Труды классиков природосообразной педагогики
А.С. МАКАРЕНКО КНИГА  ДЛЯ  РОДИТЕЛЕЙ «Книга для родителей» написана мною в сотрудничестве с моей женою Галиной Стахиевной Макаренко
Оглавление ГЛАВА ПЕРВАЯ. 2 ГЛАВА ВТОРАЯ. 7 ГЛАВА ТРЕТЬЯ. 15 ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ. 26 ГЛАВА ПЯТАЯ. 33 ГЛАВА ШЕСТАЯ. 53 ГЛАВА СЕДЬМАЯ. 81 ГЛАВА ВОСЬМАЯ. 98 ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. 115 [О «КНИГЕ ДЛЯ РОДИТЕЛЕЙ»] 131 ПРИМЕЧАНИЯ. 137
ГЛАВА ПЕРВАЯ Может быть, книга эта — дерзость? Воспитывая детей, нынешние родители воспитывают будущую историю нашей страны и, значит, и историю мира. Могу ли я на свои плечи поднять величественную тяжесть такой необъятной темы? Имею ли я право, посмею ли я разрешить или развязать хотя бы главные её вопросы? К счастью, такая дерзость от меня не требуется. Наша революция имеет свои великие книги, но ещё больше у неё великих дел. Книги и дела революции — это уже созданная педагогика нового человека. В каждой мысли, в каждом движении, в каждом дыхании нашей жизни звучит слава нового гражданина мира. Разве можно не услышать этого звучания, разве можно не знать, как мы должны воспитывать наших детей? Но и в нашей жизни есть будни, и в будни родятся сложные наборы мелочей. В мелочах жизни теряется иногда человек. Наши родители, бывает, в этих мелочах ищут истину, забывая, что у них под руками великая философия революции. Помочь родителям оглянуться, задуматься, открыть глаза — скромная задача этой книги. Наша молодёжь — это ни с чем не сравнимое мировое явление, величия и значительности которого мы, пожалуй, и постигнуть не способны. Кто её родил, кто научил, воспитал, поставил к делу революции? Откуда взялись эти десятки миллионов мастеров, инженеров, лётчиков, комбайнёров, командиров, учёных? Неужели это мы, старики, создали эту молодёжь? Но когда же? Почему мы этого не заметили? Не мы ли сами ругали наши школы и вузы, походя ругали, скучая, привычно; не мы ли считали наши наркомпросы достойными только ворчанья? И семья как будто трещала по всем суставам, и любовь как будто не зефиром дышала у нас, а больше сквозняком прохватывала. И ведь некогда было: строились, боролись, снова строились, да и сейчас строимся, с лесов не слезаем. А смотрите: в непривычно сказочных просторах краматорских цехов, на бесконечных площадях сталинградского тракторного, в сталинских, макеевских, горловских шахтах, и в первый, и во второй, и в третий день творения, на самолётах, на танках, в подводных лодках, в лабораториях, над микроскопами, над пустынями Арктики, у всех возможных штурвалов, кранов, у входов и выходов — везде десятки миллионов новых, молодых и страшно интересных людей. Они скромны. Они нередко мало изысканны в беседе, у них иногда топорное остроумие, они не способны понять прелесть Пастернака — это верно. Но они хозяева жизни, они спокойны и уверены, они не оглядываясь, без истерики и позы, без бахвальства и без нытья, в темпах совершенно не предвиденных, — они делают наше дело. А покажите им какое-нибудь такое видение, о которых и мы уже начинаем забывать, ну вот, например: «Машиностроительный завод Н.А.Пастухова и С — я», — и вы увидите, какое тонкое остроумие будет обнаружено ими в каждом их движении! На фоне этого исторического чуда такими дикими кажутся семейные «катастрофы», в которых гибнут отцовские чувства и счастье матерей, в которых ломаются и взрываются характеры будущих людей СССР. Никаких детских катастроф, никаких неудач, никаких процентов брака, даже выраженных сотыми единицы, у нас быть не должно! И всё-таки в некоторых семьях бывает неблагополучно. Редко — это катастрофа, иногда это открытый конфликт, ещё чаще это конфликт тайный: родители не только не видят его, но не видят и никаких предвестников. Я получил письмо, написанное матерью: «Мы имеем одного лишь сына, но лучше бы его не было… Это такое страшное, непередаваемое горе, сделавшее нас раньше времени стариками. Не только тяжело, а и дико смотреть на молодого человека, падающего всё глубже и глубже, в то время, когда он мог бы быть в числе лучших людей. Ведь сейчас молодость — это счастье, радость! Он каждый день убивает нас, убивает настойчиво и упорно всем своим поведением, каждым своим поступком». Вид у отца малопривлекательный: лицо широкое, небритое, однощёкое. Отец этот неряшлив: на рукаве какие-то перья, куриные, что ли, одно перо прицепилось к его пальцу, палец жестикулирует над моей чернильницей, и перо с ним. — Я работник… понимаете, я работаю… вот… и я его учу… Вы спросите его, что он скажет? Ну, что ты скажешь: я тебя учил или нет? На стуле у стены мальчик лет тринадцати, красивый, черноглазый, серьёзный. Он, не отрываясь, смотрит на отца прямо ему в глаза. В лице мальчика я не могу прочитать никаких чувств, никаких выражений, кроме спокойно-пристального, холодного внимания. Отец размахивает кулаком, наливая кровью перекошенное лицо. — Единственный, а? Ограбил, оставил вот… в чём стою! Зарезать меня хочет… Говори, хочешь меня зарезать? Кулак его метнулся к стене. Мальчик моргнул глазами и снова холодно-серъёзно рассматривал отца. Отец устало опускается на стул, барабанит пальцами, оглядывается; всё это в полном замешательстве. Быстро и мелко дрожит у него верхний мускул щёки и ломается в старом шраме. Он опускает большую голову и разводит руками: — Возьмите куда-нибудь… что ж… Не вышло. Возьмите… Он произносит это подавленным просительным голосом, но вдруг снова возбуждается, снова вздымает кулак. — Ну, как это можно, как? Я партизан. Меня вот… сабля шкуровская… голову мою… разрубила! Для них, для тебя! Он поворачивается к сыну и опускает руки в карманы. И говорит с тем глубочайшим пафосом муки, который бывает только в последнем слове человеческом: — Миша! Как же это можно?! Единственный сын! Мишины глаза по-прежнему холодны, но губы вдруг тронулись с места, какая-то мгновенная мысль пробежала по ним и скрылась, — ничего нельзя разобрать. Я вижу: это враги, враги надолго, — может быть, на всю жизнь. На каких-то пустяках сшиблись эти характеры, в каких-то тёмных углах души разыгрались инстинкты, расходились темпераменты. Нечаянный взрыв, — обычный финал неосторожного обращения с характером, — этот отец, конечно, взял палку. А сын поднял против отца свободную, гордую голову, — недаром ведь отец рубился со шкуровцами! Так было вначале. Сейчас он извивается в беспамятстве, а сын? Я гляжу на Мишу сурово и тихо говорю: — Поедешь в коммуну Дзержинского! Сегодня! Мальчик выпрямился на стуле. В его глазах заиграли целые костры радости, осветили всю комнату, и в комнате стало светлее. Миша ничего не сказал, но откинулся на спинку стула и направил родившуюся улыбку прямо на шкуровский шрам, на замученные очи батька. И только теперь я прочитал в его улыбке неприкрытую, решительную ненависть. Отец печально опустил голову. Миша ушёл с инспектором, а отец спросил у меня, как у оракула: — Почему я потерял сына? Я не ответил. Тогда отец ещё спросил: — Там ему хорошо будет? Книги, книги, книги до потолка. Дорогие имена на великолепных корешках. Огромный письменный стол. На столе тоже книги, монументальный саркофаг чернильницы, сфинксы, медведи, подсвечники. В этом кабинете жизнь кипит, книги не только стоят на полках, а и шелестят в руках, газеты не только валяются между диванными подушками, а и распластываются перед глазами; здесь события обсуждаются, живут — в интонациях, украшенных тонким знанием. А между событиями, растворённые в табачном дыме ходят по кабинету лысины и причёски, бритые подбородки, американские усики и янтарные мундштуки, и в рамках роговых оправ смотрят глаза, увлажнённые росой остроумия. В просторной столовой чай подаётся не богатый, не старомодный самоварный чай, не ради насыщения, а чай утончённый, почти символический, украшенный фарфором, кружевными салфетками и строгим орнаментом аскетического печенья. Чуточку томная, немножко наивная, изысканно рыженькая хозяйка балованными маникюрными пальчиками дирижирует чаем. К чаю прилетают весёлым роем имена артистов и балерин, игриво-проказливые новеллы, легкокрылые жизненные эпизодики. Ну, а если к чаю подадут закуску, и улыбающийся хозяин два-три тура сделает с графинчиком, тогда после чая снова переходят в кабинет, снова закурят, придавят на диване газетные листы, подомнут боками подушечки и, откидывая головы, захохочут над последним анекдотом. Разве это плохо? Кто его знает, но среди этих людей всегда вертится и заглядывает в глаза двенадцатилетний Володя, мальчик худенький и бледный, но энергичный. Когда очередной анекдот почему-либо запаздывает выходом, папа подаёт Володю, подаёт в самой миниатюрной порции. В театральной технике это называется — «антракт». Папа привлекает Володю к своим коленям, щекочет в Володином затылке и говорит: — Володька, ты почему не спишь? Володя отвечает: — А ты почему не спишь? Гости в восторге. Володя опускает глаза на папино колено и улыбается смущённо, — гостям так больше нравится. Папа потрёпывает Володю по какому-либо подходящему месту и спрашивает: — Ты уже прочитал «Гамлета»? Володя кивает головой. — Понравилось? Володя и в этот момент не теряется, но смущение сейчас не у места: — А, не очень понравилось! Если он влюблён в… эту… в Офелию, так почему они не женятся? Они волынют, а ты читай! Новый взрыв хохота у гостей. Из угла дивана какой-нибудь уютный бас прибавляет необходимую порцию перца: — Он, подлец, алиментов платить не хочет! Теперь и Володя хохочет, смеётся и папа, но очередной анекдот уже вышел на сцену: — А вы знаете, что сказал один поп, когда ему предложили платить алименты? «Антракт окончен». Володя вообще редко подаётся в таком программном порядке, — папа понимает, что Володя приятен только в малых дозах. Володе такая дозировка не нравится. Он вертится в толпе, переходит от гостя к гостю, назойливо прислоняется даже к незнакомым людям и напряжённо ловит момент, когда можно спартизанить: и себя показать, и гостей развеселить, и родителей возвеличить. За чаем Володя вдруг вплетает в новеллу свой звонкий голос: — Это его любовница, правда? Мать воздевает руки и восклицает: — Вы слышите, что он говорит? Володя, что ты говоришь?! Но на лице у мамы вместе с некоторой нарочитой оторопелостью написаны и нечаянные восхищение и гордость: эту мальчишескую развязность она принимает за проявление таланта. В общем списке изящных пустяков талант Володи тоже уместен: японские чашки, ножики для лимона, салфеточки и… сын замечательный. В мелком и глупом тщеславии родители не способны присмотреться к физиономии сына и прочитать на ней первые буквы будущих своих семейных неприятностей. У Володи очень сложное выражение глаз. Он старается сделать их невинными детскими глазами, — это по специальному заказу, для родителей, но в этих же глазах поблёскивают искорки наглости и привычной фальши, — это для себя. Какой из него может выйти гражданин? Дорогие родители! Вы иногда забываете о том, что в вашей семье растёт человек, что этот человек на вашей ответственности. Пусть вас не утешает, что это не больше, как моральная ответственность. Может настать момент, вы опустите голову, и будете разводить руками в недоумении, и будете лепетать, может быть, для усыпления всё той же моральной ответственности: — Володя был такой замечательный мальчик! Просто все восторгались. Неужели вы так никогда и не поймёте, кто виноват? Впрочем, катастрофы может и не быть. Наступает момент, когда родители ощущают первое, тихонькое огорчение. Потом второе. А потом они заметят среди уютных ветвей семейного дерева сочные ядовитые плоды. Расстроенные родители некоторое время покорно вкушают их, печально шепчутся в спальне, но на людях сохраняют достоинство, как будто в их производстве нет никакого прорыва. Ничего трагического нет, плоды созрели, их внешний вид достаточно приятен. Родители поступают так, как поступают все бракоделы: плоды сдаются обществу как готовая продукция. Таким именно путём общество получает известную порцию шкурников, портачей, мошенников, болтунов, вралей, прогульщиков, хамов, лакеев, пошляков, самодуров, снобов и воров. Они живут в теле нашего общества, едят и пьют, часто даже жиреют, портят нервы окружающим, женятся и размножаются и даже… воспитывают детей. Когда в вашей семье появляется первая «детская» неурядица, когда глазами вашего ребёнка глянет на вас ещё маленькая и слабенькая, но уже враждебная зверушка, почему вы не оглядываетесь назад, почему вы не приступаете к ревизии вашего собственного поведения, почему вы малодушно не спрашиваете себя: был ли я в своей семейной жизни большевиком? Нет, вы обязательно ищете оправданий… Человек в очках, с рыженькой бородкой, человек румяный и жизнерадостный, вдруг завертел ложечкой в стакане, отставил стакан в сторону и схватил папиросу: — Вы, педагоги, всё упрекаете: методы, методы! Никто не спорит, методы, но разрешите же, друзья, основной конфликт! — Какой конфликт? — Ara! Какой конфликт? Вы даже не знаете? Нет, вы его разрешите! — Ну, хорошо, давайте разрешу, чего вы волнуетесь? Он вкусно затянулся, пухлыми губками выстрелил колечко дыма и… улыбнулся устало: — Ничего вы не разрешите. Конфликт из серии неразрешимых. Если вы скажете, тем пожертвовать или этим пожертвовать, какое же тут разрешение? Отписка! А если ни тем, ни этим нельзя пожертвовать? — Всё же интересно, какой такой конфликт? Мой собеседник повернулся ко мне боком. Поглядывая на меня сквозь дым папиросы, перекидывая её в пальцах, оттеняя папиросой мельчайшие нюансы своей печали, он сказал: — С одной стороны — общественная нагрузка, общественный долг, с другой стороны — долг перед своим ребёнком, перед семьёй. Общество требует от меня целого рабочего дня: утро, день, вечер, — всё отдано и распределено. А ребёнок? Это же математика: подарить время ребёнку, — значит сесть дома, отойти от жизни, собственно говоря, сделаться мещанином. Надо же поговорить с ребёнком, надо же многое ему разъяснить, надо же воспитывать его, чёрт возьми! Он высокомерно потушил в пепельнице недокуренную нервную папиросу. Я спросил осторожно: — У вас мальчик? — Да, в шестом классе, — тринадцать лет. Хороший парень и учится, но он уже босяк. Мать для него прислуга. Груб. Я же его не вижу. И представьте, пришёл к нему товарищ, сидят они в соседней комнате, и вдруг слышу: мой Костик ругается. Вы понимаете, не как-нибудь там, а просто кроет матом. — Вы испугались? — Позвольте, как это «испугался»? В тринадцать лет он уже всё знает, никаких тайн. Я думаю, и анекдоты разные знает, всякую гадость! — Конечно, знает. — Вот видите! А где был я? Где был я, отец? — Вам досадно, что другие люди научили вашего сына ругательным словам и грязным анекдотам, а вы не приняли в этом участия? — Вы шутите! — закричал мой собеседник. — А шутка не разрешает конфликта! Он нервно заплатил за чай и убежал. А я вовсе не шутил. Я просто спрашивал его, а он что-то лепетал в ответ. Он пьёт чай в клубе и болтает со мной, — это тоже общественная нагрузка. А дай ему время, что он будет делать? Он будет бороться с неприличными анекдотами? Как? Сколько ему было лет, когда он сам начал ругаться? Какая у него программа? Что у него есть, кроме «основного конфликта»? И куда он убежал? Может быть, воспитывать своего сына, а может быть, в другое место, где можно ещё поговорить об «основном конфликте»? «Основной конфликт» — отсутствие времени — наиболее распространённая отговорка родителей-неудачников. Защищённые от ответственности «основным конфликтом», они рисуют в своём воображении целительные разговоры с детьми. Картина благостная: родитель говорит, а ребёнок слушает. Говорить речи и поучения собственным детям — задача невероятно трудная. Чтобы такая речь произвела полезное воспитательное действие, требуется счастливое стечение многих обстоятельств. Надо, прежде всего, чтобы вами выбрана была интересная тема, затем необходимо, чтобы ваша речь отличалась изобразительностью, сопровождалась хорошей мимикой; кроме того, нужно, чтобы ребёнок отличался терпением. С другой стороны, представьте себе, что ваша речь понравилась ребёнку. На первый взгляд может показаться, что это хорошо, но на практике иной родитель в таком случае взбеленится. Что это за педагогическая речь, которая имеет целью детскую радость? Хорошо известно, что для радости есть много других путей; «педагогические» речи, напротив, имеют целью огорчить слушателя, допечь его, довести до слёз, до нравственного изнеможения. Дорогие родители! Не подумайте, пожалуйста, что всякая беседа с ребёнком не имеет смысла. Мы предостерегаем вас только от чрезмерных надежд на разговоры. Как раз те родители, которые плохо воспитывают своих детей, и вообще те люди, которые отличаются полным отсутствием педагогического такта, — все они слишком преувеличивают значение педагогических бесед. Воспитательную работу они рисуют себе так: воспитатель помещается в некоторой субъективной точке. На расстоянии трёх метров находится точка объективная, в которой укрепляется ребёнок. Воспитатель действует голосовыми связками, ребёнок воспринимает слуховым аппаратом соответствующие волны. Волны через барабанную перепонку проникают в душу ребёнка и в ней укладываются в виде особой педагогической соли. Иногда эта позиция прямого противостояния субъекта и объекта несколько разнообразится, но расстояние в три метра остаётся прежним. Ребёнок, как будто на привязи, кружит вокруг воспитателя и всё время подвергается либо действию голосовых связок, либо другим видам непосредственного влияния. Иногда ребёнок срывается с привязи и через некоторое время обнаруживается в самой ужасной клоаке жизни. В таком случае воспитатель, отец или мать, протестует дрожащим голосом: — Отбился от рук! Целый день на улице! Мальчишки! Вы знаете, какие у нас во дворе мальчишки? А кто знает, что они там делают? Там и беспризорные бывают, наверное… И голос и глаза оратора просят: поймайте моего сына, освободите его от уличных мальчиков, посадите его снова на педагогическую верёвку, позвольте мне продолжать воспитание. Для такого воспитания, конечно, требуется свободное время, и, конечно, это будет время загубленное. Система бонн и гувернёров, постоянных надсмотрщиков и зудельщиков давно провалилась, не создав в истории ни одной яркой личности. Лучшие, живые дети всегда вырывались из этой системы. Советский человек не может быть воспитан непосредственным влиянием одной личности, какими бы качествами эта личность ни обладала. Воспитание есть процесс социальный в самом широком смысле. Воспитывает всё: люди, вещи, явления, но прежде всего и больше всего — люди. Из них на первом месте — родители и педагоги. Со всем сложнейшим миром окружающей действительности ребёнок входит в бесконечное число отношений, каждое из которых неизменно развивается, переплетается с другими отношениями, усложняется физическим и нравственным ростом самого ребёнка. Весь этот «хаос» не поддаётся как будто никакому учёту, тем не менее он создаёт в каждый данный момент определённые изменения в личности ребёнка. Направить это развитие и руководить им — задача воспитателя. Бессмысленна и безнадёжна попытка некоторых родителей извлечь ребёнка из-под влияния жизни и подменить социальное воспитание индивидуальной домашней дрессировкой. Всё равно, это окончится неудачей: либо ребёнок вырвется из домашнего застенка, либо вы воспитаете урода. — Выходит так, что за воспитание ребёнка отвечает жизнь? А семья при чём? — Нет, за воспитание ребёнка отвечает семья, или, если хотите, родители. Но педагогика семейного коллектива не может лепить ребёнка из ничего. Материалом для будущего человека не может быть ограниченный набор семейных впечатлений или педагогических поучений отцов. Материалом будет советская жизнь во всех её многообразных проявлениях. В старое время в зажиточных семьях называли детей «ангельскими душами». В наше время было сказано, что дети — «цветы жизни». Это хорошо. Но скоропалительные в суждениях, сентиментальные люди не дали себе труда задуматься над этими прекрасными словами. Если сказано «цветы», значит нужно цветами любоваться, ахать, носиться, нюхать, вздыхать. Нужно, пожалуй, самим цветам внушить, что они составляют неприкосновенный «роскошный» букет. В этом узкоэстетическом и бессмысленном восторге уже заложено его посрамление. «Цветы жизни» надлежит представлять себе не в виде «роскошного» букета в китайской вазе на вашем столе. Сколько бы вы ни восторгались такими цветами, сколько бы ни ахали, эти цветы уже умирают, они уже обречены, и они бесплодны. Завтра вы прикажете их просто выбросить. В лучшем случае, если вы неисправимо сентиментальны, вы засушите их в толстой книге, и после этого ваша радость станет ещё более сомнительной: сколько угодно предавайтесь воспоминаниям, сколько угодно смотрите на них, перед вами будет только сено, простое сено! Нет, наши дети вовсе не такие цветы. Наши дети цветут на живом стволе нашей жизни, это не букет, это прекрасный яблоневый сад. И этот сад — наш, здесь право собственности звучит, честное слово, очаровательно! Трудно, конечно, не любоваться таким садом, трудно ему не радоваться, но ещё труднее не работать в таком саду. Будьте добры, займитесь этим делом: вскапывайте, поливайте, снимайте гусеницу, обрезайте сухие веточки… Не только аромат, не только «гаммы красок», — плоды, вот что должно вас интересовать в особенной степени. И поэтому не набрасывайтесь на цветы с одними вздохами и поцелуями, возьмите в руки лопату, ножницы, лейку, достаньте лестницу. А когда в вашем саду появится гусеница, возьмите парижскую зелень. Не бойтесь, побрызгайте немножко, пусть даже цветам будет чуточку неприятно. Между прочим, у хорошего садовника гусеница никогда не появится. Да, давайте будем садовниками. Это блестящее сравнение позволит нам кое-что выяснить в трудном вопросе, кто воспитывает ребёнка — родители или жизнь? Кто выращивает садовое дерево? Из земли и воздуха оно берёт атомы своего тела, солнце даёт ему драгоценную силу горения, ветры и бури воспитывают в нём стойкость в борьбе, соседние братья-деревья спасают его от гибельного одиночества. И в дереве и вокруг него всегда протекают сложнейшие химические процессы. Что может изменить садовник в этой кропотливой работе жизни? Не должен ли он бессильно и покорно ожидать, пока созреют плоды, чтобы кощунственной и наглой рукой похитителя сорвать их и сожрать? Так именно и делают дикари где-нибудь в трущобах Огненной Земли. И так делают многие родители. Но так не делает настоящий садовник. Человек давно научился осторожно и нежно прикасаться к природе. Он не творит природу и не уничтожает её, он только вносит в неё свой математически-могучий корректив; его прикосновение, в сущности, не что иное, как еле заметная перестановка сил. Там подпорка, там разрыхлённая земля, там терпеливый зоркий отбор. Наше воспитание такой же корректив. И поэтому только и возможно воспитание. Разумно и точно провести ребёнка по богатым дорогам жизни, среди её цветов и сквозь вихри её бурь, может каждый человек, если он действительно захочет это сделать. Ничто меня так не возмущает, как панический и отвратительный вопль: — Уличные мальчики!! — Вы понимаете, всё было хорошо, а потом Серёжа подружился с разными мальчиками на нашем дворе… Эти «разные мальчики» разлагают Серёжу. Серёжа «шляется» неизвестно где. Серёжа из шкафа взял отрез на брюки и продал. Серёжа пришёл под утро, и от него пахло водкой. Серёжа оскорбил мать. Только самый безнадёжный простак может поверить, что всё это сделали «разные мальчики», «уличные мальчики». Серёжа — вовсе не новая марка. Это обычный, достаточно надоевший стандарт, и выделывается он отнюдь не уличными мальчиками и не «мальчиками на нашем дворе», а ленивыми и бессовестными родителями, выделывается вовсе