Рыжикова и стал «смирно». Руднев посмотрел на Рыжикова, как показалось Игорю, с гадливостью, но Игорю сказал сурово, негромко и властно: — В колонии нельзя сводить старые счёты, товарищ Чернявин! И в тоне этого мальчика, в его сведённых насильно бровях, в ясном взгляде, в том уважении, с которым было сказано слово «товарищ», Игорь почувствовал нечто совершенно непреодолимое. Он поднял руку: Есть, не сводить старые счёты, товарищ дежурный бригадир! Руднев уже уводил Рыжикова в дом. Игорь никак не мог прийти в себя, но о Рыжикове уже забыл: он только сейчас почувствовал, как это удивительно, что он мог с такой готовностью подчиниться маленькому Рудневу… Ваня вышел из оцепенения и трепыхнулся рядом с ним…
4. ДРУЖБА НА ВСЮ ЖИЗНЬ Ваня заметил Володю Бегунка на другом конце двора и побежал рассказать ему о своём несчастье. Прибытие Рыжикова как будто закрыло солнце, светившее над колонией. Мрачные тени легли теперь на все эти здания и на лес, и на пруд, и даже на четвёртую бригаду. Рыжиков в колонии — это было оскорбительно! Володя нахмурил брови, напружинил глаза, расставив босые ноги, терпеливо выслушал взволнованный Ванин рассказ: — Так это тот самый, который тебя обокрал? Так чего ты сдрейфил? — Так он же теперь в колонии! Он теперь всё покрадёт! — Ха! — Володя показал на Ваню пальцем. — Испугался. Обкрадёт! Думаешь, так легко обокрасть? Пускай попробует! А ты думаешь, тут мало таких было? Ого! Сюда таких приводили, прямо страшно. — А где они? — Как где? Они здесь, только они теперь уже не такие, а совсем другие. Они пошли в парк. Ни они, ни Игорь Чернявин не видели, как к главному зданию подкатил легковой автомобиль. Из него вышли две женщины и с ними — Ванда Стадницкая. Дежурный бригадир Илюша Руднев, выбежавший к ним навстречу, бросил быстрый взгляд на Ванду и увидел, какая она красивая. Сейчас у Ванды волосы совсем белокурые, чистые, они даже блестят, и на волосах — синий берет. И на ногах не хлюпающие калоши, а чулки и чёрные туфли. И лицо у Ванды сейчас оживлённое, она оглядывается на своих спутниц. Официальный блеск дежурного бригадира Ванда встречает дружеской улыбкой. К сожалению, в настоящий момент Руднев не может ответить ей такой же улыбкой. Он поднимает руку и спрашивает с приветливой, но настороженной вежливостью: — Я дежурный бригадир колонии. Скажите, что вам нужно. Полная, с ямочками на щёках, с пушистыми чёрными бровями, видно, весёлая и добрая женщина, так засмотрелась на хорошенького Руднева, что не сразу даже ответила. Засмеялась. — Ага, это вы такой дежурный. А нам начальника нужно. — Заведующего? — Ну, пускай заведующего. — По какому делу? — Ну что ты скажешь — она обернулась к другой женщине, такой же полной, но солидно, немного даже строго настроенной. — Значит, обязательно вам сказать? — Да. — Хорошо. Мы привезли к вам девушку… вот… Ванду Стадницкую. А сами мы из партийного комитета завода им. Коминтерна. И письмо у нас есть. Руднев показал дорогу: — Пожалуйте. Часовой у дверей, тоненький белокурый Семён Касаткин, чуть заметным движением глаз спросил Руднева и получил такой же еле ощутимый ответ. Руднев открыл дверь в комнату совета бригадиров, но отступил, пропуская выходящих. Ванда подняла глаза: вдруг побледнела, слабо вскрикнула, повалилась на окно: — Ой! Рыжиков, нахально улыбаясь, прошёл мимо. Руднев сказал ему: — Подожди здесь, я сейчас. Пожалуйте. Витя, это к Алексею Степановичу. Все обернулись к Ванде, предлагая ей пройти, но Ванда сказала, опустив голову: — Я никуда не пойду. Рыжиков стоял на отлёте, руки держал в карманах, смотрел с необъяснимой насмешкой. Виктор опытным глазом оценил положение. — Руднев, забирай его! Руднев, ухватив за рукав, повернул Рыжикова лицом к выходу. Витя пригласил: — Заходите. — Никуда я не пойду. — Ванда ещё ниже опустила голову, а когда Рыжиков скрылся в вестибюле, она с опозданием бросила ему вдогонку ненавидящий взгляд, потом отвернулась к открытому окну и заплакала. Женщины растерянно переглянулись. Витя мягко подтолкнул их в комнату: — Посидите здесь, а я с ней поговорю. Женщины послушно вышли. Витя закрыл за ними дверь, потом осторожно взял Ванду за плечи, заглянул в лицо: — Ты этого рыжего испугались? Ты его знаешь? Ванда не ответила, но плакать перестала. Платка у неё не было, она размазывала слёзы рукой. — Чудачка ты! Таких хлюстов бояться — жить на свете нельзя. Ванда сказала в угол оконной рамы: — Я его не боюсь, а здесь всё равно не останусь. — Хорошо. Не оставайся. Машина ваша стоит. А только можно ведь зайти в комнату? — Куда зайти? — Да вон к нам. Ванда помолчала, вздохнула и молча направилась к двери. В комнате совета бригадиров она хотела задержаться, но Витя прямо провёл её в кабинет к Захарову. Алексей Степанович удивлённо посмотрел на Ванду, Ванда отступила назад, вскрикнула: — Куда вы меня ведёте? — Поговорите там, Алексей Степанович, женщины… две… Захаров быстро вышел. Ванда испуганно глянула ему вслед, упала на широкий диван и на этот раз заплакала с разговорами: — Куда вы меня привели? Всё равно не останусь. Я не хочу здесь жить! Она два раза бросалась к двери, но Витя молча стоял на дороге, она не решилась его толкнуть. Потом она тихо плакала на диване. Витя видел в окно, как ушёл в город автомобиль, и только тогда сказал: — Ты зря плачешь, теперь всё будет хорошо. Она притихла, начала вытирать слёзы, но вошёл Захаров, и она снова зарыдала. Потом вскочила с дивана, сдёрнула с себя берет, швырнула его в угол и закричала: — Советская власть! Где Советская власть? Стоя за письменным столом, Захаров сказал: — Я Советская власть. И Ванда закричала, некрасиво вытягивая шею: — Ты? Ты — Советская власть? Так возьми и зарежь меня! Возьми нож и зарежь, я всё равно жить больше не буду. Захаров не спеша, основательно уселся за столом, разложил перед собой принесённую бумажку, произнёс так, как будто продолжал большой разговор: — Эх, Ванда, мастера мы пустые слова говорить! И у меня вот… такое бывает… А покажи, какая у тебя беретка. Подними и дай сюда. Ванда посмотрела на него тупо, села на диван, отвернулась. Витя поднял берет, подал его Захарову. — Хорошая беретка… Цвет хороший. А наши искали, искали и не нашли. Интересно, сколько она стоит? — Четыре рубля, — сказала Ванда угрюмо. — Четыре рубля? Недорого. Очень хорошенькая беретка. Захаров, впрочем, не слишком увлекался беретом. Он говорил скучновато, не скрывал, что берет его заинтересовал мимоходом. Потом кивнул, Витя вышел. Ванда направила убитый взгляд куда‑то в угол между столом и стеной. Поглаживая на руке берет, Захаров подошёл к ней, сел на диван. Она отвернулась. — Видишь, Ванда, умереть — это всегда можно, это в наших руках. А только нужно быть вежливой. Чего же ты от меня отворачиваешься? Я тебе зла никакого не сделал, ты меня не знаешь. А может быть, я очень хороший человек. Другие говорят, что я хороший человек. Ванда с трудом навела на него косящий глаз, угол рта презрительно провалился: — Сами себя хвалите… — Да что же делать? Я и тебе советую. Иногда очень полезно самому себя похвалить. Хотя я тебе должен сказать: меня и другие одобряют. Ванда наконец улыбнулась попроще: — Ну так что? — Да что? Я тебе предлагаю дружбу. — Не хочу я никаких друзей! Я уже навидалась друзей, ну их! — Какие там у тебя друзья! Я уже знаю. Я тебе предлагаю серьёзно: большая дружба и на всю жизнь. На всю жизнь, ты понимаешь, что это значит? Ванда пристально на него посмотрела: — Понимаю. — Где твои родители? — Они… уехали… в Польшу. Они — поляки. — А ты? — Я потерялась… на станции, ещё малая была. — Значит, у тебя нет родителей? — Нет. — Ну так вот… я тебе могу быть… вместо отца. И я тебя не потеряю, будь покойна. Только имей в виду: я такой друг, что если нужно, так и выругаю. Человек я очень строгий. Такой строгий, иногда даже самому страшно. Ты не боишься? Смотреть я на тебя не буду, что ты красивая. У Ванды вдруг покраснели глаза, она снова отвернулась, сказала очень тихо: — Красивая! Вы ещё не знаете, какая. — Голубчик мой, во‑первых, я всё знаю, а во‑вторых, и знать нечего. Чепуха там разная. — Это вы нарочно так говорите, чтобы я осталась в колонии? — А как же… Конечно, нарочно. Я не люблю говорить нечаянно, всегда нарочно говорю. И верно: хочу, чтобы ты осталась в колонии. Очень хочу. Прямо… ты себе представить не можешь. Она подняла к нему внимательные, недоверчивые глаза, а он смотрел на неё сверху, и было видно, что он и в самом деле хочет, чтобы она осталась в колонии. Она показала рукой на диван рядом с собой. — Вот садитесь, я вам что‑то скажу. Он молча сел. — Знаете что? — Возьми свою беретку. — Знаете что? — Ну? — Я сама очень хотела в колонию. А меня тут… один знает… Он всё расскажет. Захаров положил руку на её простоволосую голову, чуть‑чуть провёл рукой по волосам: — Понимаю. Это, знаешь, пустяк. Пускай рассказывает. Ванда со стоном вскрикнула: — Нет! Посмотрела на него с надеждой. Он улыбнулся, встряхнул головой: — Ни за что не расскажет. В кабинет ворвался Володя Бегунок, остолбенел перед ними, удивлённо смутился: — Алексей Степанович, Руднев спрашивает, не нужно ему новенькую девочку… принимать? — Не нужно. Клава примет. Пожалуйста: одна нога здесь, другая там, позови Клаву. — Есть! Володя выбежал из кабинета, а Ванда прилегла на боковине дивана и беззвучно заплакала. Захаров ей не мешал, походил по комнате, посмотрел на картины, снова присел к ней, взял её мокрую руку: — Поплакала немножко. Это ничего, больше плакать не нужно. Как зовут того колониста, который тебя знает? — Рыжиков! — Сегодняшний! Влетел в комнату Володя, снова быстро и с любопытством взглянул на Ванду, что не мешало ему очень деловито сообщить: — Клава идёт! Сейчас идёт! — Ну, Володя! Вот у нас новая колонистка! Видишь, какая грустная? Ванда Стадницкая. — Ванда Стадницкая? Вот здорово! Ванда Стадницкая? — Чего ты? — Да как же! А Ванька собирается в город идти… искать тебя. И я тоже. — Ваня? Гальченко? Он здесь? — А как же! Гальченко! Вот он рад будет! Я позову его, хорошо? Захаров подтвердил: — Немедленно позови. И Рыжикова. — Ну‑у! Тогда и Чернявина нужно… — Ванда, ты и Чернявина знаешь? Ванда горько заплакала: — Не могу я… — Глупости. Зови всех. В дверях Володя столкнулся с Клавой Кашириной. — Алексей Степанович, звали? — Слушай, Клава. Это новенькая — Ванда Стадницкая. Бери её в бригаду и немедленно платье, баню, доктора, всё и чтобы больше не плакала. Довольно. Клава склонилась к Ванде: — Да чего же плакать? Идём, Ванда… Не глядя на Захарова, пошатываясь, торопясь, Ванда вышла вместе с Клавой. Через десять минут в кабинете стояли Игорь, Ваня и Рыжиков. Торский и Бегунок присутствовали с видом официальным. Захаров говорил: — Понимаете, что было раньше, забыть. Никаких сплетен, разговоров о Ванде. Вы это можете обещать? Ваня ответил горячо, не понимая, впрочем, какие сплетни может сочинять он, Ваня Гальченко: — А как же! Игорь приложил руку к груди: — Я ручаюсь, Алексей Степанович! — А ты, Рыжиков? — На что она мне нужна? — сказал Рыжиков. — Нужна или не нужна, а языком не болтать! — Можно, — Рыжиков согласился с таинственной снисходительностью. На него все посмотрели. Вернее сказать — его все рассмотрели. Рыжиков недовольно пожал плечами. Но в комнате совета бригадиров разговор на эту тему был продолжен. Игорь Чернявин настойчиво стучал пальцем по груди Рыжикова: — Слушай, Рыжиков! То, что Алексей говорит, — одно дело, а ты запиши, другое запиши… в блокноте: слово сболтнёшь, привяжу камень на шею и утоплю в пруду!
5. ЛИТЕЙНАЯ ЛИХОРАДКА В спальнях, в столовой, в парке, в коридорах, в клубах — между колонистами всегда шли разговоры о производстве. В большинстве случаев они носили характер придирчивого осуждения. Все были согласны, что производство в колонии организованно плохо. На совете бригадиров и на общих собраниях въедались в заведующего производством Соломона Давидовича Блюма и задавали ему вопросы, от которых он потел и надувал губы: — Почему дым в кузнице? — Почему лежат без обработки поползушки, заказанные заводом им. Коминтерна? — Почему не работает полуревольверный? — Почему не хватает резцов? — Почему протекает нефтепровод в литейной? — Почему перекосы в литье? — Почему в механическом цехе полный базар? Барахла накидано, а Шариков целый день сидит в бухгалтерии, не может никак пересчитать несчастную тысячу маслёнок? — Когда будут сделаны шестерёнки на станок Садовничего, клинья к суппорту Поршнева, шабровка переднего подшипника у Яновского, капитальный ремонт у Редьки? Колонисты требовали ремонта станков, ходили за ремонтными слесарями, ловили во дворе Соломона Давидовича, жаловались Захарову, но к станкам всегда относились с презрением: — Мою соломорезку сколько ни ремонтируй, всё равно ей дорога в двери. Разве это токарный? Соломон Давидович обещал всё сделать в самом скором времени, но остановить станок и начать его ремонт — на это не был способен Соломон Давидович. Это было самоубийство — остановить станок, если он ещё может работать. Станок свистел, скрипел, срывался с хода, колонисты со злостью заставляли его работать, и станок всё-таки работал. Работали соломорезки, работали суппорты без клиньев, работали изношенные подшипники. «Механический» цех ящиком за ящиком отправлял в склад готовые маслёнки, около сборочного цеха штабелями грузили на подводы театральные кресла. Швейная мастерская выпускала исключительно трусики из синего, коричневого и зелёного сатина, но выпускала их тысячами, и на каждой паре трусиков зарабатывал завод три копейки. В колонии не было денег, но на текущем счету колонии всё прибавлялись и прибавлялись деньги. Среди колонистов находились люди с инициативой, которые говорили на собраниях: — Соломон Давидович деньги посолил, а спецовок прибавить, так у него не выпросишь. Соломон Давидович возражал терпеливо: — Вы думаете, если завелась там небольшая копейка, так её обязательно нужно истратить? Так не делают хорошие хозяева. Я ни капельки не боюсь за вас, дорогие товарищи: тратить деньги вы всегда успеете научиться и можете всегда добиться очень высокой квалификации в этом отношении. А если нужно беречь деньги, так это не так легко научиться. Если ты не будешь терпеть, так ты потом будешь хуже терпеть. Я дал слово Алексею Степановичу и вам, что мы соберём деньги на новый завод, так при чём здесь спецовки? Потерпите сейчас без спецовок, потом вы себе купите бархатные курточки и розовые бантики. Колонисты и смеялись и сердились. Смеялся и Соломон Давидович. Смотрели все на Захарова, но и он смотрел на всех и улыбался молча. И трудно было понять, почему этот человек, такой напористый и строгий, так много прощает Соломону Давидовичу, — правда, и колонисты прощали ему немало. Самым скандальным цехом был, конечно, литейный. Это был кирпичный сарай с крышей довольно‑таки дырявой. В сарае стоит литейный барабан. В круглое отверстие на его боку набрасывается «сырьё», винтовые патроны, оставшиеся от ружей старых систем, измятые, покрытые зеленью и грязью. Не брезговал Соломон Давидович и всяким другим медным ломом. Из того же круглого отверстия выливается в ковши расплавленная медь. К барабану приделана форсунка, а под крышей в углу — бак с нефтью. Всё это оборудование далеко не первой молодости — продырявлено и проржавлено. Система барабана, форсунки и бака, в сущности, очень проста и не заключает в себе ничего таинственного, но мастер‑литейщик Баньковский, бывший кустарь и бывший владелец барабана, имеет вид очень таинственный: ему одному известны секреты системы. В литейной кипит работа. У столика шишельников работают малыши. Все они одеты в поношенные спецовки, очевидно, раньше принадлежавшие более взрослому населению колонии: брюки слишком велики и целыми гармониями укладываются на худых ногах пацанов, рукава слишком длинны. На полу литейной расположены опоки, возле которых копаются формовщики — колонисты постарше: Нестеренко, Синицын, Зырянский. У одной из стен старая формовочная машина, на ней работает виднейший специалист по формовке, худой, серьёзный Крусков из седьмой бригады. Литейная полна дыму. Он всё время пробивается из барабана, из литейной он может выходить только через дырки в крыше. Каждый день между мастером Баньковским и колонистами происходят такие разговоры: — Товарищ Баньковский! Нельзя же работать! — Почему нельзя? — Дым! Куда это годится? Это же вредный дым — медный! — Ничего не вредный. Я на нём всю жизнь работаю. Через щели в крыше, через окна и двери дым расходится по всей колонии и в часы отливки желтоватым, сладким туманом гуляет между зданиями. Молодой доктор, сам бывший колонист, Колька Вершнев, лобастый и кучерявый, бегает из кабинета в кабинет, стучит кулаками по столам, потрясает томиком Брокгауза — Ефрона и угрожает, заикаясь: — Я п‑пойду к п‑прокурору. Литейная л‑лихорадка! Вы з‑знаете, что это т‑такое? П‑прочитайте! Этого самого доктора Алексей Степанович давно знает. Он морщит лоб, снимает и одевает пенсне: — Призываю тебя, Николай, к порядку. Прокурор нам вентиляции не сделает. Он закроет литейную. — И п‑пускай закрывает! — А за какие деньги я тебе зубоврачебное кресло куплю? А синий свет? Ты мне покою уже полгода не даёшь. Синий свет! Ты обойдёшься без синего света? — В каждой паршивой амбулатории есть с‑синий свет! — Значит, не обойдёшься? — Так что? Будем т‑травить п‑пацанов? — Надо вентиляцию делать. Я нажимаю, и ты нажимай. Вот сегодня комсомольское. На комсомольском собрании Колька размахивает Брокгаузом — Ефроном и вспоминает некоторые термины, усвоенные им отнюдь не в медицинском институте: — З‑занудливое п‑производство т‑такое! И другие комсомольцы «парятся», вздымают кулаки. Марк Грингауз направляет чёрные, печальные глаза на Соломона Давидовича: — Разве можно допустить такой дым, когда вся страна реконструируется? Соломон Давидович сидит в углу класса на стуле — за партой его тело поместиться не может. Он презрительно вытягивает полные, непослушные губы: — Какой там дым? — Отвратительный! Какой! И вообще нежелательный! И для здоровья неподходящий! Это говорит Похожай, чудесно‑темноглазый, всегда весёлый и остроумный. Соломон Давидович устанавливает локоть на колено и протягивает к собранию руку жестом, полным здравомыслия: — Это же вам производство. Если вы хотите поправить здоровье, так нужно ехать в какой‑нибудь такой Крым или, скажем, в Ялту. А это завод. В собрании подымается общий галдёж. — Чего вы кричите? Ну хорошо, поставим трубу. — Надо поручить совету бригадиров взяться за вас как следует. Теперь и Соломон Давидович рассердился. Опираясь на колени, он тяжело поднимается, шагает вперёд, его лицо наливается кровью. — Что это за такие разговоры, товарищи комсомольцы? Совет бригадиров за меня возьмётся! Они из меня денег натрусят или, может, вентиляцию? Я строил этот паршивый завод или, может, проектировал? — У вас есть деньги. — Это разве те деньги? Это совсем другие деньги. — Вы «стадион» проектировали! — Проектировали, так что? Вы работаете сейчас под крышей. Вы думаете, это хорошо делают некоторые комсомольцы? Он смотрит на токарный станок и говорит: соломорезка! Он не хочет делать маслёнки, а ему хочется делать какой‑нибудь блюминг. Он без блюминга жить не может! — Индустриализация, Соломон Давидович! — Ах, так я не понимаю ничего в индустриализации! Вы ещё будете меня учить! Индустриализацию нужно ещё заработать, к вашему сведению. Вот этим вот местом! — Соломон Давидович с трудом достал рукой до своей толстой шеи. — А вы хотите, чтобы добрая старушка принесла вам индустриализацию и вентиляцию. — А трубу всё-таки поставьте! — И поставлю. — И поставьте! Расстроенный и сердитый Соломон Давидович направляется в литейный цех. Там его немедленно атакуют шишельники, и Петька Кравчук кричит: — Это что, спецовка? Да? Эту спецовку Нестеренко носил, а теперь я ношу? Да? И здесь дырка, и здесь дырка! Соломон Давидович брезгливо подымает ладони: — Скажите пожалуйста, дырочка там! Ну что ты мне тыкаешь свои рукава? Длинные — это совсем не плохо. А длинные — что такое? Возьми и подверни, вот так. — Ой, и хитрый же вы, Соломон Давидович! — Ничего я не хитрый! А ты лучше скажи, сколько ты шишек сделал? — Вчера сто двадцать три. — Вот видишь? По копейке — рубль двадцать три копейки. — Это разве расценка — копейка! И набить нужно, и проволоку нарезать, и сушить. — А ты хотел как? Чтобы я тебе платил копейку, а ты будешь в носу ковырять? Из дальнего угла раздаётся голос Нестеренко: — Когда же вентиляция будет? Соломон Давидович? — А ты думаешь, тебе нужна вентиляция, а мне не нужна вентиляция? Волончук сделает. — Волончук? Ну! Это будет вентиляция, воображаю! — Ничего ты не можешь воображать. Он завтра сделает. Вместе с Волончуком, молчаливым и угрюмым и, несмотря на это, мастером на все руки, Соломон Давидович несколько раз обошёл цех, долго задирал глаза на дырявую крышу. Волончук на крышу не смотрел: — Трубу, конечно, отчего не поставить. Только я не кровельщик. — Товарищ Волончук. Вы не кровельщик, я не кровельщик. А трубу нужно поставить. Ваня Гальченко работал в литейном цехе, и ему всё нравилось: и таинственный барабан, и литейный дым, и борьба с этим дымом, и борьба с Соломоном Давидовичем, и сам Соломон Давидович. Не понравилось ему только, что Рыжиков был назначен тоже в литейный цех — на подноску земли.
6. ПЕТЛИ Ванда Стадницкая с трудом привыкала к пятой девичьей бригаде. Она как будто не замечала ни нарядности и чистоты спальни, ни ласковой деликатности новых товарищей, ни вечернего их щебетания, ни строго порядка в колонии. Молча она выслушивала инструктивные наставления Клавы Кашириной, кивала головой и скорее отходила, чтобы по целым часам стоять у окна и рассматривать всё одну и ту же картину: убегающую дорожку парка, ряд берёзовых вершин и небо. В столовой она боком сидела на своём месте, как будто собиралась каждую минуту вскочить и убежать, ела мало, почти не поднимая взгляда от тарелки. И новое школьное платье, которое она получила в первый же день: синяя шерстяная юбка в складку и две миленькие батистовые блузки — очень простой и изящный наряд, который ей шёл и делал её юной, розовой и прекрасной, — и блестящие вымытые волосы — ничто её не развлекало и не интересовало. В швейной мастерской, которая помещалась в одной из комнат в здании школы, Ванде предложили было серьёзную работу, но оказалось, что она ничего не умеет делать. Тогда ей поручили метать петли. Эту работу обычно выполняли самые маленькие, таких в бригаде было около полдюжины: бойкие, весёлые, тонконогие, у них по углам спальни водились куклы. Но и петли Ванда метала очень плохо, медленно, лениво. Старшие молча наблюдали, неодобрительно поглядывали друг на друга, показывали, поправляли. Ванда покорно выслушивала их замечания, на время уступала им работу, скучно посматривала боком, как ловкая, юркая игла мелькает между розовыми опытными пальчиками. Однажды Ванда пришла в мастерскую, когда уже давно стучали машинки. Не отрываясь от работы, Клава спросила: — Ванда, почему ты опоздала? Ванда не ответила. — А вчера ты ушла раньше времени. Почему? Неожиданно Ванда заговорила: — Ну что же, и скажу. Не буду работать: не хочу. — Не будешь работать? А как же ты будешь жить? — Ну и пусть. Поживу без ваших петель. — Стыдно, Ванда. Надо учиться. Мы все с петель начинали. Ванда бросила работу. В горле у неё стояли рыдания, она дико оглядела комнату: — Куда мне до вас! Петлями начинали! А я кончу петлёй! Она вышла из комнаты, хлопнула дверью. Вечером она лежала, отвернувшись к стене, ужинать не пошла. Девочки посматривали на её белокурый, нежный затылок испуганными глазами. Клава сводила брови и что‑то шептала про себя. Утром, когда Ванда одна гуляла по спальне, к ней пришёл Захаров. При виде его она покраснела и поправила юбку. Он улыбнулся грустно, сел у стола: — Что случилось, Ванда? Ванда не ответила, продолжала смотреть в окно. Он помолчал. — В столярной хочешь работать? Там интересно: дерево! Она быстро повернулась к нему. — Ой, какой же вы человек. Такое придумали: в столярной! — Хорошо придумал. Ты вообрази: в столярной! — Будут смеяться. — Напротив. Первая девушка в нашей колонии пойдёт в столярную. Честь какая! А то девчата всё считают: их дело тряпки. Неправильно считают. Ванда задорно взметнула ресницы: — А что же вы думаете? И пойду. В столярную? Пойду. Сейчас? — Идём сейчас. — Идём. — Он повернулся и, оборачиваясь, пошёл к двери, она вприпрыжку побежала за ним и взяла его под руку: — Это вы нарочно придумали? — Нарочно. — У вас всё нарочно? — Решительно всё, — сказал он, смеясь. — Я тут ещё одну вещь придумал. — Скажите. Про меня? — Про тебя. — Скажите, Алексей Степанович! Он наклонился к её уху, прошептал таинственно: — Потом скажу. Ванда ответила ему таким же секретно‑задушевным шёпотом: — Хорошо.
7. КОРОМЫСЛО После работы Игорь решил погулять в окрестностях колонии. Взяв с собой книгу, он прошёл парк и вышел на плотину. Слева блестел пруд, а справа между двумя скатами холмов в заросшем камышами овраге еле‑еле пробивалась речушка. На вершине противоположного холма стояла дача, по белой стене к черепичной крыше поднимались простодушные побеги «кручёного паныча», пестрели его синие, лиловые и розовые колокольчики. У самого дома возвышался ряд тополей, за ними темнел приземистый садик. По эту сторона домика деревьев не было, небольшая площадка огорожена была плетнём, на площадке расположился огород. Огород был не такой, как у крестьян: между грядами проложены были дорожки, и кое‑где стояли деревянные диванчики. Игорь заглянул через плетень. На огороде никого не было, только у одного из диванчиков лежала большая рыжая собака. Увидев Игоря, она поднялась, зарычала, потянулась и побежала к дому. Присмотревшись к огороду, Игорь заметил, что ближайшие грядки были политы и у самого плетня, накренившись на кочке, стояла пустая лейка. «Где же они воду берут?» — подумал Игорь, и в этот же момент увидел калитку в плетне, привязанную к нему старой проволокой. Проследив дальше, он увидел, что вниз к речке спускается узенькая, хорошо протоптанная тропинка, а в конце тропинки, у самых камышей, медленно поднимается с двумя вёдрами на коромысле Оксана. Вёдра были большие, свежеокрашенные в зелёный цвет; по тому, как слабо они раскачивались на коромысле, было видно, как они тяжелы. Это было заметно и по тому, с какими осторожностью и напряжением делала Оксана маленькие шаги. Игорь быстро сбежал и схватил дужку ближайшего к нему вёдра. Оксана пошатнулась от толчка, подняла к нему испуганные глаза: — Ой! — Я тебе помогу. — Ой, не надо! Ой, не трогайте! — Игорь даже не знал, что у него в запасе имеется такая сила. Одной рукой он шутя поднял вверх выгнутое плоское коромысло, подхватил его другой рукой. Оксана еле успела выскочить из‑под заходивших вокруг них вёдер и коромысла. Выскочила и рассердилась: — Кто тебя просит? Чего ты пристал? — Леди! Никто не имеет права… Договорить было трудно: коромысло вертелось на его плече, как на шарнире. Игорь попробовал остановить его, но стряслась другая беда, тяжесть руки перевесила всю систему, одно ведро пошло к земле, другое нависло почти над головой. Оксана уже смеялась: — Ты не умеешь, без привычки трудно. Поставь на землю. Вот прицепился, что ты будешь делать! Поставь на землю. Игорь уже сам догадался, что поставить ведро на землю надо. Оксана заговорила с ним на «ты». Ему было весело. — Дорогая Оксана! Это правильная мысль — поставить их на землю. К чёрту это допотопное изобретение. Как оно называется? — Да коромысло ж! — Коромысло? Получите его в полное ваше распоряжение. Он взял вёдра в руки, потащил в горку. Нести было так тяжело, что он не мог даже говорить. Оксана шла сзади и волновалась: — И где ты взялся со своей помощью? Поставь вёдра, тебе говорю. Но когда Игорь поставил вёдра у самого плетня, она глянула на него из‑под дрожащих ресниц и улыбнулась: — Спасибо. — Разве можно такое… носить? Это же черти, а не вёдра. Это кровожадная эксплуатация! — А как же ты хочешь? Без воды сидеть? Огород пропадёт без воды. — Культурные люди в таких случаях водопровод устраивают, а не носят на этих самых коромыслах. — А у нас вся деревня на коромыслах носит. Тут совсем близко. И вода добрая, ключевая. Оксана уже хозяйничала на огороде. Она легко подняла ведро, отлила воды в лейку и пошла по узкой меже между грядами картофеля. Игорь любовался её склонённой головкой, на которой рассыпались к вискам тёмно‑каштановые волосы. Она бросила на него взгляд искоса, но ничего не сказала. — Давай я тебе помогу. — У нас другой лейки нету. — А ты мне эту отдай. — Ты не умеешь. — Почему ты так стараешься? Ему барыши, ироду, а ты работаешь. Твой хозяин — он эксплуататор. — Все люди работают, — сказала Оксана. — Твой хозяин работает? — Работает. — Он эксплуататор, твой хозяин. Он имеет право держать батрачку? Имеет право? — Я не батрачка. И он не хозяин вовсе, вы всё врёте. Он хороший человек, ты такого ещё и не видел. И не смей говорить, — проговорила Оксана с обидой и сердито посмотрела на Игоря. Она перевернула пустую лейку, на стебли растений упали последние струйки. — Картошка всем людям нужна. Ты любишь картошку? — На этот вопрос Игорь почему‑то не ответил. — Ты ел когда‑нибудь свою картошку? Вопрос ударил Игоря с фронта, а с тылу ударил другой вопрос: — Я не помешал? Может, я помешал, так сказать? Оглянувшись, Игорь увидел Мишу Гонтаря. Миша был в парадном костюме, но этот костюм не украшал Мишу. Белый широкий воротник находился даже в некотором противоречии с его физиономией, в настоящую минуту выражавшей подозрительность и недовольство. Оксана ответила: — Здравствуй, Михайло. Ничего, не помешал. Игорь саркастически улыбнулся: — Миша ревнует. Оксана гневно удивилась. Разгневался и Гонтарь: — Ты, Чернявин, зря языком! У самой дачи молодой женский голос позвал: — Оксана! Скорее беги сюда, скорее! Оксана поставила поливалку на землю и убежала. Колонисты помолчали, потом Гонтарь постучал носком ярко начищенного ботинка в плетень и сказал со смущённым хрипом: — А только ты сюда не ходи, Чернявин! — Как это: «не ходи»? — А так, не ходи. Нечего тебе здесь делать. — А если я здесь найду для себя работу? — Какую работу? Он найдёт работу! — А, например, картошку поливать. — Я тебе говорю: не ходи! Игорь склонился над плетнём: — Сейчас подумаю: ходить или не ходить? Миша вдруг закричал: — Иди отсюда к чёрту! Найди себе другое место и думай! Игорь отступил от плетня, с ехидной внимательностью посмотрел на Гонтаря: — Милорд! Как сильно вы влюбились! Светло‑серые, широко расставленные глаза Гонтаря засверкали. Он замотал головой так, что его жёсткие патлы рассыпались по лбу и ушам. — Это такие, как ты, влюбляются, барчуки! Игорь демонически захохотал и побежал вниз, к пруду.