не молниеносно, а настойчиво и терпеливо, начиная с того времени, когда Серёже было полтора года. Выделывается при помощи очень многих безобразнейших приспособлений: бездумной лени, привольного фантазирования и самодурства, а самое главное, — при помощи непростительной безответственности и ничтожного состояния чувства долга. Серёжа и есть в первую очередь «уличный мальчик», но таковым он сделался только в семейном производстве. На вашем дворе, может быть, он действительно встретит таких же, как он, неудачников, они вместе составят обычную стайку ребят, одинаково деморализованных и одинаково «уличных». Но на том же дворе вы найдёте десятки детей, для которых семейный коллектив и семейный корректив создали какие-то установки, какие-то традиции, помогающие им осилить влияние уличных мальчиков, не чуждаясь их и не отгораживаясь от жизни семейными стенами. В успехе семейного воспитания решающим является активное, постоянное, вполне сознательное выполнение родителями их гражданского долга перед советским обществом. Там, где этот долг реально переживается родителями, где он составляет основу ежедневного их самочувствия, там он необходимо направляет и воспитательную работу семьи, и там невозможны никакие провалы и никакие катастрофы. Но есть, к сожалению, категория родителей, довольно многочисленная, у которых этот закон не действует. Эти люди как будто хорошие граждане, но они страдают либо непоследовательностью мысли, либо слабостью ориентировки, либо малым объёмом внимания. И только поэтому чувство долга не включается у них в сферу семейных отношений и, стало быть, в сферу воспитания детей. И только поэтому их постигают более или менее тяжкие неудачи, и только поэтому они сдают обществу сомнительную человеческую продукцию. Другие поступают честнее. Они говорят искренним голосом: — Надо уметь воспитывать. Я, может быть, действительно не так делаю. Надо знать, как воспитывать. В самом деле: все хотят хорошо воспитывать своих детей, но секрет не всем известен. Кто-то им обладает, кто-то пользуется, а вы во тьме ходите, вам никто не открыл тайны. В таком случае взоры всех обращаются к педагогическим техникумам и вузам. Товарищи родители! Между нами: среди нашей педагогической братии процент семейных бракоделов нисколько не меньше, чем у вас. И, наоборот, прекрасные дети вырастают часто у таких родителей, которые не видели ни парадного, ни чёрного входа в педагогическую науку. А педагогическая наука очень мало занимается вопросами семейного воспитания. Поэтому даже самые учёные педагоги, хотя и хорошо знают, что от чего происходит, но в воспитании собственных детей стараются больше полагаться на здравый смысл и житейскую мудрость. Пожалуй, они чаще других грешат наивной верой в педагогический «секрет». Я знал одного такого профессора педагогики. Он к своему единственному сыну всегда подходил с книгами в руках и с глубокими психологическими анализами. Как и многие педагоги, он верил, что в природе должен существовать этакий педагогический трюк, после которого все должны пребывать в полном и благостном удовлетворении: и воспитатель, и ребёнок, и принципы, — тишь и гладь, и божья благодать! Сын за обедом нагрубил матери. Профессор недолго думал и решил воодушевлённо: — Ты, Федя, оскорбил мать, следовательно, ты не дорожишь семейным нашим очагом, ты недостоин находиться за нашим столом. Пожалуйста: с завтрашнего дня я даю тебе ежедневно пять рублей, — обедай где хочешь. Профессор был доволен. По его мнению, он реагировал на грубость сына блестяще. Федя тоже остался доволен. Но трюковой план не был доведён до конца: тишь и гладь получилась, но божья благодать выпала. Профессор ожидал, что через три-четыре дня Федя бросится к нему на шею и скажет: — Отец! Я был не прав, не лишай меня семейного очага! Но случилось не так, вернее, не совсем так. Феде очень понравилось посещение ресторанов и кафе. Его смущала только незначительность ассигнованной суммы. Он внёс в дело некоторые поправки: порылся в семейном очаге и проявил инициативу. Утром в шкафу не оказалось профессорских брюк, а вечером сын пришёл домой пьяный. Растроганным голосом он изъяснялся в любви к папе и к маме, но о возвращении к семейному столу вопроса не подымал. Профессор снял с себя ремешок и размахивал им перед лицом сына в течение нескольких минут. Через месяц профессор поднял белый флаг и просил принять сына в трудовую колонию. По его словам, Федю испортили разные товарищи: — Вы знаете, какие бывают дети? Некоторые родители, узнав об этой истории, обязательно спросят: — Хорошо! Ну, а всё-таки, как же нужно поступать, если сын за обедом нагрубил матери? Товарищи! Этак, пожалуй, вы меня спросите, как нужно поступить, если утерян кошелёк с деньгами? Подумайте хорошенько, и вы сразу найдёте ответ: купите себе новый кошелёк, заработайте новые деньги и положите их в кошелёк. Если сын оскорбляет мать, никакой фокус не поможет. Это значит, что вы очень плохо воспитывали вашего сына, давно воспитывали плохо, долго. Всю воспитательную работу нужно начинать сначала, нужно многое в вашей семье пересмотреть, о многом подумать и прежде всего самого себя положить под микроскоп. А как поступить немедленно после грубости, нельзя решить вообще, — это случай сугубо индивидуальный. Надо знать, что вы за человек и как вы вели себя в семье. Может быть, вы сами были грубы с вашей женой в присутствии сына. Впрочем, если вы оскорбляли вашу жену, когда сына не было дома, — тоже достойно внимания. Нет, фокусы в семейном воспитании должны быть решительно отброшены. Рост и воспитание детей — это большое, серьёзное и страшно ответственное дело, и это дело, конечно, трудное. Отделаться здесь лёгким трюком нельзя. Если вы родили ребёнка, — это значит на много лет вперёд вы отдали ему всё напряжение вашей мысли, всё ваше внимание и всю вашу волю. Вы должны быть не только отцом и шефом ваших детей, вы должны быть ещё и организатором вашей собственной жизни, ибо вне вашей деятельности как гражданина, вне вашего самочувствия как личности не может существовать и воспитатель.
ГЛАВА ВТОРАЯ «Но что появится нового? Это определится, когда вырастет новое поколение: поколение мужчин, которым никогда в жизни не приходилось покупать женщину за деньги или за другие социальные преимущества, и поколение женщин, которым никогда не приходилось отдаваться мужчине из-за каких-либо других побуждений, кроме подлинной любви, или отказаться отдаться любимому мужчине из боязни экономических последствий». Ф. Энгельс. Когда-то в молодости пригласили меня на каникулах готовить к переэкзаменовке не совсем удачного сынка в одной княжеской семье, проводившей лето в своём имении недалеко от нашего губернского города. Я соблазнился хорошим заработком и возможностью познакомиться с княжеским бытом. На пустынной жаркой станции меня ожидал просторный, длинный и блестящий экипаж — коляска. Пара вороных рысаков и спина кучера тоже поразили моё воображение; я почувствовал даже некоторое благоговение перед царством знати, о котором раньше читал только в книгах. Потёртый мой чемоданчик неприлично прыгал на дне коляски, а на душе распространилось уныние: какого дьявола понесло меня в княжеский мир? У них свои законы, коляски, молчаливые кучера, от которых тоже несёт аристократическими предками, такими же предками несёт и от лошадей… Я прожил в имении два месяца, и уныние, зародившееся в дороге, не покидало меня до последнего дня. Только на обратном пути, в той же коляске, тот же потёртый чемоданчик прыгал уже весело, и не смущало меня ничто: ни коляска, ни кучер, ни весь необъятно богатый, недосягаемо высокий, блестящий княжеский мир. Мир этот мне не нравился. Сам князь, свиты его величества генерал-майор, «работал» где-то при дворе и в имение не приехал ни разу. Здесь проводили лето: высокая, худая, носатая княгиня, двое дочерей-подростков, таких же носатых, и такой же носатый двенадцатилетний кадет, мой, так сказать, воспитанник. Кроме этих лиц, ежедневно в столовой бывало человек до двадцати; я так хорошо и не узнал, кто они такие. Часть этого народа проживала в имении, другие приезжали на два-три дня в гости. Это были соседи, между ними попадались особы титулованные; до этого я и представить себе не мог, что в нашей губернии так много гнездится разной дряни. Вся эта компания сплошь до одного человека поразила меня своим духовным ничтожеством. До сих пор в своей жизни я никогда не встречал такого собрания бесполезных людей. Может быть, поэтому я был не в состоянии заметить у них какие-либо достоинства. Глядя на них, я не мог не вспоминать моего отца. Он ежедневно, в течение десятков лет, подымался в пять часов утра, по гудку. Через пятнадцать минут он уже шагает вдоль серых заборов песчаной нашей улицы, и в руках у него всегда красный узелок с завтраком. В шесть часов вечера он приходит с завода пыльный и серьёзный, и прежде всего выкладывает на табуретку в кухне аккуратно сложенный красный платочек, в котором так давно он носит свой завтрак. Разве могли когда-либо задуматься все эти князья и графы, свиты его величества генерал-майоры, их гости и приживалы над тем, сколько стоит простой ситцевый красный платок, как нужно его беречь, как бережно нужно его стряхивать после завтрака и складывать вчетверо, а потом ещё пополам!? Сейчас я вспоминаю княжескую семью как чудовищную карикатуру: скорее это было преступное сообщество, компания бездельников, объединившихся вокруг главаря. Я с отвращением наблюдал все детали княжеской жизни: и глупую, пустую, никому не нужную чопорность, и обеденное, и ужинное обилие, и хрусталь, и бесконечные ряды вилок и ножей у приборов, и оскорбительные для человека фигуры лакеев. Я и теперь не понимаю, сколько времени можно жить такой бездеятельной, пресыщенной жизнью и не обратиться в тупое животное? Ну, год, два, ну, пять лет, но не века же? Но они жили века. Они целыми днями болтали о чьих-то успехах, о каких-то интригах, о женитьбах и смертях, о наградах и ошибочных надеждах, о вкусах и странностях таких же бездельников, как они, о покупках и продажах имений. Мой воспитанник был умственно отсталый мальчик. Кажется, такими же умственно отсталыми были и его сёстры и мамаша-княгиня. Но не только большое умственное развитие, но и простая арифметика не были для них существенно необходимы. Богатство, титул, принадлежащая им клеточка в придворном мире, давно разработанные, давно омертвевшие бытовые, моральные, эстетические каноны, несложная семейная дрессировка — всё это вполне определяло путь будущего князя. И, несмотря на это, истинную сущность их жизни составляло стяжание, неумолчная, постоянная забота о накоплении, самая примитивная, самая некрасивая, отталкивающая жадность, с небольшим успехом прикрываемая этикетом и чопорностью. Им было мало того, что они имели! Где-то строилась железная дорога, где-то составлялась компания фарфоровых заводов, кто-то удачно обернулся с акциями, всё их занимало, тревожило, дразнило, всюду их привлекали и пугали возможности и опасности, они страдали от нерешительности и не могли отказаться от этих страданий. И удивительное дело: эта семья даже отказывала себе кое в чём! Княгиня долго и печально толковала о том, что в Париж надо послать письмо с отказом от платьев, потому что деньги нужны князю «для дела», мой же воспитанник так же печально вспоминал, что прошлом году хотели купить яхту и не купили. Возвращаясь в свою рабочую семью, я был глубоко убеждён, что побывал в мире антиподов, настолько для меня чуждых и отвратительных, что с рабочим миром невозможно никакое сравнение. Мой мир был неизмеримо богаче и ярче. Здесь были действительные создатели человеческой культуры: рабочие, учителя, врачи, инженеры, студенты. Здесь были личности, убеждения, стремления, споры, здесь была борьба. Приятели моего отца, такие же, как он, старые «мастеровые», были умнее, острее и человечнее аристократов. Кум моей семьи, маляр Худяков, пришёл в воскресенье к батьку, сел против меня, ехидно скривил щербатый рот и сказал: — А ты спросил, захочу я их компании? А к чёртовой матери! Ты мне дармоеда мёдом обмажь, деньгами обсыпь, а я с ним рюмки водки не выпью. Я вот приду к Семёну Григорьевичу, посидим, посчитаем, туда-сюда; без князей можно жить, а без нас, маляров? Чёрта пухлого! Какая будет жизнь без маляров? Некрашеная жизнь! Потом, когда я чуточку поумнел и осмотрелся в жизни, и в особенности после Октября, я понял, что в старое время в семье князей и в семье наших приятелей было нечто и общее. Я хорошо помню, как выдавал кум Худяков свою дочку замуж. Дочка была у него хорошая, румяная, и страшно хотелось ей пройти жизнь рядом с молодым слесарем Нестеренко. А старый Худяков сказал ей: — Кто такой Нестеренко? Слесаришко, на тройниках сидит. Какой у него будет заработок? Седым будет — полтора рубля в день! Брось! Дочка плакала, а старый Худяков говорил: — Что ты мне голову слезами морочишь? Единственная дочка, а меня, старика, унижаешь! Какой Нестеренко жених? Дочка ещё поплакала, а всё-таки вышла за помощника машиниста Сверчкова. Худяков говорил моему батьку во время воскресного визита: — Дурная голова! Нестеренко, и всё! У него ус вьётся, — тоже причина! Сверчков сейчас помощником на пассажирских, через год-два ему паровоз дадут, хоть бы и маневровый, скажем, а всё ж таки машинист. Даром я работал? Пятьсот рублей приданого валяются или как? А в нашем свете машинисты не с каждым маляром водили компанию. Когда мне было лет семь, я на машинистов глядел как на самую высокую аристократию. Кум Худяков был маляр очень высокой квалификации, — каретник, но женитьба Сверчкова на его дочери всё же была для жениха явным мезальянсом. Мой отец не одобрил кума и по этому случаю вообще осудил его политику по отношению к высшим классам. — Слушай, Василь, — говорил он ему, — не нравится мне, знаешь, что ты всё с панами водишься… — Да где я там водюсь? — смущённо говорил кум и отворачивал жидкую козлиную бородёнку от гостеприимной селёдки к кустам жасмина за открытым окном. — Как водишься? Сам ты в прошлое воскресенье с кем рыбу ловил? С этим… с толстобрюхим… с дорожным мастером! А жена твоя, где днюет и ночует? У Новака? А? Худяков пробовал сыграть на оскорблении: — У Новака? Моя жена? Днюет и ночует? Ты, Семён Григорьевич, это брось! Жил без панов и проживу без панов. А рыбу ловить, так это охота! Рыбу я могу ловить и с генералом! Отец хитро кивает на оскорблённого кума: — Хэ! С генералом! У генерала лодки нет, а у дорожного мастера лодка! И сало в кошёлке! Отец мой правильно укорял кума Худякова, потому что кум действительно с панами водился. В особенности было непростительно, если его жена и в самом деле заглядывала к Новаку. Дорожный мастер был просто зажиточный человек, а обер-кондуктор Новак был представителем настоящего панства, с которым даже машинисты не равнялись. В нашем посёлке никого не было равного Новаку, разве начальник станции. Но начальник станции брал не столько богатством, сколько холёным лицом, блестящим мундиром и таинственной роскошью казённой квартиры, о числе комнат которой мы, разумеется, не имели никакого понятия. Новак же был богат. На большом его дворе, отгороженном от остального мира высокими заборами, проходила тоже таинственная для нас жизнь новаковской семьи. Бесформенным кирпичным животом выпирал из этого двора двухэтажный дом. В нижнем его этаже была «торговля бакалейных товаров», тоже принадлежавшая семье Новака. С этой торговлей мы чуточку были знакомы, потому что с раннего детства, по поручению родителей, покупали здесь керосин, подсолнечное масло и махорку для батька. А из остального богатства доступны были нашим взорам только тюлевые занавески на окнах. В слове «тюлевые» заключались для меня абсолютно недоступные нормы роскоши. Обер-кондуктор Новак, худой человек, с холодной, серой, со всех сторон строго обрезанной бородкой, два раза в неделю проезжал мимо наших ворот на рессорной бричке, и рядом с его блестящими сапогами всегда стоял такой же блестящий коричневый саквояж, в котором, по общему мнению, обер-кондуктор складывал деньги, полученные от «зайцев». Пока я был мал, «зайцы» эти тоже представлялись мне таинственными существами, гномами, приносящими счастье. У Новака были хорошие, аккуратные дети, которыми наши родители кололи нам глаза. Они наряжались в ослепительные гимназические мундиры, потом на их плечах появились вензеля. По нашим улицам они проходили гордые, недоступные, окружённые отпрысками таких же богатых фамилий: поповичами, сыновьями главного бухгалтера, пристава, смотрителя зданий и дорожного мастера. Несмотря на полную недоступность и таинственность этого панства, именно через него спускались в наши рабочие семьи идеалы и нормы быта, а следовательно и воспитания, спускались из тех высоких сфер, к которым я случайно прикоснулся во время каникул. От княжеских чертогов до хаты маляра Худякова построена была непрерывная лестница, по которой сходили к нам семейные стили, — законы капиталистического общества. Конечно, была не только количественная, но и качественная пропасть между теми и другими — пропасть классовая. Пролетариат жил по другим законам морали и этики, в основе своей глубоко человеческим. Но если носатым княжнам приуготовлены были в наследство титул, имения, бриллианты и мечты о собственной яхте, то и дочь скромного ремесленника Дуня Худякова кое-что получала в наследство: «гардероб», швейную машину, кровать с никелированными шариками и мечты о граммофоне. Старая семья, в том числе семья ремесленника или мелкого чиновника, по вышеуказанным законам, также была организацией накопления. Конечно, и накопление было разное, и результаты различные. Новак зарабатывал на «зайцах», дорожный мастер на бесконтрольных расчётах с рабочими, а маляр Худяков на пятнадцатичасовом рабочем дне. После завода он красил полы у богачей или золотил чугунных христосов для намогильных памятников. Накопления были необходимы и для учёбы детей, и для приданого дочерям, и для «покойной старости», и для придания солидности фамильной фирме. Благодаря семейному накоплению пробивались отдельные удачники в тот социальный слой, где не только не грозила нищета, но где были надежды выйти в «настоящие» люди. Одним из важнейших путей в этом направления была удачная женитьба. Как и в семьях князей, так и у нас браки редко совершались по любви. У нас, конечно, не было той домостроевской или замоскворецкой закваски, когда молодые женились, не видя друг друга, по самодурному решению отцов. Наши молодые более или менее свободно встречались, знакомились, «гуляли», но зверский закон борьбы за существование действовал почти механически. Материальные соображения при женитьбе были часто решающими. Приданое за дочкой в двести — триста рублей, с одной стороны, было страховкой будущего благополучия, с другой — привлекало солидных женихов. Только самые бедные девушки, выходя замуж, имели возможность руководствоваться такими незначительными аргументами, как красивые глаза, приятный голос, добрая душа и прочая «дребедень». А если девушка была чуть-чуть побогаче, для неё уже трудно было определить, «на кого вин моргае»: Чи на тiï воли, Чи на тi корови, Чи на моё бiле личко, Чи на чорнi брови. И очень слабым утешением в таком случае были дальнейшие слова песни: Воли та корови Усi поздихають, Бiле личко, чорнi брови Повiк не злиняють. Женихи как раз прекрасно знали, что, в сравнении с волами и коровами, «бiле личко, чорнi брови» являются предметами, ужасно скоро портящимися. Хозяином в семье был отец. Он управлял материальной борьбой семьи, он руководил её трудной жизненной интригой, он организовывал накопление, он учитывал копейки, он определял судьбы детей. Отец! Это центральная фигура истории! Хозяин, начальник, педагог, судья и иногда палач, это он вёл семью со ступеньки на ступеньку, это он, собственник, накопитель и деспот, не знавший никаких конституций, кроме божеских, обладал страшной властью, усиленной любовью. Но у него есть и другое лицо. Это он пронёс на своих плечах страшную ответственность за детей, за их нищету, болезни и смерть, за их тягостную жизнь и тягостное вымирание. Эту ответственность десятки веков перекладывали на него хозяева жизни, грабители и насильники, дворяне и рыцари, финансисты, полководцы и заводчики, и он десятками веков нёс её непосильное бремя, усиленное тою же любовью, и стенал, страдал, и проклинал небо, такое же невинное, как и он, но отказаться от ответственности не мог. И от этого его власть становилась ещё священнее и ещё деспотичнее. А хозяева жизни были довольны, что всегда к их услугам эта одиозная фигура ответчика за их преступления, фигура отца, отягчённая властью и долгом. Советская семья не может быть отцовской монархией, так как исчезла старая экономическая семейная динамика. Наши браки не совершаются по материальным соображениям, и наши дети ничего материально существенного не наследуют в семейных границах. Наша семья — это уже не уединённая группа отцовских владений. Члены нашей семьи от отца до вчера родившегося ребёнка — члены социалистического общества. Каждый из них несёт на себе честь и достоинство этого высокого звания. И самое главное: для каждого члена семьи определён и обеспечен в великолепном ассортименте, в государственном масштабе выбор путей и возможностей, и победоносное шествие вперёд каждого человека теперь зависит больше от него самого, чем от семейной мобилизации. Но наша семья не есть случайное соединение членов общества. Семья — это естественный коллектив, и, как всё естественное, здоровое, нормальное, она должна только расцвести в социалистическом обществе, освободившись от тех самых проклятий, от которых освобождается и всё человечество и отдельная личность. Семья становится естественной первичной ячейкой общества, тем местом, где реализуется прелесть человеческой жизни, куда приходят отдыхать победные силы человека, где растут и живут дети — главная радость жизни. Наши родители тоже не безвластны, но эта власть — только отражение общественной власти. Долг нашего отца перед детьми — это особая форма его долга перед обществом. Наше общество как будто говорит родителям: — Вы по доброй, любовной воле соединились, наслаждаетесь вашими детьми и дальше собираетесь радоваться на них. Это дело ваше личное и вашего личного счастья. Но в этом самом счастливом процессе у вас родились новые люди. Настанет момент, когда эти люди перестанут служить только для вашей радости, а выступят как самостоятельные члены общества. Для общества совсем не безразлично, что это будут за люди. Передавая вам некоторую толику общественной власти, советское государство требует от вас правильного воспитания будущего гражданина. Оно в особенности рассчитывает на некоторое обстоятельство, естественно возникающее из вашего союза, — на родительскую любовь. Если вы желаете родить гражданина и обойтись без родительской любви, то будьте добры, предупредите общество о том, что вы желаете сделать такую гадость. Люди, воспитанные без родительской любви, часто искалеченные люди. И так как такая любовь есть у общества к каждому своему члену, как бы он ни был мал, то ваша ответственность за детей всегда может принять реальные формы. Родительская власть в советском обществе есть власть, основанная не только на общественном полномочии, но и на всей силе общественной морали, требующей от родителей, по крайней мере, чтобы они не были нравственными уродами. Вот именно с такой властью и с такой любовью входят родители в семейный коллектив как особые её компоненты, отличные от других компонентов — детей. Наша семья, как и прежняя, составляет хозяйственную единицу. Но советское семейное хозяйство есть обязательно сумма трудовых заработков. Даже если они очень велики, даже если они превышают нормальные потребности семьи, даже если они накопляются, это накопление имеет совершенно иной характер, чем накопление в семье капиталистического общества. Обер-кондуктор Новак, когда мобилизованные им силы природы и техники: «зайцы», знакомства, двухэтажные дома и торговля — достигли желательных размеров, оставил обер-кондукторское поприще и купил недалеко от нашего города имение, в котором было пятьдесят десятин. Новак купил имение у общипанного панка Пчелинцева, который после этого пошёл работать в той самой службе движения, из которой только что выбыл новый помещик Новак. Потеря Новака в нашей среде была, таким образом, достойно компенсирована, пожалуй, даже с излишком, ибо мы пополнили свои ряды персоной чистых кровей. Все поэтому были довольны. Недоволен был только сын Новака, сухой и скрипучий студент Коммерческого института. Он говорил: — Фатер наш на авантюры пустился! Мало ему было хорошей жизни, захотелось с мужиками возиться. Но так судит «ветреная младость». Старый Новак судил иначе: — Этому балбесу что? Он нацепил золотые полёты и думает: устроился! А кончит институт, что будет делать? Служить? Я уже наслужился, довольно каждому прыщу кланяться, А вот он получит от меня тысячи две десятин да крахмальный завод, он тогда разберёт, что это получше твоих полётов. Конечно, придётся нам пострадать временем, — большие деньги требуются. А ему только одно в голову лезет: на парных извозчиках кататься. Хозяйство нашей семьи строится в совершенно новых условиях общественной экономики и, следовательно, в новых условиях общественной морали. В наших семейных перспективах нет беспросветной нужды, но зато нет крахмальных заводов и благоприобретённых имений. Поэтому проблема семейной экономической политики в советском государстве выражается в совершенно новых формах. Прежде всего важно, что теперь за семейное благосостояние не может отвечать только отец. Семья, коллектив призваны отвечать за это благосостояние. Можно представить себе семью и у нас, в которой потребности удовлетворяются с некоторым напряжением, иногда даже большим. Нам приходилось видеть такие семьи, пример некоторых из них может быть для многих весьма поучительным. В следующей главе мы специально остановимся на одной замечательной семье, жизненная борьба которой, несмотря на очень трудные условия, всё же оставалась борьбой советского коллектива за лучшую жизнь, ни на минуту не принимая окрасок нищей беспросветности. Инстинкты накопления, направлявшие старую жизнь, у нас основательно выключены. Трудно даже представить себе, чтобы у кого-нибудь из наших граждан, хотя бы в тайных подвалах души, зашевелилась старая гадина: — Эх, жаль, нельзя магазинчик завести! Инстинкт накопления в старом обществе был постоянно действующим регулятором потребления. Накопительская жадность достигала иногда таких степеней, что уже сама себя отрицала. Загрёбистые руки делались такими длинными, что теряли способность обслуживать собственную глотку, а были годны только для грабежа. В нашей стране только сумасшедший может отказывать себе на том основании, что он решил сбить капитальчик и пустить его в оборот. Это очень важное политическое, экономическое и моральное обстоятельство. В нашем этическом каталоге навсегда вычеркнута организованная жадность, составляющая мотивационную основу всего капиталистического общества. От потребительской жадности, которая логически допустима и у нас, она отличается очень сложной картиной психологических и перспективных деталей, ибо заключает в себе и стремление к власти, и честолюбие, и гонор, и любовь к раболепству, и ту сложнейшую цепь зависимостей, которая необходимо приходит вместе с широкой властью над множеством людей и множеством предметов. Эта организованная жадность вычеркнута впервые в истории мира Октябрьской революцией, и это коротко отмечено в статье шестой Конституции: «Земля, её недра, воды, леса, заводы, фабрики, шахты, рудники, железнодорожный, водный и воздушный транспорт, банки, средства связи, организованные государством крупные сельскохозяйственные предприятия (совхозы, машинно-тракторные станции и т. п.), а также коммунальные предприятия и основной жилищный фонд в городах и промышленных пунктах являются государственной собственностью, то есть всенародным достоянием». Эта статья, несмотря на всю её простую скромность, является основанием новой морали человечества. Но в нашей Конституции есть десятая статья, в которой сказано: «Право личной собственности граждан на их трудовые доходы и сбережения, на жилой дом и подсобное домашнее хозяйство, на предметы домашнего хозяйства и обихода, на предметы личного потребления и удобства, равно как право наследования личной собственности граждан — охраняются законом». В этой статье закреплены права граждан на предметы потребления. Это те права, которые составляют настоящий объект великой борьбы человечества и которые всегда нарушались эксплуатацией человека человеком. У нас эти права не ограничены законом. Они ограничиваются фактическим состоянием нашего народного богатства, а так как оно растёт с каждым днём, то, следовательно, с каждым днём расширяются и потребительские возможности отдельного человека. Наше государство ставит перед собой открытую и ясную цель всеобщего богатства, таким образом и перед каждой семьёй у нас широкая цепь возможностей материальных. Советский семейный коллектив на основании статьи десятой Конституции является полным хозяином своего семейного имущества, которое имеет исключительно трудовое происхождение. Эта хозяйственная арена семейного коллектива становится в значительной мере и ареной педагогической. Наше общество открыто и сознательно идёт к коммунистическому обществу. У нас моральные требования к человеку должны быть выше среднего уровня человеческого поступка. Мораль требует общего равнения на поведение самое совершенное. Наша мораль уже в настоящее время должна быть моралью коммунистической. Наш моральный кодекс должен идти впереди и нашего хозяйственного уклада и нашего права, отражённого в Конституции, он должен видеть впереди ещё более высокие формы общества. В борьбе за коммунизм мы уже сейчас должны воспитывать в себе качества члена коммунистического общества. Только в этом случае мы сохраним ту моральную высоту, которая сейчас так сильно отличает наше общество от всякого другого. Великий закон коммунизма: «от каждого по способности, каждому по потребности» для многих ещё представляется практически неуловимым, многие ещё не способны представить такой высокий принцип распределения, предполагающий ещё невиданные формы честности, справедливости, точности, разума, доверия, чистоты человеческой нравственной личности. Глубочайший смысл воспитательной работы и в особенности работы семейного коллектива заключается в отборе и воспитании человеческих потребностей, в приведении их к той нравственной высоте, которая возможна только в бесклассовом обществе и которая только и может побуждать человека к борьбе за дальнейшее совершенствование. Нравственно оправданная потребность — это есть потребность коллективиста, то есть человека, связанного со своим коллективом единой целью движения, единством борьбы, живым и несомненным ощущением своего долга перед обществом. Потребность у нас есть родная сестра долга, обязанности, способностей, это проявление интересов не потребителя общественных благ, а деятеля социалистического общества, создателя этих благ. Пришёл ко мне пацан. Лет ему, вероятно, двенадцать, а может, и меньше. Уселся против меня в кресле, потирает ручонкой бортик стола, собирается говорить и волнуется. Голова у него круглая, стриженая, щёчки пухленькие, а большие глаза укрыты такой обыкновенной, стандартной слезой. Я вижу белоснежно-чистый воротничок нижней сорочки. Пацан этот — актёр, я таких много видел. На его физиономии хорошо сделано горе, сделано из взятых напрокат, вероятно, в кино, стариковских мимических материалов: брови сдвинуты, нежные мускулы лба сложены в слабосильную складку. Я посмотрел на него внимательно и предложил: — Ну, что же? Говори, что тебе нужно. Как зовут? Пацан шикарно вздохнул, ещё раз потянул ладошкой по столу, нарочно отвернул в сторону лицо и нарочно замогильным голосом сказал: — Коля. А что говорить? Жить нечем. И кушать нечего. — Отца нет? Коля прибавил слёзы в глазах и молча повертел головой. — А мать? Он заложил сложенные руки между колен, наклонился немного вперёд, поднял глаза к окну и великолепно сыграл: — Ах, мать! Нечего и говорить! Чего вы хотите, если она служит… на вешалке… в клубе! Пацан так расстроился, что уже не меняет позы, всё смотрит в окно. В глазах перекатывается всё та же слеза. — Та-ак, — сказал я. — Так что тебе нужно? Он взглядывает на меня и пожимает плечами. — Что-нибудь нужно сделать. В колонию отправьте. — В колонию? Нет, ты не подходишь. В колонии тебе будет трудно. Он подпирает голову горестной рукой и задумчиво говорит: — Как же я буду жить? Что я буду кушать? — Как это? Ты же у матери? — Разве можно жить на пять рублей? И одеться же нужно? Я решил, что пора перейти в наступление: — Ты другое скажи: почему ты школу бросил? Я ожидал, что Коля не выдержит моей стремительной атаки, заплачет и растеряется. Ничего подобного. Коля повернул ко мне лицо и деловито удивился: — Какая может быть школа, если мне кушать нечего? — Разве ты сегодня не завтракал? Коля встал с кресла и обнажил шпагу. Он наконец понял, что и горестная поза, и неистощимая слеза в глазах не производят на меня должного впечатления. Против таких скептиков, как я, нужно действовать решительно. Коля выпрямился и сказал: — Чего вы меня допрашиваете? Вы не хотите мне помочь, я пойду в другое место. И нечего про завтрак. Завтракал, завтракал! — Ах, вот ты какой? — сказал я. — Ты боевой! — Конечно, боевой, — шепнул Коля, но глаза опустил. — Ты нахал, — сказал я медленно, — ты настоящий нахал. Коля оживился. В его голосе прорвались, наконец, хорошие мальчишеские нотки. И слёзы вдруг как не бывало. — Вы не верите? Вы не верите? Да? Ну, прямо скажите, что не верите! — А что же ты думаешь: и скажу. Не верю, и всё ты наврал. И есть нечего, и надевать нечего! Совсем умираешь, бедный! С голоду! — Ну, и не верьте, — небрежно сказал Коля, направляясь к выходу. — Нет, постой, — остановил я его. — Ты тут сидел, врал, сколько времени пропало! Теперь поедем! — Куда поедем? — испугался Коля. — К тебе поедем, к матери. — Вот! Смотри ты! Никуда я не поеду! Чего я поеду? — Как чего? Домой поедешь. — Мне совсем не нужно домой. Мало ли чего вам захочется. Я рассердился на пацана: — Довольно болтать! Говори адрес! Молчишь? Хорошо: садись и ожидай! Коля не сказал адреса, но уселся в кресле и затих. Через пять минут он залез в машину и покорно сказал, куда ехать. Через просторный двор нового рабочего клуба он прошёл впереди меня, подавленный и расстроенный, но это уже было детское горе, и поэтому в нём активное участие принимали и нос, и щёки, и рукава чёрной курточки, и другие приспособления для налаживания нервов. В небольшой, чистенькой комнате, в которой были и занавески, и цветы, и украинский пёстрый коврик у белой кровати, Коля с места в карьер сел на стул, положил голову на кровать и заревел, что-то приговаривал невнятное и на кого-то обижался, но кепку крепко держал в руке. Мать, молодая, тоже большеглазая и тоже с пухленькими щёчками, взяла кепку из его руки и повесила на гвоздик, потом улыбнулась мне: — Чего он там наделал такого? Вы его привели? Коля на секунду прекратил рыдания для того, чтобы предупредить возможные с моей стороны каверзы: — Никто меня не приводил! Я сам его привёл! Пристал и пристал: едем и едем! Ну, и говорите, пожалуйста… Он опять ринулся в мягкую постель, но плакал теперь как-то одной стороной, а другой слушал, о чём мы говорили с матерью. Мать не волновалась: — Не знаю, что мне с ним делать. Он не был такой, а как пожил у брата — брат у меня директор совхоза в Черниговской области, — так с ним и сделалось. И вы не думайте: он сам не знает, что ему нужно. А научился: ходит и ходит! Научился просить разное… и школу бросил, а ведь в четвёртом классе. Учился бы, а он по начальникам ходит, беспокоит. А спросите его, чего ему не хватает? И одет, и обут, и постель хорошая, и кушанье у нас, не скажу, какие разносолы, а никогда голодным не был. У нас можно из клубной столовой брать, да и дома когда на примусе. А, конечно, у директора лучше: деревня всё-таки и совхоз в то же время — хозяйство. Коля перестал плакать, но лежал головой на кровати, а под стулом водил ногой, видно, о чём-то своём думал, переживал возражения на скромные сентенции матери. Мать удивила меня своим замечательным оптимизмом. Из её рассказа было ясно, что жить ей с сыном трудно, но у неё всё хорошо, и всем она довольна. — Раньше хуже было: девяносто рублей, подумайте! А сейчас сто двадцать, и утро у меня свободное, я то тем, то сем заработаю. И учусь. Через три месяца перехожу в библиотеку, буду получать сто восемьдесят. Она улыбалась с уверенным покоем в глазах. В ней не было даже маленького напряжения, чего-либо такого, что говорило бы о лихорадочной приподнятости, о неполной уверенности в себе. Это была оптимистка до самых далёких глубин души. На фоне её светлого характера очень диким показался мне бестолковый и неискренний бунт её сына. Но и в этом бунте мать ничего особенного не находила: — Пусть побесится! Это ему полезно будет! Я ему так и сказала: не нравится у меня, ищи лучшего. Школу хочешь бросить, — бросай, пожалуйста. Только смотри, вот здесь, в комнате, я никаких разговоров не хочу слушать. Ищи других, которые с тобой, с дураком, разговаривать захотят. Это его у дяди испортили. Там кино каждый день бесплатное! А я где возьму кино? Сядь, книжку почитай! Ничего, перебесится! Теперь в колонию ему захотелось. Приятели там у него, как же! Коля уже сидел спокойно на стуле и внимательным тёплым взглядом следил за оживлённо-улыбчивой мимикой матери. Она заметила его внимание и с притворно-ласковой укоризной кивнула: — Ишь, сидит, барчук! У матери ему плохо! Ничего не скажу, ищи лучше, попрошайничай там… Коля откинул голову на спинку стула и повёл в сторону лукавым глазом. — И зачем ты, мама, такое говоришь? Я не попрошайничаю вовсе, а при Советской власти я могу требовать. — Чего? — спросила мать, улыбаясь. — Что мне нужно, — ещё лукавее ответил он. Не будем судить, кто виноват в этом конфликте. Суд — трудное дело, когда неизвестны все данные. Мне и сын и мать одинаково понравились. Я большой поклонник оптимизма и очень люблю пацанов, которые настолько доверяют Советской власти, что уже и себя не помнят, и не хотят доверять даже родной матери. Такие пацаны много делают глупостей и много огорчений причиняют нам, старикам, но они всегда прелестны! Они приветливо улыбаются матери, а нам, бюрократам, показывают полную пригоршню потребностей и вякают: — Отправьте меня в колонию. — Отправьте меня в лётную школу, я хочу быть лётчиком! — Честное слово, я буду работать и учиться! И всё-таки… Всё-таки нехорошо вышло и у Коли и у его матери. Как-то так получилось, что потребности сына вырастали по особой кривой, ничего общего не имеющей ни с материнской борьбой, ни с её успехами и надеждами. Кто в этом виноват? Конечно, не дядя директор. Пребывание у дяди только толкнуло вперёд бесформенный клубок плохо воспитанных претензий Коли. И лётная школа, и колония, и даже кино, и хорошая пища — прекрасные вещи. Естественно, к ним может стремиться каждый пацан. Но совершенно понятно, что мы не имеем права считать потребностью каждую группу свободно возникающих желаний. Это значило бы создать простор для каких угодно индивидуальных припадков, и в таком просторе возможна только индивидуальная борьба со всеми последствиями, печально из неё вытекающими. Главное из этих последствий — уродование личностей и гибель их надежд. Это старая история мира, ибо капризы потребностей — это капризы насильников. Поведение Коли на первый взгляд может показаться поведением советского мальчика, настолько захваченного движением истории, что бег семейной колесницы для него уже скучен. Общий колорит этого случая настолько симпатичен, что невольно хочется оказать Коле помощь и удовлетворить его неясные желания. Многие так и делают. Я много видел таких облагодетельствованных мальчиков. Из этих мальчиков редко получается какой-нибудь толк. Такие, как Коля, прежде всего насильники, пусть в самой малой дозе. Они подавляют своими требованиями сначала отца или мать, потом приступают с ножом к горлу к представителям государственного учреждения и здесь настойчиво ведут свою линию, подкрепляя её всем, что попадётся под руку: жалобой, слезой, игрой и нахальством. И за советской физиономией Коли и за его детским притворством скрывается нравственная пустота, отсутствие какого бы то ни было коллективного опыта, который в двенадцать лет должен быть у любого ребёнка. Такая пустота образуется всегда, если с раннего детства в семье нет единства жизни, быта, стремлений, нет упражнений в коллективных реакциях. В таких случаях у ребёнка потребность набухает в уединённой игре воображения без всякой связи с потребностями других людей. Только в коллективном опыте может вырасти потребность нравственно ценная. Конечно, в двенадцать лет она никогда не будет оформлена в виде яркого желания, потому что корни её покоятся не в водянистой игре чистой фантазии, а в сложнейшей почве ещё неясного коллективного опыта, в сплетении многих образов близких и менее близких людей, в ощущении человеческой помощи и человеческой нужды, в чувствах зависимости, связанности, ответственности и многих других. Вот почему так важен для первого детства правильно организованный семейный коллектив. У Коли этого коллектива не было, было только соседство с матерью. И каким бы хорошим человеком ни была мать, простое соседство с нею ничего не могло дать положительного. Скорее наоборот: ничего нет опаснее пассивного соседства хорошего человека, ибо это наилучшая среда для развития эгоизма. В таком случае как раз и разводят руками многие хорошие люди и вопрошают: — В кого он уродился? Алёше четырнадцать лет. Он покраснел, надулся: — Как, вы достали мягкий? Я не поеду в мягком! Мать смотрит на него со строгим удивлением: — Почему ты не поедешь в мягком? — А почему в прошлом году было в международном? А почему теперь в мягком? — В прошлом году было больше денег… — Какие там деньги? — говорит Алёша презрительно — Деньги? Я знаю, в чём тут дело. Просто потому, что это я еду. Меня можно в чём угодно возить! Мать говорит холодно: — Думай, как хочешь. Если не нравится в мягком, можно и совсем не ехать. — Вот видишь? Вот видишь? — обрадовался Алёша. — Могу и совсем не ехать! Все рады будете! Конечно! И даже билет можно продать. Деньги всё-таки! Мать пожимает плечами и уходит. Она должна ещё подумать, что дальше делать с такими проклятыми вопросами? Но Надя, старшая сестра Алёши, не так спокойна и ничего не откладывает. Надя помнит тревогу гражданской войны, теплушки эвакуационных маршрутов, случайные квартиры прифронтовых городов, помнит стиснутые зубы и горячую страсть борьбы, терпкую неуверенность в завтрашнем дне и воодушевлённую веру в победу. Надя с насмешкой смотрит на брата, и Алёша читает в её прикушенной губе ещё и осуждение. Он знает, что через минуту сестра обрушится на него со страшной силой девичьего невыносимого презрения. Алёша встаёт со стула и даже напевает песенку, — так он спокоен. Но всё напрасно; песенку обрывает короткая оглушительная «очередь». — Нет, ты мне объясни, молокосос, когда ты успел привыкнуть к международным? Алёша оглядывается и находит мальчишеский увёртливый ответ: — Разве я говорил, что я привык? Я просто интересуюсь. Каждому интересно, понимаешь… — А жёстким вагоном ты не интересуешься? — Жёстким тоже интересуюсь, но только… это потом… в следующий раз… И потом… какое, собственно говоря, твоё дело? — Моё, — говорит сестра серьёзно, — моё дело. Во-первых, ты не имеешь права ехать на курорт. Никакого права! Ты здоровый мальчишка и ничем не заслужил, ничем, понимаешь, абсолютно! С какой стати разводить таких? С какой стати, говори? Алёша начинает скептически: — Вон куда поехала! По-твоему, так я и обедать не имею права, тоже не заслужил… Но он понимает, что стратегическое отступление необходимо. Что будет к вечеру, даже предположить невозможно. Надька способна на всякую гадость, и перспектива курорта может отодвинуться в далёкие эпохи, называемые «взрослыми». Чем кончится сегодняшняя кампания? Хорошо, если только местным пионерским лагерем! Через пятнадцать минут Алёша шутя подымает руки: — Сдаюсь! Готов ехать в товарном вагоне! Пожалуйста! Потребность Алёши в международном вагоне не родилась в игре воображения, она выросла в опыте, и тем не менее все понимают, что эта потребность в той или иной мере безнравственна. Понимает это и мать, но она не в силах изменить положение. Не всякий опыт в нашей стране есть опыт нравственный. Наша семья не является замкнутым коллективом, как семья буржуазная. Она составляет органическую часть советского общества, и всякая её попытка построить свой опыт независимо от нравственных требований общества обязательно приводит к диспропорции, которая звучит, как тревожный сигнал опасности. Диспропорция в семье Алёши заключается в том, что потребности отца или матери механически становятся потребностями детей. У отца они вытекают из большого ответственного и напряжённого труда, из его трудового значения в советском государстве. А у Алёши они не оправданы никаким коллективным трудовым опытом, а даны в отцовской щедрости; эти потребности у него — отцовская подачка. Принципиально такая семья есть самая старая, старая отцовская монархия, нечто подобное просвещённому абсолютизму. У нас приходится, в виде исключения, наблюдать такие семьи. У них словесная советская идеология мирно уживается с опытом старого типа. Дети в такой семье регулярно упражняются в неоправданном удовлетворении. Трагическое будущее таких детей очевидно. Впереди у них тяжёлая дилемма: либо пройти стадию естественного роста потребностей сначала в состоянии взрослого, либо подарить обществу такой большой и такой квалифицированный труд, чтобы заслужить санкцию общества на большие и сложные потребности. Последнее возможно только в исключительных случаях. Мне приходилось по этому поводу говорить с отдельными товарищами. Некоторые из них рассуждают панически: — Что же делать? Если я с семьёй еду на курорт, как, по-вашему, я должен ехать в одном вагоне, а семья в другом? Такая паника удостоверяет только одно: нежелание видеть сущность вопроса, отказ от активной мысли, создающей новое. Международный вагон не дороже судьбы детей, но дело не в вагоне. Никакие фокусы не поправят положения, если в семье нет настоящего тона, постоянного правильного опыта. Проехать с отцом в каком угодно вагоне в отдельном случае нисколько не вредно, если очевидно, что это только приятный случай, вытекающий не из права детей на излишний комфорт, а из их желания быть вместе с отцом. В советском семейном коллективе много найдётся других случаев, когда потребности детей не будут связаны с заслугами отца, тогда и у Алёши будет действовать другая логика. Всё это вовсе не значит, что в такой семье к детям нужно применять какую-то особенную дрессировку. Вопрос решается в стиле всей семьи. И если сам отец, как гражданин, имеет право на дополнительный комфорт, то как член семейного коллектива он тоже должен себя ограничивать. Какие-то нормы скромности обязательны и для него, тем более, что в биографиях наших великих людей скромность всегда присутствует: «Поднимаемся по лестнице. На окнах белые полотняные занавески. Это три окна квартиры Сталина. В крохотной передней бросается в глаза длинная солдатская шинель, над ней висит фуражка. Три комнаты и столовая. Обставлены просто, как в приличной, но скромной гостинице. Столовая имеет овальную форму; сюда подаётся обед — из кремлёвской кухни или домашний, приготовленный кухаркой. В капиталистической стране ни такой квартирой, ни таким меню не удовлетворился бы средний служащий. Тут же играет маленький мальчик. Старший сын Яша спит в столовой, — ему стелют на диване; младший в крохотной комнатке, вроде ниши». (Анри Барбюс) Нравственная глубина и единство семейного коллективного опыта — совершенно необходимое условие советского воспитания. Это относится одинаково и к семьям с достатком и к семьям с недостатком. В нашей стране только тот человек будет полноценным, потребности и желания которого есть потребности и желания коллективиста. Наша семья представляет собой благодарный институт для воспитания такого коллективизма.