8. КАЖДОМУ СВОЁ В первой бригаде Рыжикова встретили сдержанно. Мало доверия внушала его мясисто‑подвижная физиономия, зеленоватые глаза. Дошёл до первой бригады и рассказ о том, как Игорь Чернявин, старый знакомый Рыжикова, вместо приветствия сразу сгрёб его и стал душить. Воленко был недоволен назначением Рыжикова в его бригаду, ходил к Виктору Торскому спорить, перечисляя фамилии: Левитин, Руслан Горохов, Ножик, а теперь ещё и Рыжиков. Но Виктор Торский ничуть не был поражён этим списком: — Ты думаешь — у тебя одного? Пожалуйста, в восьмой: Гонтарь, Серёдин, Яновский, прибавился Чернявин. В десятой: Синичка, Смехотин, Борода, а бригадир какой — ребёнок, Илюша Руднев. А у тебя, подумаешь, Ножик! Ножик хороший мальчишка, только фантазёр. Зато актив у тебя какой: Колос, Радченко, Яблочкин, Бломберг. Пожалуйста, возьми себе Чернявина, а Рыжикова отдай. Воленко подумал‑подумал и ушёл молча. Рыжикову он сказал на первом бригадном собрании, после того как сухо и коротко познакомил его с бригадой: — Слушай, Рыжиков. Я знаю, ты не привык к организованному трудовому коллективу. Я тебе советую: привыкай скорее, другой дороги для тебя всё равно нет. Рыжиков ничего не ответил. Он уже начинал разбираться в организованном трудовом коллективе. Назначенный к нему шефом кучерявый, курносый, умный и уверенный Владимир Колос, ученик десятого класса и член бюро комсомольской ячейки, не любил длинных разговоров и нежностей. Он сказал Рыжикову: — Я твой шеф, но ты не воображай, пожалуйста, что я тебя за ручку буду водить. Ты не ребёнок. Я тебя насквозь вижу и ещё под тобой на полметра, и все твои мысли знаю. В голове у тебя уборка ещё не произведена как следует. Ты этим делом и займись. Колония живёт… всё видно, хитрого ничего нет. Смотри и учись. А если не знаешь, значит, ты человек очень плохой. Рыжиков подумал, что Колос тоже насквозь виден, и поэтому ответил с чувством. — Ты будь покоен, я буду учиться. — Посмотрим, — сказал Колос небрежно и ушёл. А на другой день Рыжиков подружился с Русланом Гороховым. Руслан первый подошёл к нему: — В литейную назначили? — В литейную. — Землю таскаешь? — Таскаю. — Правильно. Остригли? — Остригли. — Всё по правилам. Будешь жить? Рыжиков обиженно отвернулся: — С ума я сошёл — тут жить! Руслан захохотал, показывая свои разнообразные зубы, и пригласил Рыжикова погулять в лесу. После прогулки Рыжиков вдруг сделался весёлым парнем, со всеми заговаривал по делу и без дела, острил, вертелся возле Воленко. Игорь был очень удивлён, когда Рыжиков остановил его посреди цветника. — Чернявин, а ты всё на меня злишься? Игорь посмотрел на него недружелюбно, но вспомнил дежурного бригадира Илюшу Руднева: — Я на тебя не злюсь, а только ты паскудно поступил с Ваней. — Да брось, Игорь, чего там «паскудно»! Ему всё равно было в колонию идти, а мне жить нужно было. Мало ли что? — А здесь… останешься? — Я вот с тобой хочу поговорить: жить или не жить? Ты как? Поведение Рыжикова было непонятно. С одной стороны, задумчивая серьёзность и доверие к товарищу, советом которого, он, видимо, дорожил. С другой стороны, Рыжиков явно показывал, что человек он бывалый и себе цену знает. Он поминутно сплёвывал, поднимал брови, небрежно скользил взглядом по цветникам, — этот взгляд говорил, что цветами его не купишь. В этой игре было что‑то приятное для Игоря, напоминающее прежнюю свободу «жизненных приключений». И он ответил Рыжикову, не поступаясь своей славой человека бывалого. — У меня свои планы, а только я воровать не буду. Рыжиков ещё раз одобрительно сплюнул. — Каждому своё. Они вошли в вестибюль. С винтовкой стоит маленькая, кругленькая Лена Иванова, с весёлым безбровым лицом. Она посторонилась, пропуская входящих, нахмурилась, разглядывая действия Рыжикова. Рыжиков остановился на мокрой тряпке, докуривал папиросу, часто затягиваясь. Лену он не замечал. — Здесь нельзя курить, — сказала громко Лена. Рыжиков не спеша рассмотрел Лену, пустил ей в лицо струйку дыма. Лена прикрикнула на него: — Ты чего хулиганишь? Здесь нельзя курить, тебе говорю. Рыжиков с неспешной развязностью повернулся к Игорю: — Вот такие они все! Легавые! Он сплюнул с досадой. Лена вздрогнула так, что весь её парадный костюм пришёл в движение, и сказала тоном приказа: — Вытри! — Что? Лена показала пальцем: — Вытри! Ты зачем плюнул? Вытри! Рыжиков усмехнулся, повернулся к ней боком и вдруг провёл рукой по её лицу снизу вверх: — Закройся, юбка! Лена крепко сжала губы и с неожиданной силой толкнула его своей винтовкой. Рыжиков рассвирепел: — Ах! Ты так? Игорь схватил его за плечо, повернул круто: — Эй! — Ты тоже легавый? — Не тронь девчонку! — А чего она прямо в живот, сволочь! Лена отбежала к лестнице, крикнула звонко: — Как твоя фамилия? Говори, как твоя фамилия? На площадке лестницы у зеркала показалась Клава Каширина — дежурный бригадир. Лена приставила винтовку к плечу. Рыжиков тронул Игоря локтем: — Идём, начальство ползёт. Он сказал Лене, уходя на двор: — Я тебе ещё задеру юбку. Они вышли из здания. Спустившись вниз, Клава вопросительно посмотрела на Лену. Лена одной рукой молча вытерла слёзы, не оставляя положения «смирно».
9. ЮРИДИЧЕСКИЙ СЛУЧАЙ Они разговаривали в парке. Рыжиков, Руслан и Игорь. — Ты это зря девчонку тронул, — говорил Руслан. — А что? Всякая мразь — начальство? — Тебя сегодня вызовут на общем собрании. — Ну и что? — Выведут на середину. — Пускай попробуют. — Выведут. — Посмотрим. По Рыжикову было видно, что он на середину, пожалуй, и не выйдет. Игорю это нравилось. — А это интересно: не выйдешь? — Сдохну, а не выйду. — Это здорово! Вот будет потеха! Рыжиков до вечера ходил по колонии с видом независимым. Случай в вестибюле уже не был секретом, на Рыжикова посматривали с некоторым интересом, но разобрать было трудно, что это за интерес. Общее собрание открылось в восемь часов, после ужина. В тихом клубе на бесконечном диване все колонисты не умещались, хотя и сидели тесно. На коврике вокруг бюста Сталина и на ступеньках помоста гнёздами расположились малыши, на весь зал блестели их голые колени. Девочки заняли один из тихих углов клуба, но отдельные их группки были и среди мальчиков. Малыши на помосте оставили небольшое место для ораторов. Председатель, Виктор Торский, сидит на самой верхней ступеньке, спиной опираясь на мраморный пьедестал, малыши и председателя облепили, как мухи. На краю помоста стоит Соломон Давидович и держит речь: — Я очень хорошо понимаю, что трусики шить — не большая приятность. Но зато трусики приятно надеть, особенно на курорте, а вы этого, товарищи, не учитываете. А если вы здесь не захотите шить трусики, и другие не захотят, и никто не захочет, — так кто же будет шить трусики? И везде так. Вы спрашивали каменщиков, когда они строили для вас дом? Вы ничего не спрашивали. А может, вы спрашивали кровельщиков или плотников? А кто вам печёт хлеб, так вы тоже не спрашивали, приятно им или, может, неприятно. А вы сидите и считаете: вот мы колония Первого мая, так мы такие хорошие, лучше всех, мы не желаем шить трусики и не желаем делать маслёнок и театральную мебель, а мы желаем шить какие‑нибудь фраки и делать швейные машины и какую‑нибудь мебель рококо или Людовика Семнадцатого. За обедом вы едите мясо, а это мясо ходило на четырёх ногах, с хвостом и ело траву, и такие самые мальчики и девочки за ним смотрят и вовсе не называются колонистами‑первомайцами, а называются просто пастухами. Так все довольны, а только вы недовольны: у вас паркет, цветы, школа, музыка, кино, четыре таких цеха, а вам всё мало, вам подавай заграничное оборудование по последнему слову техники, и вы будете делать паровозы и аэропланы, а может, блюминги, которые не дают вам покоя. Пускай из вас кто встанет и скажет, что я говорю неправильно. Я хотел бы посмотреть, как он это скажет. Сохраняя на лице задорную, расплывшуюся чуть не до самого затылка улыбку, Соломон Давидович сошёл с помоста и уселся на диване, где пацаны ревниво сохраняли для него место. Но, усевшись и сложив на большом животе руки, он ещё раз обвёл взглядом собрание и увидел улыбки колонистов, то недоверчивые, то смущённые, то задорно‑убеждённые. И Соломон Давидович сказал Захарову, сидящему неподалёку от него на том же диване: — Что ты скажешь? Они всё-таки по‑своему думают. Захаров загадочно улыбнулся и показал глазами на очередного оратора. К помосту вышел Санчо Зорин и ещё не начал говорить, а уже занёс кулак. — Соломон Давидович! До чего хитрый! Каждый день девчата делают тысячу трусиков, прибыли тридцать рублей в день. А в месяц девятьсот рублей, а в год десять тысяч. Так это ничего. А как девчата захотели кройке поучиться, так он сейчас и каменщиков вспомнил, и пастухов, и паровозы. А мы что? Разве мы говорим? Мы очень благодарны каменщикам. А что касается пастухов, так при социалистическом хозяйстве много пастухов не нужно, а будет стойловое кормление. А если вы хотите знать, так я и сам был пастухом, что ж, тоже работа, только у кулака, конечно. А теперь я столяр и хочу быть учёным и буду — вот увидите. Так что? При Советской власти — каждый может! И паровозы может строить, и блюминги. Теперь нет такого, что вот ты пастух, так и издохнешь возле коров. Попас, попас немного, а потом и в вуз. Видите, как? И поэтому я предлагаю: если девочки хотят — взять им инструктора, чтобы кройку показывал. А может, им пригодится? А только меня удивляет, почему это девчата всё за швейную мастерскую держатся. И очень одобряю, хвалю прямо: новенькая к нам приехала, Ванда Стадницкая. Она в сборочном цехе. Молодец, прямо молодец, она и комсомольцам покажет, как нужно работать, даром что ещё не умеют. Ванда спряталась в гуще пятой бригады и лицо пристроила за чьим‑то плечом, чтобы общее собрание не увидело её румянца. С другой стороны зала Чернявин и Руслан на диване, а впереди них на стуле весёлым героем уселся Рыжиков; слушает — не слушает, а разглядывает всех нахальными глазами, даром что никого ещё не знает. Чуть‑чуть вкось на том же диване Миша Гонтарь. Руслан сказал тихо: — А про тебя, кажется, забыли, Рыжиков, — везёт! — Один чёрт! Гонтарь повернул к ним голову, сказал поучительно: — Ничего, голубчики, не забыли. Все знают. — Наплевать, — сказал Рыжиков. — Ты не очень плюй. Вот попаришься на середине. — А я выйду? — Не выйдешь? А потом что будет? — А что будет? — Дорогой! Мне тебя загодя жалко. Лучше выйди! — Испугал! — Друг! Лучше испугайся сейчас. Игорь даже рукой по колену хлопнул: — Интересно! Ты не выходи, Рыжиков, покажи им. Гонтарь печально улыбнулся: — Эх, люди, люди! Я и сам таким был… дураком. Проголосовали вопрос об инструкторе кройки, и Виктор Торский спросил: — Клава, что в рапортах? — Рыжиков, Игорь, Руслан вытянули шеи. Гонтарь прошептал с торжеством кудесника, предсказание которого начинает сбываться: — Пожалуйте бриться! Клава ответила: — В рапортах всё благополучно. Только в первой бригаде плохо: Рыжиков не подчинился дневальной Лене Ивановой и оскорбил её. Клава передала Торскому бумажку. Он молча пробежал её, кивнул головой: — Угу… Рыжиков! В зале стало тихо. Рыжиков ответил с бодрым, склонным к остроумию оживлением: — А что такое? Все лица неслышно повернулись к Рыжикову. Торский показал глазами: — Выходи на середину. Рыжиков неловко, но достаточно бодро повозился на стуле: — Никуда я не пойду. Те же лица, только что смотревшие на него с благодушным интересом, вдруг заострились, лёгкий шум пробежал в зале и затих. Торский удивлённо спросил: — Как это не пойдёшь? Рыжиков в подавляющей оглушительной тишине отвалился назад и руку развесил на спинке стула: — Не пойду, и всё! В зале как будто взорвалось. Кричали в разных местах, пацана на помосте звенели дискантами, чего‑то требовали. Рыжиков заставил себя посмотреть туда — к нему были обращены горячие, гневные лица. Вырывались возгласы: — Ха! Он не пойдёт! — Пойдёшь, милый! — Встань, чего ты развалился? — Какой такой Рыжиков? — Ух ты! Ирой какой! Зырянский поднялся с места, сделал шаг вперёд. Торский приказал резко: — Зырянский! На место! Зырянский мгновенно опустился на диван, но всё в нём по‑прежнему стремилось вперёд. Общий крик загремел на несколько тонов выше: — Смотреть на него!? — Да я его сам! — Ломается! — Выходи! Игорь не успевал оборачиваться… Рыжиков хотел что‑то сказать, лицо уже приготовил нахальное, нечаянно приподнялся. Гонтарь одной рукой принял его стул, другой подтолкнул к середине. Очутившись на свободном, блестящем пространстве, Рыжиков не сразу понял то, что произошло. Но он чувствовал, что силы его исчезают. Недовольно пожав одним плечом, он проворчал что‑то, вероятно ругательство, засунул руки в карманы, но, глянув перед собой, нечаянно увидел Зырянского. Тот, сидя на диване, весь поднялся вперёд и, встретившись взглядом с Рыжиковым, гневно и угрожающе стукнул себя кулаком по колену. В зале захохотали. Рыжиков вздрогнул, не понимая причины хохота, и, совсем растерявшись, машинально подвинулся к чистой, холодной, как пустыня, середине зала. Но руки у него оставались в карманах, ноги в какой‑то нелепой балетной позиции. Как будто подчиняясь дирижёрской палочке, прогремел общий весёло‑требовательный крик: — Стань смирно! У Рыжикова уже не было сил сопротивляться. Он приставил ногу, выпрямился, но одна рука ещё в кармане. И тогда в тишине раздался негромкий, повелительно‑нежный голос председателя: — Вынь руку из кармана. Рыжиков для приличия повёл недовольным взглядом поверх голов сидящих и руку из кармана вынул. Игорь не удержался: — Синьоры! Он готов! — Чернявин! К порядку! Рыжиков, действительно, готов и поэтому старается не смотреть на колонистов. У колонистов два выражения: у одних ещё остывает гнев, у других улыбка — выражение победы. Торский поставил деловой вопрос: — Ты первой бригады? Рыжиков прохрипел, по‑прежнему глядя поверх голов: — Первой. — Дай объяснение, почему не подчинился дневальной и оскорбил её. — Никого я не оскорблял. Она сама меня двинула. Быстрый, лёгкий смех пробежал в «тихом» клубе. — Никого не оскорблял? Ты провёл рукой по лицу. — Ничего подобного. А кто видел? Смех повторился, но уже более долгий. Улыбнулся и Торский. Смеялся, поддерживая сложенными руками живот, Соломон Давидович; Захаров поправил пенсне. Торский пояснил: — Какой ты чудак! Нам не нужны свидетели. Рыжиков сообразил, что колонисты уже устроили из него потеху. Но он слишком хорошо знал жизнь и знал, какое важное значение имеют свидетели: — Вы мне не верите, а ей верите. И как всегда в минуту юридической правоты, у него нашлось обиженное выражение лица и небольшое дрожание в голосе. Было только странно, что и этот ход, считавшийся у понимающих людей абсолютно неуязвимым, был встречен уже не смехом, а хохотом, раздольным и жизнерадостным. Рыжиков обозлился и закричал: — Чего вы смеётесь? А я вам говорю: кто видел? Очевидно, это было настолько завлекательно, что ребята и смеяться не могли, боясь расплескать полную чашу наслаждения. Они увлечённо смотрели на Рыжикова и ждали. Торский снова охотно пояснил: — А если никто не видел? Можно оскорблять человека, если никто не видит? Это была очень странная мысль, с такими мыслями Рыжиков никогда ещё не встречался. Он помолчал, потом поднял глаза на председателя и сказал убедительно и просто: — Так она врёт. Никто же не видел! Игорь Чернявин поднялся на своём месте. Торский и другие вопросительно на него посмотрели. Игорь сказал: — Рыжиков несколько ошибается. Я, например, имел удовольствие видеть, как он мазнул её по лицу. Рыжиков быстро оглянулся: — Ты? — Я. — Ты видел? — Видел! Теперь смех получился недоброжелательный, осуждающий. Эстетическое наслаждение кончено: в последнем счёте неприятно смотреть на человека, который обиженным голосом требовал свидетеля, а свидетель сидел с ним рядом. Зырянский протянул руку: — Дай слово. — Говори. — Что тут разбирать? Откуда такой взялся? Рыжиков! Как ты смеешь не подчиняться нашим законам? Как ты смеешь возить лапой по лицу девочки? С какой стати? Говори, с какой стати? Зырянский шагнул к Рыжикову. Рыжиков отвернулся. — Выгнать. Немедленно выгнать! Открыть дверь и… иди! А он ещё свидетелей ищет. Моё предложение, взять и… — Выгнать, — подсказал кто‑то. Зырянский улыбнулся на голос: — Вы, конечно, не выгоните, у вас добрые души, а только напрасно. Зырянский жестом пригласил говорить Воленко, своего постоянного оппонента. Воленко не отказался. — Рыжиков в моей бригаде. Человек, прямо скажу, тайный какой‑то, и всё с Русланом вместе. — А я причём? — крикнул Руслан. — О тебе тоже когда‑нибудь поговорим. А всё-таки я думаю, что из Рыжикова толк будет. Он не то, что какой‑нибудь барчук. Конечно, прошлым мы не интересуемся, а всё-таки пусть он скажет, где его отец. Торский спросил: — Рыжиков, ответь… Можешь сказать? — Могу. Купец был. — Умер? — Нет. — А где он? — Не знаю. — Совсем не знаешь? — Убежал куда‑то. Воленко продолжал: — Выгонять не нужно. Наказать следует, а в колонии нужно оставить. Посмотрим, может, из него ещё советский человек выйдет. Встал Захаров: — Я думаю, что и наказывать не нужно. Человек ещё малокультурный. Рыжиков недовольно отозвался: — Чего я там малокультурный? — Малокультурный. Ты ещё не понимаешь такого пустяка — плюёшь. За тобой же прибирать нужно: мыть. А ведь в этом вопросе совсем нетрудно сообразить. Надо, чтобы первая бригада научила Рыжикова необходимой культуре. Хватаешь девочку за лицо. Так делают только самые дикие люди, а ведь ты совсем не такой дикий, учился, окончил три группы. Предлагаю оставить без наказания, а Лене выразить сочувствие от имени общего собрания. Собрание закончилось быстро. Зырянский снял своё предложение. Торский сказал Рыжикову: — Можешь идти. Да смотри за собой. Рыжиков тронулся с места. — Подожди. Салют общему собранию. Рыжиков улыбнулся снисходительно и поднял руку. — Лена, общее собрание выражает тебе сочувствие и просит тебя забыть об этом деле. На лестнице, по дороге к спальням, Рыжиков приостановился и сверху вниз глянул на Игоря: — Ты что же, Чернявин, легавишь? — А когда я легавил? — Когда легавил? Ты видел! Свидетель! Какое тебе дело? Игорь хлопнул себя по бокам: — Ах ты, чёрт! Действительно. А то разве ты стоял на середине? Я смотрю, стоит какой‑то рыжий. Думал, кто другой. Значит, ты вышел на середину? Руслан раскатился смехом на всю лестницу. Рыжиков презрительно смотрел на Игоря до тех пор, пока их не догнал снизу Владимир Колос. Он хлопнул Рыжикова по плечу: — Поздравляю. Это, брат, важно: первый раз на середине. Теперь дело пойдёт. А всё-таки перед собранием стоять нужно смирно.
10. ПОЦЕЛУЙ Раз в неделю в большом театральном зале колонии, в котором стояло четыреста дубовых кресел собственного завода, бывали киносеансы. На кино приходили служащие с семьями, девушки и парни с Гостиловки, знакомые из города. Киносеансы не требовали от колонистов добавочных хлопот. С утра отправлялся в город по линейке колонист из девятой бригады Петров 2‑й, с младенческого возраста преданный киноидее, решивший и всю остальную жизнь посвятить этому чуду ХХ в. Петров 2‑й прожил от рождения шестнадцать лет и был убеждён, что за это время он постиг всю мудрость жизни. Она оказалась очень простой и приятной: человек должен быть киномехаником, даже если для этого нужно выдержать экзамен. Но Петрова 2‑го бюрократы, конечно, не допускали к экзамену раньше восемнадцати лет, и поэтому Петров 2‑й ненавидел бюрократов, к которым он ездил раз в неделю, чтобы выписать и получить очередную картину. Будучи вообще человеком добродушным, вежливым и даже вяловатым, Петров 2‑й, выписывая комплект жестяных круглых коробок, ухитрялся наговорить столько неприятных вещей кинематографическим бюрократам, что они постепенно дошли до остервенения. В один прекрасный день они целой толпой в составе трёх человек нагрянули в колонию и констатировали, что картину «пускает» не настоящий киномеханик, обладающий всеми правами, а тот самый шестнадцатилетний Петров 2‑й, который раз в неделю приходил к ним с пустым мешком и обвинял их в бюрократизме. Петров 2‑й и сейчас не полез в карман за словами, но дело кончилось грустно: колония была оштрафована на пятьдесят рублей, аппарат опечатан, написал очень длинный акт, содержащий множество бюрократических требований. Общественное мнение колонии стояло, разумеется, на стороне Петрова 2‑го, так как для всех было ясно, что шестнадцатилетний возраст не мешает человеку быть гением в той или иной области. Общественное мнение, однако, кое в чём обвиняло и самого Петрова 2‑го. Зырянский Алёша в своей речи на общем собрании выразил это так: — Петрова 2‑го следует тоже взгреть. Разве с бюрократами можно бороться в одиночку? Нужно было привезти их на общее собрание и тут поговорить. Теперь, после поражения политики Петрова 2‑го, главная беда состояла в том, что под выходной день нечего было показать публике, а публика уже привыкла приходить в колонию под выходной день. Выход из положения был найден, конечно, Петром Васильевичем Маленьким. Пётр Васильевич предложил поставить пьесу. Драмкружок в колонии и зимой работал плохо, а летом и совсем рассыпался: ни у кого не было охоты тратить летние вечера на репетиции. Да и зимой даже самые активные члены драмкружка в глубине души предпочитали кино. Но сейчас кино было исключено из жизни бюрократическим актом и не могло возобновиться, пока вся кинобудка с ног до головы не оденется асбестом, пока не появится в будке совершеннолетний киномеханик. Пётр Васильевич кликнул клич. Охотников нашлось не так много, поэтому были привлечены к драматической затее и новички. Чернявин должен был играть третьего партизана, нашлась роль и для Вани Гальченко и Володи Бегунка. Репетиции прошли успешно и быстро, декорации леса и барской усадьбы сделаны были в естественном стиле: лес — из сосновых веток, а усадьба — из фанеры. В день спектакля, когда уже костюмы были привезены и публика начала собираться, Игорь заглянул в парк и на первой же скамье увидел одинокую Оксану. Он очень ей обрадовался. Его настроение было повышенно в предчувствии сценического успеха. Оксана же сегодня была красивее всех девушек мира: на ней была замечательно отглаженная розовая кофточка, а в руках васильки. — Оксана! Какая ты сегодня красивая! Девушка испуганно отодвинулась от него, а когда Игорь сделал к ней движение, она вскочила и попятилась от него по дорожке. — А ещё колонист! Разве так можно? — Оксана! У тебя такие глаза! Оксана поднесла руку к глазам, в руке были васильки. — Уходи! Я тебе говорю, уходи от меня! Но Игорь не ушёл. Он сделал к ней широкий шаг и одним движением обнял её шею, руки и васильки. Он никогда потом не мог вспомнить, поцеловал он её или не поцеловал: она пронзительно вскрикнула, отстраняя его, — цветы попали ему в глаз, и стало больно… — Чернявин! — сказал кто‑то гневно. Он оглянулся: серые ясные глаза Клавы Кашириной смотрели на него, её нежное лицо покраснело пятнами. — Ты можешь так обижать девушку? Больше от смущения, чем от наглости, Игорь прошептал: — Наоборот… Клава в крайнем и безудержном гневе притопнула ногой: — Вон отсюда! Ступай, сейчас же найди дежурного бригадира Воленко и расскажи ему всё. Понял? Игорь ничего не понял и бросился по дорожке к зданиям. Но, как быстро он ни покинул место происшествия, он успел услышать глухие звуки рыданий. Оглянуться он побоялся.
11. ВЕСЁЛАЯ СОБАКА Игорь прибежал в театральную уборную не помня себя. Во‑первых, стало совершенно очевидно, что он, Игорь Чернявин, влюблён в Оксану, просто втрескался, как идиот. Такого несчастья с ним ещё не случалось, а сейчас оно наступило… Все признали налицо: только влюблённые могут так набрасываться с поцелуями. Во‑вторых, он предвидел страшный вопрос на общем собрании. — Чернявин, дай объяснение… Он бежал через парк, страдал и краснел, и всё вспоминались ему и брови, и глаза, и васильки, чёрт бы их побрал; рядом с ними вспоминался и Воленко. Ни за какие тысячи Игорь ничего ему не расскажет. Общее собрание, Игорь стоит посередине, все заливаются хохотом… пацаны, пацаны с голыми коленями! Стремительно открыв дверь в театр, специальный вход для актёров, Игорь налетел на Воленко. Воленко глянул на него строго — впрочем, он всегда смотрел строго, — Игорь посторонился и вспотел. — Где ты пропадаешь, Чернявин? Иди скорее. В актёрской уборной происходило столпотворение. Захаров, Маленький и Виктор Торский гримировали актёров. Некоторые занимались примериванием костюмов: партизаны, командиры, офицеры, женщины. Виктор Торский, в рясе и в поповском парике, сказал Игорю: — Чернявин, скорее одевайся. Третий партизан? — Третий. Чёрт его знает, понимаете, никогда партизаном не был… — Чепуха! Чего там уметь! Будешь партизан, и всё. А у тебя и морда подходящая, кто это тебя смазал? Игорь давно уже чувствовал, что у него напухает правый глаз. — Да… Зацепился… — Бывает… за чужой кулак зацепишься. А выйдет, как будто в бою. Верёвкой, верёвкой подвяжись. онучи вот, а вот лапти. Игорь уселся на скамью надевать лапти. — Как их… никогда лаптей не носил… Поручик Зорин туго стягивает поверх старенькой хаковой гимнастёрки парадный офицерский пояс: — А думаешь, я когда‑нибудь погоны носил? А теперь приходится. Игорь склонился над сложной обувью, задумался над двумя длинными верёвками, привязанными к лаптю. Первый партизан — Яновский, невыносимо рыжебородый, но с бровями ярко‑чёрными, задирает ногу: — Видишь, как? Видишь? Собственно говоря, Игорь не видит, потому что в дверях уборной стоит Клава Каширина и смотрит на Игоря. Игорь наморщил лоб и занялся верёвкой. Клава посмотрела на него и ушла. Пётр Васильевич Маленький, в длинном генеральском сюртуке с красным воротником, показал на свободный стул: — Садись, Чернявин. Кого играешь? — Третий партизан. — Третий? Угу. Мы тебя сделаем такого… вот эта бородёнка. Совсем бедный мужик, даже борода не растёт. Намазывайся. Игорь начал намазываться желтоватой смесью. Пётр Васильевич натянул на его стриженую голову взлохмаченный грязный парик, и на Игоря глянуло из зеркала смешное большеротое лицо. По этому странному лицу Пётр Васильевич заходил карандашом. — Витька, а где мои ордена? — спросил он у Торского. — Сейчас Рогов принесёт. Там ещё звёзды не высохли, а лента вон висит. Он показал на голубую широкую ситцевую ленту, висящую на гвоздике. Захаров тоже посмотрел на ленту: — Лента лишняя. Это же гражданская война. И звёзды… не нужно. Виктор изумлённо глянул на Захарова: — Какой же генерал, если без звёзды? И лента… насилу у девчат выпросил. — Голубая лента, выходит, андреевская, такие ленты только важные сановники носили. Маленький снял с гвоздика ленту, перекинул через собственное плечо: — Ничего, Алексей Степанович, публике понравится. Только вы, ребята, когда хватать будете, полегче. А то с прошлой репетиции домой пришёл… просто избитый. Яновский улыбнулся: — Ну а как же с генералом? Цацкаться? Хлопнула дверь, в уборную вбежали Ваня и Бегунок. Бегунок закричал: — Хорошо? Алексей Степанович, хорошо? И на нём и на Ване надеты вывороченные полушубки. Володя опустился на четвереньки, натянул на голову собачью остромордую маску и залаял, прыгая к сапогам Захарова и захлёбываясь от злости. Ваня проделал то же, уборная наполнилась собачьим лаем и хохотом зрителей. У Вани выходило лучше, он умел выделывать особенные нетерпеливо‑обиженные взвизгивания, а потом снова заливался высоким испуганным тявканьем. Виктор закричал: — Да хватит! Вот эти пацаны! Когда ещё спектакль, а они уже три дня бегают по колонии, на всех набрасываются. Алексей Степанович улыбнулся: — По шерсти если считать, больше похожи на медвежат. Но, я думаю, сойдёт. Раз генерал в андреевской ленте, собаки должны быть страшные. И Володя, и Ваня, довольные репетицией, на четырёх ногах убежали на сцену. Через полчаса начался спектакль. Виктор усадил «собак» за кулисами и сказал: — Только вы так: полайте, а потом промежуток сделайте. Чтобы и другие могли слово сказать. Поняли? — Есть! — ответили «собаки» и с угрожающим видом притаились в дебрях помещичьего сада. На сцене всё готово. Генералы и вообще буржуазия сходятся в дом. Окно открыто, дом освещён, за окном они усаживаются на совещание. Поп поместился прямо против окна, крикнул: — Готово. Занавес пошёл вправо и влево. В зале кто‑то не выдержал: — Смотри: Витя Торский! На него шикнули, стало тихо; против открытого окна, рядом с худющим генералом, сидит не Витя Торский, а отец Евтихий, что немедленно и выяснилось из разговоров буржуазии и генералитета. На сцену из‑за деревьев пробираются партизаны. Между ними и Игорь Чернявин. Партизаны крадутся к окну, а часть должна пробраться в дом. Двое располагаются у самого окна, поднимают винтовки, готовясь выстрелить. И вот они выстрелили: наступила самая увлекательная минута. За окном, в доме, выстрелы и свалка, крики, визг, женский плач. Из‑за кулис выскочили две собаки, очень похожие на медвежат, с злобным лаем набросились на партизан. В зале все знали, что это Володя и Ванька, но борьба на сцене так захватывала, всем так хотелось, чтобы партизаны победили, что и собаки стали собаками и даже вызывали к себе враждебное чувство. Игорь Чернявин, третий партизан, с головой всклокоченной и с жидкой кущеватой бородкой, возится с попом и кричит: — Попался, пузатый чёрт! Непривычная глубина зрительного зала, заполненная сотнями человеческих глаз, мелькание золотых эполет, орденских звёзд и голубой ленты, огромный крест, сделанный из картона, захлёбывающийся собачий лай под ногами, шипение Вити Торского: «Не хватай за крест» — всё это так оглушило Игоря, что он вдруг забыл вторую свою реплику. Суфлёр в будке разрывался на части и что‑то подавал свистящим, злым шёпотом, но Игорь так и не мог вспомнить эту фразу и кричал всё одно и то же: — Попался, пузатый чёрт! Эта реплика вдруг перестала работать — попа повели в плен. Третий партизан должен падать раненым от выстрела худенького поручика. Самый выстрел давно прогремел за сценой, поручик давно тыкал пугачом в живот Игоря, а Игорь растерялся и снова начал: — Попался, пу… Он вдруг услышал из зала взрыв смеха и подумал, что это смех по поводу его возгласа. А может быть, имела значение и верёвка на лапте. С самого начала боя она начала развязываться, потом Игорь почувствовал, что на неё наступают, наконец его нога выпрыгнула из лаптя. Игорь дрыгнул босой ногой и тут только вспомнил, что ему давно полагается падать, тем более что и Зорин зашипел на него: — Да падай же, Чернявин! Собаки продолжали бешено лаять, но с одной из собак тоже происходило что‑то странное: она добросовестно выполняла свои обязанности, бросалась на упавшего третьего партизана и даже одной рукой дёрнула за его лапоть, но между собачьими звуками у неё стали проскакивать звуки настоящего мальчишеского смеха. Видно было, что собака старается прекратить это явление, но смех всё более и более, всё победоноснее вторгался в её игру, и наконец собака расхохоталась самым неудержимым звонким способом, каким всегда смеются мальчики в весёлые минуты. С таким хохотом собака и убежала за кулисы, но собачью честь сохранила — убежала всё-таки на четырёх ногах. Игорь лежал раненый и никак не мог разобрать, что такое происходит. Он слышал высокий, звонкий смех рядом с собой, слышал смех в зале, ему казалось, что это смеются над ним, над его босой ногой и слишком поздним падением. Когда закрылся занавес, Игорь вскочил и выбежал за кулисы. За первым же деревом он натолкнулся на Клаву и Захарова. Они стояли вдвоём и о чём-то серьёзно беседовали. Игорь похолодел и кинулся в сторону. Мысль о том, что нужно бежать из колонии, молнией пронеслась у него, но в этот момент налетел Витя Торский. — Что же ты бросил, — сказал он, протягивая лапоть, — надевай скорей! Игорь вспомнил, что его актёрский путь далеко не закончен, что предстоит ещё три акта сложных партизанских действий. Он поспешил в уборную и там встретил общий радостный хохот. Ваня Гальченко, совершенно обескураженный, сидел в углу, может быть, он даже плакал перед этим, его щёки вымазаны были в саже. Рядом с ним Володя Бегунок катался по скамье и не мог остановить смеха: — Ты пойми, ты пойми, Ванька! Собака смеётся человеческим голосом. Вот это так собака! Пётр Васильевич Маленький сдирал с себя орденские знаки. Один он успокаивал Ваню: — Ничего, Гальченко, ты не грусти. Хорошая собака всегда умеет смеяться, только, конечно, не так громко.
12. ТАИНСТВЕННОЕ ПРОИШЕСТВИЕ Володя Бегунок хохотал до тех пор, пока в уборную не пришёл Захаров. Он подошёл к Ване, тёплой, мягкой рукой поднял за подбородок его голову: — Гальченко, ты плакал, что ли? — Он смеялся, — сказал Володя, — это такая собака, она сначала смеётся, потом плачет. Ване было грустно. Он с таким счастливым азартом готовился к спектаклю, он так хорошо научился лаять — гораздо лучше Володьки, а теперь он опозорен на всю жизнь, он не представляет себе, с какими глазами он покажется в бригаде, в колонии. И всё из‑за этого Игоря, который выскочил из своего лаптя и который ни за что не хотел падать. Санчо Зорин только что ругал Игоря за это: — Что это такое: я в тебя стреляю, а ты стоишь, как баран, и ещё кричишь. Надо же иметь соображение. Пётр Васильевич на это добродушно отозвался: — Ты, Санчо, не придирайся. Соображение иметь — это очень трудная штука. — Ничего не трудная. — Трудная. Ты сам сейчас не имеешь соображения: «стоишь, как баран»! Почему ты думаешь, что если в барана стрелять, так он не будет падать? Ты ошибаешься, баран у нас не считается самым упрямым животным. Ты, наверное, хотел сказать: осёл. Под добродушным взглядом голубых глаз Петра Васильевича Зорин смутился и машинально подтвердил: — Ну да, как осёл. Все засмеялись тому, как остроумно Пётр Васильевич «купил» Зорина. А Пётр Васильевич так же добродушно положил руку на его плечо: — Дорогой мой, осёл тоже свалится. Санчо рассердился: — Да ну вас… Все эти разговоры и шутки уменьшили было Ванино горе, но сейчас под ласковой рукой Алексея Степановича оно снова закипело, и снова Ванина чёрная рука потянулась к щеке. Алексей Степанович сказал строго: — Гальченко, это мне не нравится. За то, что ты хохотал в собачьей должности, на тебя никто не обижается. Бывают такие положения, когда никакая собака не выдержит, даже самая злая. А вот за то, что ты слёзы проливаешь, я, честное слово, дам тебе два наряда. Володька, сейчас же ступайте мыться. Молодец, Ваня! Ты замечательно играл собаку. Сбросив с себя не только собачью одежду, но и человеческую, в одних трусиках они побежали через парк. Никакого горя не оставалось в Ваниной душе. Володя бежал рядом с ним, вглядывался в тёмную дорожку и успевал вспоминать: — Ты не думай. Я в прошлом году наступил на свой аэроплан. Три недели делал, а потом наступил. И так было жалко, понимаешь. Я лёг на подушку и давай реветь. А тут он в спальню. Ну, так что это с тобой! Это пустяк. А на меня он как закричит! Как закричит: «К чёрту с такими колонистами! Не колонист, а банка с водой! Два наряда!» Ой‑ой‑ой! И пошёл, сердитый такой. Да ещё и дежурный бригадир Зырянский попался: «Вымоешь вестибюль». Я мыл, мыл, а он пришёл, Зырянский, и говорит: «Не помыл, а напачкал; сначала мой, не принимаю работы». Так я три часа мыл. Вот как было. — А ты потом ревел? После этого хоть раз? — После наряда? — Ну да… — Да что ты! А если он узнает, так что? Он тогда… ого… тогда со света прямо сживёт и на общее собрание. Теперь рюмзить… если даже захотел, так как же ты будешь без слёз? Я вон заиграл в прошлом лете сигнал «вставать» в четыре утра, так такое было… ой, ты себе представить не можешь. Разбудил всех, а дежурство ещё раньше. Чего мне такое показалось на часах, я и сам не знаю. И все встали, и уборку сделали, а потом дежурный как посмотрел на часы… И то не плакал. Володя вдруг остановился: — Смотри! Слева вспыхивал огонёк, ярко освещал кирпичную стену, лица каких‑то людей. Потом потухал и снова вспыхивал. — Кладовка, — шепнул Володя. — Какая кладовка? — Кладовка. Производственная кладовка. Пойдём. Мальчики пригнулись и, ступая на пальцы, побежали к кладовке. Здесь парк не был расчищен, было много кустов, их ноги тонули в мягкой, прохладной травке. У последних кустов они остановились: производственный двор Соломона Давидовича был освещён одним фонарём, кирпичный сарай‑кладовка стоял в тени стадиона. Снова огонёк. Было ясно видно — кто‑то зажигал спички. Ваня прошептал в испуге: — Рыжиков! — Верно, Рыжиков. А другой кто? Стой, стой! Руслан! Это Руслан! Это они добираются! Тише! Слышно было, как Руслан сказал напряжённым шёпотом: — Да брось свои спички! Увидят! Голос Рыжикова ответил: — Кто там увидит? Все в театре. Они завозились возле замка, слабый металлический звук долетел оттуда. Володя шепнул: — Отмычка. Честное слово, они обкрадут и убегут. С замком, видимо, что‑то не ладилось. Рыжиков чёртыхался и оглядывался. Володя сказал, наклонившись к самому уху Вани: — Давай закричим. — А как? — Знаешь, как? Я буду кричать: держите Рыжикова. Потом ты… нет… Давай вместе, только басом… — А потом бежать. — А потом… потом они нас всё равно не поймают. Ваня хотел даже громко засмеяться, так ему понравилось это предложение: — Ой, ой, Володя, Володя! Давай будем кричать, знаешь как? Только тихо, только тихо. Будем так говорить: Рыжиков, выходи на середину! — Давай, давай, только разом. Володя поднял палец. Они сказали басом, пугающим, игровым голосом: — Рыжиков, выходи на середину. Их слова замечательно явственно легли на всей площадке производственного двора, мягко, отчётливо ударились в стены и отскочили от них в разные стороны. Там, у кладовки, очевидно, даже не разобрали, откуда они идут, эти страшные слова, Рыжиков и Руслан бросились бежать как раз к тем кустам, за которыми стояли мальчики. Володя и Ваня еле‑еле успели отскочить в сторону. Руслан глухо прошептал: — Стой! Рыжиков остановился, в его руках ещё звенели отмычки. Руслан сказал тем же дрожащим шёпотом: — Какая эта сволочь кричала? — Идём в театр, а то узнают. — Всё твои спички. Говорил, не нужно… Они быстро направились к главному зданию. Володя запрыгал: — Здорово! Вот потеха! — Теперь нужно сказать Алёше, — сказал Ваня. — Не надо. Алёшка сейчас же хай поднимет и на общее собрание. Сейчас же скажет: выгнать. — И пускай! И пускай! — Да, чудак! Их всё равно не выгонят. Они скажут, а какие доказательства? Мы гуляли. И всё равно не выгонят. Давай лучше за ними смотреть. Интересно! Они про нас не знают, а мы про них знаем.
13. ВАМ ПИСЬМО На другой день утром Игорь Чернявин проснулся в плохом настроении. Лежал и думал о том, что из колонии необходимо бежать, что нельзя с таким делом стать на середине. Дежурила Клава Каширина. Одно её появление на поверке заставило Игоря лишний раз вспомнить вчерашний ужасный вечер. Но Клава с весёлой, девичьей строгостью сказала: «Здравствуйте, товарищи», снисходительно пожурила Гонтаря за плохо вычищенные ботинки, Гонтарь дружески‑смущённо улыбнулся ей, улыбнулась и вся бригада, в том числе и Игорь Чернявин. Трудно было не улыбаться: на сверкающем полу горели солнечные квадраты, дежурство в парадных костюмах тоже сияло, голос у Клавы был, наверное, с серебром, как и корнеты оркестра. И Игорь снова поверил в жизнь — не может Клава ябедничать, должна она понимать, как человек может влюбиться. Игорь весело отправился завтракать. Многие колонисты, даже из чужих бригад, встретили его приветливо, вспоминали и неумирающего третьего партизана, и весёлую собаку, Нестеренко за столом тоже сиял добродушно‑медлительной радостью: собственно говоря, вчерашний спектакль, о котором сегодня так много говорят, был сделан силами восьмой бригады, даже новенький — Игорь Чернявин — и тот играл. К столу быстро подошёл Володя Бегунок, вытянулся, салютнул: — Товарищ Чернявин! Игорь оглянулся: — А что? — Вам письмо! В руке Володиной у пояса вздрагивает аккуратный, основательный белый конверт. — Откуда письмо? Это, может, не мне? — Вот написано: «Товарищу Игорю Чернявину». — Местное, что ли? Володя сдержанно улыбнулся: — Местное. — От кого? — Там, наверное, тоже написано. — Что такое? Игорь вскрыл конверт. И его стол и соседние столы были заинтересованы. Володя стоял по‑прежнему в положении «смирно», но его глаза, щёки, губы, даже голые колени улыбались. Игорь прочитал скупые, короткие строчки на большом белом листе: "Товарищ Чернявин. Прошу тебя сегодня вечером, после сигнала «спать», прийти ко мне поговорить. А. Захаров". Игорь прочитал второй раз, третий, наконец покраснел, что‑то холодное пробежало сквозь сердце. Санчо Зорин привстал, заглянул в письмо, положил руку на плечо Игоря: — Ну, Чернявин, я к тебе в долю не иду. У Игоря ещё больше похолодело в груди, Нестеренко, не выпуская стакана с чаем из одной руки, другую молча протянул к Игорю, взял письмо, прочитал: — Д‑да. А за что это, не знаешь? Володя перестал улыбаться: — Всё понятно? Нестеренко на него глянул свирепо: — Володька! Убирайся! — Есть, убираться! Убираясь, Володька всё-таки бросил на Игоря и на всю восьмую бригаду намекающе‑кокетливый взгляд. — За что, не знаешь? — повторил вопрос Нестеренко. Игорь опустился на стул, с опаской глянул на Гонтаря: — Да… наверное, девчонка эта… — Ага! Девчонка? Послушаем! Тихонько, чтобы не слышали другие столы, заикаясь, не находя слов, краснея и бледнея, Игорь рассказал о вчерашнем несчастном случае в парке. И закончил: — И больше ничего не было. Нестеренко недолго размышлял: — Влетит. Алексей за такие дела… ой‑ой‑ой! Гонтарь с самого начала рассказа смотрел на Игоря прищуренными, презрительными глазами, а сейчас наклонился ближе, чтобы не слышали другие столы, и сказал Игорю в лицо: — Видишь, какой ты гад! А ты этой девчонки, понимаешь, и мизинчика не стоишь. Жалко, что тебя Алексей вызывает, а то я подержал бы тебя в руках… Нестеренко и Зорин ничего на это не сказали, наверное, были согласны с тем, что Чернявин — гад. И с тем, что его стоит подержать в руках. Игорь склонился к тарелке. — Ну его к чёрту! Уйду. Нестеренко откинулся на спинку стула, задумчиво закатал под пальцем крошку хлеба: — Нет, не уйдёшь. Алексей знает: если бы ты мог уйти, он бы тебе письма не писал, а затребовал бы с дежурным бригадиром. Гонтарь сказал с прежним презрением: — Да и кто тебе даст убежать? Думаешь, бригада? Ты об этом забудь. После завтрака Игорь в тоске бродил по парку, по парку, по двору, наконец, по коридору. Он рассчитывал, что Захаров будет проходить мимо и с ним поговорит. Но Захаров не выходил из кабинета, а к нему всё проходили и проходили люди: то Соломон Давидович, то бухгалтер, то Маленький, то какие‑то из города, то Клава. Клава не замечала его. По дорожкам цветника гуляет Ваня. Володя Бегунок сзади набежал на него, обхватил руками. Повозились немного, и Володя зашептал: — А ты знаешь? Чернявина в кабинет… Алексей… вечером в кабинет. Ой, и попадёт же. Он эту…Оксана там такая… поцеловал. — Поцеловал? — Три раза, в саду! — Прямо так поцеловал? И всё? — А тебе мало? Это, знаешь, очень строго запрещается. Один раз поцеловать и то попадёт. А по три раза! — И что же ему будет? — Я к нему в долю не иду! В коридоре главного здания Игорь‑таки дождался Захарова. Алексей Степанович проходил не спеша, очевидно отдыхал. Он приветливо ответил на салют Игоря: — Здравствуй, Чернявин. Но не остановился, ничем не показал, что он состоит некоторым образом в переписке с Игорем. — Алексей Степанович, я получил записку. Нельзя ли сейчас. — Нет, почему же… Я просил вечером… — Для меня, видите ли… удобнее сейчас. — А для меня удобнее вечером. И снова Игорь бродит по парку, по двору, по «тихому» клубу. Бежать ему не хочется. Бежать будет неблагородно: получить такое вежливое письмо и бежать. Успокоительные мысли приходят в голову: что с ним сделает Захаров? Под арест посадить не посадит, под арестом сидят только колонисты. Наряды? Пожалуйста, хоть десять нарядов, чепуха! Успокоительные мысли приходили охотно и были убедительны, но почему‑то не успокаивали. До сигнала «спать» оставался ещё обед, потом работа в сборочном цехе, потом ужин, потом два часа свободных, потом рапорты бригадиров, потом уже сигнал «спать». Это сигнал, спокойный, умиротворённо‑красивый, сейчас предчувствовался, как нечто ужасное. И слова сигнала, которые колонисты часто напевали, услышав трубу: Спать пора, спать пора, ко‑ло‑нис‑ты, День закончен, день закончен трудовой… эти слова не подходили к тому, что ожидало Игоря после сигнала. За обедом колонисты не говорили с Игорем, и он был рад этому; яснее становилось положение, уже не было охоты оправдываться и защищаться. Хотелось только, чтобы скорее всё окончилось. Но после работы в обсуждении положения приняла участие вся бригада. Самое длинное слово сказал Рогов. Его слово в особенности звучало веско, потому что к своим словам он ничего не прибавил мимического, в нём не было ни злобы, ни презрения: — Попадёт тебе здорово. Это и правильно. Оксана — батрачка, надо это понимать, а ты сидишь здесь на всём готовом, да ещё и целоваться лезешь… конечно, свинья! Вечером, когда уже забылся ужин, когда возвратился Нестеренко с рапортов и Бегунок прогуливался во дворе со своей трубой, отношение к Игорю стало душевнее и мягче. Наконец пропел сигнал. Зорин подошёл к Игорю: — Ну, Чернявин, собирайся. Нестеренко сказал медленно, похлопывая по столу ладонью: — Я так надеюсь, что ты всё обдумал как следует. Игорь грустно молчал. Зорин взял его за пояс: — Ты, дружок, духом не падай. Алексей — он такой человек, после него, как после бани. — Мы, Санчо, его проводим, ладно? — сказал Нестеренко. Они спустились вниз. В вестибюле сидел Ваня Гальченко. Он улыбнулся. Посмотрел, как они направились по коридору в кабинет, и побежал за ними. В комнате совета бригадиров никого не было. Из кабинета открылась дверь, вышли Блюм и Володя Бегунок. Володя сказал: — Иди сейчас, Чернявин. Игорь двинулся к дверям: — Он злой? — О! Такой, честное слово, из носа огонь, из ушей дым идёт! Володя сделал страшное лицо, топнул на Игоря ногой. И Блюм и Зорин рассмеялись, Ваня, напротив, готов был принять это сообщение с полной серьёзностью. Нестеренко поднял руку: — Иди, сын мой. Давай я тебя благословлю. Игорь открыл дверь. Захаров сидел за столом. Увидев Игоря, кивнул на стул:
— Садись. Игорь сел и перестал дышать. Захаров оставил бумаги, потёр одной рукой лоб: — Я тебе должен что‑нибудь говорить, или ты сам всё понимаешь? Игорь вскочил, положил руку на сердце, но ему стало стыдно этого движения, бросил руку вниз: — Алексей Степанович, всё понимаю… Простите! Захаров посмотрел Игорю в глаза, посмотрел внимательно, спокойно. И сказал медленно, немного сурово: — Всё понимаешь? Это хорошо. Я так и думал, что ты человек с честью. Значит, завтра ты сделаешь всё, что нужно? Игорь ответил тихо: — Сделаю. — Как же ты сделаешь? — Как. Я… не знаю. Я буду говорить, просить, чтобы простила… Оксана.
— Так… Ну, что же… правильно. До свидания. Можешь идти. Игорь, лёгкий от радости, салютнул, пошёл к дверям, но у дверей остановился: — Вам потом… доложить, Алексей Степанович? — Нет, зачем же… Я и так знаю, что ты это сделаешь. Зачем же докладывать. Игорь забросил руку на затылок и скинул её вниз уже тогда, когда очутился в комнате совета бригадиров. Все смотрели на него выжидательно, а он как будто никого и не видел. Ваня крикнул: — Ну что? Ну что? Нестеренко присмотрелся к Игорю: — Перевернул? Игорь тряхнул головой: — Ну и человек! Ну его к чёрту! Он остановился, удивлённый, посреди комнаты: — Понимаете, он мне ничего не говорил! — А ты сам всё говорил? — А я сам всё говорил. — Хорошо, если ты умное говорил. — Представьте, я говорил довольно умное. Зорин сверкнул глазами: — Это он правильно! Почему это так, товарищи? Я и сам замечал: живёшь так… обыкновенно, а попадаешь в кабинет, как будто сразу поумнеешь. Стены, что ли, такие? — Наверное, стены — согласился Нестеренко добродушно‑лукаво.
14. ФИЛЬКА Пришёл август: прозрачные вечера и яблоки на третье по выходным дням. Колонисты перебрались в новые спальни — в новых спальнях места больше. В новой спальне кровать Вани стоит рядом с кроватью Фильки Шария, нового Ваниного друга. Сдружились они на работе в литейном цехе, но характеры у них разные. Филька Шарий очень боевой человек, знающий себе цену, уверенный. что со временем он будет киноактёром. В сущности, он был очень проказлив. Он был убеждён в том, что суть жизни состоит в приключениях, сложных и смелых. Но Филька целых пять лет, с восьмилетнего возраста, жил в колонии, был одним из немногих старожилов и шёл одиннадцатым номером по списку старых колонистов. Это обстоятельство, бывшее для Фильки постоянным источником гордости, одновременно мешало Фильке отдаваться своим естественным склонностям и проказам. Он не мог представить себе, что он стоит «на середине» и отдувается перед какими‑то новичками, которые, в сущности, ничего и не видели в жизни: не видели и пустого поля на месте нынешней колонии, не жили в деревянном бараке, не работали на картошке и не присутствовали при организации оркестра, в котором Филька играет на первом корнете. По всем этим причинам Филька проказить‑то проказил, но очень хорошо ощущал ту границу, где оканчивались проказы допустимые и начинались, так сказать, «серединные». Филька боялся только «середины», Захарова он не очень боялся. Любил поговорить с ним, всегда вступал в спор, оправдывался до последнего изнеможения и сдавался только тогда, когда Захаров говорил: — Что же? Значит, ты со мной не согласен? Перенесём вопрос на общее собрание. Алексей Степанович насквозь видел Фильку, но и Филька насквозь видит Алексея Степановича. Филька прекрасно понимает, что прав он, Филька, а не Захаров, но Захаров — заведующий и может перенести вопрос на общее собрание. Филька смотрит на Захарова исподлобья, решительно отказывается отвечать на его улыбку и наконец говорит низким альтом: — Как что, так сейчас же общее собрание. Вы имеете право наказать, и всё. Захаров, конечно, ломается: — Ты старый колонист. Как я могу тебя наказывать, если ты считаешь себя правым? Перенесём вопрос на собрание. Тогда Филька отворачивается, размышляет. Но что может дать размышление, если общее собрание всё равно должно стать на сторону Захарова? И Филька сдаётся окончательно: — Разве я говорю, что я прав? — Да мне показалось. — Я совсем не говорю, что я прав. Я, конечно, виноват. — Ты полчаса спорил. — Никаких там полчаса… может, пять минут. — Хорошо. Получи один час ареста за то, что обливал водой в коридоре, и один час ареста за то, что споришь, когда на самом деле считаешь себя виноватым. Филька хмурит брови. Но сила солому ломит, и Филька, не поднимая бровей, поднимает руку: — Есть час ареста, и есть ещё час ареста. В этой сложной формуле Захаров улавливает осуждение своих действий, но улыбается по‑прежнему: — Можешь идти. Филька, не спеша, разочарованно поворачивается и очень медленно бредёт к дверям. Захаров ещё раз может видеть, что Филька не признаёт его справедливости. В выходной день или в свободный вечер Филька вручает свой узенький чёрный пояс дежурному бригадиру и останавливается перед столом Захарова: — Под арест прибыл. У Фильки брови нахмурены, губы чуть‑чуть вздрагивают, но в глазах улыбка. Захаров говорит: — Пожалуйста. Филька усаживается на диване и берёт в руки очередной номер «Огонька». Он очень жалеет, что нет близко кинооператора и никто не снимет замечательный кадр: «Филька под арестом». Но это сожаление чисто артистическое, а на самом деле Филька очень любит старую колонистскую традицию, по которой считается неприличным после того, как наложено наказание и сказано в ответ «есть», заводить какие‑нибудь споры или выпрашивать прощение. Захаров тоже почитает эту традицию и никогда не предложит Фильке свободу на час раньше. Он не хочет, чтобы Фильку обвиняли товарищи в том, что он «выпросился». Таким образом, Филька и заведующий в момент выполнения приговора находятся в единодушном настроении. Они могут в полном согласии провести вместе два часа. Их мирным отношениям вполне соответствует правило, запрещающее арестованному разговаривать с кем‑нибудь, кроме заведующего. Они и разговаривают между собой о том, о сём — о литейном цехе, о Соломоне Давидовиче, о новом здании, о бригадных делах, а также и о международном положении. Сидя на диване, положив ногу на ногу, перелистывая журнал, Филька высказывает свои мнения по всем этим вопросам; острых вопросов, касающихся его лично, он не подымает. А такие вопросы есть, в них не всегда Филькино мнение сходится с мнением Захарова. Например, драматический кружок. Откуда‑то набираются актёры, разные Чернявины и Зорины, которые играют партизан и поручиков, а Фильке иногда предлагают роль пионера, а большею частью и ничего не предлагают, а просто говорят: подрасти. Он должен подрастать, он, Филька Шарий, который ещё два года назад ездил в Москву без разрешения к директору кинофабрики. Правда, директор тоже сказал «подрасти». Кроме того, по возвращении Фильке пришлось стоять на середине, и Алёша Зырянский решительно возражал против его принятия в колонию. Но всё-таки… всё-таки Филька действительно играет, а не просто ходит по сцене и вякает за суфлёром. С Ваней Филька сдружился и потому, что учил Ваню шишельному делу, и потому, что Ваня — новенький и признаёт Филькин авторитет — и колонистский и артистический. Филька снисходительно простил ему выступление в роли собаки; для новенького… что ж… и эта роль хороша. Попробовали бы предложить эту роль Фильке. В литейном цехе продолжается борьба с дымом. Соломон Давидович, как ни вертелся, довёл‑таки это дело до скандала. На совете бригадиров, собравшемся экстренно в обед, Зырянский сказал: — Постановить: раз нет вентиляции — пацанов в литейной с работы снять. И больше ничего! Соломон Давидович закричал: — Как снять? Как снять? Что вы говорите? А кто будет делать шишки? — Всё равно снять. Пускай там Нестеренко, и Синицын, и Крусков страдают, а пацанов снять. И как ни убеждал, как ни обещал, как ни обижался Соломон Давидович, а совет бригадиров постановил: малышей ли литейного цеха снять немедленно. Соломон Давидович прибежал в кабинет Захарова, терпеливо переждал, пока разойдутся посетители, и, оставшись наедине, спросил с укором: — Как же вы так молчите? Вот они взяли и постановили. Ну, а теперь что? — Я и сейчас молчу, Соломон Давидович. — Ну и что? — Ну и ничего. — Конечно, слово — серебро, а молчание — золото, но нельзя же молчать, если какие‑то мальчишки разрушают целое большое дело. Вошёл Витя Торский с листом бумаги: — Приказ о снятии шишельников. Захаров молча подписал. Витя подмигнул Соломону Давидовичу и вышел. Соломон Давидович закричал: — Вы подписали? — Подписал. — Снятие шишельников? Он не дождался ответа — выбежал. Быстро, задыхаясь, пробежал мимо часового, по дорожке цветников, мимо «стадиона» и кузницы, хлопнул окованной дверью механического цеха и вторгся в деревянную конторку Волончука: — Товарищ Волончук, где же труба? — Какая труба? — Как, какая? Вентиляция, чёрт бы её побрал! — Так железа же нет! — Железа нет? Я должен принести вам железо? — Я и сам принесу! Так его нету! Соломон Давидович запрыгал перед Волончуком, разгневался: — Нету? Нету? Идём! Идём, я покажу вам железо. Волончук удивлённо поднял скучные глаза. — Идём! — кричал на него Соломон Давидович. Соломон Давидович со скоростью ветра пролетел через двор. Волончук делал за ним двухметровые шаги и не успевал. На углу машинного цеха отвалился нижний конец водосточной трубы. Соломон Давидович на ходу оборотился к Волончуку, показал пальцем: — Это вам железо? Пока медлительный Волончук посмотрел на железо, пока собрался посмотреть на Соломона Давидовича, тот был уже далеко. Волончук снова начать делать шаги длиною в два метра. У крыши старого сарая давно отвернуло бурей лист железа. И на этот лист показал пальцем Соломон Давидович и закричал гневно: — Это вам железо? И на это железо так же медленно посмотрел Волончук и ничего не возразил, потому что это действительно было железо. Наконец, Соломон Давидович подлетел к куче всякого хлама. На верху кучи лежала прогоревшая, проржавевшая, выброшенная печка‑буржуйка. И в сторону буржуйки ткнул пальцем Соломон Давидович и сказал саркастически: — Может, вы скажете, что это не железо? Волончук поднял глаза на буржуйку да так и остался стоять. Разгневанный Соломон Давидович давно скрылся в недрах стадиона, а Волончук всё стоял и смотрел. Потом он глянул в ту сторону, куда убежал начальник, злобно плюнул и опять вперил взгляд в буржуйку. В таком положении и застал его Виктор Торский, проходивший мимо, и спросил: — Товарищ Волончук, чего вы здесь стоите? Не оборачиваясь, Волончук мотнул головой и ухмыльнулся пессимистически: — Это, говорит, вам железо. Витя Торский засмеялся и пошёл дальше. Соломон Давидович пролетел сборный цех, потом машинный цех, потом швейный цех, потом другие цехи, везде отдавал нужные распоряжения, спорил, огрызался, доказывал, но был весел, остроумен и напорист. Такой же жизнерадостный, сделав полный круг, он влетел в комнату совета бригадиров, потный и задыхающийся, упал на диван, положил руки на живот и сказал Вите Торскому: — Можете ваш приказ отменить. Что у нас за люди, объясните мне, пожалуйста? Вдруг сегодня такие разговоры: для вентиляции нету железа. Так я им сейчас показал столько железа, что его хватит на сто вентиляций. Витя Торский поднял одну бровь, но Соломон Давидович уже улетел. К вечеру у него было хорошее настроение. Он деятельно занимался в своей конторке: перебирал ордера, наряды, что‑то подсчитывал. Вошёл мастер литейного цеха Баньковский, стал у дверей. Соломон Давидович спросил энергично: — Сколько сегодня отливка? — Четыреста маслёнок. — Почему так мало? — Завтра совсем не будет. — Как это не будет? — Шишельники сегодня ушли. Говорят — приказ. И завтра, сказали, не придут. — Какие шишельники? Вот эти самые — Гальченки разные, Мальченки! Так они же пацаны. Что вы, не можете с ними поговорить? — Да, с ними поговоришь. А на завтра ни одной шишки. — А вы не можете сами сделать? — Всё сам да сам. Я и начальник цеха, и мастер, и литейщик… и шишельник. Спасибо вам. И барабан мой. — Барабану вы можете спокойно сказать: ауфвидерзейн. — Как это так? — А так: завтра оценю барабан как представляющий по качеству лом. И заплачу вам пятнадцать процентов. — Соломон Давидович! — Отоприте литейную! Сейчас придут шишельники. Соломон Давидович знал, куда нужно обращаться: он отправился прямо в четвёртую бригаду. Там в спальне он нашёл Фильку и сказал ему: — Ты же понимаешь, это ваши деньги и ваше производство. Это не моё производство. Может, ты воображаешь, что ты какой‑нибудь там паршивый шишельник? Так это неверно. Вы сегодня ушли, завтра не будет отливки, и будут стоять литейщики, токари, никелировщики и упаковщики. И мы не выпустим тысячу маслёнок, легко сказать: тысяча машин без маслёнок, а мы теряем пятьсот рублей чистой прибыли. Разве ты не понимаешь? — Я понимаю. — Ну вот: ты — хороший мальчик. Возьми этого Петьку, Кирюшку, Ваньку, Семёна и так далее и приходите в литейную. — Так… приказ. — Что такое приказ?.. Сейчас же литья нет, дыма нет, никого нет. До сигнала «спать» успеете сделать тысячу шишек. — Всё равно… приказ. — Ах, какой ты… И уговорил Соломон Давидович Фильку. Через полчаса открылась дверь в пустую литейную и в неё вошли: Соломон Давидович, Филька, Ваня Гальченко, Петька Кравчук и Кирюша Новак. Остальных Филька не нашёл. В литейной Соломон Давидович тихо спросил: — Вас никто не видел? — Нет, никто, — так же шёпотом ответил Филька. Шишельники немедленно приступили к работе. Глухо застучали по песку деревянные молотки, больше никаких звуков не было, никто не разговаривал и не делился впечатлениями. Но через час дверь в литейную распахнулась и голоногий Володька вытянулся на пороге: — Товарищи колонисты! Распоряжение заведующего колонией! Блюм скривил лицо, замахал на Володю руками: — Какие там ещё распоряжения? Потом скажешь. Видишь, люди работают! Володя завертел головой: — Эге. Это дело серьёзное. Всем товарищам: Шарию, Гальченко, Кравчуку и Новаку немедленно отправиться под арест в обычном порядке! Филька замер на месте: — Ох, ты чёрт! На сколько часов? — Не на сколько часов, а до общего собрания. Все четверо застыли. Кто‑то выронил молоток. Филька косо посмотрел на Соломона Давидовича: — Я говорил! Володя Бегунок, уступая дорогу, сказал серьёзно: — Пожалуйте, товарищи. Четверо молча гуськом вышли. Бегунок на пороге прищурился на Соломона Давидовича и тоже убежал. Соломон Давидович сказал: — Какой испорченный мальчик!