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ Степан Денисович Веткин познакомился со мной в начале лета 1926 года. Я и сейчас вспоминаю появление его с некоторым смущением: оно было похоже на вторжение неприятельской армии, произведённое неожиданно, — без объявления войны. А между тем, ничего военного на деле как будто и не было. Степан Денисович мирно и застенчиво вошёл в мой служебный кабинетик, очень вежливо поклонился, держа кепку впереди себя в обеих руках, и сказал: — Если вы очень заняты, простите за беспокойство, — у меня к вам минимальная просьба. Даже при слове «минимальная» Степан Денисович не улыбнулся, был сдержанно серьёзен и скорее озабочен, чем угрюм. Он уселся на стуле против меня, и я мог лучше рассмотреть его лицо. У него хорошие усы, прикрывающие рот, под этими усами он часто как-то особенно мило вытягивал губы, как будто что-то обсасывал, на самом деле у него во рту ничего не было, — это движение выражало тоже озабоченность. Рыжая борода Степана Денисовича была немного сбита вправо, вероятно, оттого, что он часто теребил её правой рукой. Степан Денисович сказал: — Да… Видите ли, какое дело! Я, собственно говоря, учитель, здесь недалеко, в Мотовиловке… — Очень приятно. Коллега, значит… Но Степан Денисович не поддержал моего оживления. Он захватил рукой большой участок рыжей своей бороды и суховато объяснил, глядя чуть в сторону: — Приятно, — нельзя сказать. Я, конечно, люблю это дело, но прямо скажу — не выходит. То есть, методически выходит, а организационно не выходит. — В чём же дело? — Да… не то, что организационно, а можно сказать, в бытовом отношении. Я у вас прошу сейчас работу… кузнеца. Я удивился молча. Он мельком взглянул на меня и продолжал ещё более сухо, с особенной симпатичной солидностью, вызывающей большое доверие к его словам: — Я — хороший кузнец. Настоящий кузнец. Мой отец тоже был кузнец. В ремесленном училище. Я потому и вышел в учителя. Ну, вот. А у вас тут всё-таки заводик, и кузнец хороший нужен. И притом учитель. — Хорошо, — согласился я. — Вам нужна квартира? — Да как вам сказать? Комната, конечно, или две комнаты. Семья у меня значительная… Очень значительная. Степан Денисович засосал губами и задвигался на стуле. — Учительское дело хорошее, но такую семью невозможно содержать. И кроме того — деревня. Куда они пойдут, детишки? — Сколько у вас детей? Он посмотрел на меня и улыбнулся первый раз. В этой улыбке я увидел, наконец, настоящего Степана Денисовича. Его озабоченное лицо ничего общего не имело с улыбкой: зубы в ней были весёлые, белые, блестящие. С прибавлением улыбки Степан Денисович казался искреннее и добрее. — Это для меня самый трудный вопрос: отвечать прямо — стыдно, а часто всё-таки приходится, понимаете, отвечать. Его улыбка ещё раз мелькнула и растаяла за усами, а на её месте снова вытянутые озабоченные губы, и снова он отвернулся от меня: — Тринадцать. Тринадцать детей! — Тринадцать?! — завопил я в крайнем изумлении. — Да что вы говорите?! Степан Денисович ничего не ответил, только ещё беспокойнее завозился на стуле. И мне стало страшно жаль этого симпатичного человека, я ощутил крайнюю необходимость ему помочь, но в то же время почувствовал и озлобление. Такое озлобление всегда бывает, если на ваших глазах кто-нибудь поступает явно неосмотрительно. Все эти мои чувства разрешились в неожиданном для меня самого восклицании: — Чёрт знает что! Да как же… да как же вас угораздило? Он выслушал мой неприличный возглас с прежним выражением усталости и заботы, улыбаясь только краем уса: — В семье может быть от одного до восемнадцати детей. Я читал: до восемнадцати бывало. Ну… на мою долю выпало тринадцать. — Как это «выпало»? — Ну, а как же? Раз бывает до восемнадцати, значит, где-нибудь и тринадцать окажется. Вот на меня и выпало. Я быстро договорился со Степаном Денисовичем. Хороший кузнец нам, действительно, был нужен. Степан Денисович рассчитывал, что кузнецом он заработает больше, чем учителем, наша организация могла пойти навстречу его расчётам. С квартирой было хуже. Насилу-насилу я мог выкроить для него одну комнату, да и для этого пришлось произвести целую серию переселений и перетасовок. Правда, наши рабочие так заинтересовались столь выдающейся семьёй, что никто и не думал протестовать. По этому поводу кладовщик Пилипенко сказал: — А я считаю, что это свинство. Уступить, само собой, нужно, а всё-таки человек должен соображение иметь и расчёт иметь! Живи, живи, да оглядывайся. Скажем, у тебя трое, четверо, смотришь, пятеро стало! Ну, оглянись же, такой-сякой, посчитай: пятеро, значит, сообрази, — следующий шестой будет. А то, как дурень с печи, — никакого расчёта! Но товарищ Чуб, старый инструментальщик, у которого было именно шестеро детей, объяснил, что простая арифметика в этом вопросе ничего ещё не решает: — Такое сказал: считай! Думаешь, я не считал? Ого! А что поделаешь: бедность. Бедность, вот кто дела такие делает! У богатого две кровати, богатый себе спит и всё. А у бедного одна кровать. Сколько ни считай, а она своё возьмёт, и не заметишь как… — Просчитаешься, — сказал кладовщик. — Просчёт происходит, а как же! — засмеялся и Чуб, который, впрочем, всегда любил весёлый разговор. Круглый и толстый бухгалтер Пыжов слушал их разговор покровительственно, а потом внёс и свою лепту в дело объяснения подобных феноменальных явлений: — Просчёт в таком случае вполне возможен. Главное здесь в дополнительном коэффициенте. Если у тебя один ребёнок, а второй, так сказать, в проекте, то ожидается прибавление ста процентов. Расчётливый человек и задумается: сто процентов, сильный коэффициент. Ну, а если у тебя пятеро, так шестой, что же, всего двадцать процентов, — пустяковый коэффициент, человек и махнёт рукой: была не была, рискую на двадцать процентов! Слушатели хохотали. Чуба в особенности увлекала причудливая игра коэффициентов, и он потребовал немедленного приложения этой теории к собственному случаю: — Ох, ты, чёрт! Это значит, если у меня — седьмого подготовить, какой же выйдет… этот… — Седьмого? — Пыжов только глянул на небо и определил точно: — В данном положении будет коэффициент шестнадцать и шесть десятых процента. — Пустяк! — в восторге захрипел Чуб. — Конечно, тут и думать нечего! — Так и дошёл человек до тринадцати? — заливался кладовщик. — Так и дошёл, — подтвердил бухгалтер Пыжов, — тринадцатый — это восемь и три десятых процента. — Ну, это даже внимания не стоит, — Чуб просто задыхался от последних открытий в этой области. Так весело и встретили все Степана Денисовича, когда он приехал второй раз посмотреть на квартиру. Степан Денисович не обижался ни на кого, он понимал, что математика обязывает. Квартиру осмотрели компанией. Комната была средняя, метров на пятнадцать квадратных. Помещалась она в одной из хат, доставшихся нашему заводу ещё от старого режима. Степан Денисович всё пожёвывал и посасывал, осматривая комнату, и как будто про себя, грустно вспоминал: — Там всё-таки у меня две комнаты… Ну, ничего, как-нибудь… Что я мог сделать? В растерянности я задал Степану Денисовичу глупый вопрос: — У вас… много мебели? Веткин с еле заметным укором на меня глянул: — Мебель? Да разве мне до мебели? И ставить некуда. Он вдруг очаровательно улыбнулся, как бы поддерживая меня в моём смущении: — Вообще для предметов неодушевлённых свободных мест нет. Чуб лукаво почесал небритый подбородок и прищурил глаз: — При таких объективных условиях товарищу не мебели нужны, а стеллажи, вот как у меня в инструментальной. Стеллажи, если начальник не против, можно будет сделать. Он прикинул глазом высоту комнаты: — Три яруса. Четвёртый дополнительный на полу. — Нельзя здесь поместить тринадцать, — сказал опечаленный кладовщик Пилипенко, — какая же здесь кубатура останется для дыхания воздухом? Никакой кубатуры да и вас же двое. Веткин поглядывал то на одного консультанта, то на другого, но у него не было растерянного вида. Вероятно, все затронутые обстоятельства у него были давно учтены и свёрстаны в общий план операции. Он подтвердил своё прежнее решение: — Так я десятого перевезу семейство. Нельзя ли конячку какую-нибудь, потому что всё-таки барахлишко, и малыши пешком не дойдут от вокзала. — Конячку? Пожалуйста! Даже две! — Вот это спасибо. Две, конечно, лучше, потому… семья всё-таки… переезжает. Десятого мая в воскресенье совершился въезд семейства Веткиных на территорию нашего завода. Завод был расположен недалеко от города, и к нему была проложена специальная дорога, вымощенная булыжником. Рано утром две заводские «конячки» протащили к городу некоторое подобие экипажей, отчасти похожих на линейки, отчасти на площадки. К полудню по дороге началось движение публики, чего раньше никогда не бывало. Семейные пары делали вид, будто совершают воскресную прогулку, дышат свежим воздухом и наслаждаются окрестными ландшафтами. В два часа дня показалась процессия, — никакое другое слово к описываемому явлению не подходит. Сидящий на первой подводе трёхлетний мальчик держал в руке небольшой игрушечный флаг, и это ещё больше придавало всему шествию характер торжественный. Впереди шли две подводы. На них преобладало «барахлишко», только на первой сидел знаменосец, а на второй двое детей поменьше. «Барахлишко» состояло из вещей малого размера, за исключением шкафика, установленного на первой подводе в самом её центре, что придавало шкафику некоторую нарочитую торжественность. Это был кухонный шкафик — одно из самых счастливых изобретений человечества, — шкафик, но в то же время и стол. Такие вещи издают всегда замечательный запах: от них пахнет теплом, свежеиспечённым хлебом и детским счастьем. Кроме шкафика, выделялись: большой самовар, две связки книг и узел с подушками. Всё остальное было обыкновенной семейной мелочью: ухваты, веники, ведро, чугунки и так далее. Рядом со второй подводой шла девушка лет семнадцати, в стареньком, потемневшем ситцевом платьице, босиком и с непокрытой головой. Видно было, что она всегда так ходила: несмотря на то, что лето только началось, волосы её успели сильно выгореть, лицо было покрыто густым красноватым загаром, а на щёках даже шелушилось. И всё же оно производило очень приятное впечатление: серьёзное, хорошей формы рот. Голубые глаза ясно и спокойно поблёскивали под прямыми умными бровками. За подводами два мальчика, приблизительно одного роста и возраста, несли выварку, чём-то наполненную и прикрытую полосатым куском материи. Этим было лет по тринадцать. За ними шествовала центральная группа детворы от пяти до двенадцати лет, мальчики и девчонки. Двое, самых молодых — девчонки, щекастые и пузатенькие — шли впереди, взявшись за руки, часто перебирали босыми ножками по чистым, тёплым булыжникам мостовой и имели вид очень озабоченный: подводы хоть и медленно двигались по шоссе, но этим пешеходам трудно было управиться и с такой скоростью. Остальные, большие мальчики, заняты были делом: каждый что-нибудь тащил на руках или на плечах, кто зеркало, кто связку рамок, самый старший нёс граммофонную трубу. Вся эта компания произвела на меня неожиданно приятное впечатление: головы всех были острижены под машинку, загоревшие мордочки казались чистыми, даже босые ножки были припорошёны только сегодняшней пылью. Поясов ни у кого не было, но воротники ситцевых рубашек были аккуратно застёгнуты, не было нигде ничего изодранного, только у того, что нёс трубу, блестела на колене заплата. Особенно же мне понравилось то, что ни у одного члена процессии не было несимпатичного или отталкивающего выражения: никаких болячек, никакой золотухи, никаких признаков умственной отсталости. Они спокойно поглядывали на нас, не смущались, но и не глазели безразлично, иногда о чём-то между собой переговаривались, не понижая голоса, но и не бравируя своей свободой. Я расслышал несколько слов такого разговора: — …тут сухое место. А это лоза. — Из неё корзинки можно делать. — Батько обязательно сделает! Сам батько, творец и руководитель всей этой армии, шёл сзади и бережно нёс в руках граммофонный ящик. Рядом с ним, спустив с чёрной головы жёлтый, яркий платок, выступала важно, улыбалась нам влажными большими глазами красивая, румяная женщина. Проходя мимо нас, Степан Денисович расцвёл своей замечательной улыбкой и приподнял кепку: — Приехали! Что хотите делайте, а приехали! Ваши, смотри, рты разинули! А это моя жена, честь имею: Анна Семёновна! Анна Семёновна церемонно наклонила голову и протянула руку, потом чёрными глазами стрельнула вокруг и сказала солидным низким контральто: — Вот ему нужно: рты разинули! Привыкнут. Были бы люди хорошие, не злые. В этот момент среди встречающих произошло движение. Жена инструментальщика Чуба, широкая и важная дама, до сих пор смотревшая на шествие с поджатыми губами, воздела руки и воскликнула: — Ой, лышенько! Ой, боже ж ты мой! Такие крошки и пешком идут! С вокзала пешком, легко сказать! Она бросилась к одной из крошек и подхватила её на руки. Девочка из-за её плеча выставила такую же, как и раньше, озабоченную мордочку и так же таращила на мир голубые глазёнки. Немедленно и другая крошка вознеслась на чьи-то плечи. Встречающие смешались с процессией. К Веткиным подошёл бухгалтер Пыжов и сказал, протягивая руку: — С приездом! И самое главное, не робейте! Это, понимаете, правильно: кадры! Пользуясь летним временем, Степан Денисович решил основную часть своей армии поместить на свежем воздухе. Для этого он устроил возле своей хаты нечто вроде веранды. Для такого дела нашлось в разных концах нашего двора много бросового материала: обрезки, куски реек, ящики. Воспользовавшись моим разрешением, Степан Денисович назначил для доставки этого материала резервные силы армии в то время, когда основные силы занялись самой постройкой. Ещё семья Веткиных не прибыла к нам, а меня заинтересовал важный педагогический вопрос: имеется ли в этой семье какая-либо организационная структура, или семья представляет из себя, так сказать, аморфную массу? Я прямо спросил об этом Степана Денисовича, когда он зашёл ко мне по делу. Веткин не удивился моему вопросу и одобрительно улыбнулся: — Вы правы, это очень важный вопрос — структура, как вы говорите. Конечно, есть структура, хоть и трудный вопрос. Тут могут прийти в голову разные неправильные принципы… — Например? — Да вот я вам объясню. Можно, допустим, по возрасту, тогда для дела хорошо будет, а для воспитания неправильно, малыши и одичать могут. В этом вопросе — нужно по-разному. Для хозяйства у меня будет главная бригада — четвёрка: Ванька, Витька, Семён и опять же Ванюшка. Старшему Ваньке пятнадцать лет, Ванюшке десять, но он тоже шустрый, может то-другое делать. — Как это у вас два Вани вышло? — Вышло так в беспорядке. Старший Ванька правильный, я люблю это имя, а то теперь в моду вошли Игори да Олеги. Ну, а второй родился в шестнадцатом году, — война, то, сё. Я, как учитель, освобождался, да чёрт их разберёт, потащили и меня к воинскому начальнику и продержали две недели. А жинка в это время с прибавлением. Хлопоты, нужда, волнение, а кумовья попались неотёсанные, деревня! Батюшка, видно, спешил куда, заглянул в святцы, какого святого? Ивана-мученика. Ну, и бултых в воду с этим мучеником, так и осталось. Да ничего страшного, может, потом будут путаться, а сейчас ничего: то Ванька, а то — Ванюша, они так уже и знают. Ванька белый, а Ванюшка чёрный, в мать. — Так это у вас хозяйственная бригада? — Ого! Хозяйственная. И в школу ходят, и дома, если что сделать, всегда компанией. Работники будут. И к тому же мальчишки. Вот вам и структура. Потом есть ещё бригада, хэ, хэ! Васька — восемь лет, осенью в школу, подходит к старшим, а пока гуляет. А кроме него: Люба — семь годков, а Кольке — шесть. В хозяйстве с них какой толк, а всё-таки приучаются: принести что, отнести, в кооператив сбегать. Читать умеют и счёт в пределах двух десятков — удовлетворительно. — Это они сейчас материал стаскивают? — Они. Васька, Люба и Колька, это их дело. Ну а под ними, конечно, мелочь: Марусе только пять, а другим меньше: Вера и Гришка. А Катя и Петька самые малые — близнецы, в позапрошлом году только появились. — Старше всех дочка? — Оксана, как же! Оксана вне конкуренции. Во-первых, невеста, во-вторых — она всё умеет, и матери, пожалуй, не уступит в хозяйстве. Это особая статья, и тут подумать нужно. Из Оксаны хороший человек выйдет, и учиться хочет, — в рабфаке. Вот посмотрю осенью. Первая бригада Ваньки старшего неустанно работала по постройке веранды. Сам Степан Денисович мало ей помогал, так как приступил уже к работе в нашей кузнице, и только после четырёх часов его взлохмаченная голова торчала над готовым каркасом веранды, занятая больше всего вопросом о конструкции крыши. Но даже и в эти вечерние часы распорядительная власть принадлежала Ваньке. Однажды при мне он сказал отцу: — Ты туда не лазь. Утром мы сами сделаем. А ты лучше гвоздей достань. Этих гвоздей мало. В распоряжении бригады были только те гвозди, которые Ванюшка младший вытаскивал из старых досок. Он целые дни просиживал за этим делом, в его распоряжении были для этого клещи и особый молоток с раздвоенным узким концом. Ванюшкина продукция «лимитировала» постройку, и Ванька старший отдал приказание резерву, доставляющему материал: — Вы не бросайте где попало. Если с гвоздиком, несите к Ванюшке, а если без гвоздика, давайте мне. Начальник резерва, восьмилетний Васька, человек лобастый, коренастый и серьёзный, не пошёл, однако, на усложнение работы по доставке материала, а мобилизовал представительницу «мелочи», пятилетнюю Марусю — существо необыкновенно радостное и краснощёкое. Маруся с любопытством рассматривала каждую дощечку, придиралась к каждому подозрительному пятнышку и, надувая и без того полные щёчки, откладывала дощечку в ту или иную сторону. Во время работы она нежно приговаривала: — С гвоздиком… Без гвоздика… С гвоздиком… Три гвоздика… А эта… без гвоздика… А эта… с гвоздиком… Только изредка она с испугом всматривалась в какой-нибудь подозрительный обрывок проволоки, прилепившейся к дощечке, и озабоченно топала к Ваньке или к Витьке с трагическим вопросом: — Это тоже гвоздик? Или это другое?.. Это ровалка? Какая ровалка? Это не нужно с гвоздиком? Молодые Веткины поражали окружающих удивительным спокойствием своих характеров. В этом переполненном семействе почти не слышно было плача. Даже самые младшие Веткины, близнецы Катя и Петька, никогда не задавали таких оглушительных концертов, какие случались, например, в семействе Чуба. У Чуба дети были весёлые, боевые, очень подвижные и предприимчивые. Они много играли, были организаторами всей детворы нашего двора, много проказничали и веселились, их голоса слышались то в том, то в другом конце. Очень часто эти голоса приобретали подчёркнуто минорный характер, а иногда приобретали форму рёва, настойчивого, упорного, вредного, с причитаниями и обидами, с неожиданными повышениями до «крика под ножом убийцы». Чубы-родители деятельно боролись с подобными излишествами, сами кричали, ругались и даже проклинали своё потомство, а в случаях с наибольшей экспрессией размахивались затрещинами и подзатыльниками и другими видами непосредственного воздействия. Такое оформление часто сообщало семье Чубов характер классической трагедии, вроде «Ричарда III», в которой, как известно, детей убивают пачками. На деле, конечно, ничего трагического не было. Молодые чубёнки, накричавшись до хрипа и получив всё, что им полагалось по обычаям педагогики, вытирали слёзы и немедленно забывали все обиды и неприятности, в том числе и собственные домогательства, послужившие ближайшим поводом к конфликту, и отправлялись с весёлыми выражениями лиц продолжать свою счастливую детскую жизнь в другом конце двора. Старые Чубы тоже не предавались никакой грусти. Напротив, сознание исполненного родительского долга повышало их жизнедеятельность, необходимую для выполнения стоящих перед ними семейных задач. Ничего подобного не было у Веткиных. Даже Катя и Петька в самых пессимистических случаях ограничивались коротким хныканьем, имеющим главным образом символическое значение. Более старшие элементы веткинского потомства даже и не хныкали никогда. Конфликты этой семьи не выносились на общественную арену, а, может, конфликтов и вовсе не было. Наше заводское общество рано обратило внимание на эту особенность Веткиных; все старались как-нибудь объяснить её. Никто при этом не упоминал о педагогических талантах родителей. Чуб говорил: — Характеры такие. Это от природы. И тут ничего хорошего нет, если вообще посмотреть. Человек должен всё уметь. Какой же это человек будет, если ему всё равно, хоть блин, хоть г…о. Человек, если что — кричать должен, сердце у него должно быть, И плакать в детском положении следует по закону: живой человек, а не кукла. У своего батька я первый скандалист был, и попадало, правда, то аршином, а то и кулаком. А теперь живу без скандалов, хотя, если кто налезет, пожалуйста, я тоже покричать могу, а как же иначе? Бухгалтер Пыжов был другого мнения: — Не в том дело, товарищ Чуб, не в характере дело, а в экономической базе. Когда у тебя один или два, увидят что, — дай! На! Дай этого! На! Дай того! Ну, надоест, нельзя! Начинается крик, конечно, потому что раньше давали, а теперь не дают. А у Веткина — тринадцать, крути не верти, а всё равно постоянный недостаток и дефицит. Тут никому в голову не придёт кричать: дай! Как это «дай»? Откуда дать? Я и то удивляюсь, как это Степан Денисович управляется без счетовода? Тут, что ни попадёт в общий котёл, подумай да подумай, по скольку граммов приходится на персону, да ведь не просто раздели, а по дифференциальному методу, старшему одно, а младшему другое. Вот почему и характеры спокойные: каждый сидит и ожидает своего пайка, криком всё равно не поможешь. — Ну, это вы по-учёному придумали, товарищ Пыжов, а только не так, — возразил Чуб. — У меня тоже шестеро. По какому хочешь методу, всё равно мало приходится на рыло. А, однако, орёт, понимаешь, хоть ты ему кол на голове теши: дай и всё! И такой результат: кто больше кричит, так тому больше и даётся. А не выкричит, так силой отнимет у другого. У меня Володька такой — напористый! Веткин выслушал эти философские новеллы со сдержанной улыбкой превосходства и ответил так: — Если человек напористый, это ещё вопрос, нужно или не нужно. Один напористый нарвётся на другого напористого и за ножи хватаются или просто в морду! Надо, чтобы компания была хорошая, тогда всё и сделается, а то «напористый»! А что дети плачут и кричат, так это просто от нервов. Вы думаете, у вас только нервы? У них тоже. На вид он хороший мальчишка, и весёлый, и всё, а на самом деле у него нервы испорчены, как у барыни-сударыни. Он и кричит. Если ему нервы не портить с первого года, чего он будет кричать? — У моих нервы? — поразился Чуб. — Ого! — Чего там «ого»? — сказал Веткин и развёл