15. ЧЕТЫРЕ ТЫСЯЧИ ОБОРОТОВ Это было дело серьёзное: четверо обвиняемых стояли на середине без поясов — они считались арестованными. Перед этим они два тяжёлых часа просидели в кабинете Захарова. Дежурный бригадир Нестеренко входил и выходил, что‑то негромко сообщал Алексею Степановичу, на арестованных даже не глянул. Обычно в эти часы от ужина до рапортов — самые людные часы и в кабинете, и в комнате совета бригадиров. А сейчас, как сговорились: никто в кабинет не заходит, а если и заходит, то строго по делу. И сам Алексей Степанович сегодня «не такой»: он что‑то там записывает, перелистывает, считает, на входящих еле‑еле поднимает глаза и говорит сквозь зубы: — Хорошо! — Всё! Можешь идти! Арестованным за всё это время он не сказал ни слова. Володе он сказал: — Блюма! Срочно! И Володя как‑то особенно отвечает «есть» шёпотом. Блюм пришёл подавленный, краснолицый, на арестованных не посмотрел, сел и сразу вытащил из кармана огромный платок — пот его одолевал. Захаров заговорил с ним сухо: — Товарищ Блюм. Литейную я закрываю на неделю. Заказ на десять тысяч маслёнок литья из нашего сырья и по нашим моделям я уже передал Кустпромсоюзу. Соломон Давидович хрипло спросил: — Боже мой! По какой же цене? — Цена с нашей доставкой два рубля. — Боже мой! Боже мой! — Соломон Давидович встал и подошёл к столу: — Какой же убыток! Нам обходится в шестьдесят копеек! — Я дал распоряжение кладовщику сейчас начать отправку в город моделей и сырья. — Но вентиляцию можно поставить за два дня! А вы закрыли на неделю! — Я так и считаю: первые три дня вентиляцию будете ставить вы: я уверен, что она будет сделана плохо, я её не приму. После этого четыре дня вентиляцию будет ставить инженер, которого я приглашу из города. — В таком случае, Алексей Степанович, я ухожу. — Куда уходите? — Совсем ухожу. — Я всегда этого боялся, но теперь перестал бояться. Соломон Давидович перестал вытирать пот, и рука его с огромным платком застыла над лысиной. И вдруг он оскорбился, забегал по кабинету, захрипел: — Ага! Вы хотите сказать, что Блюм может убираться к чёрту и тогда всё будет хорошо? По вашему мнению, Блюм уже не может управлять таким паршивым производством. А если у Блюма на текущем счету триста тысяч, так это, по‑вашему, не стоит ломаного гроша. Вы пригласите инженера, который всё спустит на разные вентиляции и фигели‑мигели. Я не против вентиляции, хотя сколько людей работали без вентиляции, пока ваш Колька не придумал литейную лихорадку. Очень бы я хотел посмотреть, кого здесь в колонии лихорадило, кроме этого Кольки‑доктора. А теперь будем ставить вентиляцию, а через год всё равно эту литейную развалим. Он ещё говорил долго. Захаров слушал, склонив голову к бумагам, слушал до тех пор, пока Соломон Давидович не уморился. А после этого он сказал: — Соломон Давидович, я знаю, вы преданы интересам колонии, и вы хороший человек. А поэтому извольте принять мои распоряжения к исполнению. Всё! Соломон Давидович развёл короткими руками: — Это, конечно, всё, но нельзя сказать, чтобы это было мало для такого старика, как я. — Это советская норма, — сказал Захаров и кивнул головой. — Хорошенькая норма! — Блюм за неимением других свидетелей обернулся к дивану. На диване, вытянувшись, сидели четверо арестованных. Из них только Филька взирал на Захарова с выражением пристального осуждения. Остальные тоже смотрели на Захарова, но смотрели просто потому, что были загипнотизированы всем случившимся и с грустной покорностью ожидали дальнейших событий. У Петьки спиральный чубик на лбу стоял сейчас дыбом. У Кирюши Новака круглое глазастое лицо блестело в слёзном горе. Все они были в спецовках, в том костюме, в каком застала их катастрофа. Блюм ушёл печальный. Уходя, сказал: — Я надеюсь, я могу не быть на этом… общем собрании. — Можете не быть. В дверь заглянул Нестеренко: — Даю на рапорта, Алексей Степанович! — Давай! Через полминуты за окнами прозвучат короткий, из трёх звуков, сигнал. Одиннадцать бригадиров и ДЧСК собрались ещё через минуту. Все выстроились в шеренгу против стола Захарова. Филька потянул за рукав Ваню, арестованные тоже встали. Один за другим подходили бригадиры к Захарову, говорили, салютуя: — В первой бригаде всё благополучно! — Во второй бригаде всё благополучно! Но этого не мог сказать Алёша Зырянский. В шеренге он стоял расстроенный и суровый, такой же подошёл и к Захарову: — В четвёртой бригаде серьёзное нарушение дисциплины: колонисты Шарий, Кравчук и Новак и воспитанник Гальченко не подчинились приказу по колонии и вечером вышли работать в литейный цех. Вашим распоряжением передаются общему собранию. Захаров выслушал его рапорт так же спокойно, как и рапорты других, так же поднял руку, так же тихо сказал: — Есть. Рапорт Зырянского дословно повторил дежурный бригадир Нестеренко. Приняв рапорты, Захаров сказал: — Давайте собрание! Володя Бегунок со своей трубой выбежал из кабинета. Бригадиры вышли вслед за ним. Сигнал на общее собрание всегда игрался три раза: у главного здания, на производственном дворе и в парке. После трёх раз Бегунок возвращался снова к главному зданию и здесь играл уже не целый сигнал, а только его последнюю фразу. Во время этой фразы Витя Торский обыкновенно открывал собрание. Поэтому в колонии было принято на общее собрание собираться бегом, чтобы не остаться за дверью в коридоре. Большинство колонистов приходили в «тихий» клуб до сигнала. Ваня Гальченко и его товарищи, сидя на диване в кабинете, горестно вслушивались в привычное чередование звуков: слышали шум шагов в коридоре, молчаливыми, грустными глазами проводили Алексея Степановича, который тоже ушёл на собрание. Они не имели права сейчас войти в «тихий» клуб занять место среди товарищей — их должен привести дежурный бригадир. Стало тихо. Очевидно, Витя открыл собрание. Петька вздохнул: — Влопались! Ему никто не ответил. Кирюша быстро вытащил платок, высморкался и посмотрел на потолок. Ещё прошло пять минут. Из «тихого» клуба донёсся взрыв смеха. Филька метнул взгляд в сторону «тихого» клуба: в этом смехе таилась какая‑то надежда. Только через десять минут в дверь заглянул Нестеренко: — Прошу вас… Филька взглянул на его лицо: ничего, вежливый, официальный камень. Гуськом вошли в «тихий» клуб. Нестеренко повёл их прямо на середину. В общей тишине сказал кто‑то один: — Рабочий народ! В спецовках! Смех пробежал быстрый, лёгкий. В нём не столько шума, сколько дыхания. И снова стало тихо, и Филька понял, что придётся плохо. Витя Торский начал мучительно спокойно: — Колонисты Шарий, Кравчук и Новак и воспитанник Гальченко, дайте объяснение, почему вы не подчинились приказу и пошли работать в цех. Только нечего рассказывать, как Соломон Давидович уговорил и как вы уши развесили. Это мы знаем. А вот по главному вопросу: как вы посмели не подчиниться приказу колонии? Приказ, как у нас полагается, вы слушали стоя. Ты, Филя, старый колонист, одиннадцатый по списку, давай объяснения первым. Но раньше, чем Филя открыл рот, попросил слова Владимир Колос. — Товарищи, я считаю, тут кое‑что нужно выяснить. Невыполнение приказа через час после объявления, да не в одиночку, а целой группой — большое дело, и это всё понимают. Самое меньшее, что им грозит, это лишение звание колониста, перевод в воспитанники. А раньше за такие дела мы из колонии выставляли. Так? Большинство из собрания ответило: — Так… — А как же? Колос продолжал: — Только вопрос: кто должен отвечать? Здесь стоит воспитанник Ваня Гальченко, который в колонии всего два месяца. Он отвечать не может. Его нужно немедленно отпустить и не считать его вины никак. С ним было три колониста, из них Филька самый старый. Но нужно ещё вызвать на середину бригадира четвёртой Алексея Зырянского, моего друга, между прочим. Владимир Колос сел на место. Его речь произвела впечатление ошеломляющее. Стало так тихо в зале, что слышно было, как дышат пацаны на середине. Зырянский сидел у самой трибуны на ступеньках, низко опустив голову. Председатель не знал, как поступить с предложением Колоса. Он оглядел зал, бросил тревожный взгляд на Захарова и, очевидно, оттягивая время, сказал: — Насчёт Вани Гальченко вопрос поставлен правильно. Его нужно немедленно отпустить. Есть возражения? Никто не сказал ни слова: Ваня Гальченко сейчас никого не волновал: что там — новенький малыш! — Товарищ Нестеренко! Ваня Гальченко может уходить. Иди, Ваня! Ваня понял, что с него обвинение снято, но странно было, что это его не обрадовало. Уходя, он оглянулся на середину. Там оставались три его товарища. Он вспомнил, что звание колониста получит только через два месяца. Но пока он оглядывался, Лида Таликова потянула его за руку: — Ваня, уходи, пока цел! Она усадила его рядом с собой. Ваня помнил её со знаменательного дня своего приёма, и он улыбнулся ей благодарно. Потом его глаза снова устремились на середину: говорил Филька, говорил громко, обиженно: — Неправильное предложение сделал Колос. Неправильно! Алёша не может отвечать на середине. Алёша пускай отдувается в совете или с своего места, а на середину ему нельзя выходить. Я сам за себя отвечаю, и Новак, и Кравчук. А мы виноваты, только смотря как. Другое бы дело, пошли для своего интереса. А мы пошли для колонии. Потому, на завтра не было ни одной шишки. А приказ мы не разобрали, думали, это когда дым, а вечером не было дыма, думали, что ж, можно пойти… Фильку слушали серьёзно, но ни одного звука одобрения никто не произнёс. Он закончил речь, нахмурился, провёл взглядом вокруг и вздохнул. Не такой народ колонисты, чтобы их можно было запутать на слове. И Филька в этом убедился немедленно. Брали слово и старшие, и помоложе, и бригадиры, и просто колонисты. Филька вдруг услышал много такого, о чём он думал только сам с собой по строгому секрету. — Сейчас на общем собрании Филька ведёт себя безобразно. Да, безобразно, нечего на меня посматривать. Самое главное — врёт, вы понимаете, врёт общему собранию: он живёт в колонии пять лет, а тут не разобрал приказа. А почему тайно пошли работать? Почему об этом не сказали дежурному бригадиру? Когда у нас такое было, чтобы малыши работали по вечерам? — Филька — единоличник. Давно это знаем. А только он умеет: туда, сюда, хвостом вильнёт, смотришь, обошёл всех. И Алексей Степанович к нему имеет слабость: под арестом час держит, а на общее собрание вот за два года первый раз. — На Фильку посмотреть внимательно: киноартист, как же! А собаку играть — куда тебе, такая знаменитость будет собаку играть. Ему давай большевика самого главного. А какой он большевик? Он приказа не понял. И пускай Жан Гриф скажет, как он в оркестре. Пускай скажет. И Жан Гриф говорил. Он, действительно, похож на француза, хотя в колонии все знают, что раньше его звали Иван Грибов, только доказательств никаких нет, — Жан Гриф, и всё. Он смуглый, тонкий, изящный — будущий дирижёр. — Филя дисциплину в оркестре не нарушает, но бывает так: что такое наблюдается — не слышно первых корнетов? А это, видите ли, Филя обиделся, не дали ему соло, а Фомину дали. Извольте догадаться. А он сидит, держит корнет и даже, представьте, щёки надувает. А бывают и такие эпизоды. Приходим играть концерт в медицинском институте. Филя заявляет: у меня болит в груди, вы понимаете, в груди; грудь у него такая больная сделалась, играть не могу! А заменить его некем: у него одна фраза, помните, такая — в «Весняке» Лысенко. Болит в груди. Доктора, что ли, звать? Хорошо, что я догадался, пересадил его на другой стул. Спрашиваю: будешь играть? Ничего, говорит, как‑нибудь потерплю, — и даже лицо сделал такое жалобное. А на самом деле просто место ему не понравилось, не видно из публики, какой он красивый. Филя смотрел куда‑то в глубь паркета, шевелил пальцами опущенных рук, немного щурился: не ожидал он от Жана Грифа такой речи — очень нужна ему, Филе, публика! Поднялся Марк Грингауз — секретарь комсомольской ячейки: — Я не думаю, что можно поставить Зырянского под люстрой. Зырянский хороший бригадир и колонист. Если в бригаде бывают случаи, он может раньше ответить перед советом бригадиров или перед комсомольской организацией, а нельзя бригадира по всякому случаю вытаскивать на середину. Это Владимир загнул; и такого у нас никогда не бывало. Выходили и бригадиры, но только за личную вину. Витя спросил: — По вопросу о Зырянском больше никто не скажет? Я голосую. — Только две руки поднялось за выход Зырянского. Филя вздохнул громко — самая большая опасность прошла. А потом заговорил Захаров. Он встал на своём месте, положил руки на спинку стула, на котором сидел Бегунок. В его словах была убедительная теплота, даже когда он произносил суровые слова. Филя повернул к нему лицо и смотрел, не отрываясь, до самого конца его речи: сегодня был не такой вечер, чтобы можно было не соглашаться со словами Захарова. И некоторые места этой речи Филе, безусловно, понравились. Например, такие: — …Колония Первого мая заканчивает седьмой год. Я горжусь нашей колонией, и вы гордитесь. В нашем коллективе есть большая сила и большой хороший разум. Впереди у нас радостно и светло. Сейчас у нас на текущем счету триста тысяч рублей. Государство нам поможет, потому что мы заслужили помощь: мы любим наше государство и честно делаем то, что нашей стране нужно, — учимся правильно, по‑советски жить. Скоро мы начнём строить новый завод. …Я всегда горжусь тем, что мы с вами гордо пережили тяжёлые времена, когда у нас не хватало хлеба, когда у нас бывали вши, когда мы не умели правильно жить. Пережили с честью потому, что верили друг другу, и потому, что у нас была дисциплина… Среди нас есть люди, которые считают: дисциплина — это хорошо, это приятная вещь. Но так только до тех пор, пока всё приятно и благополучно. Чушь! Не бывает такой дисциплины! Приятное дело может делать всякий болван. Надо уметь делать неприятные вещи, тяжёлые, трудные. Сколько у вас таких найдётся, настоящих людей? Захаров остановился, требуя ответа. И кто‑то не выдержал, ответил горячо: — Много таких найдётся, Алексей Степанович! Захаров не удержался в суровом напряжении, улыбнулся детской своей улыбкой, посмотрел на голос: — Ну, конечно, это правильно: у нас много таких найдётся, а… вот, — он обратился к середине, — вот стоят. Как о них сказать? Хорошие они люди или плохие? Кирюша, Кравчук и Шарий. Здесь их чересчур сильно ругали, даже называли единоличниками. Это не так. Филя не единоличник, справедливый человек, трудящийся, колонии нашей предан, а в чём беда? Беда в том, что колонисты начали шутить с дисциплиной. Дисциплина, они думают, это такая весёлая игра: хочу играю, хочу не играю — выслушали приказ, наплевали и пошли в цех. Скажите пожалуйста, товарищи колонисты, можно ли шутить с токарным станком? — Кто‑то крикнул: — Ого! — Нельзя шутить! Нельзя вместо детали нос или руку подложить под резец. Значит, нельзя. А пускай из машинного скажут: можно шутить с ленточной пилой или циркуляркой? Или с шипорезным, на котором работает Руслан Горохов? Руслан, как по‑твоему? Прыщеватое лицо Руслана покраснело, он застеснялся, но был доволен вопросом: — Хорошие шутки: четыре тысячи оборотов шпинделя! — Нельзя! А с дисциплиной, значит, можно? Ошибка! Дисциплина у нас должна быть железная, серьёзная… Согласны с этим? Колонисты вдруг зааплодировали, улыбались, смотрели на Захарова воодушевлёнными глазами — для них не было сомнений в том, какая у них была дисциплина. Захаров продолжал: — Дисциплина нужна нашей стране потому, что у нас мировая героическая работа, потому, что мы окружены врагами, нам придётся драться, обязательно придётся. Вы должны выйти из колонии закалёнными людьми, которые знают, как нужно дорожить своей дисциплиной… А Филька? Я очень хорошо отношусь к Фильке, хотя он всё норовит со мной поспорить. Ну, так это я, у меня всё-таки нет четырёх тысяч оборотов в минуту. Снова кто‑то сказал вполголоса: — Ого! Зал вдруг закатисто рассмеялся. Даже те, которые стояли на середине, не смогли удержаться от улыбки. Захаров поправил пенсне: — Общее собрание — это серьёзное дело. Шутить нельзя, товарищ Шарий, и товарищ Кравчук, и товарищ Новак. Это вы должны хорошо запомнить. Виктор Торский приступил к голосованию: — У нас есть только одно предложение: снять с них звание колониста. Только на какое время? Я предлагаю на три месяца. Тебе последнее слово, товарищ Шарий. Филька сказал: — Алексей Степанович правильно говорил: с дисциплиной так нельзя обращаться. И я так больше никогда не буду, вот увидите, Как там ни будет: хоть накажете, хоть не накажете — всё равно. А моё такое мнение, что можно и без наказания. Я не какой‑нибудь новенький. Тут не в том дело, сколько месяцев значок снимете. А что ж? Я пять лет колонистом. Моё такое мнение. — А ты как думаешь, товарищ Новак? — И моё такое мнение. Петька Кравчук всё собрание стоял, опустив глаза, вздрагивая ресницами, изредка поглядывая на председателя и незаметно вздыхая. У него было выражение разумной философской покорности: душой он целиком на стороне собрания, но обстоятельства поставили его на середину, и он до конца готов мужественно нести испытание. Петька сказал: — Как постановите, так и будет. — Значит, есть только одно предложение. — Есть второе предложение. — Пожалуйста. Встал Илья Руднев, бригадир десятой, самый молодой бригадир в колонии: — Для такого старого колониста, как Филя, снять значок — очень тяжёлая вещь. Его проступок большой, но позорного он ничего не сделал. Однако оставить без наказания нельзя. И для Фильки опасно, и для других всех пацанов. Пацаны, они… так… любят, когда им гайку подкручивают. Я и сам недавно был таким. И кроме того, это не пустяк — невыполнение приказа. Я живу в колонии три года, и такого случая ни разу не было. И виноваты не только Филька, а и Кирюшка, и Петро, чего там, не маленькие, по тринадцать лет, и все — колонисты. Всех нужно взгреть как следует. Я предлагаю: выговор перед строем. Руднев говорил немного краснея, он ещё не привык к своему бригадирскому авторитету. Говорил тихо, очень культурно, смягчая улыбкой самые решительные свои слова. Его речь была поддержана возгласами одобрения. Витя поставил на голосование первым такой вопрос: наказывать или не наказывать? Единодушно все подняли руки за наказание. Второй вопрос: наказывать одинаково или по‑разному? Единогласно постановили: одинаково. Потом голосовали за предложение о снятии звании колониста, оно собрало только 65 голосов. И наконец, за предложение Руднева подняли руки 122 человека, в том числе и Захаров. Расходились с собрания серьёзные, чуть‑чуть взволнованные. Ваня Гальченко догнал Петьку в коридоре, Петька был расстроен. В спальне четвёртой бригады было печально, все сошлись, ожидая Зырянского. Но он пришёл, как всегда, весёлый, бодрый, деловой: — Подкачала наша бригада! Но… никакой паники! Наша бригада всё-таки хорошая. А это вам урок! Теперь держись! А ещё через час все перестали вспоминать о тягостных событиях вечера. Были и другие новости — уже весёлые. Ремонт кинобудки был закончен, и завтра пойдёт картина. Петров 2‑й говорил, что будет «Потомок Чингис‑хана». Эту картину давно ожидали, давно слышали о ней хорошие отзывы знатоков. И действительно, на другой день Петров 2‑й привёз из города «Потомок Чингис‑хана». Правда, Петров 2‑1 уже теперь не киномеханик, а только помощник киномеханика, но это даже к лучшему. — Даже лучше, — говорил Петров 2‑1, — я теперь под руководством Мишки ещё скорее экзамен выдержу. Таким образом, как ни поворачивали разные бюрократы судьбу Петрова 2‑го, она всё же благоволила не к ним, а к Петрову 2‑му. Четвёртая бригада залезла в зал задолго до начала сеанса, ещё и распорядители в голубых повязках не стояли у дверей. Уселись все в один ряд, и Зырянский кое‑что вспомнил о Чингис‑хане. Потом сошлась вся колония, прошёл между рядами Захаров с дежурным бригадиром и сказал: — Начинайте, я буду в кабинете. Свет потух, застрекотало сзади, в аппаратной заструился над головами широкий туманный луч, на экране родились события. И все члены четвёртой бригады совершенно забыли о неприятных историях, о четырёх тысячах оборотов шпинделя. Они жили там, в далёких степях, они переживали борьбу, которая там шла и которая им предстоит в жизни… После перерыва пошла вторая часть, потом третья, самая захватывающая. И как раз в середине третьей части, в тишине и сумраке зала раздался голос дежурного бригадира Похожая: — Четвёртая бригада в полном составе с бригадиром срочно к заведующему в кабинет! Зырянский шепнул: — Спокойно! Быстренько! Они прошмыгнули в проходе, на них оглянулись, кто‑то спросил у Похожая: — Что случилось? — Ничего особенного! Смотрите дальше! В кабинет они вбежали, как набегает тёплая вода на берег. Захаров взял в руки фуражку: — Четвёртая? Все здесь? — Все! — Горит стружка за сборным цехом. Я думаю — управимся без пожарной. Вёдра взять на кухне. Без паники и шума! Я тоже туда иду. Зырянский поднял руку: — Кравчук, бери вот этих четырёх — и за вёдрами, остальные — за мной. Они бегом выскочили в прохладу вечера. Повернули за угол и увидели зарево: на поверхности слежавшейся стружки расползался приземистый, тихонький, коварный огонь. Было тихо. Четвёртая бригада с Захаровым во главе долго поливала огонь из вёдер, копошилась в глубинах стружки лопатами и вилами. Когда всё было кончено, Захаров сказал: — Спасибо, товарищи! Все радостные, побежали в зал. Шла последняя часть. Четвёртая бригада шёпотом рассказывала, как она потушила пожар, и ей все завидовали.
16. ОТДЫХ Соломон Давидович стоически перенёс остановку литейного цеха на три дня. Правда, он немного похудел за эти дни. По колонии ходили даже слухи, что Соломон Давидович болен, хотя этим слухам и не сильно верили. Но слухи имели основание. Однажды Соломон Давидович, набегавшись по цехам и накружившись вокруг молчаливого литейного цеха, забежал в больничку к Кольке‑доктору. Этот визит, конечно, доказывал, что Соломон Давидович болен: хотя он как будто и не обладал способностью ненавидеть, но его чувства в отношении к Кольке‑доктору скорее всего напоминали ненависть, так как именно Колька‑доктор придумал литейную лихорадку. Из больнички Соломон Давидович вышел с душой умиротворённой, но со здоровьем ещё более расстроенным. Он говорил старшим колонистам в комнате совета бригадиров: — Николай Флорович сказал: сердце! И не волноваться — в противном случае у вас будут чреватые последствия. Несмотря на всё это, через три дня на крыше литейного стояла высокая труба, сделанная из нового железа. Колонисты посматривали на трубу с сомнением. Санчо Зорин говорил: — Она всё равно упадёт. Будет первая буря, и она упадёт. Соломон Давидович презрительно выпячивал в сторону Зорина нижнюю губу: — Скажите, пожалуйста! Упадёт! От бури упадёт! Подумаешь, какой Атлантический океан! Но в этот же день Волончук укрепил трубу четырьмя длинными проволоками, и после этого колонисты ничего уже не говорили, а Соломон Давидович нарочно пришёл в комнату совета бригадиров посмеяться над колонистами: — Где же ваши штормы? Почему они замолчали? Теперь уже ваш барометр не предсказывает бурю? Ванда Стадницкая, проходя по двору, тоже поглядывала на трубу и слабо улыбалась: в пятой бригаде девочки умели пошутить, вспоминая Соломона Давидовича и его вентиляцию. И в жизни Ванды вопрос о литейной лихорадке уже приобрёл некоторое значение: на общем собрании Ванда чуть не плакала, увидев на середине Ваню Гальченко. Когда Ванда пришла первый раз на работу на стадион, мальчики встретили её очень приветливо, уступили ей лучший верстак у окна, наперебой показывали, как нужно держать рашпиль, как убирать станок, выписывать наряд, как обращаться с контролем. Сначала Ванда зачищала верхние планки для спинок, а потом Штевель обратил внимание на её аккуратную работу и поручил ей более ответственное дело. В готовых комплектах перед самой полировкой обнаруживались трещинки, занозики, впадинки. Из клея и мелких дубовых опилок Ванда составляла тугую смесь и деревянной тоненькой лопаточкой накладывала её на дефектные места, а потом протирала шлифером. После полировки эти места совершенно сравнивались с остальной поверхностью. Работа эта не давала никакой квалификации, но о ней Ванда никогда и не думала. Было очень приятно сдавать приёмщику совершенно готовый к полировке комплект и знать, что это она сделала его таким. К колонистам Ванда относилась ласково, сдержанно, была молчалива. Она ещё не успела хорошо рассмотреть, что такое колония, и не вполне ещё поверила, что колония вошла в её жизнь. Ванда хорошо видела, что колония совсем не похожа на то, что было у неё раньше, но что было раньше, крепко помнилось и снилось каждую ночь. Иногда даже Ванде казалось, что ночью идёт настоящая жизнь, а с утра начинается какой‑то сон. Это не тревожило её, раздумывать над этим было просто лень. Она любила утро в колонии — дружное, быстрое, наполненное движением, шумом, звонкими сигналами, встревоженной торопливостью уборки, шуткой и смехом. И Ванда в этом утреннем вихре любила что‑нибудь делать: помочь дежурному по бригаде, исполнить поручение бригадира. И ещё любила вдруг наступавшую в колонии тишину, всегда ошеломляющий и неожиданный блеск дежурства и строгой бодростью украшенный привет: — Здравствуйте, товарищи! Любила Ванда и белоснежную чистоту столовой, и цветы на столах, и цветы во дворе, и короткий перерыв под солнцем у крыльца, перед самым сигналом на работу. А вечером любила тишину в спальне, парк, короткий, захватывающий интерес общих собраний. Но людей Ванда ещё не научилась любить. Мальчики были деликатны, внимательны, но Ванда подозрительно ожидала, что эта деликатность вдруг с них спадёт и все они окажутся теми самыми молодыми людьми, которые преследовали её на «воле». Да и сейчас в толпе этих мальчиков нет‑нет — и промелькнёт лицо Рыжикова. Одним из самых опасных казался ей в первые дни Гонтарь, низколобый, с губами немного влажными. Но, когда она узнала, что Гонтарь влюблён в Оксану, она сразу увидела, что, напротив, у Гонтаря очень доброе и хорошее лицо. И девчонки были подозрительны. Это были не просто девочки, а у каждой было своё лицо, свои глазки, бровки, губки, и каждая казалась Ванде чистюлькой, себе на уме, кокеткой по секрету, в каждой она чуяла женщину — и никому из них не доверяла. У девчонок в шкафах было кое‑какое добро: материя, бельё, коробочки с катушками, ленточки, туфельки. А у Ванды ничего не было, и на кровати лежала только одна подушка, в то время когда у других девочек было почему‑то по две‑три подушки. Всё это вызывало и зависть, и подозрение, и очень хотелось найти у девчонок побольше недостатков. По своему характеру Ванда не имела склонности к ссорам, и поэтому её подозрительность выражалась только в молчаливости и в одиноких улыбках. Но она могла и взорваться, и сама с тревогой ожидала какого‑нибудь взрыва и не хотела его. Однажды Захаров спросил у Клавы: — Как Ванда? — Ванда? Она всё отделяется… Послушная… так… но всё думает одна. — Подружилась с кем‑нибудь? — Ни с кем не подружилась. Очень медленно привыкает. — Это хорошо, — сказал Захаров. — Быстрее и не нужно. Вы ей не мешайте и не торопите. Пускай отдохнёт. — Я знаю. — Умница. И незаметно для себя Ванда действительно отдохнула. Реже стала вспоминать бури своей жизни, а сниться ей начали то сборочный цех, то общее собрание, а то вдруг взяла и приснилась Оксана. Ванда иногда встречала Оксану в парке или в кино, но стеснялась подойти к ней и познакомиться, да и Оксана держалась в сторонке, тоже, вероятно, из застенчивости. Ванда знала, что Оксана — «батрачка», прислуга, что в неё влюблён Гонтарь, и что Игорь Чернявин поцеловал её в парке, а потом ходил просить прощения. При встрече Ванда всматривалась в лицо Оксаны. В этом лице, в смуглом румянце, в несмелых карих глазах, в осторожном взгляде, который она успевала поймать, Ванда умела видеть отражение настоящих человеческих страданий: Оксана была батрачка.
17. СВЕЖИЙ ВОЗДУХ Игорь Чернявин часто начал поглядывать на себя в зеркало. Он получил уже парадный костюм, хотя ещё и без вензеля. Обнаружилось, что у него стройные ноги и тонкая талия. Ему казалось, что он смотрит на себя в зеркало для того, чтобы посмеяться: какой благонравный колонист работает в сборочном цехе, зачищает проножки, поцеловал девушку — попало! Извинился, как полагается джентльмену. Через неделю он, безусловно, выдержит экзамен в восьмой класс, а ещё через месяц должен получить звание колониста. Похвальное поведение, — никогда не мог подумать. И вот что странно: от этого было даже приятно. С каждым днём начинал Игорь ощущать в себе какую‑то новую силу. Друзей у него ещё не было, да, пожалуй, они не особенно были ему нужны. Зато со всеми у него приятельские отношения, со всеми он может пошутить, и все отвечают ему улыбками. Он уже приобрёл славу знаменитого читателя. Когда он приходит в библиотеку, Шура Мятникова встречает его как почтенного заказчика, аппетитно поглядывает на полки, чертовски красивым движением взлетает на лестницу и говорит оттуда: — Я тебе предложу Шекспира. Как ты думаешь? Она смотрит на него сверху лукаво и завлекающе. Очень уж ей хочется улучшить библиотечный паспорт Шекспира, до сего времени сравнительно бедный. И Игорь радуется, может быть, ему импонирует Шекспир, а может быть, и оттого, что Шура Мятникова на верхней ступеньке лестнички кажется ему сестрой — разве такая сестра плохой подарок судьбы? Игорь уносит под мышкой огромный том Шекспира, на него по дороге с уважением смотрят пацаны — им ни за что не дадут такую большую, красивую книгу, — а Владимир Колос, повстречавшись с ним, говорит: — Покажи! Шекспира читаешь? Хвалю. Молодец, Чернявин. Довольно, понимаешь, тащиться шагом… Владимир Колос — высокая марка, он создал колонию, и он будет потом учиться в Московском авиационном институте. Игорь с настоящим увлечением открывает в спальне Шекспира, и оказывается — совсем неплохо. Он читает «Отелло» и хохочет. Отелло страшно напоминает Гонтаря. — Михайло! Про тебя написано. — Как это про меня? — А вот тут описан один такой ревнивец. — Рассказывай, описан! — Точь‑в‑точь — ты! — Ты напрасно воображаешь, Чернявин, что я ревнивец. Ты ничего не понимаешь. Тебе только целоваться нужно. Гонтарь хитрый. Он уверен, что Игорю нужно только целоваться. А что нужно самому Гонтарю — неизвестно. Однако в восьмой бригаде хорошо знают, куда метит Миша Гонтарь: зимою он поступит на шофёрские курсы, получит где‑нибудь машину и будет ездить. Захаров обещал устроить для него квартиру, и тогда Миша женится на Оксане. Об этом адском плане знала вся колония, даже пацаны четвёртой бригады, но Гонтарь таинственно улыбался — пускай себе болтают. Гонтарь делал такой вид, будто его планы гораздо величественнее. Ребята с ним не спорили. Миша — хороший человек. Планы Гонтаря были известны всей колонии, до некоторой степени были известны, конечно, и самому Гонтарю… но планы Оксаны никому не были известны и, кажется, не были известны и самому Гонтарю. У колонистов были острые глаза, гораздо острее, чем у Миши. Оксана приходила на киносеансы; днём она появлялась с корзинкой — за щепками. Перед вечером, когда на пруду наступал «женский час», приходила купаться, — достаточно для того, чтобы опытный глаз мог увидеть: собирается она быть женой шофёра Гонтаря или не собирается. Все хорошо знали, что Оксана — батрачка, что её эксплуатирует какой‑то адвокат, которого ни разу в колонии не видели, все сочувствовали Оксане, но в то же время заметили и многое другое: особенную, спокойную бодрость Оксаны, молчаливое достоинство, неторопливую улыбку и умный взгляд. От неё никогда не слышали ни одной жалобы. А самое главное: никогда не видели её вдвоём с Мишей на прогулке, имеющей, так сказать, любовную окраску: ведь всегда видно, любовная это прогулка или так. Что‑то такое было у этой девушки своё, никому ещё не известное, о чём Гонтарь не имел никакого представления. В конце августа, в выходной день, под вечер, в спальне, по случайному совпадению, Игорь и Гонтарь одновременно занялись туалетом. Миша долго причёсывал свои волосы. Игорь начистил ботинки. Миша поглядывал подозрительно на сверкающие ботинки Игоря, на новую складку на брюках, но молча. Игорь же, как более разговорчивый, спросил: — Куда это ты собираешься, любопытно знать? — А ты за мной проследи, если такой любопытный. — Прослежу. Помолчали. Потом Игорь снова: — Парадную гимнастёрку ты не имеешь права надевать. — А может, я иду в город. Сейчас подойду к дежурному бригадиру, так и так, имею отпуск. — Ах, ты в город? Хорошо! — А на парадную я только посмотрел, может, измялась. — Как будто нет… — Как будто нет. Снова помолчали. Но Гонтарь хорошо разобрал, как старательно Игорь расправил носовой платок в грудном кармане. Не утерпел и тоже спросил: — А ты куда собираешься? — Я? Так… пройтись. Люблю, понимаешь, свежий воздух. — Скажите пожалуйста, свежий воздух! В колонии везде свежий воздух. — Не скажите, милорд. Всё-таки эта самая литейная… такой, знаешь, отвратительный дым… Игорь пренебрежительно махал рукой возле носа. Это аристократическое движение возмутило Гонтаря: Напрасно задаёшься! Сегодня выходной день, и литейная не работает. — Сэр! У меня такое тонкое обоняние, что и вчерашний дым… не могу выносить. Таким образом, Гонтарь убедился, что Игорь настойчиво хочет как можно дальше уйти от литейной. И убедившись, Гонтарь оставил шутливо‑подозрительный тон и сказал значительно: — Знаешь что, Чернявин! Я всё-таки тебе не советую! — Ты, Миша, не волнуйся. Из спальни вышли вместе. Вместе прошли парк и подошли к плотине. Гонтарь спросил: — Куда ты всё-таки идёшь? — Я гуляю по колонии. Имею право? — Имеешь. Гонтарь был человек справедливый. Поэтому он молчал до тех пор, пока они не перешли плотину. А когда перешли, Гонтарь уже ни о чём не расспрашивал: — Ты дальше не пойдёшь! — Почему? — Потому. Ты куда направляешься? — Гулять. — По колонии? — Нет, около колонии. Имею право? — Имеешь, а только… — Что? — Чернявин! Я тебе морду набью! — Какие могут быть разговоры о морде в такой прекрасный майский вечер! — Чернявин! Не трепись про майский вечер. Теперь нет никакого мая, и ты думаешь, я ничего не понимаю. Дальше ты всё равно не пойдёшь. — Миша, я знаю японский удар! Страшно действует! — Японский. А русский, ты думаешь, хуже? Миша Гонтарь решительно стал на дороге, и пальцы его правой руки, действительно, стали складываться по‑русски. — Миша, неловко как‑то без секундантов. — На чертей мне твои секунданты! Я тебе говорю: не ходи! — Ты — настоящий Отелло. Я всё равно пойду. Но первый я не нанесу удара. Я не имею никакой охоты стоять на середине да ещё по такому делу: самозащита от кровожадного Отелло. Упоминание о середине взволновало Гонтаря. Он оглянулся и… увидел Оксану в сопровождении довольно пожилого гражданина в широких домашних брючках и в длинной косоворотке. На голове у гражданина ничего не было, даже и волос, лицо было бритое, сухое и довольно симпатичное. Игорь и Гонтарь поняли, что это и есть эксплуататор, поэтому его лицо сразу перестало казаться симпатичным. Оксана шла рядом с ним. На её ногах были сегодня белые тапочки, а в косе белая лента. Не могло быть сомнений, что сегодня она прелестней, чем когда‑либо. Колонисты пропустили их к плотине. Гонтарь сумрачно поднял руку для приветствия, отсалютовал и Игорь. Оксана опустила глаза. Лысый решил, что почести относятся к нему, и тоже поднял руку, потом спросил: — Товарищи колонисты! Скажите, Захаров у себя? Гонтарь ответил с достоинством: — Алексей Степанович всегда у себя. Оксана прошла впереди на плотину. Мужчины двинулись вслед за ней. Лысый гражданин сказал: — Хорошо вы живёте в колонии! Такая досада, что мне не пятнадцать лет. Эх! Он, действительно, с досадой махнул рукой. Гонтарь недоверчиво повёл на него хитрым глазом: здорово представляется эксплуататор. До самых дверей главного здания они так и шли втроём за Оксаной и разговаривали о колонии. Гонтарь держался как человек, которого не проведёшь, отвечал вежливо, с дипломатической улыбкой, но вообще не увлекался, старался не выдать ни одного секрета и скрыл даже, сколько маслёнок делают в день, — сказал: — Это бухгалтерия знает. А за спиной гражданина подмигнул Игорю. Впрочем, Гонтарь охотно вызвал дежурного бригадира: — Вот они — к заведующему. Целых полчаса Игорь и Гонтарь мирно гуляли в пустом коридоре. Гонтарь не выдержал: — Интересно, чего это они пришли? Володя Бегунок куда‑то помчался стремглав и возвратился с Клавой Кашириной. Потом лысый гражданин прошёл мимо них и вежливо поклонился: — До свиданья, товарищи. Игорь и Гонтарь переглянулись, но никто не высказал никакого мнения. Наконец из кабинета вышли Клава и Оксана. Оксана шла впереди и немного испуганно глянула на юношей. Но Клава сияла радостью. Она с шутливой манерностью поклонилась и сказала своим замечательным серебряным голосом: — Познакомьтесь: новая колонистка Оксана Литовченко. Они ещё долго смотрели вслед девушкам, а потом глянули друга на друга. Игорь сказал: — Милорд, могу я теперь пойти подышать свежим воздухом? Но теперь и Гонтарь был в ударе: — Чудак, я же тебе русским языком говорил, что по всей колонии воздух хороший! Они захохотали на весь коридор. Часовой посмотрел на них строго, а они смеялись до самой спальни, и только в спальне Гонтарь заявил серьёзно: — Ты, конечно, понимаешь, Чернявин, что теперь всякие романы кончены. — Я‑то понимаю, а вот понимаете ли вы? Но Гонтарь посмотрел на него высокомерно: — Дорогой товарищ! Я по списку колонистов четвёртый!
18. ВОТ ЭТО — ДА! В спальне пятой бригады сидит на стуле Оксана, до самой шеи закутанная простынёй. Вокруг неё ходит Ванда с ножницами, стоят девочки и улыбаются. У Оксаны хорошие волнистые волосы с ясным каштановым отливом: — Я тебе сделаю две косы. У тебя хорошие будут косы, ты знаешь, какие замечательные будут косы! Вы ничего, девочки, не понимаете: разве можно стричь такие косы? Надо только… подрезать, тогда будут расти. Глаза у Ванды горят отвагой. Она закусывает нижнюю губу и осторожно подрезывает кончики распущенных волос. Оксана сидит тихонько, только краснеет густо. Ванда квалифицированным жестом парикмахера сдёргивает с неё простыню. Оксана несмело подымается со стула: — Спасибо. Ванда бросила простыню на пол, вдруг обняла Оксану, затормошила её. — Ах ты, моя миленькая! Ты, моя родненькая! Ты, моя батраченка! Девочки взволнованно засмеялись, Оксана подняла на них карие глаза, улыбнулась немного лукаво. Клава сказала: — Довольно вам нежничать! Идём к Алексею. Ванда спросила задорно: — Чего к Алексею? — Поговорить ему нужно. — И я пойду. — Идём. Были часы «пик», когда у Торского и у Захарова народу собиралось множество. Только у Торского можно сидеть сколько угодно на бесконечном диване, сколько угодно говорить и как угодно смеяться, а в кабинете Захарова можно всё это проделывать вполголоса, чтобы не мешать ему работать. Впрочем, бывали и здесь отступления от правила в ту или другую сторону: то сам Захаров заговорится с ребятами, смеётся и шутит, а то вдруг скажет сурово: — Прошу очистить территорию на пятьдесят процентов! Он никогда не позволял себе просто выдворить гостей. Девочки вошли в комнату совета бригадиров. Их встретило общее изумление. Оксана в колонистском костюме! Какая новость! Только Володю Бегунка никогда нельзя было изумить. Он открыл дверь кабинета и вытянулся с жестом милиционера, регулирующего движение: — Пожалуйте! Захаров встал за столом, гости его тоже притихли, поражённые, — Ну что же… хорошая колонистка. Ты училась в школе? — Училась в седьмом классе. — Хорошо училась? — Хорошо. Игорь Чернявин, сидящий на диване, сказал весело: — Только ты, Оксана, посмелее будь. А то ты какая: деревенская. Ванда оглянулась на него оскорблённо: — Смотри ты, городской какой! Захаров поправил пенсне: — Хорошо училась? Если умножить двенадцать на двенадцать, сколько будет, Чернявин? — А? — Двенадцать на двенадцать умножить, сколько? Игорь поднял глаза и быстро сообразил: — Сто четыре! — Это по городскому счёту или по деревенскому? За Игорем следило много возбуждённых глаз. Головы гостей склонились друг к другу, уста их шептали не вполне уверенные предположения, но Игорь ещё раз посмотрел на потолок и отважно подтвердил: — Сто четыре! Захаров печально вздохнул: — Видишь, Оксана, милая? Так и живём. Приедет к нам такой молодой человек из города и гордится перед нами, говорит: сто четыре. А того и не знает, что недавно один американский учёный сделал такое открытие: двенадцать на двенадцать будет не сто четыре. Девушки смотрели на Игоря с насмешкой, ребята заливались на диване, но Игорь ещё раз проверил и наконец догадался, что Захаров просто «покупает» его. И в присутствии Оксаны Игорь захотел показать настойчивость души, которую нельзя так легко сбить разными «покупками». Правда, Ваня Гальченко, сидящий рядом, толкал его в бок, и этот толчок имел явный математический характер, но Игорь не хотел замечать этого: — Американцы тоже могут ошибаться, Алексей Степанович. Бывает так, что русские сто очков вперёд американцам дают. — Оксана, видишь? Самый худший пример искажения национальной гордости. Игорь даёт американцам сто четыре очка. Оксана не выдержала и рассмеялась. И тут обнаружилось, что она вовсе не стесняется, что она умеет смеяться свободно, не закрываясь и не жеманясь. Потом она обратилась к Игорю с простым вопросом: — А как ты считаешь? — Да как считаю: десять на десять сто, дважды два — четыре, сто четыре. Оксана изумлённо посмотрела на Захарова. Захаров развёл руками: — Ничего не скажешь! Правильно! Сто да четыре будет сто четыре. Признаём себя побеждёнными, правда, Оксана? Захарова перебил общий возбуждённый крик. Колонисты покинули тёплые места на диване, воздевали руки и кричали разными голосами: — Да он неправильно сказал! Неправильно! Алексей Степанович! Тоже считает! Кто же так считает, Чернявин? Сто четыре! Старшие мудро ухмылялись. Захаров расхохотался: — Что такое, Игорь? И русские против тебя? Хорошо! Это вы там на свободе разберёте. Клава, кто будет шефом у Оксаны? — Я хотела назначить Марусю, но вот Ванда… а Ванда ещё не колонистка. Ванда выступила вперёд, стала рядом с Оксаной, сказала серьёзно: — Алексей Степанович! Я не колонистка! Только… Захаров внимательно посмотрел в её глаза. Гости притихли и вытянули шеи. — Так… Это очень важно! Значит, ты хочешь быть её шефом? — Хочу. Наступило общее молчание. Ванда оглянулась на всех, встряхнула головой: — И пускай все знают: я её защищаю. Захаров встал, протянул Ванде руку: — Спасибо, Ванда, хороший ты человек. — И вы тоже! Теперь только ребята дали волю своим чувствам. Они бросились к Оксане, окружили её, кто‑то протянул звонко: — Вот это — да! Поздно вечером, когда уже все спали, Захаров прибрал на столе, взял в руки фуражку и спросил у Вити Торского: — Да, Витя, откуда ребята взяли, что Оксана батрачка? — Все колонисты так говорят. — Почему? — Говорят — батрачка, у адвоката прислуга. Только такая прислуга, на огороде. А разве нет? — Оксана Литовченко — дочь рабочего‑коммуниста. Он умер этой зимой, а мать ещё раньше умерла. Оксану и взял к себе товарищ Чёрный, не адвокат вовсе, а профессор советского права; они вместе с отцом Оксаны были на фронте. — А почему она в огороде работала? — А что же тут такого, работать в огороде? Она сама и огород завела, значит, любит работать. Разве только батраки работают? Торский хлопнул себя по бокам: — Ну что ты скажешь! А у нас такого наговорили: эксплуататор. — Наши могут… фантазёры! — Надо на собрании разъяснить. Захаров надел фуражку, улыбнулся: — Нет, пока не надо. Никому не говори. Само разъяснится. — Есть, никому не говорить! Захаров вышел в коридор. В вестибюле горела дежурная лампочка. Часовой поднялся со стула и стал «смирно». — До свиданья, Юрий! — До свиданья, Алексей Степанович! Захаров направился по дорожке мимо литеры Б. Во всех окнах было уже темно, только в одном склонилась голова девушки. Голос Ванды сказал оттуда: — Спокойной ночи, Алексей Степанович! — Почему ты не спишь, Ванда? — Не хочется. — А что ты делаешь? — А так… смотрю. — Немедленно спать, слышишь! — А если не хочется? — Как это не хочется, если я тебе приказываю? — Ванда ответила, смеясь: — Есть, немедленно спать! Из‑за её плеча голова Клавы: — С кем ты разговариваешь, Ванда? Алексей Степанович, вы скажите ей, чтобы она не мечтала по ночам. Сидит и мечтает. С какой стати! — Я не мечтаю вовсе. Я просто смотрю. А только я больше не буду, Алексей Степанович. — Клава, тащи её в постель! Девушки завозились, пискнули, скрылись. И это окно стало таким же, как и все остальные.
19. СЧАСТЛИВЫЙ МЕСЯЦ АВГУСТ Было сделано по секрету: вдруг Зырянский приказал четвёртой бригаде после ужина надеть парадные костюмы. Удивительно было, что никто в бригаде не спросил, почему. О чём-то перешёптывались и пересмеивались, и Ваня по этой причине шёпотом спросил у Фильки: — А зачем? Скажи, зачем? И Филька ему шёпотом ответил: — Одно дело будет… Стр‑рашно интересно! А когда проиграли сигнал на общее собрание, Алёша Зырянский построил всех в одну шеренгу и гуськом повёл в зал. В вестибюле их ожидал Володя Бегунок со своей трубой и тоже занял место в шеренге впереди всех, рядом с Зырянским. В «тихом» клубе их встретили улыбками, зааплодировали. И четвёртая бригада не расселась на диване, а построилась перед бюстом Сталина, лицом к собранию. Потом пришли вдвоём и весело о чём-то между собою разговаривали, лукаво посмотрели на четвёртую бригаду Захаров и Витя Торский. Витя открыл собрание и сказал: — Слово предоставляется бригадиру четвёртой бригады товарищу Зырянскому. Зырянский встал впереди своей шеренги и громко скомандовал: — Четвёртая бригада, смирно! И сказал такую речь: — Товарищи колонисты, собрание колонистов четвёртой бригады в составе четырнадцати человек единогласно постановило просить общее собрание дать нашему воспитаннику Ивану Гальченко звание колониста. Иван Гальченко — хороший товарищ, честный работник и весёлый человек. Подробно о нём скажет его шеф — колонист Владимир Бегунок. Гальченко, пять шагов вперёд! Ваня, смущённый и краснеющий, встал рядом с бригадиром. Володя тоже вышел вперёд и очень сдержанно, официальным голосом рассказал кое‑что о Ване. Ваня живёт в бригаде только три месяца, но за это время можно всё увидеть. Ваня ни с кем никогда не ссорится, никогда нигде не опоздал, всякую работу делает хорошо, быстро и всегда весёлый. Он ни к кому не подлизывается, ни к бригадиру, ни к дежурному бригадиру, ни к старшим колонистам. Теперь в один рабочий день он делает восемьдесят шишек, и все довольны. Каждый день читает «Пионерскую правду», знает про Октябрьскую революцию, про Ленина и также хорошо знает, как побили Деникина, Юденича и Колчака. Ещё знает про Днепрострой, про коллективизацию, про кулаков. Это он всё хорошо знает. Он говорит, когда выйдет из коммуны, так сделается лётчиком в Красном Армии; только он не хочет быть бомбардировщиком, а хочет быть истребителем. Это он так говорит, а, конечно, это ещё будет видно. Колонию Ваня очень любит. Знает все правила и законы в колонии, уже выучил строй и хочет играть в оркестре. Вот он… какой! И я был его шефом, а только мне было совсем не трудно. Потом взял слово Марк Грингауз и сказал, что комсомольская организация поддерживает просьбу четвёртой бригады. Ваня за три месяца доказал, что он заслужил первомайский вензель. И очень стыдно тем бригадам, где есть воспитанники старше, чем по четыре месяца. Сказали короткие слова и другие колонисты. Все подтвердили, что Ваня Гальченко заслужил почётное звание. Клава Каширина прибавила: — Хороший колонист! Ваня всегда в исправности, очень вежливый, всё у него в порядке, и, безусловно, наш человек, трудящийся. И Алексей Степанович поднялся, подумал и развёл руками: — Моя обязанность, вы знаете, и привычка тоже — придираться всё. А вот к Ване… не могу придраться. Только боюсь, четвёртая бригада, вы там его не перехвалите, не забалуйте. И ты, Ваня, если тебя хвалят, старайся не очень верить… всё-таки… больше от себя самого требуй. Знаешь, нет хуже захваленного человека. Понял? Ваня был как в тумане, но ясно видел, чего хочет Захаров, и кивнул задумчиво. Когда высказались все ораторы, Витя Торский сказал: — Голосуют только колонисты! Кто за то, чтобы Ване Гальченко дать звание колониста, прошу поднять руки! Целый лес рук поднялся вверх. Ваня стоял рядом с бригадиром и радовался, и удивлялся. — Принято единогласно! Прошу встать! Ещё более удивлённый, Ваня увидел, как все встали, в дальнем углу дивана отделился и через блестящий паркет направился к четвёртой бригаде Владимир Колос, первый колонист по списку. Владимир Колос держал в руках бархатный ромбик, на котором нашиты золотом и серебром буквы вензеля. — Ваня Гальченко! Вот тебе значок колониста. Теперь ты будешь полноправным членом нашего коллектива. Интересы колонии и всего Советского государства ты будешь ставить впереди своих личных интересов. А если тебе потом придётся стать на защиту нашего государства от врагов, ты будешь смелым, разумным и терпеливым бойцом. Поздравляю тебя! Он пожал Ване руку и вручил ему значок. Весь зал зааплодировал, Алёша Зырянский взял Ваню за плечи. В это время Торский закрыл общее собрание, и все окружили нового колониста, пожимали ему руки и поздравляли. И Алексей Степанович тоже пожал руку и сказал: — Ну, Ваня, теперь держись! Покажи значок! Лида, я по глазам вижу, ты ему пришить хочешь… — Очень хочу! Золотая голова Лиды склонилась к Ване. — Идём к нам! В первый раз зашёл Ваня в спальню одиннадцатой бригады. Девочки окружили его, усадили на диван, угощали шоколадом, расспрашивали, смеялись, потом он снял блузу, и Лида Таликова собственноручно пришила значок на левый рукав. Когда он снова нарядился, девочки завертели его перед зеркалом. Шура Мятникова наклонилась из‑за плеча к зеркалу и засмеялась: зубы у неё белые, большие и ровные. — Смотри, какие мы красивые! А когда прощались, все кричали: — Ваня, приходи в гости, приходи! Шура Мятникова растолкала всех: — Честное слово, я его в библиотечный кружок запишу! Мне такой нужен деловой человек. Пойдёшь ко мне в кружок, пойдёшь? Ваня поднял глаза. Он не был смущён, он не был задавлен гордостью, нет, он был просто испуган и очарован счастьем, которое свалилось на него в этот вечер, и он был всё же очень слабо подготовлен к этому и не знал ещё, какой величины счастье может выдержать человек. У этих девочек были замечательные лица, они казались недоступно прелестными, в их оживлении, в их чудесных голосах, в чистоте и аромате их комнаты, даже в шоколаде, которым они угостили Ваню, было что‑то такое трогательное, высокое, чего никакой человеческий ум понять не может. Ваня ничего и не понимал. Он дал обещание работать в библиотечном кружке. А ведь это был только один из вечеров этого счастливого месяца августа. Сколько же было ещё таких дней и вечеров! Вдруг стало известно, что Колька‑доктор остался очень недоволен сделанной вентиляцией и потребовал немедленного перевода всех малышей‑шишельников в другой цех. В кабинете Захарова Соломон Давидович произнёс речь, в которой обращал внимание Кольки‑доктора на своё старое сердце: — Вы как доктор хорошо понимаете: если мне будут ежедневные неприятности с этой самой трубой, то даже самое здоровое сердце не может выдержать… Колька‑доктор сердито поморгал глазами на Соломона Давидовича: — Ерунда! Сердце здесь ни при чём! Вся эта лечебно‑литейная история кончилась тем, что совет бригадиров поставил на эту работу старших колонистов, в том числе и Рыжикова, а малышей перевёл в токарный цех. Столь необыкновенное и непредвиденное благоволение судьбы так потрясло четвёртую бригаду, что она вся целиком охрипла на несколько дней. Токарь! В каких сказках, в каких легендах рассказано о токаре? Пожалуйста: и баба‑яга костяная нога, и золотое блюдечко, и наливное яблочко, и разговорчивый колобок, и добрые зайцы, и доброжелательные лисички, и Мойдодыр, и Айболит — вся эта компания предлагает свои услуги. Хорошим вечером можно широко открыть глаза и унестись воображением в глубину сказочного леса, в переплёты нехоженых дорожек, в просторы тридесятых стран. Это можно, это допустимо, это никому не жалко, и взрослые люди всегда очень довольны и щедры на рассказы. А попробуйте попросить у них обыкновенный токарный станок, не будем уже говорить, коломенский или московский, а самый обыкновенный — самарский! И сразу увидите, что это ещё более невозможная радость, чем шапка‑невидимка. Куда тебе: токарный станок! Шишки — пожалуйста, шлифовка планок в сборочном цехе — тоже можно, а токарный станок по металлу — нет, никогда никто не предложит. И вдруг: Филька — токарь, Кирюшка — токарь, Петька Кравчук — токарь и Ваня Гальченко, ещё так недавно знавший только технологию чёрного гуталина, — тоже токарь! Токарь по металлу! Слова и звуки, говорящие об этом, чарующей музыкой расходятся по телу, и становится мужественным голос, и походка делается спокойнее, и в голове родятся и немедленно тут же разрешаются важнейшие вопросы жизни. И глаза по‑новому видят, и мозги по‑новому работают. Швейный цех — тоже цех, скажите пожалуйста! Или сборный стадион! Только теперь стало понятным, как жалки и несчастны люди, работающие на стадионе и называющиеся «деревообделочниками». Впрочем, были и такие слова, которых новые токари старались не слышать. Например, когда привезли самарские станки, Остапчин Александр, помощник бригадира восьмой, сказал при всех: — Где вы этих одров насобирали, Соломон Давидович? Это станки эпохи первого Лжедмитрия. Соломон Давидович, как и раньше бывало, презрительно выпятил губы: — Какие все стали образованные, прямо ужас: теперь всем подавай эпоху модерн! Пускай себе и Дмитрия, и Ефима, а мы на этих станках ещё хорошо заработаем. И слова Соломона Давидовича были понятны пацанам, а слова Остапчина проходили просто мимо и терялись. Наступил полный славы и торжества день, когда четвёртая бригада расположилась у токарных станков и впервые правые руки новых токарей взялись за ручки суппортов. Ноги чуть задрожали от волнения, глаза вонзились в маслёнки, зажатые в патронах. Соломон Давидович стоял рядом, и сердце его, старое, больное сердце, было утешено: — Хэ! Чем плохие токари! А то зазнаётся народ! Давай им эрликоны, давай калиброванную работу. А это по‑ихнему — обдирка! Кто там зазнаётся, что такое эрликоны, какой смысл в калиброванной работе, — ни Филька, ни Кирюша, ни Ваня не интересовались. По их воле работали или останавливались настоящие, роскошные, чудесные токарные станки, из‑под резца курчавилась медная стружка, стопки настоящих маслёнок ожидали механической обработки, тех маслёнок, которых с таким нетерпением ждут все советские заводы. В том же самом августе произошли и другие события, не менее замечательные. Начала работать школа. Ваня Гальченко сел на первой парте в пятом классе. В этом классе размещалась почти вся четвёртая бригада, она же токарный цех. Но в том же классе на последней парте сел и Миша Гонтарь. Ещё в начале августа он выражал пренебрежение к школе: — На чертей мне этот пятый класс, когда я всё равно поступаю на шофёрские курсы! Рядом с Мишей Гонтарем сидел Петров 2‑й. И для него пятый класс был не нужен — что в пятом классе могут сказать о киноаппарате или, допустим, об умформере. Но Алексей Степанович сказал на общем собрании: — Предупреждаю — чтобы я не слышал таких разговоров: «Зачем мне школа, я и так учёный». Кто не хочет учиться добровольно, того, так и знайте, буду выводить на середину. Если же кто мечтает о курсах шофёров или киномехаников, всё равно, с двойками ни на какие курсы не пущу, забудьте об этом и думать… А вообще имейте в виду: кто не хочет учиться, значит плохой советский гражданин, с такими нам не по дороге. Миша Гонтарь, хмурый, сидит на последней парте и морщит лоб. Кожа на лбу всё собирается и собирается в горизонтальные складки, и они дружно подымаются до самой причёски. Но когда входит учитель и начинается урок, складки на Мишином лбу делаются вертикальными. Когда пятый класс единогласно выбрал Мишу старостой, он вышел перед классом и сказал: — Предупреждаю: раз выбрали, чтоб потом не плакали! Так и знайте — за малейшее буду выводить на середину. Кто не хочет учиться добровольно, того будем заставлять. Как постоит голубчик смирно да похлопает глазами, он тогда узнает, за что учителя жалованье получают. Имейте это в виду, я не такой человек, который будет шутить. В пятом классе хорошо знали биографию Миши Гонтаря, в особенности были известны его прошлые неудачи в школе. Но сейчас перед классом стоял уже не Миша Гонтарь, а староста. Поэтому ни у кого не возникало сомнения в его правоте, да и физиономия у Миши выражала совершенно искреннее и при этом неподкупное негодование. В восьмом классе Игорь Чернявин. Хочется ему учиться или не хочется, он ещё хорошо не знает, но впереди него сидят рядом Ванда и Оксана, и потому классная комната делается уютной и лицо молодого учителя симпатичней.