усы, прикрывая рукой улыбку. — У тебя у самого нервы бракованные. Снабдить пищей свою семью Веткину было трудно. Правда, мы отвели для его нужд значительный участок огорода, и на нём скоро заработали Анна Семёновна и Оксана. Помогли Веткину и ещё кое-чем: лошадь, плуг, семена и особенно важная вещь — картофель. Но пока что — огород требовал только труда и расходов. Степан Денисович не жаловался, но и не скрывал своего положения: — Я не падаю духом. Сейчас главное — хлеб. Для начала, если будет хлеб, хорошо. Но всё-таки: самое минимальное — полпуда хлеба, это, значит, по пятьсот грамм на едока, в сущности даже маловато. Каждый день полпуда! Мы все понимали, что от Веткиных требовалась змеиная мудрость. Сам Веткин эту мудрость реализовал на работе. Он был и в самом деле хороший кузнец: в этом деле ему здорово помогала учительская культура. Заработок его поэтому был гораздо выше среднего заработка нашего рабочего. Но я был очень удивлён, когда на моё предложение о вечерней сверхурочной работе Веткин ответил: — Если нужно для завода, я не откажусь, — это другое дело. Ну, а если это вы как бы в поддержку мне, так такого не нужно делать, потому что с таким принципом можно сильно напутать. Он смущённо улыбнулся и потом уже не смог спрятать улыбку, хотя и старался изо всех сил запихнуть её за густую занавеску усов, — это значит, он чувствовал какую-то неловкость. — Человек должен работать семь часов, а если больше, значит, неправильная амортизация. Я этого не понимаю: народил детей и умри. Это вот, забыл уже, насекомое такое или бабочка, так она живёт один день. Положила яички и до свидания: больше ей делать нечего. Может, для бабочки и правильно, потому что ей и в самом деле нечего делать, а у человека много дела. Я вот хочу видеть, как советская власть пойдёт, и как перегоним этих… Фордов разных и Эдисонов. И японцы, и Днепрострой, мало ли чего? Семь часов кузнечной работы это для меня не легко. — Но вы только что сказали, — отозвался я, — что если нужно для завода… — Это другое дело. Для завода нужно — и всё. А для детей моих не нужно. Надо, чтобы отец у него как человек был, а не то, как я наблюдал, не человек, а просто лошадь: взгляд тупой, спина забитая, нервы ни к чёрту, а души, как кот наплакал. К чему такой отец, спрашивается? Для хлеба только. Да лучше такому отцу сразу в могилу, а детей и государство прокормит, — хлеба не пожалеет. Я таких отцов видел: тянет через силу, ничего не соображает — свалился, издох, дети — сироты; а если и не сироты, так идиоты, потому что в семье должна быть радость, а не то что одно горе. А ещё и хвалятся люди: я, говорит, всё отдал для детей! Ну, и дурак, ты отдал всё, а дети получили шиш. У меня хоть и не богатая пища, зато в семье есть компания, я здоровый, мать весёлая, душа есть у каждого. Признаюсь, что в то время такие рассуждения Степана Денисовича не то что не понравились мне, а упали как-то не на благоприятную почву. Логически с ним трудно было не согласиться, но трудно было представить себе ту границу, которая могла бы точно отделить подобную философию от эгоизма или простой лени. Я привык считать, что чувство долга только тогда будет действенным и нравственно высоким, когда оно не находится в очень близком родстве с арифметикой или аптекой. Мне захотелось ближе посмотреть, как вся эта теория выглядит в практической линии Степана Денисовича. Но зайти к Веткиным у меня всё не выбиралось времени, тем более, что положение их постепенно улучшалось. В другой половине хаты Веткина жили две девушки-обмотчицы. Они по собственному почину уступили свою комнату Веткиным, а сами перебрались к подруге в другую хату. Степан деятельно занялся реорганизацией своего обиталища. Как-то я и инструментальщик Чуб уже в августе месяце пробирались в город. Шли по узкой кривой тропинке в молодых дубовых зарослях. Чуб по своему обыкновению говорил о людях: — Веткин сына на экзамен отправил, — Ваньку старшего. А будет жить у дяди в городе. И сейчас там. Дай мне такого дядю, так я тебе не только тринадцать, — тридцать детей наготовлю. Людям везёт по-разному: у одного голова, у другого борода красивая, у третьего — дядя! — Что там за дядя такой? — Ого! Не дядя, а масло! Председатель ГРК, легко сказать! Четыре комнаты, рояль, диваны, ну, мануфактуры разной, продовольствия, как у царя! — Крадёт, что ли? — Чего крадёт? Покупает, хэ! В своих магазинах всегда можно купить. Если бы, допустим, у меня свои магазины были, разве я не покупал бы? НЭП называется! Бывает и НЭП, а бывает и ХЭП, ХАП! При «хапе» и для племянников хватит. — А вы спросите Степана Денисовича, почему он к дяде пристроился? Ну, и отдал бы Ваньку в наш фабзавуч. Так нет, к дяде нужно, потому что там НЭП этот самый! В этот момент из-за дубовых зарослей по той же кривой дорожке вышли Степан Денисович и Ванька. Ванька брёл сзади, щёлкал прутиком по встречным стволам молодых деревьев и имел то сложное выражение, которое бывает только у мальчиков, когда они из уважения и любви к старшим покоряются их решениям, но в глубине души крепко стоят на какой-то своей принципиальной позиции, и это ясно видно по еле заметной, но всё же настойчивой и иронической улыбке и в лёгком налёте такого же иронического лака на грустных глазах. — Выдержал? — крикнул Чуб ещё издали. Степан Денисович даже не улыбнулся, сердито глянул назад на сына и, направляясь мимо нас, буркнул холодно: — Выдержал. Но потом вдруг остановился и сказал, глядя в землю: — Вы слышали о дворянской гордости? Пожалуйста: вот вам дворянская гордость! Несколько театральным жестом Веткин показал на Ваньку. Сей представитель дворянства в одной руке держал ботинки, а в другой прутик, которым царапал землю у своих босых ног, рассматривая исцарапанное место прежним сложным взглядом, состоящим из двух лучиков: один грустный и расстроенный, а другой лукавый и вредный. Последний лучик, может быть, как раз и отражал идею, безусловно, дворянскую. Степан Денисович старался пронзить Ваньку сердитым взглядом, но не пронзил: Ванька оказался твёрдым, как самшит. Тогда Степан Денисович обратился к нам с жалобой на сына: — Яблоки! Яблоки он признаёт, если натаскает из совхозного сада. А если они на столе у человека, так он их не признаёт! Такое возмутительное отношение к яблокам, конечно, не могло быть изображено никакими словами. Степан Денисович снова воззрился на Ваньку. Ванька совершил головой неразборчивое движение, состоящее из поматывания в нескольких направлениях, и сказал: — Разве только яблоки? Не в яблоках дело, а вообще… я там жить не буду. Степан Денисович снова обернулся к нам, чтобы подчеркнуть развратный характер Ванькиных слов, но Ванька продолжал: — На что мне ихние яблоки? И конфеты? И этот… балык! Ванька вдруг пыхнул смехом и отвернул покрасневшее лицо, прошептав несколько смущённо: — Балык… Воспоминание об этом деликатесе смешило Ваньку недолго, к тому же это был горький смех сарказма. Ванька повернул этот сарказм к нам его серьёзной стороной и сказал с настоящим осуждающим выражением: — У нас дома ничего такого нет, и я не хочу! Не хочу — и всё! Кажется, в этих словах заключалось окончательное утверждение Ваньки, потому что, сказав их, Ванька выпрямился, крепко хлопнул прутиком по ноге, как будто это не был прутик, а стэк, и глянул на батька. В этот момент в выражении Ванькиной фигуры было действительно что-то аристократическое. Степан Денисович под правым усом что-то такое сделал, как будто начал улыбаться, но бросил эту затею и сказал пренебрежительно: — Гордец какой! Подумаешь! Он круто повернулся и зашагал по направлению к заводу. Ванька быстро сверкнул взглядом по нашим лицам, будто хотел поймать их на месте преступления, и спокойно тронулся за батьком. Чуб задержал тёплый взгляд на уходящем мальчике, кашлянул и полез в карман за махоркой. Он долго расправлял пальцами измятый листик папиросной бумаги, долго насыпал и распределял на нём табак и всё посматривал задумчиво в сторону скрывшегося уже Ваньки. Только заклеив смоченную языком цигарку и взяв её в рот, он зашарил в глубоком кармане грязного пиджака и сказал хрипло: — Да-да, мальчишка… А как вы скажете, правильно или неправильно? — Я думаю, что правильно. — Правильно? Чуб стал искать спички в другом кармане, потом в штанах, потом где-то за подкладкой и улыбнулся: — На свете всё легко решается. Вот вы сразу сказали: правильно. А может, и неправильно. Спички вот, и то все бока расцарапаешь, пока найдёшь, а тут тебе жизнь, жизненная правда! Как же так, правильно? Вам хорошо говорить, а у Веткина тринадцать. Имеет право этот босяк задаваться? Яблоки, балык, смотри ты! А если у батька и картошки не хватает? — Постойте, Чуб, вы только сейчас осуждали Веткина… — Осуждал, а как же! А что ж тут хорошего? Дядя тот сукин сын, а Веткин к нему мостится. — Ну? — Так это другое дело. Это к старику придирка, а мальчишке какое дело? Мальчишка должен понимать, что отцу трудно, отец и думает, как лучше. Нашёл-таки спички, смотри, куда залезли! Теперь детвора стала такая, — всё сама, и делает сама, и понимает сама, а ты за неё отвечай! Ванька настоял на своём и поступил в наш фабзавуч. Городской дядя, таким образом, был оставлен в потенциальном состоянии. Описанный случай меня заинтересовал в нескольких разрезах. Хотелось увидеть поближе всю мотивационную натуру Ваньки, нужно было выяснить и другое, как такие натуры делаются? Для нашего брата, педагога, второй вопрос представляет настолько важное значение, что мне не стыдно было поучиться кое-чему у такой кустарной педагогической организации, как семья Веткиных. При этом мне не могло прийти в голову, что Ванькина натура дана от природы, что она не является результатом хорошей воспитательной работы. Среди так называемой широкой публики у нас широко распространено знание того, что теория Ломброзо ошибочна, что хорошее воспитание из любого сырого материала может выковать интересный и здоровый характер. Это правильное и симпатичное убеждение, но, к сожалению, у нас оно не всегда приводит к практическим результатам. Это происходит потому, что значительная часть наших педагогов исповедует пренебрежение к Ломброзо только в теоретических разговорах, в докладах и речах, на диспутах и конференциях. В этих случаях они решительно высказываются против Ломброзо, но на деле, в будничной практической сфере эти противники Ломброзо не умеют точно и целесообразно работать над созданием характера и всегда имеют склонность в трудных случаях потихоньку смыться и оставить природное сырьё в первоначальном виде. Эта линия положила начало многим завирательным писаниям и теориям. Отсюда «стала есть» и педология, отсюда, в порядке хитроумного непротивления, пошла и теория свободного воспитания, а ещё естественнее — пошли отсюда же обыкновенные житейские умывания рук; воздевания тех же конечностей, отмахивание теми же конечностями, сопровождаемые обычными словечками: — Ужасный мальчик! — Безнадёжный тип! — Мы бессильны! — Неисправим! — Мы на него махнули рукой! — Нужен специальный режим! Уничтожение педологии, всенародный провал «свободного воспитания» произошли на наших глазах. Но неудачникам педагогам стало от этого ещё труднее, ибо теперь ничем теоретическим нельзя прикрыть их практическую немощь, а если говорить без обиняков и реверансов — их непобедимую лень. Ломброзо можно смешать с грязью только единственным способом — большой практической работой над воспитанием характера. А эта работа вовсе не такая лёгкая, она требует напряжения, терпения и настойчивости. Многие же наши деятели чистосердечно думают, что достаточно чуточку поплясать над поверженным Ломброзо и изречь несколько анафем, и долг их выполнен. Вся эта «практическая» печаль состоит, впрочем, не из одной лени. В большинстве случаев здесь присутствует настоящее, искреннее и тайное убеждение, что, на самом деле, если человек зародился бандитом, то бандитом и издохнет, что горбатого могила исправит, что яблочко от яблони недалеко падает. Я исповедую бесконечную, бесшабашную и безоглядную уверенность в неограниченном могуществе воспитательной работы, в особенности в общественных условиях Советского Союза. Я не знаю ни одного случая, когда бы полноценный характер возник без здоровой воспитательной обстановки, или, наоборот, когда характер исковерканный получился бы, несмотря на правильную воспитательную работу. И поэтому я не усомнился в том, что благородство Ванькиной натуры должно привести меня к естественному его источнику — к глубокой и разумной семейной педагогике. А с Ванькой старшим я поговорил при первом удобном случае, который произошёл в том же лесу, только в самой его глубине, подальше от извилистых дорожек в город. В выходной день я просто бродил в этом месте, соблазнённый возможностью побыть одному и подумать над разными жизненными вопросами. Ванька собирал грибы. Ещё раньше Степан Денисович говорил мне: — Грибы — это хорошо придумано. Когда у человека денег нету, можно пойти и насобирать грибов. Хорошая приправа и даром! Ягода — в том же духе. Ещё крапива, молодая только. Ванька ходил по лесу с большой кошёлкой и собирал именно грибы — маслята. Из кошёлки они уже выглядывали влажной аппетитной верхушкой, и Ванька из подола рубахи соорудил нечто вроде мешка и складывал туда последние экземпляры. Он поздоровался со мной и сказал: — Батько грибы страшно любит. И жареные и солёные. Только здесь белых грибов нет, а он больше всего белые любит. Я сел на пень и закурил. Ванька расположился против меня на травке и поставил кошёлку к дереву, Я спросил у него прямо: — Ваня, меня интересует один вопрос. Ты отказался жить у дяди из гордости… Отец твой правильно сказал, так же? — Не из гордости, — ответил Ваня и ясно на меня глянул голубыми спокойными глазами. — Чего из гордости? Просто не хочу, на что мне этот дядя? — Но ведь у дяди лучше? И семье твоей облегчение. Я это сказал и сразу же почувствовал угрызения совести, даже виновато улыбнулся, но синева Ванькиных глаз была по-прежнему спокойна: — Батьку это правда, что трудно, а только… чего ж нам расходиться? Тогда ещё труднее будет. Вероятно, моё лицо в этот момент приобрело какое-то особенно глупое выражение, потому что Ванька весело расхохотался, даже его босые ноги насмешливо подпрыгнули на травке: — Вы думаете что? Вы думаете, батько для чего меня к дяде отправил? Думаете, чтобы нас меньше осталось? Н-нет! Батько у нас такой хитрый… прямо, как тот… как муха! Это он хотел, чтобы мне лучше было! Видите, какой он! — И тебе было бы легче, и ему было бы легче, — настаивал я на своём. — Н-нет, — продолжал Ваня по-прежнему весело. — Разве ему один человек — что? Ему ничего. А теперь я в ФЗУ двадцать восемь рублей заробляю, видите? Это он для меня хотел. — А ты отказался от лучшего? — Да чего там лучшего? — сказал Ваня уже серьёзно. — Это разве хорошо, батько бросать? Хорошо, да? А там ничего лучшего, а всё хуже. Только там едят, ну, и всё. А у нас дома лучше. Как сядут, во! Весело! И батько у нас весёлый, и мать! У нас, конечно, нет балыка. А вы думаете, балык вкусный? — Вкусный. — Ой, какой там вкусный! Гадость! А картошка с грибами, вы думаете, как? Целый чугун! А батько ещё и приговаривает что-нибудь. И пацаны у нас хорошие, и девчата. Чего я там не видел? Так я ничего и не выяснил в этом разговоре. Ваня не признавал никакой гордости, а уверял меня, что дома лучше. Когда мы прощались, он сказал мне ласково и в то же время как-то особенно задорно: — А вы приходите сегодня к нам ужинать. Картошку с грибами. Вы думаете, не хватит? Ого! Вы приходите. — А что же, и приду! — Честное слово, приходите! В семь часов. Хорошо? В семь часов я отправился к Веткиным. На веранде сидел у стола Степан Денисович и читал газету. У летней кухни, построенной в сторонке, хозяйничали Анна Семёновна и Оксана. Оксана глянула на меня, не отрывая рук от сковородки, и ласково улыбнулась, сказав что-то матери. Анна Семёновна оглянулась, подхватила фартук, завертела им вокруг пальцев и пошла мне навстречу: — Вот как хорошо, что пришли! Ванька говорил, что придёте. Степан, ну, принимай же, гостя, довольно тебе политикой заниматься. Степан Денисович снял очки и положил их на газету. Потом ухватил бороду и засосал губами, но это была озабоченность гостеприимная и чуточку ироническая. В дверях хаты стоял Ванька старший, ухватился обеими руками за притолоку и улыбнулся. Под одной его рукой прошмыгнул в хату Васька, а из-под другой руки, опершись на колени ручонками, выглядывала румяная Маруся и щурила на меня глазёнки. Через пять минут мы расположились за большим столом на лавках. На столе не было скатерти, но стол блестел чистотой натурального дерева. Залезая за стол, я не мог удержаться и любовно провёл рукой по его приятной белизне. Степан Денисович заметил это движение и сказал: — Вам нравится? Я тоже люблю некрашеный стол. Это настоящее дело, природное, тут никого нельзя надуть. А скатерть, бывает, и так, нарочно покупают серенькую, чтобы не видно было, если припачкается. А здесь чистота без всяких разговоров. Дома Степан Денисович был новый, более уверенный и весёлый, лицо у него вольнее играло мускулами, и он почти не сосал свой таинственный леденец. Возле печи, занавешенной белой занавеской, стояли Ванька старший, Витька, Семён и Ванюшка, — вся первая бригада, и, улыбаясь, слушали отца. В комнату шумно влетела семилетняя Люба, — самая смуглая из Веткиных, — у неё лицо почти оливкового оттенка. В отличие от прочих, её шея украшена ожерельем из красных ягод растения, называемого в наших местах глодом. Люба вскрикнула: — Ой, опоздала, опоздала! Ванюшка, давай! Кареглазый, суровый Ванюшка присел у нижней полки шкафика и размеренно начал подавать Любе сначала корзинку с нарезанным хлебом, потом глубокие тарелки, потом несколько ножей, две солонки и алюминиевые чайные ложки. Сестра отвечала неприступному спокойствию Ванюшки самым горячим движением вокруг стола, отчего по комнате прошёл какой-то особенно милый и тёплый ветерок. Пока Люба и Ванюшка накрывали на стол, Ванька старший и Витька вытащили из-под спального помоста два маленьких «козлика» и уложили на них широкую доску, такую же чистую, как и стол. Рядом с помостом, таким образом, протянулся длинный походный столик и на нём немедленно стали тарелки, принесённые бурным вихрем оливковой Любы. Не успел я оглянуться, как за этим столиком собралась компания: Маруся, Вера, Гриша, Катя и Петька — вся семейная «мелочь» в полном составе. Каждый из них приволок с собой и мебель. Маруся выкатила из-под помоста круглый чурбачок. Близнецы Катя и Петька, кажется, пришли из другой комнаты. Они вошли серьёзные и даже озабоченные, и оба прижимали к седалищным местам крошечные сосновые табуреточки. Эти явились в совершенно оборудованном состоянии. Так, не отрывая от собственных тел табуреточек, они и протискались за импровизированный стол и, как только уселись, затихли в серьёзном ожидании. Четырёхлетняя Вера, напротив, отличалась весёлым характером. Она была очень похожа на Марусю, такая же краснощёкая и живая, только у Маруси уже отросли косы, а Вера стрижена под машинку. Она, как только уселась за стол, ухватила алюминиевую ложку и о чём-то загримасничала, ни к кому, впрочем, не обращаясь, просто в яркое, летнее, солнечное окно, а ложкой застучала по столу. Ванюшка от шкафика оглянулся на неё и сердито нахмурил брови, намекая на ложку. Вера загримасничала на Ванюшку, лукаво заиграла щёчками и высоко замахнулась ложкой, угрожая с треском опустить её на тарелку. У неё готов был сорваться закатистый громкий смех, но Ванька старший поймал её ручонку вместе с ложкой. Вера подняла на него прекрасные большие глаза и улыбнулась нежно и трогательно. Ванька, не выпуская её руки, что-то зашептал ей, наклонившись, и Вера слушала его внимательно, скосив глазки, и шептала тем срывающимся на звон шёпотом, который бывает только у четырёхлетних: — Ага… ага… не буду… не буду… Я залюбовался этой игрой и пропустил самый торжественный момент: и на нашем столе и на примостке «мелочи» появились чугунки с картофелем, у нас побольше, у «мелочи» поменьше, а Анна Семёновна уже была не в тёмном кухонном фартуке, а в свежем, ярком, розовом. Оксана и Семён принесли две глубоких миски с жареными грибами и поставили их на стол. Семья спокойно рассаживалась. К моему удивлению, Ванька старший уселся не за нашим столом, а за примостком, с узкого конца, рядом с Марусей. Он весело нахмурил лицо и приподнял крышку над чугунком. Из чугунка повалил густой ароматный пар. Маруся надула щёчки, заглянула в чугунок, радостно обожглась горячим его дыханием и неожиданно громко запела и захлопала в ладошки, оглядывая всю свою компанию: — Картошка в одёжке! Картошка в одёжке! Наш стол сочувственно оглянулся на малышей, но они на нас не обратили внимания. Вера тоже захлопала и тоже запела, хотя она картошки ещё и не видала. Катя и Петька по-прежнему сидели серьёзные и недоступные никаким соблазнам мира, на чугунок даже не посмотрели. Степан Денисович сказал: — У Веры будет контральто. Слышите, она вторит? Только чуточку диезит, чуточку диезит. Ванька старший уже накладывал картофель в тарелку Веры и сказал ей с шутливой угрозой: — Верка, ты чего диезишь? Вера прекратила пение и потерялась между картошкой на тарелке и вопросом брата: — А? — Диезишь чего? Вера переспросила: — Едишь? — но в этот момент картошка уже производила на неё более сильное впечатление, и она забыла о брате. Анна Семёновна положила на тарелку мне, мужу и себе и передала бразды правления Оксане. Все занялись раздеванием картошки. Но Ванька старший вдруг вскочил из-за примостка и вскрикнул панически: — Селёдку ж забыли! Все громко засмеялись. Только Степан Денисович укорительно глянул в сторону Ваньки: — Ах, чудак! Так и ужин мог без селёдки пройти. Ванька выбежал из хаты и возвратился, запыхавшись, держа в обеих руках глубокие тарелки, наполненные нарезанной селёдкой, перемешанной с луком. — Селёдка, — это его инициатива, — сказал Степан Денисович, — ах ты, чудак, чуть не забыл! Я тоже улыбнулся забывчивости Ваньки. И вообще мне хотелось улыбаться в этой приятной компании. Мне и раньше случалось бывать в гостях, и не помню случая, чтобы меня принимали вот такой единодушной семьёй. Обыкновенно детей удаляли в какие-то семейные закоулки, и пиршество происходило только между взрослыми. Занимали меня и многие другие детали ужина. Мне очень понравилось, например, что ребята умели в каждый момент объединить и интерес ко мне, как к гостю, и интерес к еде, и память о каких-то своих обязанностях, и в то же время не забывали и о собственных мелких делишках. Они радостно блестели глазами и деятельно ориентировались в происходящем за столом, но в интервалах умели вспомнить о таинственных для меня «потусторонних» темах, потому что я ловил ухом такие отрывки: — Где? На речке? Или: — Не «Динамо», а «Металлист»… Или: — Володька брешет, он не видел… Володька упоминался, конечно, чубовский. Существовали какие-то соседние области, на территории которых этот Володька «брехал». Все эти обстоятельства и занимали меня, и радовали, но одновременно с этими переживаниями я почувствовал самый неприкрашенный, нахальный аппетит: страшно захотелось вдруг картошки с грибами. А здесь ещё была и селёдка. Она не была уложена в парадной шеренге на узенькой специальной тарелочке, и кружочки лука не обрамляли её нежным почётным эскортом, вообще в ней не было ничего манерного. Здесь она красовалась в буйном изобилии до самых краёв глубокой тарелки с красным ободком. И белые сегменты лука были перемешаны с ней в дружном единении, облитом подсолнечным маслом. За ужином шёл разговор о новой и старой жизни: — Мы с жинкой и раньше ничего не боялись, — говорил Степан Денисович, — а на самом деле много было таких предметов, что нужно было