20. КРЕЙЦЕР Сентябрь начался блестяще. В юношеский день — первое сентября — Ваня первый раз стал в строй колонистов. В парадных костюмах, сверкая вензелями, белыми воротниками и тюбетейками, выстроились колонисты в одну линию, а справа поместился оркестр. Ваня знал, что по строю он считается в шестом взводе, в котором были все малыши. Взводный командир шестого взвода, белокурый, тоненький Семён Касаткин, которого Ваня иногда видел на поверке в повязке ДЧСК и привык считать обыкновенным колонистом, оказался вдруг совсем необыкновенным. Когда проиграли сигнал, называвшийся «по взводам», и когда все сбежались к широкой площадке против цветника, у этого Семёна Касаткина откуда‑то взялись и строгий взгляд, и громкий голос, и боевая осанка. Он стал лицом к своему взводу и сказал с уверенной силой: — Довольно языками болтать! Гайдовский! И стало тихо, и всё смотрели на командира внимательными глазами, смотрел и Гайдовский. — Равняйтесь! Ваня уже знал, что после сигнала «по взводам» только власть дежурного бригадира остаётся в силе, всё остальное исчезает, нет ни бригадиров, ни совета бригадиров, а есть строй, т.е. шесть взводов и седьмой музвзвод, а во главе их командиры, которых никто не выбирает, а назначает Захаров. И с этими командирами разговоры коротки — нужно слушать команду, и всё. Ваня стоял третьим с правого фланга, таким он пришёлся по своему росту в шестом взводе. Равняясь и посматривая на строгого командира, Ваня видел, как вышел Захаров в такой же колонистской форме, с вензелем, только не в тюбетейке, а в фуражке. Он стал, прямой и строгий, перед фронтом, медленно провёл глазами от оркестра до последнего пацана на левом фланге шестого взвода, и фронт замер в ожидании. Голосом непривычно резким, повелительным Захаров подал команду: — Отряд!.. Под знамя… Смирно! Он обернулся спиной к фронту, замер впереди него с поднятой рукой. И все колонисты вдруг выпрямились и взбросили вверх руки. В оркестре взорвалось что‑то новое, торжественное и очень знакомое. Ваня не успел сообразить, что это такое играют. Он тоже держал руку у лба и смотрел туда, куда смотрели все. Из главных дверей, маршируя в такт музыке, вышла группа. Впереди с поднятой в салюте рукой дежурный бригадир Лида Таликова, за нею в ряд трое: Владимир Колос, первый колонист, несёт знамя, а по сторонам два колониста с винтовками на ремнях. Знамя колонии им. Первого мая Ваня видел первый раз, но кое‑что о нём знал. Знамёнщик Колос и его два ассистента не входили ни в одну из бригад колонии, а составляли особую «знамённую бригаду», которая жила в отдельной комнате. Это была единственная комната в колонии, которая всегда запиралась на ключ, если из неё все уходили. В этой комнате знамя стояло на маленьком помосте у затянутой бархатом стены, а над ним был сделан такой же бархатный балдахин. Колос нёс знамя с изумительной лёгкостью, как будто оно ничего не весило. Золотая верхушка знамени почти не вздрагивала над головой знамёнщика, тяжёлая, нарядная, украшенная золотом волна алого бархата падала прямо на плечо Колоса. Знамённая бригада прошла по всему торжественному, застывшему в салюте фронту и замерла на правом фланге. В наступившей тишине Захаров сказал: — Колонисты Шарий, Кравчук, Новак, — пять шагов вперёд! Вот когда наступил момент возмездия за сверхурочную работу на шишках! Серьёзный Виктор Торский вышел вперёд с листом бумаги и прочитал, что такому-то и такому-то за нарушение дисциплины колонии объявляется выговор. Филька стоял как раз впереди Вани, и Ваня видел, как пламенели его уши. Церемония кончилась, Захаров приказал провинившимся идти на места, Филька стал в строй и устремил глаза куда‑то, вероятно, в те места, где находилась в его воображении справедливость. Но Захаров уже подал какую‑то новую очень сложную команду, и вдруг ударил марш, и что‑то произошло с фронтом. В нескольких местах фронт переломился, Ваня опомнился только тогда, когда колонна по восьми в ряд уже маршировала по дороге. Ваня сообразил, что он идёт в первом ряду своего взвода. Перед ним одинокий командир Семён Касаткин, а дальше — море золотых тюбетеек и далеко‑далеко — золотая верхушка знамени. Касаткин, не изменяя шага, оглянулся и сказал сердито: — Гальченко, ногу! Пока дошли до первых домиков Хорошиловки, Ваня совершенно освоился в строю. Он очень легко управлялся с «ногой» и ещё легче держал равнение в длинном ряду. Всё это было не только легко, но и увлекательно. На тротуарах Хорошиловки собирались люди и любовались колонистами. А когда вышли на главную улицу города, оркестр зазвучал громче и веселее. Колонна проходила между густыми толпами публики, и теперь только Ваня понял, до чего красив строй первомайцев. А потом они вошли в нарядную линию демонстрации, встретили полк Красной Армии и отсалютовали ему, прошли мимо девушек в голубых костюмах, мимо физкультурников с голыми руками, мимо большой колонны разноцветных, оживлённых школьников. На колонистов все смотрели с радостью, приветствовали их, улыбались, удивлялись богатому оркестру, а женщинам больше всего нравился шестой взвод, самый молодой и самый серьёзный. Вечером на общее собрание приехал Крейцер. Он редко приезжал в колонию. У него широкое бритое лицо, улыбающиеся глаза и рассыпающаяся на лбу причёска. Крейцера колонисты любили. То, что он председатель облисполкома, имело большое значение, но имело значение и то, что Крейцер ничуть не задавался, разговаривал простым голосом и смеялся всегда охотно, если было действительно смешно. И сегодня он пришёл на собрание, когда его никто не ожидал. Колонисты только на одну секунду, пока отдавали салют, посерьёзнели, а потом заулыбались, заулыбался и Крейцер: — У вас весело, товарищи! — А что ж… Весело! Он широкими шагами направился к трибуне, но не дошёл, хитро прищурился, остановился на той самой середине, которая многим уже причинила столько неприятностей: — А вы, знаете, что? Я приехал вас похвалить. У вас дела пошли, говорят. Ему ответили с разных концов «тихого» клуба: — Дела идут! А вы подробно скажите! — Могу и подробнее. Вас со сметы сняли. Вы знаете, что это значит? Это значит, что вы живёте теперь не на казённый счёт, а на свой собственный — сами на себя зарабатываете. По‑моему, это здорово. Колонисты ответили аплодисментами. — Поздравляю вас, поздравляю. Только этого мало! — Мало! — Мало! Надо идти дальше! Правда? — Правда! — Производство у вас плохое, сараи. Одинокий голос подтвердил: — Стадион! — Вот именно, стадион, — радостно согласился Крейцер и сейчас же нашёл глазами Соломона Давидовича, — слышите, слышите, Соломон Давидович? — Я уже давно слышу. — Вот… и станки… — Не станки, а козы! — Козы! Правильно! Он уселся между пацанами на ступеньках помоста и вдруг посмотрел на собрание серьёзно: — А знаете что? Давайте мы настоящий завод сделаем. А? — Как же это? — спросил Торский. Крейцер надул губы: — Смотри ты, не понимает, как же! Построим, станки купим! — А пети‑мети? — А у вас есть пети‑мети — триста тысяч! Есть? — Мало! — Мало! Нужно… нужно… миллион нужно! Маловато… это верно. Филька крикнул: — А вы нам одолжите… — Вам? Одолжить? Невыгодно, понимаете, вам нужно одолжить семьсот тысяч, а у вас своих только триста! А знаете что? Ребята! Стойте. Он по‑молодому вскочил на ноги: — Дело есть! Факт! Есть дело! Слушайте! Я вам дам четыреста тысяч, а вы сами заработайте триста. Соломон Давидович, сколько нужно времени, чтобы у вас ещё триста тысяч прибавилось? Соломон Давидович выдвинулся вперёд, пошевелил пальцами, пожевал губами: — С такими колонистами, как у нас, — очень хорошие люди, я вам прямо скажу, — нужно не так много — один год! — Всего? — Один год, а может, и меньше. Крейцер глянул на сдержанно улыбающегося Захарова: — Алексей Степанович, давайте! Захаров откровенно зачесал в затылке: — Давно об этом думаем. Только за год не заработаем: оборудование у нас, нечего скрывать, дохлое, еле держится. Соломон Давидович, кряхтя, поднялся со стула: — Оно, разумеется, держится на ладане, как говорится, но, я думаю, как‑нибудь протянем. — Вот я скажу, вот я скажу. Это вытягивал вперёд руку Санчо Зорин. — Вот я скажу: что мы заработаем триста тысяч за год, это, считайте, как дома. И все ребята скажут так. — Заработаем, — подтвердили с дивана. — А если вы нам поможете, — будет новый завод. Только какой завод, вот вопрос. Но это отдельно. А только я предлагаю так: если мы так заработаем, да ещё вы нам поможете, так это через год будет, а потом ещё строиться целый год, значит, два года пройдёт, — жалко. Теперь смотрите, везде пятилетку делают за три года, а то и за два с половиной, а нам чего ж? Правда? А я предлагаю: давайте прямо сейчас начинать, сколько там у нас есть денег, начинать же можно, а чего они будут лежать. А вы тоже… знаете… как бы это сказать… — Тоже сейчас дать? — Ну не сейчас… а вообще! Санчо так умильно посмотрел на Крейцера, что никто не мог уже удержаться от смеха, да и другие смотрели на Крейцера умильно, и он закричал Захарову, показывая пальцем: — Смотрят, смотрят как! Ах, чтоб вас!.. Есть! Есть, пацаны! Сегодня даю четыреста тысяч! Захаров вскочил, размахнулся рукой, что‑то крикнул. Крейцер принял его рукопожатие с таким же молодым восторгом, кругом кричали, смеялись, все сорвались с дивана. Торский закричал: — К порядку, товарищи! Но Крейцер безнадёжно махнул рукой: — Какой там порядок. Завод строим, Витька! Но Витька и сам понимал, что сегодня можно и не заботиться о слишком образцовом порядке.
21. МЕХАНИЧЕСКИЕ СЛЁЗЫ Новый завод, о котором пока мало можно было сказать, вскружил голову всей колонии… Во время обеда в столовую влетел Виктор Торский. Секретарь совета бригадиров, член бюро комсомольской организации, он обладал очень солидным характером, но тут он вбежал, взлохмаченный, возбуждённый, и заорал, воздевая руки: — Ребята! Такая новость! И сказать не могу! Он действительно задыхался, и было видно, что говорить ему трудно. Все вскочили с мест, все поняли: произошло что‑то совершенно особенное — сам Витя Торский кричит, себя не помня. — Что такое? Да говори! Витька! — Крейцер… подарил нам… полуторку… новую полуторку! Автомобиль! — Врёшь! — Да уже пришла! Во дворе! И шофёр есть! Витя Торский ещё раз махнул рукой и выбежал. Все бросились в дверь, на столах остались тарелки с супом, по ступеням загремели ноги; те, кто не успел к двери, кинулись в радостной панике к окнам. На хозяйственном дворе, действительно, стояла новая полуторка. Колонисты облепили её со всех сторон, часть четвёртой бригады полезла в ящик. Гонтарь, человек богатырского здоровья, и тот держался за сердце. У кабинки стоял черномазый тоненький человек и застенчиво смотрел тёмным глазом на колонистов. Зырянский закричал на него: — Ты механик? — Шофёр. — Фамилия? — Воробьёв. — Имя? — Имя? Пётр. — Ребята! Шофёра Петра Воробьёва… кача‑ать!!! Это было замечательно придумано. На Воробьёва прыгнули и сверху, из ящика, и снизу, с земли. Заверещали что‑то, похожее на ура. Воробьёв успел испуганно трепыхнуться, успел побледнеть, но не успел даже рта открыть. Через мгновение его худые ноги в широких сапогах замелькали над толпой. Когда поставили его на землю, он даже не поправил костюм, а оглянулся удивлённо и спросил: — Что вы за народ? Гонтарь ответил ему с наивысшей экспрессией, приседая почему‑то и рассекая ладонью воздух: — Мы, понимаешь, ты, товарищ Воробьёв, народ советский, настоящий народ… наш… и ты будь покоен! Члены четвёртой бригады и вместе с ними Ваня Гальченко не придавали большого значения переговорам и выражениям чувств. Осмотрев ящик, они полезли к мотору, установили систему, марку, чуть поспорили о других системах, но единогласно заключили, что машина новая, что в сравнении с ней всё станковое богатство Соломона Давидовича, в том числе и токарные самарские станки, никуда не годится. Идеальный новый завод и реальная новая полуторка сильно понизил их уважение к токарным станкам. Недавний их восторг по поводу приобщения к великой работе металлистов повернулся по‑новому. Даже Ваня Гальченко, человек весьма сдержанный и далеко не капризный, недавно пришёл в кабинет Захарова в рабочее время. Он старался говорить по‑деловому, удерживать слёзы — и всё-таки плакал. — Смотрите, Алексей Степанович! Что эе это такое?.. Шкив испорчен… Я говорил, говорил… — Чего ты волнуешься? Шкив нужно исправить. — Не исправляют. А он говорит: работай! Так нельзя работать. — Идём. Переполненный горем, Ваня прошёл через двор за Захаровым. Ваня уже не плакал. Войдя в механический цех, он обогнал Алексея Степановича и подбежал к своему станку. — Вот, смотрите. Ваня вскочил на подставку и пустил станок. Потом отвёл вправо приводную ручку шкива — деревянную палку, свисающую с потолка. Станок остановился. — Я смотрю, но ничего не вижу. Вдруг станок завертелся, зашипел, застонал, как все станки в механическом цехе. Захаров поднял голову: палка уже опустилась, передвинулась влево — шкив включён. Захаров засмеялся, глядя на Ваню: — Да, брат… — Как же я могу работать? Остановишь, станешь вставлять маслёнку в патрон, а он взял и пошёл. Руку может оторвать… За спиной Захарова уже стоял Соломон Давидович. Захаров сказал: — Соломон Давидович! Это уже… выше меры… — Ну, что такое? Я же сделал тебе приспособление! Ваня полез под станок и достал оттуда кусок ржавой проволоки: — Разве это такое приспособление? На концах проволоки две петли. Ваня одну надел на приводную палку, а другую зацепил за угол станины. Станок остановился. Ваня снял петлю со станины, станок снова завертелся, но петля висела перед самыми глазами. Сзади голос Поршнева сказал: — Последнее слово техники! Соломон Давидович оглянулся агрессивно на голос, но Поршнев добродушно улыбается, его глаза под густыми чёрными бровями смотрят на Соломона Давидовича с тёплой лаской, и он говорит: — Это, честное слово, не годится, Соломон Давидович. — Почему не годится? Это не последнее слово техники, но работать можно. — Работать? Ему станок нужно останавливать раз пять в минуту, когда же ему привязывать, отвязывать… А тут петля болтается, лезет в суппорт. Соломон Давидович мог сказать только одно: — Конечно! Если поставить английские станки… Откуда‑то крикнули: — А это какие? С другого конца ответили: — Это не станки. Это называется коза! Захаров грустно покачал головой: — Всё-таки… Соломон Давидович! Это производит впечатление… отвратительное. — Да что за вопрос! Сделаем капитальный ремонт! Захаров круто повернулся и вышел. Соломон Давидович посмотрел на Ваню с укоризной: — Тебе нужно ходить жаловаться. Как будто Волончук не может сделать ремонт. Но из‑под руки Соломона Давидовича уже показалась смуглая физиономия Фильки: — Когда же будет капитальный ремонт? — Нельзя же всем капитальный ремонт! По‑вашему, капитальный ремонт — это пустяк какой‑нибудь? Капитальный ремонт — это капитальный ремонт. — А если нужно! — Тебе нужно точить маслёнку. Что же ты пристал с капитальным ремонтом? Волончук возьмёт гаечку и навинтит. — Как, гаечку? Здесь всё шатается, суппорт испорчен! — Ты не один в цехе. Волончук поставит гаечку, и он будет работать. Действительно, через пять минут Волончук приведён был в действие. Он приблизился к Фильке с деревянным ящиком в руках, а в этом ящике всегда много чудесных лекарств для всех станков. Филька удовлетворённо вздохнул. Но Соломон Давидович недолго наслаждался благополучием. Уже через минуту он налетел на Бориса Яновского: — Стоишь? Борис Яновский не отвечает, обиженно отворачивается. Есть такие вещи, которые могут вывести из терпения даже Соломона Давидовича. Он гневно кричит Волончуку: — Это безобразие, товарищ Волончук! Чего вы там возитесь с какой‑то гайкой? Разве вы не видите, что у Яновского шкив не работает? По‑вашему, шкив будет стоять, Яновский будет стоять, а я вам буду платить жалованье? Продолжая рыться в своём чудесном ящике, Волончук отвечает хмуро: — Этот шкив давно нужно выбросить. — Как это выбросить! Выбросить такой шкив? Какие вы богатые все, чёрт бы вас побрал! Этот шкив будет работать ещё десять лет, к вашему сведению! Полезьте сейчас же и поставьте шпоночку! — Да он всё равно болтает. — Это вы болтаете! Сию же минуту поставьте шпоночку! Волончук задирает голову, чешет за ухом, не спеша приставляет лестницу и лезет к шкиву: — Вчера уже ставили… — То было вчера, а то сегодня. Вы вчера получали ваше жалованье и сегодня получаете. Соломон Давидович тоже задирает голову. Но его дёргает за рукав Филька: — Так как же? — Я же сказал: тебе поставят гаечку. — Так он туда полез… — Подождёшь… И вдруг из самого дальнего угла отчаянный крик Садовничего: — Опять пас лопнул! Чёрт его знает, не могут пригласить мастера! И Соломон Давидович, по‑прежнему мудрый и знающий, по‑прежнему энергичный, уже стоит возле Садовничего. — Был же шорник. Я говорил — исправить все пасы. Где вы тогда были? — Он зашивал, а сегодня в другом месте порвалось. Надо иметь постоянного шорника! — Очень нужно! Шорники вам нужны, а на завтра вам смазчик понадобится, а потом подавай убиральницу. Садовничий швыряет на подоконник ключ и отходит. — Куда же ты пошёл? — А что мне делать? Буду ждать шорника. — Это такое трудное дело сшить пас? Ты сам не можешь? Всё-таки развеселил Соломон Давидович механический цех. И Садовничий смеялся: — Соломон Давидович! Это же пас. Это же не ботинок! Садовничий имел право так сказать, потому что он когда‑то работал у сапожника.
22. СЛОВО Какой будет завод, не знал даже Захаров. Но все знали, что нужно за год заработать триста тысяч «чистеньких». А это было не так легко сделать, потому что колонию «сняли со сметы», приходилось все расходы покрывать из заработков производства Соломона Давидовича. Неожиданно для себя самого Соломон Давидович сделался единственным источником, который мог дать деньги. Раньше других пострадал от этого Колька‑доктор, которому так и не удалось приобрести синий свет. Потом девочки пятой и одиннадцатой бригад, давно запроектировавшие новые шерстяные юбки, вдруг поняли, что шерстяных юбок не будет. В библиотеке сотни книг связали в пачки, приготовив для переплёта, а потом взяли и эти пачки развязали. Пётр Васильевич Маленький просил на гребной автомобиль сто рублей, Захаров сказал: — Подождём с гребным автомобилем. На общем собрании Захаров объяснил коротко: — Товарищи! Надо подтянуть животы, приготовьтесь. Все были согласны подтянуть животы, и ни у кого это не вызывало возражений. Даже в спальнях о подтягивании животов говорили мало. В четвёртой бригаде преимущественное внимание уделяли делам механического цеха. Теперь нужно было зарабатывать триста тысяч, а станки плохие — вот основная тема, которую деятельно разбирали в четвёртой бригаде. И в других бригадах страшно беспокоились: на чём, собственно говоря, можно заработать триста тысяч? Выходило так, что не на чем заработать, а между тем оказалось, что уже на другой день после приезда Крейцера выпуск маслёнок увеличился в полтора раза. Как это произошло, не понял и Соломон Давидович. Он несколько раз проверил цифры, выходило правильно: в полтора раза. Даже Захарову он не сообщил о своём открытии, подождал ещё день, выпуск всё подымался и подымался. Но подымался и крик в цехе против всяких неполадок, а потом не стало хватать литья. Ясно было, что нужно увеличить число опок. На общем собрании об этом говорили несколько раз во всё более повышенных тонах; наконец разразился и скандал. Зырянский начал как будто спокойно: — А теперь с опоками. Опоки старые, дырявые, и не хватает их. Тысячу раз, тысячу раз обещал Соломон Давидович: завтра, через неделю, через две недели. А посмотрите, что утром делается? Токари не успели кончить завтрак, а некоторые даже и не завтракают, а бегом в литейную. Каждый захватывает себе маслёнки, а кто придёт позже, тому ничего не остаётся, жди утренней отливки, жди, пока остынет. Какая это техника? И вот ещё новость: Зорин, вовсе и не металлист, а деревообделочник, тоже взял слово: — Соломону Давидовичу жалко истратить на опоки тысячу рублей. — А если план трещит, так что? Соломон Давидович потерял терпение: — Дай же слово! Что это такое, в самом деле! С опоками этими, что я сам не понимаю, что ли? Опоки будут скоро. Сделаем. С места крикнули: — Когда? Срок. — Через две недели. Зырянский хитро прищурился: — Значит, будут к пятнадцатому октября? — Я говорю: через две недели, значит, будут к первому октября. — Значит, к пятнадцатому октябрю обязательно? — Да, к первому октября обязательно. В зале начали улыбаться. Тогда Соломон Давидович стал в позу, протянул вперёд руку: — К первому октября, ручаюсь моим словом! В зале вдруг прокатился смех, даже Захаров улыбнулся. Соломон Давидович покраснел, надулся, он уже стоит на середине зала: — Вы меня оскорбляете! Вы имеет право оскорблять меня, старика? Вы! Мальчишки! Стало тихо, неловко. Что будет дальше? Но Зырянский тоже придвинулся к середине и, повернув к Соломону Давидовичу серьёзное лицо, сдвинул брови: — Никто вас не хочет оскорблять, Соломон Давидович. Вы утверждаете, что опоки будут готовы к первому октября. А я утверждаю, что они не будут готовы и к пятнадцатому октября. Он остановился перед Блюмом, не опуская глаз. Соломон Давидович покрасневшими глазами оглядел собрание, вдруг повернулся и вышел из зала. В наступившей тишине Марк Грингауз возмущённо сказал: — Нельзя, Алексей! Разве так можно с человеком? Он ручается словом. Теперь покраснели глаза и у Зырянского. Он резко взмахнул кулаком: — И я ручаюсь словом! Если я окажусь не прав, выгоните меня из колонии. — А всё-таки ты не прав, — неожиданно прозвучал голос Воленко. — Это ещё будет видно. — А я тебе говорю: ты всё равно не прав. И нечего тут спорить, мы все хорошо знаем — опоки не будут готовы к первому октября. — Вот видишь! — И ничего не вижу. А сейчас Соломон Давидович верит, понимаешь, верит, что они будут готовы. И он старается: это не то, что он врёт. А ты, Алёша, сейчас же… на тебе! Взял и обидел! Такого старика. — Я не обидел, а я с ним спорю. — Спорить — одно дело, а обижать — другое дело. И я не допускаю, чтобы ты нарочно… — Да брось ты, Воленко. У нас идёт вопрос обо опоках, о деле, а ты всё со своей добротой. У тебя все хорошие, и никого нельзя обижать. А по‑моему иначе: нужны опоки — давай опоки, говори дело: когда будут готовы, а зачем морочить голову всей колонии? Зачем? Собрание с большим интересом следило за этим разговором. По выражениям лиц трудно было разобрать, на чьей стороне колонисты. Выходило так, что и Зырянский прав, и обижать нельзя, в самом деле. Игорь Чернявин сидел на диване между Нестеренко и Зориным, и ему хотелось тоже взять слово и высказать свою точку зрения. Но он ещё не привык говорить на собраниях, а, кроме того, ему не вполне было ясно, какая у него точка зрения. Ему всегда было жалко Соломона Давидовича, на которого все нападали, у которого всё требовали и который с самого утра до сигнала «спать» «парился» в колонии, но, с другой стороны, Игорь до конца понимал постоянную, придирчивую воркотню колонистов по адресу «производства» Соломона Давидовича. В самом деле, даже взять сборочный цех: сейчас весь двор завален лесом, но какой это лес? Где‑то достал Соломон Борисович по дешёвке, конечно, несколько грузовиков дубовых обрезков. Это безусловно последний сорт: дуб сучковатый, с прослоями, и на каждой проножке трещинка. Эти трещинки и дырочки от сучков нужно просто обходить ещё в машинном отделении, но Руслан Горохов ругался и рассказывал, что, наоборот, Соломон Давидович требовал, чтобы никаких обрезков не было. А на кого надежда в таком случае? На Ванду. Ванда всё замажет своим чудесным составом, но нельзя же, в самом деле, чтобы всё кресло состояло из Вандиной смеси. Игорь Чернявин вдруг решился и протянул руку. Торский дал ему слово, удивлённые глаза со всех сторон воззрились на Игоря: он ещё воспитанник, а уже просит слова! Игорь храбро поднялся, но как только открыл рот, так и почувствовал, какое это трудное дело — говорить на общем собрании! — Товарищи! Разве это правильно, скажите пожалуйста, берёт Ванда Стадницкая просто опилки, будьте добры… не угодно ли вам получить театральное кресло? Попробуйте взять в руки, например, проножку, посмотрите, пожалуйста… — Говори по вопросу, — остановил Торский. — А? — Что ты нам о проножках, ты говори по вопросу о выступлении Зырянского. — Ну да! Я же и говорю. Надо войти всё-таки в положение. Войдите в положение, будьте добры. — В чьё положение? — спросил с места Зорин. Игорь мельком поймал его вредный взгляд и храбро взмахнул рукой. Чёрт его знает, жест вышел такой неуклюжий, какой бывал у Миши Гонтаря: рука прошлась, правда, очень энергично, но как будто не в ту сторону, куда следует, а потом остановилась где‑то против живота и самым дурацким видом торчала в неудобном, деревянном положении. Игорь даже посмотрел на неё, но тут же, хоть и мельком, увидел чью‑то коварную девичью улыбку. Во всяком случае, нельзя же просто молчать! В этот момент почему‑то вспотел его лоб, Игорь вытер его рукавом и неожиданно для себя довольно громко вздохнул. Лёгкий‑лёгкий, еле слышный смех быстро прошумел и улетел куда‑то за стены «тихого» клуба. Игорь поднял глаза, прислушался, ещё раз вздохнул и… сел на место. Теперь все рассмеялись громко, Игорь рассердился. Он снова вскочил и закричал: — Да чего тут смеяться! Пристали к человеку: опоки, опоки! Думаете, ему легко, Соломону Борисовичу? Сами говорите — триста тысяч заработать за год, а без Соломона Давидовича чёрта с два заработаете! Вы ещё чай пьёте… — А вы? — крикнул кто‑то. — Да и я, что ж? Мы ещё чай пьём, а он уже в город бежит, а прибежит обратно, так на него со всех сторон… скажите, будьте добры, разве это жизнь? А я уважаю Соломона Давидовича, честное слово, уважаю! И, удивительное дело, вдруг колонисты захлопали. В первый момент Игорь даже не поверил своим ушам: ворвались в его речь непривычные посторонние звуки, оглянулся: аплодируют, аплодируют ему, Игорю Чернявину, хотя лица улыбаются по‑прежнему иронически. Игорь залился краской, махнул рукой, захотелось куда‑нибудь спрятаться от смущения, но тяжёлая рука Нестеренко легла на колено: — Молодец, Игорь, молодец, ты хороший человек! Игорь услышал голос Захарова. Захаров сразу начал с его фамилии. — Чернявин сказал то, что все мы думаем. Опоки — важная вещь, Зырянский прав. А человек ещё важнее, друзья! Воленко, я уважаю тебя за то, что ты выступил на защиту старика. Я думаю, что пришла пора поговорить о Соломоне Давидовиче как следует. Только то, что я скажу, прошу держать в секрете. Вы это можете? Захаров, улыбаясь, оглядел собрание: все лица утвердили одно: разумеется, они могут, эти двести колонистов, они способны что угодно сохранить в секрете. Кто‑то подозрительно посмотрел на девочек, но кто‑то из девочек ответил решительным протестом: — Ты чего смотришь? Я вот за твой язык не ручаюсь… — Мой язык? Ого! Захаров понял, что в секрете он может быть уверен. — Я вижу: вы не расскажете Соломону Давидовичу, это очень хорошо. Так вот — давайте договоримся. Мы должны требовать от него порядка, мы должны добиваться и капитального ремонта, и хорошего качества продукции, и новых опок. Это мы должны. Но давайте договоримся. Мы всё это будем делать в дружеском тоне, во всяком случае, совершенно вежливо. Имейте в виду: вежливость — для некоторых трудная вещь, нужно учиться быть вежливым. Не нужно так думать: если человек вежливый, значит — он шляпа. Ничего подобного. Вот, например, можно закричать, замахать руками, засверкать глазами: «Убирайся вон, такой, сякой, подлец!» — а можно очень вежливо сказать: «Будьте добры, уходите отсюда». Последнюю фразу Захаров сказал действительно с чрезвычайной вежливостью, даже поклонился чуть‑чуть, но непреклонный нажим этой просьбы был так убедителен и так уверен, что общее собрание не выдержало: зашумело, засмеялось, кто‑то сказал: — Так это, если свои! — Совершенно верно. Я про своих и говорю. А если чужие — тоже дело не в ругательстве, а в силе. Винтовка лучше всякой ругани. Но ведь Соломон Давидович человек свой, это мы хорошо знаем, и Чернявин хорошо сказал. Наше производство старенькое, кустарное, и работать на нём трудно, и управлять им тоже нелегко. Всё понятно, ребята? Собственно говоря, всё было понятно. Только Зырянский уходил из «тихого» клуба с недовольным лицом и всё повторял: — Вот посмотрим, как он к первому октября сделает! Зато Чернявин взлетел по лестнице радостный: он сказал довольно хорошую речь, первую речь в колонии, и Захаров с ним согласился. А то они, в самом деле, думают, что Чернявин обыкновенный новенький. Пожалуйста, воспитанник Чернявин? Давно уже было не по себе Чернявину. Ваня Гальченко хороший пацан, но он пришёл в колонию через месяц после Игоря, а ему уже дали значок. В восьмой же бригаде никто не подымал вопроса о Чернявине. К нему относились хорошо, признавали его начитанность, признавали справедливость его суждений по многим вопросам жизни, но ни одна душа не заикнулась о том, чтобы Чернявина представить на общее собрание и сказать: так и так, ничего себе человек: живёт, работает, учится. Неужели все помнили несчастный поцелуй в парке перед спектаклем? Или отказ от работы в первые дни? И — удивительное дело — не успел Чернявин об этом подумать, как Нестеренко сказал: — Я так полагаю, хлопцы, что довольно Чернявину ходить воспитанником. Может, конечно, у него и есть разные фантазии, но я так думаю, что это само пройдёт. А чего в нашей бригаде воспитанники будут торчать? Какое твоё мнение, Санчо? А Санчо, тоже хитрая тварь, закричал удивлённым голосом: — Да я давно так думаю! Чего, в самом деле!
23. В ЖИЗНИ ВСЁ БЫВАЕТ Крейцер приехал вместе с толстым человеком, водил его по колонии, всё показывал, а больше всего показывал пацанов и говорил: — А вот этот… Вы такого видели? Кирюшка, а ну иди сюда… как живёшь? Кирюшка мог бы кое‑что рассказать о своей жизни, но посмотрел на толстяка, и охота у него пропала. У толстяка было бритое, выразительное лицо, только в данный момент оно ничего не выражало, кроме брезгливости, да и то сдержанной. — Вы ещё, дорогой, ничего не понимаете, — сказал Крейцер. Толстяк ответил стариковским басом: — Я — инженер, Михаил Осипович, и не обязан понимать всякую романтику. — Хэ, — коротко засмеялся Крейцер, — ты, Кирюша, оказывается, существо романтическое. Кирюша моргнул в знак согласия и убежал. Володя трубил «совет бригадиров», а потом спросил у Кирилла: — Чего он тебе говорил, старый? — Непонятное что‑то! Говорит — я инженер! В комнате совета бригадиров еле‑еле поместились. Каким‑то ветром разнеслось по колонии, что приехавший инженер будет говорить о новом заводе. И Ваня Гальченко одним из первых занял место на диване. Было много и взрослых: пришли учителя, мастера, даже Волончук залез в угол и оттуда поглядывал скучно и недоверчиво. Крейцер прищуренным глазом оглядел колонистов, перемигнулся с Захаровым и сказал: — Так вот, ребята. Дело у нас начинается. Познакомьтесь — это инженер Пётр Петрович Воргунов. Насчёт нового завода у нас с ним есть план, интересный план, очень интересный, у нас, там, в городе, этот план понравился, будем делать такой завод — завод электроинструмента. Пётр Петрович, пожалуйста. Инженер Воргунов занял весь стол Вити Торского. Он не посмотрел на колонистов, не ответил взглядом Крейцеру; вид у него был тяжеловато‑хмурый. Большая голова с редкими серыми волосами поворачивалась медленно. Он открыл небольшой чемоданчик и достал из него хитрую блестящую машинку, похожую на большой револьвер. С некоторым трудом он взвесил её на руках и начал говорить голосом негромким, отчуждённым, видно, что по обязанности. — Это — электросверлилка, значит, работает электричеством. Вот шнур, включается в обыкновенный штепсель… Он включил, сверлилка в его руках вдруг зажужжала, но движение вследствие быстроты не было видно и лишь угадывалось. — Как видите, она работает прямо в руках, и это очень удобно, можно сверлить дырки в любом направлении. Чрезвычайно важный инструмент, в особенности при постройке аэропланов, в сапёрных работах, в кораблестроении. Но она может работать и как стационар, на штативе, штатива я с собой не привёз. Если вы немного понимаете в электричестве, вы догадаетесь, что внутри неё должен быть электроякорь, я потом его покажу. Бывают и другие электроинструменты, которые тоже нужно делать на будущем заводе… э… в этой колонии: электрошлифовалки, электропилы, электрорубанки. До сих пор электроинструмент у нас в Союзе не делался, приходилось покупать в Австрии или в Америке. У меня в руках австрийская. Потом Воргунов очень легко, как будто даже без усилий, разобрал электросверлилку и показал отдельные её части, коротко перечислил станки, на которых эти части нужно делать, и названия станков были всё новые, среди них упоминались и токарные. Закончил так: — Цехи будут: литейный, механический, сборочный и инструментальный. Если что‑нибудь непонятно, задавайте вопросы. Он опустил сверлилку на стол, на сверлилку опустил глаза и терпеливо ждал вопросов. Сделанное им сообщение было слишком ошеломительным, слишком захватило дух у присутствующих, трудно было задавать ещё какие‑либо вопросы. Однако Воленко спросил: — Наша литейная не годится? Вопрос этот имел характер совершенно неприличный, все присутствующие укоризненно посмотрели на Воленко. Воргунов, не подымая глаз, ответил: — Нет! Зырянского это не смутило: — Вот вы сказали… точность… точность при обработке. Какая точность? — Одна сотая миллиметра. Зырянский сел на место и приложил руку к щеке: — Ой‑ой‑ой! Все засмеялись, даже Захаров, даже Волончук, не засмеялся только один Воргунов, он начал укладывать сверлилку в чемоданчик. — А мы… сможем… это сделать? Воргунов сжал губы, посмотрел куда‑то через головы и ответил сухо: — Не знаю. Глаза у колонистов странно закосили, неловко было смотреть друг на друга. Но встал Захаров, сделал шаг вперёд — и тоже опустил глаза: видно было, что он зол. — А я знаю! И товарищ Крейцер знает! И вы знаете, колонисты. Эти сверлилки нужны нашей стране, нашей Красной Армии, нашему Воздушному Флоту. Товарищ Воргунов, какой выпуск запроектирован? — Норма — пятьдесят штук в день. — Значит, мы будем делать сто штук в день. И будем делать лучше австрийцев. Он с вызывающим лицом повернулся к инженеру, но инженер по‑прежнему холодно смотрел на свой чемоданчик. Чей‑то звонкий голос раздался из самой гущи, расположенной у дверей: — Будем делать! Михаил Гонтарь сделал лицо добродетельное, серьёзное, какое бывает у мудро поживших стариков: — Я читал недавно в одной книжке: люди такое придумали — по телеграфной проволоке будут портреты посылать. А сверлилку, наверное, легче всё-таки сделать. Или, скажем, комбайн и то делают, я сам видел в Ростове. И я так думаю: если хорошо взяться, так почему не сделать? Конечно, чтобы литейная была хорошая. На Воргунове все эти правильные мысли никак не отразились. Витя Торский, удивлённо разглядывая его, закрыл совет. Через несколько минут Воргунов стояли посреди кабинета Захарова, наклонив голову, точно бодаться собирался: — Я не понимаю этих нежностей. Я не ангел и не институтка, и никакие дети меня не умиляют, раз дело идёт о производстве. Нет, не умиляют. Я говорю прямо: стройте завод — дело хорошее, а только рабочих придётся искать. Крейцер удивлённо округлил глаза: — Да постойте, Пётр Петрович. А эти… ребята… по‑вашему… Воргунов пожал плечами: — Михаил Осипович! Портачей и без них довольно. Соломон Давидович протянул возмущённые руки: — Вы их ещё не знаете! Они работают… как звери, работают! — Ну, вот видите: как звери! Мне нужны не звери, а знающие люди. Он надел на голову шапку, взял в руки чемодан: — Так я воспользуюсь вашей машиной, Михаил Осипович. До свиданья. — И вышел. Все смотрели ему вслед. Крейцер сказал с увлечением. — Вы видите? Это же прелесть! Замечательный человек! Но Соломон Давидович Блюм, кажется, не заметил этого восхищения: — Как вам это нравится? Он зверей не любит. Вы видели что‑нибудь подобное? Захаров смеялся громко, как мальчик. А в это время в спальне четвёртой бригады большинство ребят уже спали. Только Зырянский читал в постели книгу да Володя и Ваня на соседних кроватях посматривали ещё друг на друга. Ваня вдруг приподнялся на локте: — Одна сотая миллиметра! Володька! Это не может быть, правда? Володя ответил задумчиво: — В жизни всё бывает. Зырянский повернул к ним лицо: — Пацаны, спать! Пацаны, балуясь, заснули.
24. ВСПОМНИМ СТАРИНУ… Воргунов увёз с собой австрийскую сверлилку, но её увлекательный образ остался в памяти. По правде сказать, колонисты не умели разговаривать на подобные темы. Спорили о том, останется ли швейная мастерская или не останется, пригодятся ли для нового завода самарские токарные или не пригодятся, нужно ли разваливать стадион или не нужно. Несколько девочек обратились в совет бригадиров с просьбой перевести их в механический цех. В совете бригадиров горячо приветствовали это начинание, но в четвёртой бригаде отнеслись к нему с завистливым недоверием. Петька Кравчук воинственно поводил своим чубиком и говорил: — Ой, и хитрые же девчата! Конечно, потом скажут: вот девчата такая редкость, скажите, пожалуйста, работали на токарных станках, давайте их поставим на самые лучшие станки, а про нас скажут: эти ещё маленькие, пускай себе шишки делают. Особенно, если дыма не будет. В четвёртой бригаде с Петькой соглашались: казалось, что вторжение взрослых девочек в механический цех сильно может понизить токарные заслуги пацанов. Но это беспокоило только до тех пор, пока у токарных станков рядом с пацанами не стали девочки. Перешли работать в механический цех и Ванда с Оксаной. На совете бригадиров Соломон Давидович заикнулся было, что в важной роли составителя опилочной смеси в сборочном цехе Ванда незаменима. Ванда заявила, что она хочет работать вместе с Оксаной. Подобный аргумент, высказанный всяким другим, вызвал бы только смех, но, так как речь шла об Оксане и Ванде, никто не смеялся, и, наоборот, именно этот аргумент решил дело. Дружба Оксаны и Ванды была замечена всей колонией, и все молчаливо признали, что в этой дружбе есть что‑то особенное. Толком никто не знал, в чём состоит это особенное, да и секреты их дружбы нигде не были оглашены. Подруг привыкли видеть всегда вместе: в столовой, в школе, а теперь и на производстве. И часы отдыха они посвящали друг другу. В парке, в театре, на площадке они всегда показывались рядом, создавая чрезвычайное неудобство для всех желающих оказать особое внимание одной из них. И Михаил Гонтарь, и Игорь Чернявин, каждый в отдельности и каждый про себя, весьма осуждали такую дружбу и оправдывали её только в те моменты, когда замечали расстроенную физиономию соперника. Что было особенно возмутительно, так это то, что Ванда и Оксана на глазах у других почти никогда даже не разговаривали друг с другом. Было видно, что простая, молчаливая и немного серьёзная близость совершенно их удовлетворяет, но было видно и другое: в другой, таинственной обстановке — может быть, в спальне, может быть, в глухом уголке парка — эти девочки находили о чём поговорить, и все вопросы у них разрешены, и всё для них ясно. Поэтому они могут с горделивым спокойствием в присутствии посторонних помалкивать. У Оксаны лицо было оживлённее и внимательнее к окружающему, чем у Ванды. Сохраняя свою дружескую преданность, она умела оглянуться по сторонам, посмотреть лукаво или внимательно, прислушаться к тому, что происходит рядом. Ванда, напротив, не интересовалась окружающим: в её душе всегда проходила какая‑то своя занятная жизнь, и только к ней она присматривалась, чуть‑чуть напрягая брови. Колония всё больше и больше нравилась Ванде. Всё понятнее становились в её глазах люди, но приближаться к ним в простом и искреннем порыве она ещё не привыкла. Все секреты колонии постепенно раскрывались перед ней. Одним из первых раскрылось, почему у девочек много подушек. Этот секрет оказался очень простым и даже весёлым. Знали о нём почему‑то только девочки, мальчики всегда были склонны становиться в тупик перед этим замечательным явлением и даже подозревать хозяйственную часть в несправедливости. Секрет заключался в следующем: один раз в шестидневку происходила перемена постельного белья, при этом мальчики, снимая наволочку, совершенно не обращали внимания на несколько пушинок, приставших к наволочке. Пушинки летали в комнате, падали на пол и выметались дежурным в коридор. Дежурные по коридорам должны были вымести дальше. Но им никогда не приходилось это делать. Рано утром, ещё до первого сигнала, девочки собирали эти пушинки. Вот по этой причине подушки у девочек всё полнели и полнели, и наступал момент, когда нарождалась новая подушка. У мальчиков, наоборот, подушки всё худели и худели, и наступал момент, когда завхоз с недовольным видом констатировал это необъяснимое явление и приходил к заключению, что нужно снова покупать перо для набивки подушек. А так как мальчиков было гораздо больше, чем девочек, то этот процесс имел довольно бурный характер. Скоро и у Ванды образовался небольшой запас перьев и пушинок, который она бережно хранила в носовом платке в своей тумбочке. Это было обыкновенное житейское дело, и если можно было кого презирать, то исключительно мальчишеский народ, не способный справиться с таким пустяком, как подушка. В тумбочке Ванды тоже начало кое‑что заводиться. Как и все колонисты, она получала на заводе зарплату. Её заработок в месяц к концу октября достигал ста двадцати рублей. Большая часть этих денег оставалась в колонии на восстановление расходов на пищу, десять процентов передавалось в фонд совета бригадиров, который имел специальное назначение — помощь выпускаемым и бывшим колонистам. На руки приходилось получать рублей двадцать — двадцать пять — огромная сумма, которую трудно было истратить, пока у Ванды мало было желаний. Но с приходом Оксаны и для этих денег нашлись пути. Захотелось вдруг сладкого, потом привлекательными показались шёлковые чулки, затем — так радостно было сделать Оксане подарок. И в тумбочке Ванды тоже появились отрезок батиста, коробочка с разной мелочью, а впереди замаячили ручные часики, такие, как были у Клавы Кашириной. Часики, впрочем, отодвигались всё дальше и дальше, ибо находились расходы более неотложные и посильные, а в вестибюле всё равно висели большие часы, по которым всегда можно было узнать время, если нет терпения ожидать трубного сигнала. В конце октября, в выходной день, Ванда получила отпуск: Оксана в это время уже увлеклась биологическим кружком и всё толковала о каком‑то африканском циклозоне. В биологическом кружке работал и Игорь Чернявин. Собственно говоря, африканский циклозон мало его интересовал, ещё меньше занимали его морские свинки и многочисленные птичьи клетки, но в этом кружке почему‑то симпатично и весело, и было много оснований для остроумного слова и много простой «чёрной» работы, которую Игорь производил с особенной радостью, если его работу наблюдала Оксана. Во всяком случае, биологический кружок имел то преимущество, что никакого прямого отношения он не имел к устройству автомобиля и к правилам уличного движения, — появление Миши Гонтаря в этом кружке было абсолютно невозможно. Оксана осталась работать в кружке, а Ванда одна отправилась в город. Пройдя по лесной просеке, она села в трамвай и доехала до главной улицы. На дворе стоял ясный октябрьский день. В форменном чёрном пальто, со значком на берете, Ванда гордо пошла по улице: люди посматривали на неё с уважением — эта красивая белокурая девушка была членом славной Первомайской колонии! Главная улица начиналась бульваром, на нём происходило неспешное праздничное движение. Ванда со строгой точностью обходила длинные ряды прогуливающихся, и ей было приятно видеть, как в этих рядах вспыхивали любопытно‑завистливые взгляды, как молодые люди старались уступить ей дорогу. Иногда, обойдя ряд, она слушала произнесённое шёпотом слово: — А всё-таки… молодцы эти первомайцы: и походка у них особенная. Здесь, на праздничной улице, было даже приятней, чем в колонии. Здесь не одна душа ничего не знала о Ванде Стадницкой. Она несла на своих плечах, на белокурых вьющихся волосах всю чистоту и гордость своей молодости, всю чистоту и гордость своей колонии, и поэтому она легко и чётко ставила чёрную туфельку на асфальт тротуара, было приятно ощущать, как свободно и ловко ступает сильная нога, как в таком же сильном покое дышит грудь, как уверенно смотрят глаза. — Наше вам… Это сказали сзади, как будто нагло, коварно и сильно ударили палкой по голове. Она ощутила, как что‑то бесформенное и безобразно‑отвратительное проснулось во всём её теле. Перед ней стоял колонист: такая же чёрная шинель, и значок в петлице, и даже выправка чем‑то напоминает колонию, но эти немигающие зелёные глаза… — Ты куда? — спросил Рыжиков. Ванда с трудом проглотила воздух, застрявший в горле, на короткий срок проснулась в ней прежняя неукротимая злоба, глаза блеснули… но она вспомнила, что вокруг них движется улица, что она такая же колонистка, как он: — Я? Купить кое‑что… для себя и для Оксаны. А ты? — А я так… погулять… Он пошёл рядом с ней, и вид у него сегодня, честное слово… приличный: шинель застёгнута на все пуговицы, чёрная кепка сидит с уверенной строгостью. — Теперь ты… в токарном работаешь? — В токарном. — Не бабское дело. — А какое бабское? — У вас своё дело… всё равно… ничего не выйдет… — Он передёрнул губами, и колонист куда‑то слетел с него, как будто Рыжиков мгновенно переоделся на её глазах. Ванда всё-таки помнила, что она на улице, и поэтому сказала шёпотом, не меняя ничего в лице:
— Уходи от меня… уходи! — Да ты не сердись. Чего ты? Уже и пошутить нельзя. А знаешь что? — Ну? — Зайдём в ресторан. Она ничего не ответила, её ноги с разгону несли её в одном направлении с ним. Он сделал молча несколько шагов, потом опустил глаза и сказал тихо: — Выпьем… Она спросила с нескрываемой силой презрения: — А… потом что? Он засмеялся беззвучно, передёрнул плечами — старым блатным манером: — А потом… А потом видно будет. Может, вспомним старину… А? Они долго молчали, идя рядом. На перекрёстке он показал глазами на вход в подвальный ресторан и прошептал просительно:
— Зайдём, вспомним старину… Ванда оглянулась и чуть‑чуть склонившись к нему, прошептала с силой, глядя прямо в его глаза: — Дурак! Заткнись со своей стариной. Идиот! Сволочь! Он отскочил в сторону и изогнулся в привычно нахальной позе: — Чего ты? Чего ты задаёшься? А то смотри: узнают в колонии! Кто‑то неподалёку оглянулся на его крик. Ванда густо покраснела и быстро ушла в переулок; Рыжиков замер у входа в ресторан.
25. НИЧЕГО ПЛОХОГО Рыжиков чувствовал себя в колонии, в общем, прекрасно. Большей частью был весел, разговорчив, всегда встревал в беседы бригадного актива о колонистских делах и высказывался довольно умно. В литейном цехе он завоевал одно из самых первых мест и в последнее время работал на формовке. Мастер Баньковский высоко ценил его способности и энергию. Небольшое столкновение было у Рыжикова с Нестеренко, который в самой категорической форме потребовал, чтобы Рыжиков не употреблял матерных выражений. Авторитета Нестеренко Рыжиков не признал и ответил ему: — Много вас тут ходит… ещё ты будешь меня учить. — Хорошо. Поговоришь об этом с бригадиром. — И поговорю; подумаешь, испугал! Вечером Воленко, действительно, спросил у него: — Рыжиков, Нестеренко рассказывал… Рыжиков страдательно скривился: — Воленко! Ничего там такого не было. Конечно, когда опок не хватает, конечно, зло берёт, понимаешь, ну я и сказал… — У нас этого нельзя, Рыжиков, я тебе несколько раз говорил. — Я понимаю. Думаешь, я не понимаю? Привычка такая у меня, привык… — Так отвыкай. Разве трудно отвыкнуть? — А ты думаешь, легко? Если бы на свободном времени, а когда зло берёт, с этими опоками: сколько раз говорил, углы испорчены, проволокой связаны, как же не того… не выругаться? — Вот ты дай мне обещание, что будешь сдерживаться. — Воленко, я тебе даю обещание, а иногда, понимаешь, зло такое берёт. Воленко нажимал на Рыжикова, но понимал, что тому трудно отвыкнуть от старых привычек. Вообще Рыжиков дисциплину держал хорошо, а самое главное — считался одним из передовых ударников литейного цеха. Он уже и зарабатывал: в последнюю получку у него чистых осталось на руках до пятидесяти рублей. Он показал эти деньги Воленко и спросил у него: — Как ты думаешь, что купить на эти деньги? — Зачем тебе покупать? У тебя всё есть. А ты лучше положи в сберкассу. Будешь выходить из колонии — пригодятся. Только в школе у Рыжикова дела шли плохо. Он сидел в четвёртой группе, на уроках спал, домашних заданий не выполнял и с учителем только потому не ссорился, что побаивался старосты, сурового, непреклонного Харитона Савченко. Прибавилось у Рыжикова и приятелей. Правда, Руслан Горохов делал такой вид, что ему некогда погулять и поговорить о том, о сём, а кроме того, Руслан учился в шестом классе, к нему приходили другие шестиклассники делать уроки. Рыжиков готов был с подозрением отнестись к разным урокам, но не мог не признать, что шестой класс нечто весьма почётное и, может быть, там действительно нужно учить уроки. С Русланом Гороховым спешить было нечего, это был человек свой. Находились и другие. Левитин Севка, например, был даже удобнее для дружбы, чем Горохов, так как был моложе Рыжикова года на два и признавал его авторитет с некоторым даже любовным подобострастием. Левитин отличался грамотностью, очень много читал и любил рассказывать разные истории, вычитанные в книгах. Иногда он из города приносил какие‑то особенные книги о приключениях, прятал их в тумбочке и показывал только Рыжикову. Главной отличительной особенностью Севки была его ненависть к колонии. Даже Рыжиков не мог понять, за что Севка так злобится на колонию, но любил выслушивать его жалобы и намёки. У Севки полное лицо и толстые губы, и когда он говорит, лицо и губы становятся влажными, от этого его слова кажутся ещё более злобными. Севка презирал все колонистские порядки, дисциплину, форму колонистов, чистоту в колонии, работу на производстве. Он был уверен, что Блюм украл десятки тысяч рублей и теперь хочет украсть ещё больше на постройке завода. А Захаров старается потому, что хочет получить орден, и, конечно, получит, раз на него работает больше двухсот колонистов. Севка знал, какие учительницы с какими учителями «гуляют», и рассказывал самые жуткие подробности об этих делах. Один раз Рыжиков не утерпел и возразил Севке: — А ты врёшь… Этот… Захаров, чего там, просто воображает. А красть в колонии — не думай, что так легко. Бухгалтерия есть, и проверки бывают разные. Но Левитин только рукой отмахнулся с презрением. Он побывал во многих детских домах, так в одном доме всё открылось и заведующий под суд пошёл. А в другом доме всё крали. А его, Левитина, отец до сих пор в тюрьме сидит, кассиром был, и тоже все считали: вот честный человек, а потом как засыпался — тридцать тысяч тю‑тю! Напрасно Рыжиков воображает, что дураков на свете много. Если можно украсть, так каждый украдёт, а только стараются вид такой делать, что они честные. Рыжиков не мог вполне согласиться с Севкой. Он лучше знал жизнь и лучше понимал людей. Конечно, украсть каждый может и каждому приятно ни за что, даром, заиметь деньги или барахло. А только разная шпана всё равно так и жизнь проживёт в бедности, а красть не пойдёт, потому что боится. Они думают так: лучше чёрный хлеб есть, а не попасть в тюрьму. А крадут только самые смелые люди, которые ничего не боятся и которым на тюрьму наплевать. И Рыжиков как умел гордился своей исключительностью и бесстрашием. С лёгким презрением он думал, что и Левитин — шпана и украсть не способен, а только разговаривает. тем не менее с ним поговорить было почему‑то приятно. Однажды Рыжиков и Севка остались в спальне вдвоём. Севка сказал по обыкновению обиженным голосом: — Это справедливо? Ванда здесь живёт два месяца, так ей уже станок дали. А я в столярной! Справедливо это? Рыжиков ухмыльнулся: — Мало что Ванда! Значит, умеет понравиться! — А почему я не могу понравиться? Рыжиков расхохотался: — Ты, куда тебе? Ты знаешь, чем Ванда занималась до колонии? — Ну? Хоть и никого не было в спальне, кроме них, Рыжиков наклонился к Севкиному уху и зашептал. — Врёшь! — Честное слово! Я ж её знаю! — Вот так история! Ха! Севка очень обрадовался секрету, но Рыжиков невыразительно и скучно пожал плечами: — Только что ж тут такого? Тут ничего такого нет. Мало ли что… — А смотри… прикинулась… Никто и не думает! — Ничего плохого нет, — повторил Рыжиков.
26. ТЕХНОЛОГИЯ ГНЕВА В начале ноября в колонии шла напряжённая подготовка к празднику. А готовиться было и некогда, рабочие дни загружены были до отказа. Каждый дорожил минутой, и каждая минута имела значение. В один из вечеров Люба Роштейн из одиннадцатой бригады нашла записку. Эта записка лежала в книге, которую Люба только что принесла из библиотеки. Люба быстро прочла записку и вскрикнула: — Ой, девочки! Ой, какая гадость! Лида! Лида Таликова взяла из её рук листок бумаги. Написано было аккуратным курсивом: «Надо спросить Ванду Стадницкую, чем она занималась до колонии и как зарабатывала деньги». В это время в нижнем коридоре возвращался из библиотеки Семён Гайдовский. Название книги, которую он только что получил, было настолько завлекательно, что хотя он и наметил основательно книгу эту читать во время праздников, но уже сейчас он медленно бредёт по коридору и рассматривает картинки. Из книги выпала бумажка, Гайдовский не заметил этого и побрёл дальше. Записку поднял Олег Рогов и прочитал: «Хлопцы! За дешёвую цену можете поухаживать за Вандой Стадницкой, опытная барышня!» — Где ты взял это? — Чего? — Записку эту? — Я не знаю… какую записку? — Обронил… ты обронил. — Может, из книги? — А книга откуда? — Это я сейчас взял в библиотеке. А что там написано? Рогов не ответил и бросился в комнату совета бригадиров. — Смотри, что у нас делается! Виктор Торский сидел за столом, и перед ним лежало несколько таких же записок. — Я уже полчаса смотрю. Это четвёртая записка. Через некоторое время Торский поставил у дверей Володю Бегунка и засел с Зырянским и Марком Грингаузом. Зырянский, впрочем, недолго заседал. Он быстро пробежал все записки и сказал уверенно: — Это Левитин писал. Марк спросил: — Ты хорошо знаешь? — Это Левитин. Он со мной на одной парте. Его почерк. И помнишь, он на Марусю в уборной написал? Помнишь? — Да как же он подложил? — А как же? Очень просто: член библиотечного кружка. Виктор ничего не сказал, послал Володю позвать Левитина. Севка пришёл, скользнул взглядом по запискам, разложенным на столе, ловко не заметил внимательных суровых глаз Торского, спросил с умеренной почтительностью: — Ты меня звал? — Твоя работа? — Торский кивнул на стол. — А что такое? — Ты не видишь? — А что такое? Левитин наклонился над столом. Зырянский круто повернул его за плечо: — Читать ещё будешь? — Вы говорите — моя работа, так я должен прочитать? — Должен! Ты и писать должен, ты и читать должен? На одного много работы! — Не писал я это. — Не ты? — Нет. Зырянский горячо взглянул через стол, словно выстрелил в Левитина. Тот с трудом отвёл глаза; было видно, как дрожали у него ресницы от напряжения. Зырянский прошептал что‑то уничтожающее и резко обернулся к Виктору: — Давай совет, Виктор! — Сейчас будет и совет. Прошло не больше трёх минут, пока Витя побывал у Захарова. В течение этих трёх минут никто ни слова не сказал в комнате совета бригадиров. Марк Грингауз отвернулся к окну, Зырянский опустил глаза, чтобы не давать своей ненависти простора. Левитин прямо стоял против стола, немного побледнел и смотрел в угол. Захаров вошёл серьёзный, молча пробежал одну записку за другой, последнюю оставил в руке и холодно‑внимательно присмотрелся к Левитину. — Хорошо, — сказал он очень тихо и ушёл к себе. Левитин побледнел ещё сильнее. Витя крикнул к дверям: — Бегунок! — Есть! — Сбор командиров! — Есть! В спальне пятой бригады Ванда Стадницкая рыдала, уткнувшись в подушку. Девочки собрались и перешёптывались растерянно. В спальню вбежала Клава Каширина. Ни лица её, ни голоса нельзя было узнать: — «Совет» играют! Я его удавлю! Своими руками! Если его не выгонят… Идём, Ванда! Ванда подняла голову: — Я не пойду! — Что! Сдаваться Левитину? Как ты смеешь? А что твоя подшефная скажет? Ванда села на кровати, быстро вытерла слёзы, нахмурила брови: — Оксана, ты скажи: идти разве? Оксана вдруг улыбнулась, улыбнулась просто и весело, как улыбаются девушки, когда у них на душе хорошо: — Пойдём. А почему не пойти! Посмотрим, какой там гадик. Пойдём. Правая бровь Ванды удивлённо изогнулась. Кто‑то из девочек сказал: — Умойся только. Пусть не воображает, что ты плакала. В совете бригадиров было сегодня необычно. Во‑первых, Торский безжалостно выставил всех пацанов и они большой кучей стояли в коридоре и по выражению входящих старались понять, что такое происходит в совете. Володя Бегунок стоял у дверей и никого не впускал, кроме бригадиров. Только перед Вандой и Оксаной он отступил, и пацаны поняли, что Бегунок кое‑что знает. Но когда дверь окончательно закрылась и они спросили Володю о причинах тревоги, Володя серьёзно ответил: — Нельзя говорить. Через несколько минут выглянул Виктор и приказал: — Бегунок, Рыжикова! Володя поставил у дверей Ваню Гальченко, а сам побежал за Рыжиковым. Рыжиков прошёл в дверь быстро, не глядя на пацанов. В это время в совете гудело общее возмущение. многие даже не могли сидеть на диване, а стояли у председательского стола тесной кучкой. Слова никто не брал, и Виктор не следил за порядком прений. Зырянский держал руку на собственном горле, он почти задыхался: — не могу! Видеть не могу! Ты ещё запираешься! Какое это имеет значение? Выгоним, всё равно выгоним! И признаешься — выгоним, и не признаешься — выгоним! Левитин стоял не на середине, а в углу, и никто не требовал, чтобы он стал «смирно». Ноги у Левитина сделались слабыми, одной рукой он неудобно держался за спинку дивана. Смотрел вбок, в стену. Зырянский не находил слов, только в глазах мобилизовалась вся его ненавидящая душа. Воленко спросил Левитина: — А откуда ты знал? Кто тебе сказал? Левитин пошевелил толстыми губами, но слов никаких не вышло. Тогда он широко открыл рот, зевнул, как рыба, выброшенная на берег, и с трудом, неясно произнёс: — Я ничего не знал, и я ничего… не писал. Ванда сидела между девочками в противоположном углу. Она покраснела, сказал хрипло: — Витя, дай слово! Все обернулись к ней, подошли ближе. Она сделала несколько шагов вперёд, не отрываясь взглядом от Левитина, и остановилась прямо против него, заложив руки за спину. Левитину было неудобно, он крепче опёрся на диван, ещё больше отвернулся к стене. Ванда сказала тихо, с трудом выбирая слова, с трудом преодолевая гнев: — Ты! Слышишь? Моя жизнь… как ты написал! Ты написал… ну и что же? Всё равно, пускай знают! Здесь товарищи! Пускай знают! А только в другом… дело. Кто меня довёл до такой жизни?! Такие люди… понимаешь… такие, как ты! Такие, как ты… такие, как ты… Последние слова Ванда произносила в забытье, уже оглядываясь по сторонам, с трудом подавляя рыдания. Потом она бросилась к дверям, но Нестеренко сильной рукой перехватил её по дороге, и она, не разбирая, заплакала на его плече. её слёзы никого не испугали и не удивили. Нестеренко спокойно сказал Левитину: — Слыхал, паскуда? Ванда замечательно сказала. Ты написал, а мы Ванду теперь ещё больше уважаем. Она наша сестра, понимаешь ты, гад? А тебя мы выгоним. будь покоен, и через полчаса забудем, как тебя звали. Зырянский перебил его: — Сейчас! После совета! Я сам тебя выведу на дорогу. Ты со мной ещё глаз на глаз поговоришь! Лида Таликова стояла рядом с зырянским, говорила задумчиво, как будто про себя: — Никогда так не голосовала, а сейчас буду голосовать: выгнать! Ты в нашу жизнь… Тебя нужно раздавить… башмаком. Зырянский не мог больше выносить прений. Он подошёл вплотную к Левитину: — Довольно! Противно! Ты не писал? Скажи ещё раз! Левитин молчал. И молчали все бригадиры. Хорошенький Илья Руднев беспомощно оглянулся на Захарова — нужно было что‑то делать. Но неожиданно раздался голос Рыжикова: — Я скажу… Торский… — Да, да, я для того тебя и позвал. — Я скажу: конечно, Левитина нужно выгнать. Конечно: сидит и пишет. Ему нужно чужую жизнь заедать! Левитин с силой повернулся в углу: — Да ты же мне и сказал! — Ага! — крикнул кто‑то один, но все лица поддержали этот возглас. Рыжикова он не смутил, Рыжиков знал жизнь и умел разговаривать с людьми. Только выражение лица Игоря Чернявина немного смущало его, но Игорь Чернявин потом. Рыжиков даже добродетельно улыбнулся. — Я тебе сказал как товарищу. И я тебе сказал, что тут ничего плохого нет. Говорил? — Да… ты это говорил. — Я тебе как товарищу… А ты… нагадить тебе нужно! Я тебе сам говорил, ничего плохого нет! Два раза говорил… Рыжиков разошёлся. Рыжиков благородно вскрыл событие. Но откуда‑то вдруг появилось против его лица перекошенное лицо Игоря: — Брось! Помнишь, я тебе сказал: утоплю. Забыл? Забыл? Рыжиков отступил, испуганный, Чернявин шёл на него. Кто‑то взял Игоря за локоть, но он нетерпеливо сбросил чужую руку: — Здесь совет, тебя не судят! А только я тебе этого не прощу! Никогда! Я тебя, всё равно… ты своё получишь. — Игорь в знак ещё большего подтверждения кивнул головой и вышел из комнаты. Рыжиков посмотрел на всех, но все смотрели на него отчуждённо. Он сел на диван. Торский сказал: — Тебе здесь нечего рассиживаться, убирайся! Рыжиков спешно прошёл к двери, Ванда брезгливо посторонилась. Когда дверь закрылась за ним, Нестеренко протянул: — Да‑а! Всё понятно! Торский поставил вопрос: — Так что будем делать с этим… с Левитиным? Зырянский бросил на Левитина небрежный взгляд, махнул рукой: — Да ну его к чёрту! Стоит о нём говорить! Я предлагаю наказание: оставить без обеда завтра. Он и то будет плакать и клянчить: дайте пообедать! В совете рассмеялись. Захаров сказал серьёзно: — Нельзя так издеваться над человеком! Я решительно протестую. Выгнать — это другое дело! А что вы в самом деле: оставить без обеда. У Левитина есть тоже своё достоинство. Иногда наказать человека значит выразить уважение к нему. Сумрачный бригадир третьей Брацан не понял Захарова: — Не бойтесь., Алексей Степанович! Никто его без обеда не оставит. Ты не волнуйся, Левитин: будешь обедать. И выгонять его не следует: пускай живёт, и кормить его, конечно, нужно. А только я об одном прошу: Левитин, сделай для меня одолжение: когда будем идти на демонстрацию седьмого ноября, не становись с нами в строй, посиди дома. И для тебя спокойнее, и нам будет как‑то… приятнее. Потому… мы идём под знаменем, а тебе… какое тебе дело до нашего знамени? Поршнев сказал, как всегда, добродушно и тепло: — Я дежурю седьмого. Куда‑нибудь… я его… пристрою. Дежурным по кухне, хочешь, Левитин? Это был последний удар презрения, который свалил Левитина на диван. Он забился в мягкий его угол и заплакал негромко, заплакал для себя, не обращая внимания на то, что происходит в совете. На его склонённую фигуру посмотрели с секунду, и Виктор Торский объявил: — Всё! Можно расходиться. Объявляю заседание совета бригадиров закрытым. Все двинулись к дверям, но Левитин вскочил с дивана и, обливаясь слезами, заорал: — Товарищи! Накажите как‑нибудь. Товарищи, нельзя же так! Товарищи! Алексей Степанович! Накажите как‑нибудь! Никто на него не посмотрел. Только пацаны из коридора вторглись в комнату и, удивлённые, окружили Левитина. Он снова упал на диван и зарыдал отчаянно громко, приговаривая что‑то. Захаров прикрикнул на пацанов: — Марш отсюда! До чего народ любопытный! Они исчезли мгновенно. Захаров положил руку на плечо Левитина: — Идём! Не нужно так убиваться! Иди сюда, я тебе назначу наказание. Левитин перестал рыдать и, всхлипывая, побрёл за Захаровым в кабинет.