бояться: во-первых, нужда, во-вторых, урядник, в-третьих, скучная была жизнь. Скучная жизнь для меня самое противное. — Вы теперь больше веселитесь? — спросил я. — Смотря как веселиться, — улыбнулся Степан Денисович, заглядывая в чугунок с картошкой. — Вот Оксана поступила на рабфак. Как ни считай, а через восемь лет будет, это легко сказать, — инженер-строитель! Моему батьку за шестьдесят лет жизни приснилось, если так посчитать, до двадцати тысяч снов. Ну, и что ему там снилось, всякая ерунда и фантазия. А я гарантирую, не могло ему такое присниться, чтобы его дочка — инженер-строитель! Не могло, даже, допустим, в пьяном виде. — А тебе снилось? — спросила, стрельнув глазами, Анна Семёновна. — А что же ты думаешь? Даже вот вчера приснилось, будто Оксана приехала и даёт мне подарок, шубу, я во сне и не разобрал, какой это мех. Я и говорю ей: для чего мне такая шуба, мне в кузнице в такой шубе неудобно. А она отвечает: это не для кузницы, а поедем на стройку, я, говорит, радиостанцию на Северной Земле строю. И сама она будто в такой громадной шубе, как боярин какой! Оксана рядом со мной нахмурила умные аккуратные бровки и покраснела не столько от сообщения отца, сколько от всеобщего внимания, — всем приятно было посмотреть на будущего строителя радиостанции на Северной Земле. Васька сказал Оксане: — Оксана! И я с батьком к тебе поеду. Ты мне валенки привези. За столом засмеялись и посыпались такие же деловые предложения. Ванька старший спросил, не скрывая улыбки: — А я тебе не снился, батько, это очень для меня важно! — И ты снился! — Степан Денисович с шутливой уверенностью мотнул бородой над тарелкой. — Как же, снился, да только нехороший сон. Пошёл будто бы ты в гости к дяде, а тут бегут ко мне люди и кричат: скорее, скорее, у Ваньки вашего живот заболел, яблоко у дяди скушал! Яблоком отравился! Все закатились смехом, а Витька даже закричал через весь стол: — И балыком! И балыком каким-то ихним! Теперь все смотрели счастливыми весёлыми глазами на Ваньку, а он стоял у своего примостка и, не смущаясь, тоже смеялся, глядя на отца. И спросил громко-весело: — Ну, и что же? Умер… от отравления? — Нет, — ответил Веткин. — Не умер. Сбежались люди, карета скорой помощи приехала. Отходили! Когда картошка со всем своим штабом была съедена, сам Степан Денисович внёс большущий начищенный самовар, и мы приступили к чаепитию. Оно было оборудовано просто и оригинально. На больших блюдах из тонкой лозы принесены были два коржа, диаметром каждый не меньше полуметра. Я и раньше встречал такие коржи, и всегда они потрясали меня своим великолепием. Очень возможно, что они задевали нежные национальные струны моей украинской души. Это были знаменитые «коржи з салом», о которых сказано в народной мудрости: «Навчить бiда з салом коржи їсти». Сало вкрапляется в тело коржа редкими кубиками, и вокруг них образуется самое приятное, влажное и солоноватое гнёздышко, наткнуться на которое и раскусить составляет истинную сущность гастрономического наслаждения. Верхняя поверхность коржа представляет необозримую равнину, кое-где белого, кое-где розового цвета, а на равнине там и сям разбросаны нежные холмики, сделанные из сухой тонкой корочки. Корж «з салом» нельзя почему-то резать ножом, а нужно разламывать, и его горячие, слоистые изломы составляют тоже одну из неповторимых его особенностей. Семья Веткиных встретила коржи возгласами восхищения. За столом «мелочи» устроена была настоящая овация, даже близнецы Катя и Петька оставили своё стоическое равнодушие и разразились звонкими капельками неуверенного, неопытного смеха. За нашим столом Семён и Витька, очевидно, не предупреждённые о появлении коржа, удивлённо на него воззрились и, как будто сговорившись, закричали вместе: — У-ю-юй! Ко-орж! Сам Степан Денисович приветствовал корж сиянием рыжего лица и потирал руки: — Это и я скажу: достижение! Культура здесь, будем прямо говорить, кулацкая, но съесть его не только можно, но и полезно. С этого ужина началось моё близкое знакомство с семьёй Веткиных. И до самых последних дней я оставался другом этой семьи, хотя, признаюсь, в моей дружбе было немало и утилитарных элементов: многому можно поучиться у Веткиных, а самое главное, над многим задуматься. Семейная педагогика Степана Денисовича, может быть, во многих местах не отличается техническим совершенством, но она трогает самые чувствительные струны советской педагогической мысли: в ней хорошего наполнения коллективный тон, много великолепного творческого оптимизма, и есть то чуткое прислушивание к деталям и пустякам, без которого настоящая воспитательная работа совершенно невозможна. Такое прислушивание — дело очень трудное, оно требует не только внимания, но постоянной осторожно-терпеливой мысли. Пустяки звучат неуловимо, пустяков этих много, и их звучания перепутываются в сложнейший узел мелких шорохов, шелестов, шумов, еле слышных писков и звонов. Во всей этой дребедени нужно не только разобраться, но и проектировать из них важные будущие события, выходящие далеко за пределы семьи. Да, самодельными способами сбивал Степан Денисович свою семью в коллектив, но сбивал упорно и терпеливо. У него, конечно, были и недостатки, и ошибки. Его детвора, может быть, слишком была упорядочена, спокойна, даже «мелочь» отдавала какой-то солидностью. В нашем детском дворовом обществе дети Веткина выступали всегда как представители мира, они были веселы, оживлены, активны и изобретательны, но решительно избегали ссор и конфликтов. Один раз на волейбольной площадке Володька Чуб, скуластый огневой пацан лет четырнадцати, отказался смениться с места подавальщика. Его партия не протестовала, так как Володька действительно хорошо подавал. У противной партии капитаном ходил Семён Веткин. Игра была домашняя, без судьи. Семён задержал мяч в руках и сказал: — Это неправильно. Володька закричал: — Не ваше дело, поставьте и себе постоянного! Всякий другой мальчик непременно в таком случае устроил бы скандал или бросил игру, ибо никакая Фемида не умеет так точно разбираться в вопросах справедливости, как пацаны. Но Семён, улыбаясь, пустил мяч в игру: — Пускай! Это они от слабости! Надо же им как-нибудь выиграть. Володькина партия всё-таки проиграла. Тогда раздражённый горячий Володька приступил к Семёну с требованием сатисфакции: — Бери свои слова обратно! Какая у нас слабость! Володька держал руки в карманах, выдвинул вперёд одно плечо, — верный признак агрессии. И Семён, так же спокойно улыбаясь, дал Володьке полное удовлетворение: — Беру свои слова обратно! У вас очень сильная команда. Прямо такая! Для иллюстрации Семён даже руку поднял к небесам. Володька, гордый моральной победой, сказал: — То-то ж! Давай ещё одну сыграем! Вот посмотришь! И Семён согласился и на этот раз проиграл, и всё-таки ушёл с площадки с такой же спокойной улыбкой. Только на прощанье сказал Володьке: — Только я тебе не советую. У нас товарищеский матч, это другое дело. А в серьёзной игре судья всё равно тебя с поля выведет! Но Володька сейчас торжествовал победу и принял Семёново заявление без запарки: — Ну и пусть, а всё-таки мы выиграли! В этом случае, как и во многих других случаях, выступала наружу довольно запутанная борьба педагогических принципов. Отчасти мне даже нравился горячий, «несправедливый» напор Володьки и его страсть к победе, а приправленная юмором уступчивость Семёна могла казаться сомнительной. Об этом я прямо сказал Степану Денисовичу и был очень удивлён, услышав от него определённый, точный ответ, доказывающий, что и эта проблема не только занимала его, но и была разрешена до конца. — Я считаю, что это правильно, — сказал Степан Денисович, — Семён у меня умный, — очень правильно поступил. — Да как же правильно? Володька нахальничал и добился своего. В борьбе так нельзя! — Ничего он не добился. Лишний мяч чепуха. И само собой, у Володьки слабость, а у Семёна сила. И большая сила, вы не думайте. Смотря, в чём борьба. Тут не одна борьба, а две борьбы. Одна за мяч, а другая поважнее, — за людское согласие. Вот вы сами рассказали: не подрались, не поссорились, даже лишнюю игру сыграли. Это очень хорошо. — А я сомневаюсь, Степан Денисович, всё-таки такая уступчивость… — Смотря когда, — задумчиво сказал Веткин, — я считаю, теперь нужно отвыкать от разной грызни. Раньше люди действительно, как звери, жили. Вцепился другому в горло — живёшь, выпустил — в тебя вцепятся. Для нас это не годится. Должны быть товарищи. Если товарищ нахальничает, сказать нужно, организация есть для этого. Судьи не было, плохая организация, ну, что же? Из-за этого нечего за горло хватать. — А если Семёну придётся с настоящим врагом встретиться? — Это другое дело. То так и будет: настоящий враг. Будьте уверены, Семён, если придётся, а я так полагаю, что должно прийтись, будьте покойны: и в горло вцепится, и тот… не выпустит! Я подумал над словами Степана Денисовича, вспомнил лицо Семёна, и для меня стало ясно, что в одном Степан Денисович прав: настоящего врага Семён действительно не выпустит. С тех пор прошло много лет. Коллектив Веткиных на моих глазах жил, развивался и богател. Никогда не исчезала у них крепкая связь друг с другом, и никогда не было в этой семье ни растерянных выражений, ни выражений нужды, хотя нужда всегда стучалась в их ворота. Но и нужда постепенно уменьшалась. Вырастали дети и начинали помогать отцу. Сначала они приносили в семейный котёл свои рабфаковские и фабзайцевские стипендии, а потом стали приносить и заработки. Оксана вышла действительно в инженеры-строители, вышли хорошими советскими людьми и другие Веткины. Веткиных у нас на заводе любили и гордились ими. Степан Денисович имел глубоко общественную натуру, умел отозваться на каждое дело и на каждый вопрос и везде вносил свою мысль и спокойную улыбающуюся веру. Наша партийная организация с настоящим торжеством приняла его в свои ряды в 1930 году. Педагогический стиль семьи Веткиных до последних дней оставался предметом моего внимания и изучения, но учились у них и другие. В значительной мере под влиянием Веткиных совершенствовалась и семья Чуба. И сама по себе это была не плохая семья. У Чубов было больше беспорядка, случайности, самотёка, многое не доводилось до конца. Но у них было много хорошей советской страсти и какого-то художественного творчества. Сам Чуб в своей семье меньше всего выступал, как отец-самодержец. Это был хороший и горячий гражданский характер, поэтому в его семье на каждом шагу возникал жизнерадостный и боевой коллектив. Чубы несколько завидовали количественному великолепию Веткиных. Когда у Чубов родился седьмой ребёнок, — сын, сам Чуб бурлил и радовался и устроил пир на весь мир, во время которого, в присутствии гостей и потомства, говорил такие речи: — Седьмой сын — это особая статья. Я тоже был седьмым у батька. А бабы мне говорили: седьмой сын — счастливый сын. Если седьмой сын возьмёт яйцо сносок, бывают такие, — сноски, да… возьмёт и положит под мышку да проносит сорок дней и сорок ночей, обязательно чёртик вылупится, маленький такой, — для собственного хозяйства. Что ему ни скажи, — сделает. Сколько я этих яиц перепортил, батько даже бил меня за это, а не высидел чёртика: до вечера проносишь, а вечером или выпустишь, или раздавишь. Это дело трудное — своего чёрта высидеть. Бухгалтер Пыжов сказал: — Сколько тысяч лет с этими чертями возились, говорят, к каждому человеку был приставлен, а если так посмотреть, на жизненном балансе это слабо отражалось, и производительность у этих чертей была, собственно говоря, заниженная. Степан Денисович разгладил усы и улыбнулся: — У тебя, Чуб, и теперь ещё чёртики водятся. Если поискать где-нибудь под кроватью, — наверное сидит. — Не, — засмеялся Чуб, — нету. При советской власти без надобности. Ну! Выпьем! Догнать и перегнать Веткина! Мы весело чокнулись, потомучто это был не такой плохой тост.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ Деньги! Изо всех изобретений человечества — это изобретение ближе всех стояло к дьяволу. Ни в чём другом не было такого простора для приложения подлости и обмана, и, поэтому, ни в какой другой области не было такой благодатной почвы для произрастания ханжества. Казалось бы, в советской действительности для ханжества нет места. Однако его бактерии то там, то сям попадаются, мы не имеем права забывать об этом, как нельзя забывать о возбудителях гриппа, малярии, тифа и других подобных гадостях. Какова формула ханжества? Эгоизм, плюс цинизм, плюс водянистая среда идеалистической глупости, плюс нищенская эстетика показного смирения. Ни один из этих элементов не может содержаться в советской жизни. Другое дело там, где и бог и чёрт вмешиваются в человеческую жизнь и претендуют на руководство. У ханжи в одном кармане — деньги, в другом — молитвенник, ханжа служит и богу и чёрту, обманывает и того и другого. В старом мире каждый накопитель не мог не быть ханжой, в большей или меньшей степени. Для этого вовсе не нужно было на каждом шагу играть Тартюфа, в последнем счёте и для ханжества были найдены приличные формы, очищенные от примитивной позы и комической простоты. Самые матёрые эксплуататоры научились пожимать рабочие руки, умели поговорить с пролетарием о разных делах; похлопать по плечу и пошутить, а навыки благотворительности и меценатства сопровождать солидно-уверенной скромностью и еле заметным покраснением ланит. Получалась в высшей степени милая и привлекательная картина. Не только не спешили славословить господа-бога, но даже делали вид, что о господе-боге и речи быть не может, вообще, не нужно ни благодарности на земле, ни благодарности на небесах. Это была замечательно мудрая политика. Какой-нибудь Тартюф из кожи лез вон, чтобы понравиться господу, его подхалимство было активное, напористое, неудержимое, но именно поэтому от такого Тартюфа за десять километров несло запахом чёрта, который, между прочим, даже и не прятался, а тут же рядом помещался в старом кресле, курил махорку и, скучая, ожидал своего выхода. Это была грубейшая форма ханжества, нечто напоминающее по технике паровоз Стефенсона. У современных западных ханжей всё обставлено с завидной обстоятельностью, — никакого господа, никаких святых, но зато и чёртом не пахнет, и вообще ничем не пахнет, кроме духов. Любителям этой темы рекомендуем познакомиться с классическим образчиком ханжества — с сочинением Андре Жида «Путешествие в Конго». Но вся эта чистота — только эстетическая техника, не больше. Как только редеет толпа, как только папаша с мамашей останутся в интимном семейном кругу, как только встанут перед ними вопросы воспитания детей, так немедленно появляются на сцену и оба приятеля: и аккуратный, чисто выбритый, благостный и сияющий бог, и неряшливый, с гнилыми зубами, нахально ухмыляющийся — дьявол. Первый приносит «идеалы», у второго в кармане звенят деньги — вещь не менее приятная, чем «идеалы». Здесь, в семье, где не нужно было никакой «общественной» тактики, где властвовали всемогущие зоологические инстинкты и беспокойство, где на глазах копошились живые, неоспоримые потомки, здесь именно несправедливый, кровожадный и бессовестный строй, отвратительное лицо которого нельзя было прикрыть никаким гримом, выступал почти с хулиганской бесцеремонностью. И его моральные противоречия, его практический, деловой цинизм казались оскорбительными для детской ясной сущности. И поэтому, именно здесь, в буржуазной семье, настойчиво старались загнать дьявола в какой-нибудь дальний угол, вместе с его деньгами и другими бесовскими выдумками. Только поэтому в буржуазном обществе старались в тайне хранить финансовые источники семейного богатства, в этом обществе родились потуги отделить детство от денег, именно здесь делались глупые и безнадёжные попытки воспитания «высоконравственной личности» эксплуататора. В этих попытках — проекты идеалистического альтруизма, какой-то мифической «доброты» и нестяжания были, в сущности, школой того же утончённого ханжества. Николай Николаевич Бабич — человек как будто весёлый. Он очень часто прибавляет к деловой речи странные и ненужные словечки, которые должны показать его оживление и бодрый характер: «дери его за ногу» или «мать, пресвятая богородица». Он любит по случаю вспомнить какой-нибудь анекдот, рассказывает его очень громко и надоедливо. Лицо у него круглое, но в этой округлённости нет добродушия, нет мягкости очертаний, его линии мало эластичны и застыли в постоянном мимическом каркасе. Лоб большой, выпуклый, расчерченный правильной штриховкой слишком одинаковых параллельных складок, которые если и приходят в движение, то все вместе, как по команде. В нашем учреждении Николай Николаевич работал в качестве начальника канцелярии. Мы с Николаем Николаевичем жили в одном доме, выстроенном на краю города в те времена, когда у нас процветала мода на коттеджи. В нашем коттедже — четыре квартиры, все они принадлежат нашему учреждению. В остальных квартирах жили Никита Константинович Лысенко — главный инженер и Иван Прокофьевич Пыжов — главный бухгалтер, — оба старые мои сослуживцы, сохранившиеся в моей судьбе ещё с тех времён, когда мы познакомились с Веткиным. В стенах этого коттеджа протекали наши семейные дела, которые всем нам были взаимно известны. Здесь я окончательно уяснил для себя денежную проблему в семейном коллективе. В области этой проблемы особенно различались мои соседи. Николай Николаевич Бабич с первых дней нашего знакомства поразил меня добротной хмуростью своей семейной обстановки. В его квартире всё опиралось на толстые, малоподвижные ноги; и стол, и стулья, и даже кровати — всё было покрыто налётом серьёзности и неприветливости. И даже в те моменты, когда хозяин расцветал улыбкой, стены и вещи его квартиры, казалось, ещё более нахмуривали брови и относились с осуждением к самому хозяину. Потому улыбки Николая Николаевича никогда не вызывали оживления у собеседника, да и хозяин об этом не беспокоился. Как только приходилось ему обратиться к сыну или к дочери, его улыбка исчезала удивительно бесследно, как будто она никогда не существовала, а вместо неё появлялось выражение особого сорта усталой, привычной добродетели. Дети его были почти погодки, было им от тринадцати до пятнадцати лет. В их лицах начинала показываться такая же круглая и такая же неподвижная твёрдоватость, как и у отца. Мне не так часто приходилось заглядывать к Бабичу, но почти всегда я бывал свидетелем такой беседы: — Папа, дайте двадцать копеек. — Зачем тебе? — Тетрадку нужно купить. — Какую тетрадку? — По арифметике. — Разве уже исписалась? — Там… на один урок осталось… — Я завтра куплю тебе две тетрадки. Или такой беседы: — Папа, мы пойдём в кино с Надей. — Ну, идите. — Так деньги! — Почём билеты? — По восемьдесят пять копеек. — Кажется, по восемьдесят. — Нет, по восемьдесят пять. Николай Николаевич подходит к шкафику, достаёт из кармана ключи, отпирает замок ящика, что-то перебирает и перекладывает, запирает ящик и кладёт на стол ровно один рубль семьдесят копеек. Сын пересчитывает деньги, зажимает их в кулаке, говорит «спасибо» и уходит. Вся эта операция продолжается минуты три, и за это время лицо мальчика успевает постепенно налиться кровью, которая к концу операции захватывает даже кончики ушей. Я заметил, что количество крови находится в обратной пропорции к величине испрашиваемой суммы и достигает максимума, когда сын просит: — Папа, дайте десять копеек. — На трамвай? — На трамвай. Происходит то же священнодействие у ящика, и на стол выкладывается два пятака. Сын, краснея, зажимает их в кулаке, говорит «спасибо» и уходит. Однажды сын попросил не десять копеек, а двадцать и объяснил, что вторые десять копеек нужны на трамвай для Нади. Николай Николаевич двинулся было к шкафику и опустил руку в карман за ключами, но вдруг остановился и обратился к сыну: — Нехорошо, Толя, что ты за сестру просишь. Имеет же она язык? У Толи прилив крови достиг предела раньше конца операции. — Она уроки учит. — Нет, Толя, это нехорошо. Нужны ей деньги, можно сказать. А то выходит, ты какой-то кассир. К чему это? Может, тебе кошелёк купить, будешь деньги держать? Это никуда не годится. Другое дело: будешь зарабатывать. Вот тебе десять копеек, а Надя и сама может сказать. Через пять минут Надя стала на пороге комнаты, и уши у неё уже пламенели до отказа. Она не сразу выговорила ходатайство, а сначала соорудила довольно неудачную улыбку. Николай Николаевич с укором посмотрел на неё, и улыбка моментально трансформировалась в дополнительную порцию смущения: у Нади даже и глаза покраснели. — Папа, дайте на трамвай. Николай Николаевич не задал никаких вопросов. Я ожидал, что он вынет из кармана заранее заготовленные десять копеек и отдаст Наде. Нет, он снова направился к шкафику, снова достал из кармана ключи и так далее. Надя взяла на столе десять копеек, прошептала «спасибо» и вышла. Николай Николаевич проводил её скучным добродетельным взглядом, подождал, пока закроется дверь, и просиял: — Толька уже разбаловался где-то, едят его мухи! Ещё бы, товарищи всё! Да и соседи. У Лысенко знаете, какие порядки? Мать честная, пресвятая богородица! У них дети до того развратились, спасите мою душу! А у Пыжова так просто руками разведёшь! — всё мудрит Иван Прокофьевич, дуй его в хвост и в гриву! Понимаете, детей невозможно воспитывать — примерчики, примерчики, прямо, хоть караул кричи! Но дочка у меня скромница, видели? Куда тебе! Калина-малина, красная смородина! Эта нет, это нетронутая душа! Конечно, вырастет, ничего не поделаешь, но чистота душевная должна с детства закладываться. А то безобразие кругом: на улице, везде ходят эти мальчишки, деньгами в карманах звенят. Родители все, душа из них вон! Главный инженер, Никита Константинович Лысенко, имел добродушное лицо. Он был высок и суховат, но на лице его была организована диктатура добродушия, которое настолько привыкло жить на этом лице, что, даже в моменты катастрофических прорывов на нашем заводе, не покидало насиженного места и только наблюдало за тем, как все остальные силы души тушили опасный пожар. У Никиты Константиновича порядки диаметрально противоположные порядкам Бабича. Сначала я думал, что они были заведены персонально самим добродушием Никиты Константиновича, без участия его воли и без потуг на теоретическое творчество, но потом увидел свою ошибку. Правда, добродушие тоже принимало какое-то участие, не столько, впрочем, активное, сколько пассивное, — в виде некоторого молчаливого одобрения, а может быть, и умиления. Но главным педагогическим творцом в семье Лысенко была мать, Евдокия Ивановна, женщина начитанная и энергичная. Евдокию Ивановну очень редко можно было увидеть без книжки в руках, вся её жизнь была принесена в жертву чтению, но это вовсе не была пустая и бесплодная страсть. К сожалению, она читала всё какие-то старые книги с пожелтевшей бумагой, в шершавых и пятнистых переплётах; любимым её автором был Шеллер-Михайлов. Если бы она читала новые книги, из неё, может быть, и вышла бы хорошая советская женщина. А теперь это была просто мыслящая дама, довольно неряшливая, с целым ассортиментом идеалов, материалом для которых послужили исключительно различные виды «добра». Нужно признать, что советский гражданин несколько отвык от этой штуки, а наша молодёжь, наверное, и вовсе о нём не слышала. В дни нашей молодости нас призывали к добру батюшки, о добре писали философы, Владимир Соловьёв посвятил добру толстую книгу. Несмотря на такое внимание к этой теме, добро не успело сделаться привычным для людей, обыденным предметом и, собственно говоря, было только помехой и хорошей работе и хорошему настроению. Там, где добро осеняло мир своими мягкими крыльями, потухали улыбки, умирала энергия, останавливалась борьба, и у всех начинало сосать под ложечкой, а