27. КТО ЧТО ЛЮБИТ На второй день праздника Захаров в тишине работал в кабинете. Пришли в кабинет Володя Бегунок и Ваня Гальченко и сели тихонько на диване. Захаров посмотрел на них, ничего не сказал, что‑то подсчитывал на большом листе. Володя наклонился к уху приятеля: — Всё равно не скажешь… — Нет, скажу. — Слабо тебе сказать. — Нет, не слабо. — А чего ж ты сидишь и не говоришь? — А я ещё скажу. — Посидишь и уйдёшь. Ваня быстро поднялся, подошёл к столу Захарову. Захаров не обратил на него внимания. Ваня подошёл ближе, коснулся стола животом и положил руки на его край. Потом вкось посмотрел на Володю, покраснел. Захаров, не прекращая работы, спросил: — Ну? — Алексей Степанович! Тот… сегодня ж восьмое ноября? — Восьмое. — А новых опок ещё не сделали. Захаров улыбнулся, посмотрел на Ваню: — Не сделали. — Значит, Алёша правду говорил? — Выходит, так… Ваня что‑то ещё хотел сказать, но… не выдержал, бросился к двери. Володя снялся с якоря на диване, в дверях Ваня обернулся: — Значит, Соломон Давидович не сдержал слова? Захаров покачал головой. Мальчики захлопнули дверь. Авторитетное подтверждение Захарова было необходимо ввиду крайне противоречивых толкований, распространённых в четвёртой бригаде. Находились такие, вроде Кирюшки Новака, которые утверждали, что вопрос о слове, данном Соломоном Давидовичем в своё время, снят с очереди. Этому оппортунистическому течению в четвёртой бригаде способствовало то обстоятельство, что на производстве почему‑то стало очень мирно. Станки по‑прежнему хрипели и останавливались, пасы и шкивы по‑прежнему выходили из строя по несколько раз в день, но колонисты заявляли об этом Соломону Давидовичу вежливо, терпеливо выслушивая его обещания. Нужно, впрочем, сказать, что Соломон Давидович теперь не столько обещал, сколько разводил руками и говорил нежно: — Вы же понимаете, дорогие товарищи! Намечались и другие линии примирения между колонистами и Соломоном Давидовичем. В конце декабря предстоял годовой праздник — день открытия колонии. Теперь, после годовщины Октября, началась развёрнутая подготовка к этому празднику. Пётр Васильевич Маленький напомнил как‑то на общем собрании, что по старой колонистской традиции всё к этому празднику должно быть сделано руками колонистов. Выходило так, что без Соломона Давидовича обойтись будет трудно. Работала уже праздничная комиссия, составленная из представителей всех бригад. От восьмой бригады в эту комиссию вошёл Игорь Чернявин, от четвёртой бригады — Ваня Гальченко, от пятой — Оксана. Ваня в это время играл уже в оркестре, правда, только во втором, учебном составе. Ему был поручен второй корнет. Но не было никаких надежд, что к празднику он успеет пройти всю учебную программу второго корнета. Поэтому Ваня значительную часть души мог отдать подготовке к празднику. На первом же заседании комиссии выяснилось, что без помощи Соломона Давидовича вечер самодеятельности устроить будет трудно. И комиссия постановила: выделить для переговоров наиболее искушённых в дипломатии товарищей. Таковыми оказались, по общему признанию, Игорь Чернявин, и Шура Мятникова, которая даже в библиотеке умела каждому выбрать книгу по вкусу. У Соломона Давидовича Игорь начал: — У нас будет вечер самодеятельности… Соломон Давидович перебил его: — Вам нужно сделать декорации? Я уже согласен. Так, чтобы не испортить доски, пожалуйста! А когда будет вечер? — Через полтора месяца. — Это очень хорошее дело. Очень хорошее начинание. Я сам бы с удовольствием принял бы участие. — Соломон Давидович! Давайте! Давайте, и всё! — Я и декламировать могу. И танцевать. Давайте я вам такой гопак станцую, пальчики оближете, хе‑хе! Я вам покажу молодость, чёрт возьми! — С Оксаной? — А что же вы думаете: если Оксана, так я испугался? — По рукам! — По рукам! Соломон Давидович рассмеялся весело, а Игорь побежал порадовать комиссию. Маленький очень одобрил результаты его посольства: — Во‑первых, это будет оригинально: Соломон Давидович тоже участвует, а во‑вторых — мы получим и доски, и фанеру, и бязь, и лампочки, и всякие сценические эффекты. Ещё через неделю Игорь предложил в комиссии более подробный план участия Соломона Давидовича. Его проект был встречен взрывами хохота. Маленький с горящими глазами слушал подробности: — Шикарно! Только… догадается. — Ни за что на свете! Ваня сказал: — Убиться можно! Оксана была смущена смелостью проекта: — Игорь, не нужно так делать. — Оксана! Это будет замечательно. Замечательно! И Соломон Давидович доволен будет. Очень будет доволен. Маленький подтвердил: — Будет доволен! Эт‑то… шикарно! Когда Игорь отправился к Соломону Давидовичу, Ваня увязался с ним, только Игорь предупредил его: — Глаза! Глаза у тебя — прямо невозможно! Спрячь глаза. Ваня спрятал глаза, как умел, т.е. в разговоре с Соломоном Давидовичем прикрывал их рукой. Другого способа спрятать глаза Ваня ещё не знал. Предложению Игоря Соломон Давидович обрадовался: — Монолог Бориса Годунова? — Пушкина! — Нет, вы говорите ясно: Бориса Годунова или Пушкина? Нельзя же смешивать! — «Борис Годунов» — сочинение Пушкина. — Так и нужно говорить во избежание недоразумений. Так это я должен объявить: «Борис Годунов» — сочинение Пушкина? — Нет, вы не беспокойтесь, это конферансье объявит. — Тем лучше. Борис Годунов — это такой полководец? — Царь. — Допустим, не царь, а бывший царь. Я что‑то такое помню. Его кто‑то зарезал такой. — Нет, это он зарезал… царевича Димитрия. — Ну, я же знаю. Какие‑то у него были там неприятности… Хорошо, я прочитаю. — И гопак. — С Оксаной? — Только… нужно ходить на репетицию. Разве у меня есть время ходить? — Не нужно, Соломон Давидович, на репетиции. Мы хотим, чтобы это было для всех сюрпризом, понимаете, для всех… Мы так… потихоньку… прорепетируем. — Будьте покойны! — Так вот мы вам принесли. — Что это такое? — А это слова! — Ага, слова! Так чистенько написано. Кто это такой так хорошо пишет? — А это Ваня Гальченко. — Это ты так хорошо написал? А почему ты всё улыбаешься? У тебя такой весёлый характер? — У него всегда такой характер, Соломон Давидович, — сказал Игорь и ущипнул Ваню за ногу. — Ваня несколько изменил характер. — Будьте покойны, — сказал Соломон Давидович на прощание. — Я не подведу. А то вы думаете: Соломон Давидович — это давай сырьё, давай станки, давай опоки, давай ремонт, всё давай, давай! Вот вы увидите. Подготовка к празднику пошла полным ходом. На полном ходу пошли и другие дела. В один из выходных дней состоялась закладка нового завода. На краю площадки, против цветников, уже несколько дней копали котлованы. Колхозные подводы свозили кирпич и складывали его аккуратными стопками. На закладку приехал Крейцер, а с ним ещё много людей, между ними был и толстый инженер Воргунов. Крейцер всем показывал колонию, только Воргунов ничего не захотел смотреть, сидел в кабинете Захарова и говорил: — Закладка — это ещё не дело. Это марафет. Наши вообще не могут без марафета. — Кто это «наши», Пётр Петрович? — Наши — русские! — Вы не любите русских? — Я люблю борщ с чесноком, а с русскими я предпочёл бы работать как следует. — Вот и хорошо: поработаем вместе. — Посмотрим. Только… товарищ Захаров, неужели и вы серьёзно думаете, что ваши… мальчики способны будут справиться с таким заводом? — Совершенно серьёзно. — Так. Ну, хорошо, пока нужно торжествовать… Колонисты в парадных костюмах выстроились на площадке и вынесли знамя с обычным торжеством. Воргунов стоял возле котлована и ухмылялся. Крейцер спросил у него: — Понравилось всё-таки? — Да, понравилось. Это их дело, хорошо! Музыка, стройно, красиво. А только при чём здесь завод электроинструмента? Нельзя смешивать! — Смешаем, Пётр Петрович. Музыку с заводом, и вас ещё прибавим полную порцию! Воргунов снова надул губы: — Нет, уж увольте: я стар для таких забав, Михаил Осипович! На дне котлована, на кирпичном ложе, уложили большую грамоту, в которой было написано, когда и кем закладывается новый завод. Укладывали эту грамоту, придавили её кирпичом и закрыли извёсткой два человека: самый старый и самый молодой представители Советской власти в колонии: Крейцер и Ваня Гальченко. В этот день Ваня Гальченко был дневальным от десяти до двенадцати вечера. Он стал на пост в момент сигнала «спать». Ещё через полчаса затихло движение на лестнице. Ваня потушил свет в коридорах, крепче стянул пояс на шинели и заходил по вестибюлю, переставляя винтовку, широким шагом. В половине двенадцатого Захаров окончил работу. Проходя мимо Вани, он спросил: — Спать не очень хочешь? — Хоть до утра стоять, — ответил Ваня. — Ну молодец! Спокойной ночи! Ты кому сдаёшь дневальство? — Володе Бегунку. — А сигналы кто завтра? — Сигналы Петька будет. — Хорошо… Захаров ушёл. Когда до смены оставалось десять минут, тихо открылась дверь и рыжая голова просунулась в щель, зелёные глаза смотрели на Ваню подозрительно. — А я… из города. Погулял… немного. Зацепив за дверь, Рыжиков пролез в вестибюль, пошатнулся перед Ваней, бессильно взмахнул рукой: — Отметь… пожалуйста… в рапорте. Отметь! Всё равно, так и отметь: Рыжиков опоздал на три часа. Опоздал, ну так что же! Он полез по лестнице, именно полез, потому что часто спотыкался и хватался рукой за ступени. Ваня испуганно смотрел ему вслед. Когда прибежал сверху Володя в шинели, туго стянутой в талии, Ваня зашептал страстно: — Рыжиков… пьяный пришёл, понимаешь! — Рыжиков! Да ну! — Пьяный, совсем пьяный, так шатается и падает всё. — Попадёт! Его всё равно выгонят… — А если он скажет: кто видел? — Ты завтра должен сдать рапорт дежурному бригадиру. — А если он скажет: враньё! — Против рапорта не поспорит!
28. ПЛАКАТ‑ПЛАН В конце ноября выпал снег. Малыши долго отмечали это событие радостными кликами и воздеваниями рук. В парке перебрасывались снежками и строили крепость, но потом оказалось, что строительного материала для крепости ещё очень мало: это был первый слабенький снежок, он мало подходил для постройки крепости. Поэтому малыши перенесли своё внимание на пруд: он должен замёрзнуть, и тогда в колонии будет каток. Миша Гонтарь в эту эпоху приобрёл большое значение для пацанов: он прекрасно делал пластинки для коньков. Другие слесари тоже умели делать такие пластинки, но они были завалены заказами из других бригад, а Миша Гонтарь в качестве старосты пятого класса специализировался на пацанах из четвёртой бригады. Коньки были выданы по три пары на бригаду, но четвёртой бригаде повезло: все маленькие номера перешли к ней, другие бригады все были большеногие. Кроме этих общественных коньков были ещё и собственные у отдельных старожилов, а у Фильки даже две пары. Алёша Зырянский предложил все коньки обратить в бригадные, указывал на то обстоятельство, что ноги у пацанов растут быстро и прошлогодние коньки всё равно не подходят. Таким образом, в четвёртой бригаде оказалось около десятка пар коньков — такое количество с избытком покрывало потребность. Но, к сожалению, пруд не замерзал. Берега пруда покрыты снегом, а поверхность пруда дышит свободной водой и по‑летнему отражает в себе облака. Знатоки уверяли, что раньше льда должно появиться «масло», но сколько пацаны ни смотрели, «масла» никакого не появлялось. День в колонии сделался «вечерним»: вставали, завтракали, начинали работу при электричестве, только обедали при солнце, а потом снова зажигались фонари и лампочки. Утром стало труднее просыпаться, появились охотники спать до «без пяти минут поверка». Особенно страдали старшие, которым до завтрака нужно было ещё и побриться. Гладко выбритые и пахнущие одеколоном, они приходили в столовую с виноватым видом и старались не смотреть в глаза дежурному бригадиру. Всё это были ветераны колони, и дежурные бригадиры ограничивались нахмуренными бровями. Конечно, в дежурство Алёши Зырянского приходилось бриться до поверки, но Алёша дежурил два раза в месяц, и казалось, что при таких условиях жить вообще можно. Конец такой сносной жизни наступил неожиданно, в дежурство Илюши Руднева. Не теряя своего постоянно милого, расположенно‑внимательного выражения, Руднев во время поверки произвёл демонстративную атаку: приказал ДЧСК отметить в рапорте всех небритых. Это мероприятие, исключительное по своей новизне, произвело очень сильное впечатление, и, как только окончилась поверка, очень многие забегали по коридорам с мыльницами в руках. Игорь Чернявин с того дня, как получил звание колониста, также считал для себя обязательным уничтожение бороды и усов. Очень возможно, что с этим делом можно было и подождать, но, во‑первых, бритва — это солидно; во‑вторых, в детской колонии как‑то неудобно было показывать щетину; в‑третьих, щетина у Игоря была рыжеватая, а после первого бритья она приобрела совершенно несимпатичный вид. Напуганный действиями Руднева, Игорь тоже захватил бритву, полотенце и мыльницу и полетел в умывальную. Внизу играли сигнал на завтрак. В литере Б, в умывальниках и в спальнях раздавался бритвенный скрип и обильно текла молодая кровь — результат неопытности и быстроты темпов. Руднев — самый молодой бригадир, и опоздать на завтра в его дежурство, хотя бы и на пятнадцать минут, до сих пор не считалось предприятием невыполнимым. Но сегодня он показал крепкие зубы на поверке, трудно было предсказать, какие зубы он покажет во время завтрака. Успокаивало одно: не решится этот пацан оставить без завтрака около трёх десятков стариков. Действительность оказалась и печальнее, и хитрее. Руднев, правда, не решился на прямое нападение, но о чём-то быстро переговорил в кабинете Захарова. Во всяком случае, Захарову пришло в голову изучить плакат‑план первого квартала, висящий в вестибюле, при самом входе в столовую. Изучение этого плаката Захаров начал ровно через пять минут после сигнала на завтрак. Он стоял перед плакатом, заложив руки за спину, и внимательно читал его цифры, которые даже пацаны четвёртой бригады давно знали на память. Минут через десять по ступеням лестницы зашумели быстрые шаги ветеранов колонии, успевших к этому моменту уничтожить не только щетину, но и следы крови на лицах. Ни одной секунды замешательства или растерянности они в себе не позволили. Ловкие ноги направили их не в столовую, а в выходную дверь, ловкие руки подскочили в салюте: — Здравствуйте, Алексей Степанович! — Здравствуйте, Алексей Степанович! — Здравствуйте, Алексей Степанович! Захаров поневоле должен был отвернуться от плаката, чтобы отвечать на приветствия. Игорь Чернявин с верхней площадки ещё видел, как поток колонистов уносился в выходную дверь, но, когда он сам поравнялся с Захаровым, сказал слово приветствия, ни один мускул не потянул его к столовой: было совершенно очевидно, что путь имеется только на выход и дальше — в цех. Во дворе он влетел в весёлую толпу товарищей, которым теперь оставалось единственное наслаждение: встречать последних опаздывающих, наблюдать сложную игру на их лицах и хохотать вместе с ними. Потом вышел на крыльцо Захаров и сказал: — Хороший будет день… тёплый… Где это ты обрезался, Михаил? Миша Гонтарь стрельнул глазами на толпу колонистов и ответил с достоинством: — Бриться приходиться, Алексей Степанович. — А ты безопасную заведи. И удобнее, и скорее. На крыльцо выходили и закончившие завтрак. Вышел и Нестеренко, Захарова не заметил: — Мишка, а почему ты не… Здравствуйте, Алексей Степанович. А почему ты не… не того… не подождал меня? Миша Гонтарь не умел так быстро отвечать на некоторые вопросы. Захаров поправил пенсне и ушёл в здание. Игорь Чернявин тоже стоял в толпе колонистов и сочувствовал Нестеренко, который чуть‑чуть не влип со своим вопросом. Но Нестеренко уже освоился с положением: — Вот какое дело!! Постойте, и я буду дежурить, я тоже… придумаю вам, панычи. А когда на крыльцо вышел дежурный бригадир Илья Руднев, у него было такое выражение, как будто он в этом деле никакого участия не принимал. Удивлённым голосом он спрашивал: — Не завтракали? А почему? В следующие дни даже самые почтенные «старики» спешили на завтрак вместе с пацанами и, проходя мимо плаката‑плана, поневоле оглядывались на его цифры. Цифры были такие: План первого квартала:
Металлисты: Маслёнки . . . . . Деревообделочники: Столы аудиторные . . . . Столы чертёжные . . . Стулья . . . . . Табуретки чертёжные Швейный цех: Трусики . . . . . Шаровары . . . . Юнгштурмы . . . . Ковбойки . . . .			235 000 штук 235 000 рублей 1400 штук 1250 штук 1450 штук 1450 штук 180 000 рублей 25000 штук 8870 штук 3350 штук 4700 штук 70 000 рублей Всего 485 000 рублей
План был очень трудный, и колонисты восторгались: — Вот это план так план! «Старики» одни знали, что восторгаться можно только до первого января, потом придётся плохо. Но четвёртая бригада была уверена, что и после первого января будет интересно. В комсомольской ячейке заседали по вечерам и приставали к Соломону Давидовичу с разными вопросами. Но теперь Соломон Давидович не «парился», а старался подробнее рассказать, как обеспечено выполнение плана. Это была эпоха мирных отношений. Недавно на общем собрании Соломон Давидович сказал: — Ваше желание, товарищи первомайцы, выполнено: сегодня сданы новые опоки. Одинокий голос спросил: — А какое сегодня число? И другие голоса охотно ответили: — Третья декабря. — Какое это имеет значение? — сказал Соломон Давидович. — Важно, что у вас есть опоки, а всякие формальности не имеют значения. Колонисты смеялись и шумно аплодировали Соломону Давидовичу. Многие хохотали, спрятавшись за спины товарищей. Глаза четвёртой бригады тревожно устремились на Алёшу Зырянского: может быть, он что‑нибудь скажет на тему о справедливости и святости данного слова? Но Алёша Зырянский тоже аплодировал и смеялся. Соломон Давидович был растроган аплодисментами. Он высоко поднял руку и произнёс звонко: — Видите: что можно сделать для производства, я всегда сделаю. Эти слова вызвали новый взрыв оваций и уже совершенно откровенный общий хохот. Смеялся и Захаров, смеялся и сам Соломон Давидович. Даже Рыжиков смеялся и аплодировал. Рыжиков был доволен, что всё так мирно кончается, а кроме того, он был формовщик, и опоки для него имели большое значение. Правда, в прошлом месяце было много неприятностей у Рыжикова — после случая с Левитиным даже Руслан Горохов однажды зарычал на него с глазу на глаз: — Ты от меня отстань, слышишь? Отстань! Я и без тебя проживу. А потом пришлось похлопотать глазами на совете бригадиров после рапорта дневального Вани Гальченко. Но и это прошло. Было неприятно, что бригадиры как‑то неохотно высказывались о Рыжикове, и Зырянский выразил, вероятно, общую мысль: — Тёмный человек и плохой — Рыжиков. Однако подождём. И не из такого дерьма людей делали. А у нас впереди завод, триста тысяч, у нас впереди большая жизнь, а он в городе водку пьёт и пьяный приходит в колонию. Какой это человек? Только и того, что говорить умеет! Так и попугая можно выучить. Только попугай водки пить не будет. Посмотрим. Но… Рыжиков, имей в виду: настанет момент — костей не соберёшь! Рыжиков вертелся на середине, прикладывая руки к груди, обещал и каялся, старался делать серьёзное и убедительное лицо. И Воленко снова выступил в его защиту: — Надо всё-таки понимать: Рыжиков привык к такой жизни, сразу отвыкнуть не может. Надо подождать, товарищи. Наказывать его нет смысла, он ещё ничего в наказании не понимает. А вот вы увидите, вот увидите! В общем, совет бригадиров ничего не постановил, а так и отпустили Рыжикова со словами: «Посмотрим». Рыжиков после этого ходил скучным шагом, ни с кем не заговаривал, но в литейном работал «как зверь». Соломон Давидович очень хвалил Рыжикова: — Если бы все работали так, как Рыжиков, у нас было бы не триста тысяч накоплений, а по меньшей мере полмиллиона. Золотые руки!
29. БОРИС ГОДУНОВ Праздник прошёл великолепно. Было много гостей, был устроен великолепный ужин, в колонии было тепло, приветливо и счастливо. До трамвайной остановки, через всю просеку, прошла линия костров, которыми заведовал Данила Горовой. Между кострами гости проезжали на машинах и проходили пешком. В дверях их встречали дежурные, вручали билет в театр и приглашение к столу от имени какой‑либо бригады. Колонисты показывали гостям свои спальни, клубы, классы, показывали и объясняли плакат‑план первого квартала, но цехов не показывали. А гвоздём вечера был сложный и весёлый дивертисмент. Выступали и певцы, и чтецы, и акробаты. Малыши показали свою постановку, которая называлась: «Путешествие первомайцев по Европе». В этой постановке участвовал и Ваня Гальченко, но главная роль принадлежала Фильке Шарию. Филька изображал Макдональда. Это было чрезвычайно интересное представление. И гости и колонисты много аплодировали, когда малыши выстроились один за один гуськом, свет на сцене потух, а в руках у актёров зажглись электрические фонарики. Оркестр заиграл «Поезд». Под звуки этой музыки малыши‑первомайцы уехали в своё путешествие. Они в пути имели любопытные встречи с Пилсудским, с Муссолини, с Макдональдом и другими «деятелями». Каждый хвастал перед ними своими делами, но первомайцев обмануть трудно: они прекрасно умели рассмотреть, что делается в Западной Европе. Большое впечатление произвело выступление Соломона Давидовича. Он вышел на сцену в новом коричневом костюме. Конферансье Санчо Зорин объявил: — Соломон Давидович прочитает отрывок из «Бориса Годунова» Пушкина, под редакцией Игоря Чернявина. Крейцер, сидящий в первом ряду, наклонился к уху Захарова: — Как это Пушкин под редакцией Чернявина? — Каверза, конечно. Соломон Давидович нахмурил брови и произнёс выразительно: Достиг я высшей власти, Шестой уж месяц царствую спокойно. Крейцер произнёс сквозь зубы: — Подлецы! Соломон Давидович читал: Мне счастья нет. Я думал, свой народ В цехах на производстве успокоить… Многие колонисты встали. На их лицах ещё молчаливый, но нескрываемый восторг. Сидевшая рядом с Захаровым учительница Надежда Васильевна улыбалась мечтательно. Захаров опустил веки и внимательно слушал. У Крейцера блестели глаза, он даже шею вытянул, наблюдая, что происходит на сцене. Соломон Давидович с большой трагической экспрессией очень громко читал: Я им навёз станков, я им сыскал работу. Они ж меня, беснуясь, проклинали! Колонисты не выдержали: редко кто остался на месте, они приветствовали чтеца оглушительными аплодисментами, их лица выражали настоящий эстетический пафос. Соломон Давидович не мог не улыбнуться, и его улыбка ещё усилила восхищение слушателей. С нарастающим чувством он продолжал, и зал затих в предвидении новых эстетических наслаждений: Кто ни умрёт, я всех убийца тайный: Ускорил я трансмиссии кончину, Я отравил литейщиков смиренных! Трудно стало что‑нибудь разобрать в наступившей овации: громкий смех потонул в бешеных аплодисментах, что‑то кричали колонисты, Крейцер хохотал больше всех, но сказал Захарову: — Надо этих редакторов взгреть всё-таки! Разве так можно? Соломон Давидович, сияя покрасневшим лицом, радостной лысиной и новым костюмом, протянул руку к залу: — Дайте же кончить! Колонисты закусили губы. Соломон Давидович сделал шаг вперёд, положил руку на сердце, закрыл глаза: И всё тошнит, и голова кружится, И мальчики нахальные в глазах. И рад бежать, да некуда. Ужасно! Да, жалок тот, у кого денег нет! Он кончил и скромно опустил глаза. Но такую сдержанную, хотя и актёрскую, позу недолго можно было выдержать. В ответ на бурный восторг публики Соломон Давидович тоже расцвёл улыбкой, потом гордо выпрямился, поднял вверх палец и только после этого начал кланяться, ибо публика всё продолжала кричать и аплодировать. Наконец закрылся занавес. В антракте Соломон Давидович пробрался к первому ряду, гордо отвечал на приветствия колонистов, улыбаясь снисходительно, пожал руку Крейцеру: — Ну как? Какие овации! — Слушайте, Соломон Давидович! Вас надули эти подлецы! — Как надули! — Они вам подсунули другие слова. — Другие слова! Не может быть. Вот же у меня слова. — Ай, ай, ай! Вот… прохвосты. Смотрите, этот самый Борис Годунов говорит исключительно о производственных делах колонии им. Первого мая. — В самом деле? — А как же: «Я им навёз станков, я отравил литейщиков». Это не Борис Годунов, это вы, Соломон Давидович! И нахальные мальчики… — А Пушкин, значит, не так написал? — Я думаю: у Пушкина мальчики кровавые, а здесь нахальные. — А вы знаете: они‑таки, действительно, нахальные! А как у Пушкина про литейщиков? — Про ваших литейщиков? Какое ему дело? Он же умер сто лет назад. Соломон Давидович искренне возмутился: — Ах, какое нахальство! Я сейчас пойду! Я им скажу! Соломон Давидович бросился за кулисы. Кое‑кто попытался убежать от него, но он поймал Игоря Чернявина, главного редактора. — Как же вам не стыдно, товарищ Чернявин? — А что такое? — Пушкин совсем не так написал. — Мало ли чего? А вы знаете, что Мейерхольд делает? — Какой Мейерхольд? — Московский. — У него тоже производство? — И ещё какое! У нас хоть немного похоже на Пушкина, а у него так совсем не похоже. Такая мода! — Мода, конечно, это неплохо, но причём здесь литейщики? — А как же! Вы думаете, при Борисе Годунове литейщиков не было? А кто ружья делал, как вы думаете? — Они ружья могли делать, но, может быть, у них такого дыма не было? — Какой там не было! Разве они знали, что такое вентиляция? — Они могли и не знать. — Хорошо получилось, Соломон Давидович! Вы смотрите, как всем понравилось. Скоро вам танцевать. Я боюсь теперь танцевать. Написано гопак, а может, это тоже, как Мейерхольд. — Честное слово, гопак! Соломон Давидович рассмеялся, взмахнул кулаком: — А, чёрт его дери! Давайте гопак. Соломон Давидович возвратился к Крейцеру и успокоил его: — Я их поругал, но они говорят: теперь все так делают. Мейерхольд какой‑то из Москвы, так он тоже так делает. Такая мода как будто. Крейцер обнял Соломона Давидовича, усадил рядом с собой: — Верно! А в общем хорошо! Через четверть часа Соломон Давидович в украинском казачьем костюме, в широченных штанах и в сивой шапке по‑настоящему «садил» гопак на сцене. Лёгкая, тоненькая Оксана еле успевала удирать от его подкованных сапог. Теперь колонисты аплодировали без всякой каверзы: не могло быть сомнений, что Соломон Давидович классный танцор. В его стариковской удали, в размашистой, смелой присядке было много вполне уместного юмора и любви к жизни. Колька‑доктор после танца прыгнул на сцену и сказал громко: — Видели? Пусть теперь ко мне не ходит с сердцем! Соломон Давидович засмеялся грустно: — Он не хочет понимать разницу: запорожцы эти самые умели танцевать гопак до самой смерти, и у них ничего не делалось с сердцем. А вы назначьте их заведовать производством, и вы увидите, сколько у вас прибавится пациентов!
30. КРАЖА Через день после праздника Игорь Чернявин утром сбежал вниз в раздевалку, чтобы взять своё пальто. Колышек № 205 встретил его неожиданной пустотой: пальто не было. Рядом натягивал своё пальто Миша Гонтарь. — Миша, моего пальто нет. — Как это «нет»? — Вот мой номер пустой. — Перепутал кто‑нибудь. Ты поищи. Игорь в обеденный перерыв пересмотрел все пальто: на изнанке воротника в каждом пальто был вышит номер, но двести пятого не было. Он сказал об этом дежурному бригадиру Брацану. Дежурный посмотрел на него с досадой: — Что же, по‑твоему, украли или как? — Я обыскал всю вешалку. — Надо ещё раз посмотреть. Куда оно может деться? Брацан отвернулся от него недовольный. Но после работы он сам нашёл Игоря и спросил его сумрачно: — Нет пальто? — Нет. — У Новака тоже нет из четвёртой бригады. — Украли? Брацан ничего не сказал, видно было, что это слово ему не нравилось. Вечером Игорь пошёл на рапорты бригадиров. Брацан рапортовал: — Товарищ заведующий! Прошлой ночью с вешалки украдено два пальто — Чернявина и Новака. Захаров, как всегда, спокойно поднял руку, ответил: «Есть!» И все присутствующие салютовали рапорту дежурного бригадира «в обычном порядке». Но что‑то такое было особенное в сегодняшней процедуре рапортов: в лицах не было весёлой бодрости, чувствовалось, что последний рапорт не восстановит дружеской непритязательности отношений, колония не перейдёт к обычному вечернему настроению, никто не улыбнётся и не будет острить. Действительно, приняв последний рапорт, Захаров быстро опустился на стул, выдернул из папки какую‑то бумажку, подперев голову рукой, стал читать, читать внимательно, как будто бы один остался в кабинете. А в кабинете стояли три десятка колонистов и, не шевелясь, молча смотрели на него. Нестеренко шёпотом спросил Брацана: — Какие у тебя подозрения? К вопросу Нестеренко прислушались, но все знали, что пальто исчезли и похититель следов не оставил. Брацан, однако, был дежурным, он обязан был отвечать за свой день и, следовательно, обязан ответить на вопрос Нестеренко. Брацан это понимал, и он ответил громко: — От двенадцати до восьми дневалило четыре человека, все колонисты, конечно, из них подозревать никого нельзя. Лобойко, Грачёв, Соловьёв и Толенко — все из моей бригады. Я за них ручаюсь: не уйдёт, не заснёт никто. А теперь другое: из раздевалки нельзя пройти иначе, как мимо дневального. Значит, в окно, в форточку. А как? Форточки там очень маленькие, пальто трудно продвинуть, очень трудно, я сегодня пробовал. Специалист делал. — Как ночевали сегодня? — спросил Захаров, не подымая глаз от бумаги. — Проверял. Ночевали в порядке. И дневальные говорят: никто ночью не выходил из здания, а последний пришёл из города Зырянский, в одиннадцать часов, был в командировке, по вашему распоряжению. Такое дело… если бы пропало одно пальто, сказали бы… обязательно сказали: забыл где‑нибудь. А то два пальто, из разных бригад. Чернявин Новака мало знает. — Торский! Секретный совет, сейчас, здесь, у меня. — Есть. В кабинете остались только бригадиры. Когда ушёл последний колонист, Захаров откинулся на спинку кресла: — Так… Говорите, что думаете. Торский первый развёл руками, сидя на диване в гуще других: — Говорить трудно. И подозревать опасно, никаких оснований. Я составил сегодня список, за кого нельзя ещё ручаться. Что ж… выходит девятнадцать человек… не стоит и объявлять: два пальто того не стоят. Один вор, а восемнадцать на всю жизнь обидеть можно. Просто беда… ни одного вопроса никому нельзя задать. Например, спросить, не выходил ли куда‑нибудь ночью… — Нельзя никого спрашивать, — подтвердил Захаров недовольно. — Нельзя, я и говорю. — Вот я скажу, — Зырянский придвинулся на край дивана. — Вот я скажу. Первое: пальто украдены не ночью, а утром, когда все одевались. Это человек нахальный сделал. Просто взял и надел чужое пальто, при всех, может, и Чернявин его встретил, когда в раздевалку входил. А если бы попался, отговорка лёгкая: по ошибке надел, ничего такого. — Так не одно пальто, а два. — Два. Только моего Новака три дня висело, он его не надевал, в цех без пальто перебегал, мои пацаны любят так делать. Значит, Новака раньше, может, ещё позавчера украли, а никто и не знал. — Ты отчасти прав, — начал Нестеренко, но Зырянский сурово на него оглянулся: — Постой, я не кончил. Второе: пальто это и сейчас в колонии, у кого‑нибудь на квартире или в деревне, только я думаю, что не в деревне, а здесь, у служащих, а может, из строительных кто‑нибудь за Каина работает. Это не иначе. В город пальто не понесёшь: и видно будет, и время требуется; в рабочий день нельзя, а в выходной день наших много бывает на дороге в город. Оба пальто здесь и сейчас, на нашей территории. Все молчали. Зырянский был, пожалуй, совершенно прав. Только Нестеренко выразил маленькое сомнение: — Ты отчасти прав, Алексей, а только у Чернявина пальто с правого фланга, а у Новака, наоборот, с левого. Ты говоришь: надел и вышел, это может быть: надел и вышел, а возвратился без пальто, у нас много без пальто бегают, тут не разберёшь. А только… как же с размерами? Одно дело Чернявина надеть пальто, а другое дело — Новака. Выходит так, что работало двое. — Двое не может быть, — сказал тихо Воленко. — Почему не может быть? — Не может быть. У нас таких компаний нет. Одиночек можно подозревать, а таких компаний, чтобы вдвоём крали, у нас нет. — Воленко правильно говорит, — согласился Торский. — Это один. А как он вынес, чёрт его знает, а только, безусловно, вроде как Зырянский говорит. Воленко, как ты думаешь насчёт твоего Рыжикова? Была названа первая фамилия. У бригадиров лица стали внимательнее. Воленко на минуту задумался: — Из моей бригады можно кого‑нибудь другого подозревать, Горохова, к примеру, или Левитина. Только Левитин в последнее время другим занят; Алексей Степанович наложил на него наказание за те записки, помните, в течение месяца расчищать дорожки в саду. Он этим делом очень увлекается, хочет, чтобы его простили, старается здорово, он красть не пойдёт. Горохов как будто больше всего думает о своём шипорезном, а теперь план новый повесили, так у него в голове только и стоит: косой шип, прямой шип, да ещё какое‑то приспособление делает, чтобы сразу больше концов запускать в машину. Скажите, разве в таком положении человек может украсть? Не может. — Горохов не украдёт, — сказал просто Торский. — А Рыжиков? Рыжиков — пожалуйста, у Рыжикова совести, как у воробья. Но зато Рыжикову не нужно. Он сейчас зарабатывает больше всех в колонии. Он положил в сберкассу пятьдесят, а книжку мне отдал, чтобы не растратить. Он только об одном и думает, как бы заработать больше… Для чего ему красть? Да Рыжиков ещё и новый, никого не знает, а без Каина обойтись невозможно. — Будь покоен, — сказал Брацан. — Это ты не знаешь, а Рыжиков знает, что ему нужно. — Да нет, рано ему знать, — протянул Нестеренко. — Хорошо, это по первой бригаде. А у тебя, Лёвка? Бригадир второй, Поршнев, счастливый был человек, может быть, самый

***