лица принимали скучно-кислое выражение. В мире наступал беспорядок. Такой же беспорядок был и в семье Лысенко. Евдокия Ивановна не замечала его, ибо, по странному недоразумению, ни порядок, ни беспорядок не значились ни в номенклатуре добра, ни в номенклатуре зла. Евдокия Ивановна строго следовала официальному списку добродетелей и интересовалась другими вопросами: — Митя, лгать нехорошо! Ты должен всегда говорить правду. Человек, который лжёт, не имеет в своей душе ничего святого. Правда дороже всего на свете, а ты рассказал Пыжовым, что у нас серебряный чайник, когда он не серебряный, а никелированный. Веснушчатый и безбровый, с большими розовыми ушами, Митя дует на чай в блюдечке и не спешит реагировать на поучение матери. Только опорожнив блюдечко, он говорит: — Ты всегда прибавляешь, мама. В принципе я не говорил, что он серебряный, а вовсе что он серебряного цвета. А Павлушка Пыжов говорит, что не бывает серебряного цвета. А я сказал: а какой бывает? А он говорит: вовсе никелированный цвет. Он ничего не понимает: никелированный цвет! Это чайник никелированный, а цвет серебряный вовсе. Мать, скучая, слушает Митю. В игре серебряных и никелированных цветов она не находит никаких признаков моральной проблемы. Митя вообще странный; где у него начало добра, где начало зла, невозможно разобрать. Ещё вчера вечером она говорила мужу: — Теперь дети растут какие-то аморальные! Сейчас она присматривается к детям. Старший, Константин, ученик десятого класса, имеет очень приличный вид. Он в сером коротком пиджачке и галстуке, аккуратен, молчалив и солиден. В семейных разговорах Константин никогда не принимает участия, у него имеются свои дела, свои взгляды, но о них он не находит нужным сообщать другим. Мите двенадцать лет. Из всех членов семьи Лысенко он кажется наиболее беспринципным, может быть, потому, что очень болтлив и в болтовне высказывает в самом деле аморальную свободу. Недавно Евдокия Ивановна хотела побудить сына на доброе дело: навестить больного дядю, её брата. Но Митя сказал, улыбаясь: — Мама, ты посуди, какой толк от этого? Дяде пятьдесят лет, и потом у него рак. С такой болезнью и доктор ничего не сделает, а я не доктор. Он всё равно умрёт, и не нужно вмешиваться. Лена ещё маленькая, только через год ей идти в школу. Она похожа на отца в обилии ленивого равнодушия, щедро написанного на её физиономии. Именно поэтому мать ожидает, что в будущем Лена будет более активной представительницей идеи добра, чем мальчишки. Лена оставила стакан и побрела по комнате. Мать проводила её любовным взглядом и обратилась к книжке. Комната у Лысенко до отказа заставлена пыльными вещами, завалена старыми газетами, книгами, засохшими цветами, ненужной, изломанной и тоже пыльной мелочью: кувшинами и кувшинчиками, мраморными и фарфоровыми собачками, обезьянами, пастушками, пепельницами и тарелочками. Лена остановилась у буфетного шкафа и, поднявшись на цыпочки, заглянула в открытый ящик. — А где подевались деньги? — пропела она, оборачивая к матери чуть-чуть оживившееся лицо. Митя с грохотом отбросил стул и ринулся к ящику. Он зашарил рукой в сложном хламе его содержимого, нырнул туда другой рукой, сердито оглядел Лену и тоже обернулся к матери: — Ты уже все деньги потратила? Да? А если мне нужно на экскурсию? У матери перед глазами томик Григоровича и судьба Антона-горемыки. Она не сразу понимает, чего от неё хотят: — На экскурсию? Ну, возьми, чего ты кричишь? — Так нету! — орёт Митя и показывает рукой на ящик. — Митя, нехорошо так кричать… — А если мне нужно на экскурсию?! Евдокия Ивановна тупо смотрит на возбуждённое лицо Мити и, наконец, соображает: — Нету? Не может быть! Неужели Аннушка истратила? А ты спроси у Аннушки. Митя бросается на кухню, Лена стоит у открытого ящика и о чём-то мечтает. Мать перелистывает страницу «Антона-горемыки». Из кухни вбегает Митя и панически вопит: — Она говорит, оставалось тридцать рублей! А нету! Евдокия Ивановна за столом, заваленным остатками завтрака, живёт ещё в третьей четверти девятнадцатого века. Ей не хочется прерывать приятную историю страданий и перескакивать на полвека вперёд, ей не хочется переключаться на вопрос о тридцати рублях. И ей повезло сегодня. Серьёзный, недоступный Константин говорит холодно: — Чего ты крик поднял? Тридцать рублей я взял, мне нужно. — И ничего не оставил. Это, по-твоему, правильно?! — протягивает к нему горячее лицо Митя. Константин ничего не отвечает. Он подходит к своему столику и начинает заниматься своими делами. Как ни возмущён Митя, он не может не любоваться уверенной грацией старшего брата. Митя знает, что у Константина есть большой бумажник из коричневой кожи, и в этом бумажнике протекает таинственная для Мити интересная жизнь: в бумажнике есть деньги, и какие-то записки, и билеты в театр. Константин никогда не говорит о солидных тайнах этого бумажника, но Мите случается наблюдать, как старший брат наводит в нём порядок. Митя отрывается от этого соблазнительного образа и печально вспоминает: — А если мне нужно на экскурсию? Ему никто не отвечает. Лена у спинки кровати раскрыла мамину сумку. На дне сумки лежат два рубля и мелочь. Лене не много нужно: в детском саду ничего нельзя купить, но на углу улицы продают эскимо, это стоит ровно пятьдесят копеек. Закусив нижнюю губу, Лена выбирает мелочь. Финансовый кризис у неё разрешён до конца, теперь ей не о чём говорить со взрослыми, и только что пролетевший скандал Лена уже не вспоминает. На её ладони лежат три двугривенных. Но вдруг и это благополучие летит в бездну. Нахальная рука Мити молниеносно цапнула с руки Лены серебро. Лена подняла глаза, протянула к Мите пустую ладошку и сказала спокойно-безмятежно: — Там ещё есть. Это на эскимо. Митя заглянул в сумочку и швырнул на кровать мелочь. Лена не торопясь собрала деньги с оранжевого одеяла и прошла мимо матери в переднюю. Митя также не поделился с матерью своей удачей и даже не закрыл сумочку. Всё стало на место, и комната затихла в пыльном своём беспорядке. На неубранном столе завтракают мухи. Константин ушёл последним, аккуратно щёлкнув замком в своём ящике. Евдокия Ивановна, не отрываясь от страницы, перешла на диван, заваленный подушками. Поздно вечером Никита Константинович тоже посмотрел в буфетный ящик, подумал над ним, оглянулся и сказал: — Слушай, Дуся, денег уже нет?.. А до получки ещё пять дней? Как же?.. — Деньги дети взяли!.. им нужно было. Никита Константинович ещё подумал над ящиком, потом полез в боковой карман, вытащил потёртый бумажник, взглянул в него и остановился перед читающей женой: — Всё-таки, Дуся, надо завести какой-нибудь… учёт или ещё что-нибудь… такое. Вот теперь пять дней… до получки. Евдокия Ивановна подняла на мужа глаза, вооружённые старомодным золотым пенсне: — Я не понимаю… Какой учёт? — Ну… какой учёт… всё-таки, деньги… — Ах, Никита, ты говоришь «деньги» таким тоном, как будто это главный принцип. Ну, не хватило денег. Из-за этого не нужно пересматривать принципы. Никита Константинович снимает пиджак и прикрывает дверь в комнату, в которой спят дети. Жена с насторожённым, готовым к бою взглядом следит за ним, но Никита Константинович и не собирается спорить. Он давно исповедывает веру в принципы жены, и не принципы его сейчас беспокоят. Его затрудняет задача, где достать денег до получки. Евдокия Ивановна всё же находит необходимым закрепить моральную сферу мужа: — Не надо, чтобы дети приучались с этих лет к разным денежным учётам. Довольно и того, что и взрослые только и знают, что считают: деньги, деньги, деньги! Наши дети должны воспитываться подальше от таких принципов: деньги! И это хорошо, что наши дети не имеют жадности к деньгам, они очень честные и берут, сколько им нужно. Какой ужас, ты представляешь: в двенадцать лет считать и рассчитывать! Эта меркантильность и так отравила цивилизацию, ты не находишь? Никита Константинович мало интересуется судьбой цивилизации. Он считает, что его долг заключается в хорошем руководстве советским заводом. Что касается цивилизации, то Никита Константинович способен равнодушно не заметить её безвременной гибели вследствие отравления меркантильностью. Но он очень любит своих детей, и в словах супруги есть что-то утешительное и приятное. В самом деле, она права: для чего детям меркантильность? Поэтому Никита Константинович благодушно заснул в атмосфере добра, организованной словами Евдокии Ивановны. Засыпая, он решил попросить завтра пятьдесят рублей взаймы у главного бухгалтера Пыжова. Сон уже прикоснулся к Никите Константиновичу, когда в его сознании в последний раз мелькнул жизнерадостный образ Пыжова, и где-то в сторонке, в последних остатках яви блеснула мысль, что Пыжов человек меркантильный, и всё у него в расчёте: и деньги, и дети… и самая жизнерадостность… улыбки тоже… прибыль и убыток улыбок… Но это уже начинался сон. Утром Никита Константинович ушёл на работу, как всегда, без завтрака. А Евдокия Ивановна через час зашла в комнату детей и сказала: — Костя, у тебя есть деньги? Костя повернул к ней на подушке припухшее лицо и деловито спросил: — Тебе много нужно? — Да нет… рублей двадцать… — А когда отдашь? — В получку… через пять дней… Костя, приподнявшись на локте, вытащил из брюк новенький бумажник из коричневой кожи и молча протянул матери две десятирублёвки. Мать взяла деньги и только на пороге вздохнула: ей показалось, что у сына начинается нечто, напоминающее меркантильность. Иван Прокофьевич Пыжов отличался непомерной толщиной, по совести говоря, таких толстяков я в своей жизни больше не встречал. Наверное, у него было самое нездоровое ожирение, но Иван Прокофьевич никогда на него не жаловался, вид имел цветущий, был подвижен и неутомим, как юноша. Он редко смеялся, но на его мягкой физиономии столько разложено было радости и хорошего сдержанного юмора, что ему и смеяться было не нужно. Вместо смеха по лицу Ивана Прокофьевича то и дело перебегали с места на место весёлые живчики; они рассказывали собеседнику гораздо больше, чем язык Ивана Прокофьевича, хотя и язык у него был довольно выразительный. У Пыжова была сложная семья. Кроме него и жены — тонкой большеглазой женщины, — она состояла из двух сыновей девяти и четырнадцати лет, племянницы, хорошенькой девушки, высокой и полной, казавшейся гораздо старше своих шестнадцати лет, и приёмной дочери, десятилетней Варюши, оставшейся Ивану Прокофьевичу в наследство от друга. Была ещё и бабушка, существо полуразрушенное, но обладающее замечательно весёлым нравом, хлопотунья и мастерица на прибаутки. У Пыжовых всегда было весело. За двенадцать лет моего знакомства с ними я не помню такого дня, чтобы у них не звучал смех, не искрились шутки. Они все любили подшутить друг над другом, умели стремиться к шутке активно, искать её, и часто у них бывало такое выражение, как будто каждый из них сидел в засаде и коварно поджидал, какая ещё неприятность случится с соседом, чтобы порадоваться вволю. Такой обычай должен был бы привести ко всеобщей злостности и раздражению, однако, этого у них и в помине не было. Напротив, такое «коварство» как бы нарочно было придумано, чтобы в зародыше уничтожать разные неприятности и жизненные горести. Может быть, поэтому в их семье никогда не было горя и слёз, ссор и конфликтов, пониженного тона и упадочных настроений. В этом отношении они сильно напоминали семью Веткиных, но у тех было меньше открытой радости, смеха, весёлой каверзы. Рыжовы почти не болели. Я помню только один случай, когда сам Иван Прокофьевич слёг в гриппе. Мне сообщил об этом старший мальчик Павлуша. Он влетел ко мне оживлённый и сияющий, направил на меня ироническую улыбку, а всевидящий глаз скосил на группку деталей на столе. — Отец у нас сегодня подкачал! Грипп! Доктора звали! Лежит и коньяк пьёт! А на работу он не может прийти и вам сказать… Видите? А говорил: я никогда не болею. Это он просто задавался! — Это доктор сказал, что у него грипп? — Доктор. Грипп, это не опасно, правда? Подкачал. Вы не зайдёте? Иван Прокофьевич лежал на кровати, а на столике рядом стояла бутылка коньяку и несколько рюмок. В дверях спальни, прислонившись к дверной раме, стояли младший Севка и Варюша и бросали на отца вредные взгляды. Видно было, что Иван Прокофьевич только что удачно отразил какое-то нападение этой пары, потому что живчики на его лице бегали с торжествующим видом, а губы были поджаты в довольной гримасе. Увидев меня, Севка подпрыгнул и громко засмеялся: — Он говорит, что коньяк — это лекарство. А доктор пил, пил, а потом говорит: ну вас к чёрту, напоили! Разве такое бывает лекарство? Варюша, покачивая половинку белой двери, сказала с самой въедливой тихонькой иронией: — Он говорил: кто первый заболеет, — пустяковый человек! А теперь взял и заболел… Иван Прокофьевич презрительно прищурился на Варюшу: — Бесстыдница! Кто заболел первый? Я? — А кто? — Пустяковый человек — это Варюша Пыжова… Пыжов скорчил жалобную рожу и пропел из «Князя Игоря»: Ох, мои батюшки, Ох, мои матушки! Варюша смотрела на него удивлённо: — Когда? Когда? А когда я так пела? — А когда у тебя живот болел? Пыжов схватился за живот и закачал головой. Варюша громко засмеялась и в отчаянии бросилась на диван. Пыжов улыбнулся, довольный победой, взял в руки бутылку и обратился ко мне с просьбой: — Уберите куда-нибудь этого несчастного мальчишку. Он привык касторкой лечиться и меня подбивает. Сева даже ахнул от неожиданности удара и открыл рот, не находя ничего для ответа. Пыжов растянул рот в улыбке: — Ага! Потом предложил: — Выпьете рюмочку? Я удивился: — Вы больны? Или шутите? Почему пить? — Ну, как же! Вы подумайте: восемь лет не болел. До того приятно, как будто годовой отчёт сдал. И коньяк можно пить, и книги читать, лежишь, всё тебе подносят, люди приходят. Праздник! Хотите рюмочку? Откуда-то вползла бабушка и захлопотала вокруг больного, приговаривая: — Где это такое видать, летом болеть? Летом и нищий со светом, а зимою и царь с потьмою. Придумали гриппы какие-то. Почему у нас таких болезней не было? Осенью, бывало, — простуда, лихорадка, прострел. Правда, и те болезни водкой лечили, мой отец других лекарств и не видел. И в середину нальёт и снаружи натрёт, больной не больной, а видно, что хмельной. Сева и Варюша теперь сидели рядышком на диване и любовно-иронически следили за весёлой бабушкой. Из кухни пришла красавица Феня — племянница, заложила руки назад, покачала русой головой и улыбнулась ясными, серыми глазами: — Разве это лекарство и здоровым помогает? В наших руках ей молча ответили рюмки с золотым напитком. Иван Прокофьевич склонил голову набок: — Феничка, умница моя, скажи ещё что-нибудь такое же остроумное! Феня покраснела, попыталась сохранить улыбку, но ничего не вышло, пришлось ей убежать в кухню. Зрители на диване что-то закричали и замахали руками. Закончив такие выражения торжества. Сева сказал мне оживлённо: — Сегодня он всех бьёт, потому больной. А когда здоровый, нет, тогда ему никто не спустит! Сева, показывая зубы, затормозил улыбку в самом её разгоне и воззрился на отца, интересуясь произведённым впечатлением. Отец сощурил глаза и зачесал шею пятернёй: — Ишь? Ну, что ты ему скажешь? Это он, называется, больному спускает. Конечно, больной, а то поймал бы его за ногу… В этой весёлой семье тем не менее была самая строгая дисциплина. Пыжовы обладали редким искусством сделать дисциплину приятной и жизнерадостной штукой, нимало не уменьшая её суровой обязательности. В живых лицах ребят я всегда читал и внимательную готовность к действию и чуткую ориентировку по сторонам, без чего дисциплина вообще невозможна. В особенности привлекала меня финансовая организация пыжовской семьи. Она имела вид законченной системы, давно проверенной на опыте и украшенной старыми привычными традициями. Иван Прокофьевич отклонял от себя честь автора этой системы. Он говорил: — Ничего я не придумывал! Семья — это дело и хозяйство, разумеется. Деньги поступают и расходуются, это не я придумал. А раз деньги, — должен быть порядок. Деньги тратить в беспорядке можно только, если ты их украл. А раз есть дебет и кредит, значит, есть и порядок. Чего тут придумывать? А кроме того, такое обстоятельство: дети. А когда же их учить? Теперь самое и учить. Больше всего удивляло меня то обстоятельство, что Иван Прокофьевич не завёл у себя никакой бухгалтерии. Он ничего не записывал и детей к этому не приучал. По его словам, в семье это лишнее: — Запись нужна для контроля. А нас семь человек, сами себе и контроль. А приучи к записи, бюрократами и вырастут, тоже опасность. Вы знаете, из нашего брата, бухгалтера, больше всего бюрократов выходит. Работа такая, ну её! Весёлый глаз Ивана Прокофьевича умел видеть все подробности финансовых операций членов семьи, не прибегая к бухгалтерским записям. Иван Прокофьевич выдавал карманные деньги накануне выходного дня в довольно торжественной обстановке. В этот день после обеда из-за стола не расходились. Феня убирала посуду и сама присаживалась рядом с Иваном Прокофьевичем. Иван Прокофьевич раскладывал на столе бумажник и спрашивал: — Ну, Севка, хватило тебе на неделю? У Севки в руках измазанный кошелёк, сделанный из бумаги. В кошельке множество отделений, и в развёрнутом виде он похож на ряд ковшей в землечерпалке. Севка встряхивает эти ковши над столом, из них падают двугривенный и пятак. — Вот, ещё и осталось, — говорит Севка, — двадцать пять копеек. Варюша свой кошелёк, такой же сложный и хитрый, держит в металлической коробочке из-под монпансье, кошелёк у неё чистенький, незапятнанный. На его подозрительную полноту иронически косится Севка: — Варюшка опять деньги посолила. — Опять посолила? — расширяет глаза Иван Прокофьевич. — Ужас! Чем это может кончиться? Сколько у тебя денег? — Денег? — Варюша серьёзно рассматривает внутренность кошелька. — Вот это рубль и это рубль… и это… тоже рубль. Она безгрешным, ясным взглядом смотрит на Ивана Прокофьевича и раскладывает рядом с кошельком несколько монет и два новеньких рубля. — Ой-ой-ой, — подымается на стуле Севка. Старшие наблюдают отчётную кампанию с дружеской симпатией, своих кошельков не достают и денег не показывают. — Это Варюша собирает на курорт, — улыбается Павлуша. — И не на курорт, а на другое, на другое! На посуду, и на столик, и на лампу для куклы. — Пожалуйста, пожалуйста, — говорит Иван Прокофьевич. Меня всегда удивляло, что Иван Прокофьевич никогда не расспрашивает ребят о произведённых расходах и о расходах предстоящих. Потом я понял, что расспрашивать и не нужно, потому что никаких секретов в семье не было. Иван Прокофьевич вынимает из бумажника серебряную мелочь и передаёт малышам: — Вот тебе рубль и тебе рубль. Потеряется, не отвечаю. Проверяйте деньги, не отходя от кассы. Севка и Варюша аккуратно проверяют деньги. Варюша два раза передвигала гривенники с места на место, лукаво блеснула глазами на Ивана Прокофьевича и засмеялась: — Ишь ты какой, давай ещё один! — Да не может быть. Там десять. — Смотри: один, два, три… Иван Прокофьевич загребает деньги к себе и напористо-быстро считает: — Один, два, три, четыре, пять, семь, восемь, девять, десять. Что же ты, а? Смущённая Варюша повыше взбирается на стул и снова начинает одним пальчиком передвигать гривенники. Но Севка громко хохочет: — Ха! А как он считал? Он неправильно считал. Пять, а потом сразу семь, а нужно шесть. Иван Прокофьевич говорит серьёзно: — Ну, положим, ты проверь. Сбив головы в кучу, все начинают снова считать гривенники. Оказывается, что их действительно десять. Иван Прокофьевич хохочет, откидывая массивное тело. Только Феня прикрыла рот и блестит глазами на дядю: она видела, как он метнул из-под бумажника дополнительный гривенник. Малыши начинают раскладывать мелочь в свои сложные деньгохранилища. Наступает очередь старших. Павлуша получает три рубля в шестидневку. Феня — пять рублей. Выдавая им деньги, Иван Прокофьевич спрашивает: — Вам хватает? Старшие кивают: хватает. — Пусть хватает. До первого января ставки изменению не подлежат. Вот если нам прибавят жалованья, тогда посмотрим, правда? На прибавку надеются не только Иван Прокофьевич, но и Феня с Павлушей. Павлуша учится в ФЗУ, Феня в техникуме. Свои стипендии они отдают целиком в семейную кассу; это непреложный закон, в правильности которого ни у кого нет сомнений. После получки Иван Прокофьевич иногда говорит в семейном совете: — Приход: моё жалованье 475, Павлушкино — 40, Фени — 65, итого 580. Теперь так: матери на хозяйство 270, ваши карманные 50, так? Во: 320, остаётся 260. Дальше? Бабушка в сторонке хрипит: — Я знаю, чего им хочется: навязло в зубах радио, радио, четырёхламповое какое-то. И в прошлом месяце всё толковали про это радио. Говорят, двести рублей. Купить и купить! — Купить, — смеётся Павлуша, — радио, это тебе культура или как? — Какая это культура? Кричит, хрипит, свистит, а деньги плати. Если культура не дура, купи себе ботинки и ходи, как картинка. А какие у Фени туфли? — Я подожду, — говорит Феня, — давайте купим радио. — И на ботинки хватит, — отзывается Иван Прокофьевич. — Верно, — орёт Севка, — радио и ботинки, видишь, бабушка. И ходи, как картинка. Такие бюджетные совещания бывают у Пыжовых редко. Подобные проблемы затрагиваются у них по мере возникновения и решаются почти незаметно для глаза. Иван Прокофьевич признаёт такой способ наилучшим: — Тот скажет, другой прискажет, смотришь, у кого-нибудь и правильно! А народ всё понимающий — бухгалтерские дети. У Пыжовых было то хорошо, что они не стеснялись высказывать даже самые далёкие желания и мечты, о немедленном удовлетворении которых нельзя было и думать. Четырёхламповый приёмник появился раньше всего в такой мечте. В такой же проекции возникли и санки для Севы и другие предметы. О вещах более прозаических не нужно было и мечтать. Однажды Феня, возвратившись из техникума, просто сказала Павлуше: — Уже последние чулки. Штопала, штопала, больше нельзя. Надо покупать, понимаешь? И вечером так же просто обратилась к Ивану Прокопьевичу: — Давай на чулки. — До получки не дотянешь? — Не дотяну. — На. Чулки не входили в сметы карманных денег. Они назначались на мыло, порошок и другие санитарные детали, на кино, конфеты, мороженое и на перья, тетрадки, карандаши. Меня всегда радовала эта весёлая семья и её строгий денежный порядок. Здесь деньги не пахли ни благостным богом, ни коварным дьяволом. Это было то обычное удобство жизни, которое не требует никаких моральных напряжений. Пыжовы смотрели на деньги как на будничную и полезную деталь. Именно поэтому деньги у них не валялись по ящикам и не прятались с накопительской судорогой. Они хранились у Ивана Прокофьевича с простой и убедительной серьёзностью, как всякая нужная вещь.
ГЛАВА ПЯТАЯ В сказках и былинах, в чудесных балладах и поэмах часто повествуется о счастливых королях и королевах, которым бог послал единственного сына или единственную дочь. Эти принцы или принцессы, царевичи или царевны всегда приносят с собой очарование красоты и счастья. Даже самые опасные приключения, не свободные от интервенции нечистой силы, предсказанные заранее какой-нибудь своенравной волшебницей, в этих повествованиях происходят только для того, чтобы подчеркнуть фатальную удачу избранного существа. Даже смерть, — казалось бы, фигура непобедимой мрачности и предельного постоянства, — даже она остаётся в дураках при встрече с таким принцем: находятся и добрые волшебники, и услужливые поставщики живой и мёртвой воды, и не менее добрые и услужливые составители оперных и балетных либретто. Для читателя и зрителя в этих счастливых героях есть какая-то оптимистическая прелесть. В чём эта прелесть? Она заключается ни в деятельности, ни в уме, ни в таланте, ни даже в хитрости. Она предопределена в самой теме: принц — единственный сын короля. Для этой темы не требуется другой логики, кроме логики удачи и молодости. Принцу положено от века и величие власти, и богатство, и пышность почёта, и блеск красоты, и людская любовь. Ему сопутствует и неоспоримая надёжность будущего, и право на счастье, право, не ограниченное соперниками и препятствиями. Лучезарная тема принца вовсе не так бестелесна, как может показаться с первого взгляда, и вовсе не так далека от нашей жизни. Такие принцы не только игра воображения. Многие зрители и читатели, папаши и мамаши, держат у себя дома, в скромной семье, таких же принцев и принцесс, таких же счастливых, единственных претендентов на удачу и так же верят, что для этой удачи они специально рождены. Советская семья должна быть только коллективом. Теряя признаки коллектива, семья теряет большую часть своего значения, как организация воспитания и счастья. Потеря признаков коллектива происходит различными способами. Одним из самых распространённых является так называемая «система единственного ребёнка». Даже в самых лучших, самых счастливых случаях, даже в руках талантливых и внимательных родителей воспитание единственного ребёнка представляет исключительно трудную задачу. Пётр Александрович Кетов работает в одном из центральных учреждений Наркомзема. Судьба назначила ему счастливую долю, и это вовсе не сделано из милости. Пётр Александрович сильный человек, он и самой судьбе мог бы назначить долю, если бы судьба попалась ему в руки. У Петра Александровича хороший ум — большой мастер анализа, но Пётр Александрович никогда не тонет и не захлёбывается в его продуктах. Перед ним всегда стоит будущее. Вглядываясь в его великолепные перспективы, он в то же время всегда умеет радоваться, смеяться и мечтать, как мальчик, умеет сохранять свежий вид, спокойный поворот умного глаза и вдумчиво-убедительную речь. Он видит людей, ощущает дыхание каждой встречной жизни. Между людьми он проходит с таким же точным анализом, иным уступает дорогу, других приветливо провожает, рядом с третьим разделяет строгий колонный марш, четвёртых деловито берёт за горло и требует объяснений. В его доме привлекают крепкий порядок дисциплинированного комфорта, несколько рядов целой жизнью прочитанных книг, чистый потёртый ковёр на полу и бюст Бетховена на пианино. И свою семейную жизнь Пётр Александрович устроил разумно и радостно. В дни молодости он умным любовным взглядом измерил прелесть встречных красавиц, прикоснулся к ним своим точным, весёлым анализом и выбрал Нину Васильевну, девушку с серыми глазами и спокойной, чуть-чуть насмешливой душой. Он сознательно дал волю чувствам и влюбился основательно и надолго, украсив любовь дружбой, тонким и рыцарским превосходством мужчины. Нина Васильевна с той же милой насмешливостью признала это превосходство и доверчиво полюбила мужественную силу Петра Александровича и его бодрую мудрость. Когда родился Виктор, Пётр Александрович сказал жене: — Спасибо. Это ещё сырьё, но мы воспитаем из него большого гражданина. Нина Васильевна улыбнулась, счастливо и ласково возразила: — Милый, раз это твой сын, значит, он будет и хорошим человеком. Но Пётр Александрович не был склонен преувеличивать доблести своих предков и гарантии крови, он свято верил в могущество воспитания. Он был убеждён, что вообще люди воспитываются небрежно и кое-как, что люди не умеют заниматься делом воспитания по-настоящему: глубоко, последовательно, настойчиво. Впереди он видел большое родительское творчество. Виктору было два года, когда Нина Васильевна, ласкаясь, спросила: — Ну, вот, теперь твой гражданин уже ходит и разговаривает. Ты доволен сыном? Пётр Александрович не отказал себе в удовольствии лишний раз полюбоваться Витей. Мальчик был большой, румяный, весёлый. И Пётр Александрович ответил: — Я доволен сыном. Ты его прекрасно выкормила. Можно считать, что первый период нашей работы закончен. А теперь мы за тебя возьмёмся! Он привлёк Витю к себе, поставил между колен и ещё раз пригрозил с отцовской лаской: — Возьмёмся! Правда? — Плавда, — сказал Витя, — а как ты измёсся? От Вити исходили запахи счастья и неги, безоблачной жизни и уверенности в ней. У этого будущего гражданина всё было так здорово и чисто, такой мирный, ясный взгляд, такой обещающий отцовский лоб и материнская лёгкая усмешка в серых глазах, что родители могли и гордиться, и ожидать прекрасного будущего. Нина Васильевна с каждым днём наблюдала, как на её глазах вырастает большой материнский успех: всё более красивым, ласковым и обаятельным становился сын, быстро и изящно развивается его речь, с уверенной детской грацией он ходит и бегает, с неописуемой привлекательностью он умеет шутить, смеяться, спрашивать. В этом мальчике так много настоящей живучей прелести, что даже будущий гражданин отходил несколько в сторону. Сегодняшний день Нины Васильевны был так прекрасен, что о завтрашнем дне не хотелось думать. Хотелось просто жить рядом с этой созданной ею жизнью, любоваться ею и гордиться своей высокой материнской удачей. Она встречала многих чужих детей, внимательно присматривалась к ним, и приятно было для неё ощущение редкой человеческой свободы: она никому не завидовала. И вдруг ей страшно захотелось создать ещё одну такую же прекрасную детскую жизнь. Она представила себе рядом с Витей девочку, белокурую и сероглазую, с умным лбом и смеющимся взглядом, девочку, которую можно назвать… Лидой. У неё поразительное сходство с Витей и в то же время что-то своё, ещё небывалое, единственное в мире, что так трудно представить, потому что его никогда ещё не было, оно только может быть создано материнским счастьем Нины Васильевны. — Петрусь! Я хочу девочку. — Как девочку? — удивился Пётр Александрович. — Я хочу иметь дочь. — Тебе хочется пережить материнство? — Нет, я хочу, чтобы она жила. Девочка, понимаешь? Будущая девочка. — Позволь, Нина, откуда ты знаешь, что будет обязательно девочка? А вдруг сын? Нина Васильевна задумалась на один короткий миг. Второй сын? Несомненно, что это не менее прекрасно, чем дочь. И наконец… дочь может быть третьей. Какая очаровательная компания. Она затормошила мужа в приливе радости и стыдливого женского волнения: — Послушай, Петрусь, какой ты бюрократ, ужас! Сын, такой, как Виктор, понимаешь? И в то же время не такой, свой, ты пойми, дорогой, особенный! А дочь и потом можно! Какая будет семья! Ты представляешь, какая семья! Пётр Александрович поцеловал руку жены и улыбнулся с тем самым превосходством, которое допущено было с самого начала. — Нина, это вопрос серьёзный, давай поговорим. — Ну, давай, давай поговорим. Нина Васильевна была уверена, что картина красивой семьи, такая ясная в её воображении, будет и для него соблазнительна, он оставит своё холодное превосходство. Но когда она заговорила, то почувствовала, что вместо живого великолепия жизни получаются ряды обыкновенных слов, восклицания, беспомощная мимика пальцев, получается бледная дамская болтовня. Муж смотрел на неё любовно-снисходительно, и она умолкла почти со стоном. — Нина, нельзя же давать свободу такому первоначальному инстинкту! — Какому инстинкту? Я тебе говорю о людях, о будущих людях… — Тебе так кажется, а говорит инстинкт… — Пётр! — Подожди, голубка, подожди! В этом нет ничего постыдного. Это прекрасный инстинкт, я понимаю тебя, я сам переживаю то же. Красивая семья, о которой ты говоришь, могла бы и меня увлечь, но есть цель ещё более благородная, более прекрасная. Вот послушай. Она покорно положила голову на его плечо, а он поглаживал её руку и говорил, вглядываясь в стеклянную стенку книжного шкафа, как будто за её призрачным блеском действительно видел благородные дали. Он говорил о том, что в большой семье можно воспитать только среднюю личность; так и воспитываются массы обыкновенных людей, так редки поэтому великие человеческие характеры, счастливое исключение из серой толпы. Он убеждён, что средний тип человека может быть гораздо выше. Воспитать большого человека можно только тогда, если подарить ему всю любовь, весь разум, все способности отца и матери. Нужно отбросить обычное стадное представление о семье: семья — толпа детей, беспорядочная забота о них, забота о первичных потребностях, накормить, одеть, кое-как выучить. Нет, нужна глубокая работа над сыном, филигранная, тонкая работа воспитания. Нельзя делить это творчество между многими детьми. Надо отвечать за качество. А качество возможно только в концентрации творчества. — Ты представь себе, Нина, мы дадим только одного человека, но это не будет стандарт, это будет умница, украшение жизни… Закрыв глаза, Нина Васильевна слушала мужа, ощущала лёгкое движение его плеча, когда он подымал руку, видела кончик мягкого, нежного уса, и картина красивой детской компании закрывалась туманом, а на месте её возникал рисунок блестящего юноши, мужественного, прекрасного, утончённо воспитанного, большого деятеля и большого человека в будущем. Этот образ возникал как-то бестелесно и бескровно, как образ далёкой сказки, как рисунок на экране. Вчерашние её мечты были живее и любовнее, но эта нарисованная сказка, и голос мужа, и его повороты мысли, до сих пор ещё непривычно сильные и смелые, и вековая привычка женщины верить этой мужской силе, — всё это было так согласно между собою и так цельно, что Нина Васильевна не захотела сопротивляться. С крепко спрятанной грустью она простилась с своей материнской мечтой и сказала: — Хорошо, милый, хорошо. Ты дальше видишь. Пусть будет по-твоему. Но… значит… у нас никогда не будет больше детей? — Нина! Не должно быть. Никогда. С этого дня началось что-то новое в жизни Нины Васильевны. Всё кругом стало серьёзнее, сама жизнь сделалась умнее и ответственнее, как будто только теперь окончательно умерли куклы, и навсегда ушла её девичья безмятежность. Как ни странно, но, отказавшись от материнского творчества, она только теперь почувствовала всю величину материнской страды. И Виктор теперь иначе радовал её. И раньше он был бесценной величиной в её душе, и она даже подумать не могла об его исчезновении, но раньше от его живой прелести родилась вся прелесть жизни, как будто от него исходили особенные животворящие и красивые лучи. Теперь был только он, по-прежнему дорогой и прекрасный, но кроме него как будто ничего уж нет, нет ни мечты, ни жизни. От этого Виктор становился ещё дороже и привлекательнее, но рядом с любовью поселилась и захватывала душу тревога. Сначала Нина Васильевна даже не отдавала себе отчёта в том, что это за тревога, насколько она разумна и нужна. Она просто невольно присматривалась к личику сына, она находила в нём то подозрительную бледность, то вялость мускулов, то мутность глаза. Она ревниво следила за его настроением, за аппетитом, в каждом пустяке ей начинали чудиться предвестники беды. Это сначала было остро. Потом прошло. Виктор вырастал и развивался, и её страх стал другим. Он не просыпался вдруг, не холодил сердце, не затемнял сознания, он обратился в страх деловой, будничный, обыкновенный, необходимо-привычный. Пётр Александрович не замечал ничего особенного в жизни жены. Исчезла её милая насмешливость, спокойные мягкие линии лица перешли в строгий красивый каркас, серые глаза потеряли блеск и влажность и стали более чистыми и прозрачными. Он задумался над этим и нашёл объяснение: жизнь протекает, и уходит молодость, а с нею уходят красота и нежность линий. Но всё прекрасно, впереди новые богатства жизни, кто знает, может быть, более совершенные, чем богатства молодости. Он заметил рождение новой тревоги жены, но решил, что и это — благо, — может быть, в тревоге и заключается истинное счастье матери. Сам он не чувствовал никакого страха. Он сурово разделил свою личность между работой и сыном; и в том и в другом отделе было много настоящего человеческого напряжения. Виктор с каждым днём обнаруживал всё более блестящие возможности. Пётр Александрович как будто открывал новую страну, полную природных даров и неожиданной красоты. Он показывал всю эту роскошь жене, и она соглашалась с ним. Он говорил ей: — Смотри, как много мы делаем в этом человеке. И жена улыбалась ему, и в её прозрачных строгих глазах он видел улыбку радости, тем более прекрасную, что в этих глазах её не всегда можно было увидеть. Виктор быстро уходил вперёд. В пять лет он правильно говорил по-русски и по-немецки, в десять начал знакомство с классиками, в двенадцать читал Шиллера в подлиннике и увлекался им. Пётр Александрович шёл рядом с сыном и сам поражался его быстрому шагу. Сын ослеплял его неутомимым сверканием умственной силы, бездонной глубиной талантов и свободой, с которой он усваивал самые трудные и самые тонкие изгибы мысли и сочетания слов. Чем больше развивался Виктор, тем определённее становился его характер. Его глаза рано потеряли блеск первичной человеческой непосредственности, в них всё чаще можно было читать разумное и сдержанное внимание и оценку. Пётр Александрович с радостью увидел в этом следы своего славного анализа. Виктор никогда не капризничал, был ласков и удобен в общежитии, но в движениях рта появлялась у него понимающая усмешка «про себя», что-то похожее на улыбку матери в молодости, но более холодное и обособленное. Понимающая улыбка относилась не только ко всему окружающему, она имела отношение и к родителям. Их старательная самоотверженная работа, их родительская радость и торжество были оценены Виктором по достоинству. Он хорошо понимал, что родители готовят ему исключительный путь, и чувствовал себя в силах быть исключительным. Он видел и понимал материнский страх за себя, видел всю бедную неосновательность этого страха и улыбался той же понимающей улыбкой. Окружённый любовью, заботой и верой родителей, которые никто не разделял с ним, Виктор не мог ошибиться: он был центром семьи, её единственным принципом, её религией. С той же силой рано проснувшегося анализа, с уже воспитанной логикой взрослого, он признал законность событий: родители вращаются вокруг него, как безвольные спутники. Это стало удобной привычкой и приятной эстетикой. Родителям это доставляло удовольствие, сын с сдержанной деликатностью готов был им не противоречить. В школе он учился отлично и на глазах у всех перерастал школу. Товарищи были слабее его не только в способностях, но и в жизненной позе. Это были обыкновенные дети, болтливые, легко возбудимые, находящие радость в примитиве игры, в искусственной и пустой борьбе на площадке. Виктор свободно проходил свой школьный путь, не тратил энергию на мелкие столкновения, не разбрасывался в случайных симпатиях. Жизнь семьи Кетовых протекала счастливо. Нина Васильевна признала правоту мужа: у них вырастал замечательный сын. Она не жалела о своих прошлых мечтах. Та глубокая нежность, которая когда-то рисовала в воображении большую, весёлую семью, теперь переключилась на заботу о Викторе. За этой заботой мать не видела зародившейся холодной сдержанности сына, которая казалась ей признаком силы. Она не заметила и того, что в их семье поселилась рациональная упорядоченность чувств, избыток словесных выражений. И она и муж не могли заметить, что начался обратный процесс: сын начал формировать личность родителей. Он делал это бессознательно, без теорий и цели, руководствуясь текущими дневными желаниями. По почину учителей Виктор «перепрыгнул» через девятый класс и победоносно пошёл к вузу. Родители затаили дыхание и преклонились перед звоном победы. С этого времени мать начала служить сыну, как рабыня. Перегруппировка сил в семье Кетовых совершалась теперь с невиданной быстротой, а филигранная работа по воспитанию сына закончилась сама собой, без торжественных актов. Отец ещё позволял себе иногда поговорить с сыном о разных проблемах, но ему уже не хватало прежнего уверенного превосходства, а самое главное, перед ним не было объекта, который нуждался бы в воспитании. Виктор механически выбыл из комсомола. Пётр Александрович узнал это в случайном разговоре и позволил себе удивиться: — Ты выбыл из комсомола? Я не понимаю, Виктор… Виктор смотрел мимо отца, и на его чуть-чуть припухлом лице не изменилась улыбка, которую он носил теперь всегда, как униформу, улыбка, выражающая вежливое оживление и безразличие к окружающему. — Не выбыл, а механически выбыл, — негромко сказал он, — самая законная операция. — Но, значит, ты теперь не в комсомоле? — Ты, отец, сделал удивительно правильное заключение. Если выбыл, — значит не в комсомоле. — Но почему? — Знаешь что, папа? Я понимаю, что ты можешь прийти в отчаяние от этого важного события. Для вашего поколения всё это имело значение… — А для вашего? — У нас своя дорога. Виктор с той же улыбкой о чём-то задумался и, кажется, забыл об отце. Пётр Александрович кашлянул и начал перелистывать лежавшую перед ним служебную папку. Перелистывая, он прислушивался к себе и не обнаружил в себе ни паники, ни крайнего удивления. Мелькнула служебная мысль о сыне его заместителя, который никогда не вступал в комсомол, потом такая же служебная справка о диалектике. Каждое новое поколение действительно отличается от предшествующего. Очень возможно, что комсомол не удовлетворяет Виктора, особенно, если принять во внимание, что в последнее время определились совершенно исключительные способности его в математике. Семнадцати лет Виктор по особому ходатайству был принят на математический факультет и скоро начал поражать профессоров блеском своего дарования, эрудицией и мощным устремлением в самую глубь математической науки. Почти незаметно для себя Пётр Александрович уступил ему свой кабинет, обращённый теперь в алтарь, где пребывало высшее существо, Виктор Кетов — будущий светоч математики, представитель нового поколения, которое, без сомнения, с курьерской быстротой погонит вперёд историю человечества. В тайных размышлениях Пётр Александрович предвидел, что дела и марши этого поколения будут действительно потрясающими, недаром он и его сверстники расчистили для него дорогу, а в особенности он сам мудрым решением о концентрации качества определил путь такого гения, как Виктор. В душе Петра Александровича проснулась новая отцовская гордость, но внешнее его поведение в это время не лишено было признаков зависимости. Слово «Виктор» он начал произносить с оттенком почти мистического уважения. Теперь, возвращаясь с работы, он не бросает вокруг задорных взглядов, не шутит и не улыбается, а молча кивает головой жене и вполголоса спрашивает, посматривая на закрытую белую дверь комнаты сына: — Виктор дома? — Занимается, — тихо отвечает Нина Васильевна. Пётр Александрович где-то научился приподымать своё тело на носки. Балансируя руками, он тихонько подходит к двери и осторожно приоткрывает её. — К тебе можно? — спрашивает он, просовывая в комнату одну голову, От сына он выходит торжественно-просветлённый и приглушённо говорит: — Хорошо идёт Виктор, замечательно идёт. Его уже наметили оставить для подготовки к профессорскому званию. Нина Васильевна покорно улыбается: — Как это интересно! Но знаешь, что меня беспокоит? У него какая-то нездоровая полнота. Он много работает, я боюсь за его сердце. Пётр Александрович испуганно смотрит на жену: — Ты думаешь — порок? — Я не знаю, я просто боюсь… И вот родились новые переживания и новый страх. В течение нескольких дней они вглядываются в лицо сына, и в их душах восхищение и преданность перемешиваются с тревогой. Потом приходят новые восторги и новые опасения, заполняют жизнь, как волны прибоя заливают берег, за ними не видно мелких событий жизни. Не видно, что сын давно перестал быть ласковым, что теперь не бывает, у него приветливых слов, что у него два новых костюма в то время, когда у отца один поношенный, что мать готовит для него ванну и убирает за ним, и никогда сын не говорит ей «спасибо». Не видно и надвигающейся старости родителей и действительно тревожных признаков тяжёлой болезни. Виктор не пошёл на похороны товарища-однокурсника, читал дома книгу. Пётр Александрович обратил на это удивлённое внимание: — Ты не был на похоронах? — Не был, — ответил Виктор, не бросая книги. Пётр Александрович внимательно присмотрелся к сыну, даже встряхнул головой, — настолько беспокойно и холодно стало у него на душе. Но и это впечатление пролетело бесследно и скоро забылось, как забывается ненастный день среди благодатных дней лета. Не услышали родители и громкого звучания нового мотива: как ни блестяще учился Виктор, он не отказывал себе в удовольствиях, часто отлучался из дому, иногда от него попахивало вином и чужими духами, а в его несмываемой улыбке бродили воспоминания, но никогда ни одним словом он не посвятил отца и мать в эту новую свою жизнь. К переходу сына на четвёртый курс у Петра Александровича обнаружилась язва желудка. Он побледнел, похудел, осунулся. Врачи требовали хирургического вмешательства и уверяли, что оно принесёт полное выздоровление, а Нина Васильевна теряла сознание при одной мысли о том, что мужу могут вырезать кусок желудка и перешить с места на место какую-то кишку. Виктор по-прежнему жил особой жизнью и сидел у себя в комнате или был вне дома. Вопрос об операции никак не мог разрешиться. Старый приятель Петра Александровича, известный врач-хирург, сидел у кресла больного и злился. Нина Васильевна не могла опомниться от свалившегося несчастья. Виктор вошёл к ним расфранчённый, пахнущий духами. Не меняя своей улыбки, не усиливая и не снижая выражения, Виктор пожал руку врачу и сказал: — А вы всё у одра больного? Что нового? Пётр Александрович смотрел на сына с восхищением: — Да вот думаем насчёт операции. Он всё уговаривает. Глядя на отца с прежней улыбкой, Виктор перебил его: — Да, папа, не найдётся ли у тебя пять рублей? У меня билет на «Спящую красавицу»… На всякий случай. А я обанкротился… — Хорошо, — ответил Пётр Александрович. — У тебя есть, Нина? Он убеждает скорее делать, а Нина всё боится. А я сам и не знаю как… — Чего ж там бояться? Нашлось? — сказал Виктор, принимая от матери пятёрку. — А то без денег в театре… как-то… — Ты с кем идёшь? — спросил Пётр Александрович, забыв о своей язве. — Да кое-кто есть, — уклончиво ответил сын, тоже забыв о язве. — Я возьму ключ, мама, может быть, задержусь. Он внимательно склонился перед хирургом в прощальном улыбчивом поклоне и вышел. А у родителей было такое выражение, как будто ничего особенного не произошло. Через несколько дней у Петра Александровича случился тяжёлый приступ болезни. Приятель-хирург застал его в постели и поднял скандал: — Вы кто? Вы культурные люди или вы дикари? Он засучил рукава, смотрел, слушал, кряхтел и ругался. Нина Васильевна сбегала в аптеку, заказала лекарство, возвратившись, краснела и бледнела от страха и всё спрашивала: — Ну, что? Она всё время посматривала на часы и с нетерпением ожидала восьми — в восемь лекарство будет готово. То и дело выскакивала в кухню и приносила оттуда лёд. Из своей комнаты вышел Виктор и направился к выходу. Мать налетела на него по дороге из кухни и дрожащим, уставшим голосом заговорила: — Витя, может, ты зайдёшь в аптеку? Лекарство уже готово и… уплачено. Обязательно нужно… сказал… Повернув на подушке взлохмаченную голову, Пётр Александрович смотрел на сына и улыбался через силу. Вид взрослого, талантливого сына приятен даже при язве желудка. Виктор смотрел на мать и тоже улыбался: — Нет, я не могу. Меня ждут. Я ключ возьму с собой. Хирург вскочил с места и бросился к ним. Неизвестно, что он хотел делать, но у него побледнело лицо. Впрочем, сказал он горячо и просто: — Да зачем же ему беспокоиться? Неужели я не могу принести лекарство? Это же такой пустяк! Он выхватил квитанцию из рук Нины Васильевны. У дверей поджидал его Виктор: — Вам, наверное, в другую сторону? — сказал он. — А я к центру. — Конечно, в другую, — ответил хирург, сбегая с лестницы. Когда он возвратился с лекарством, Пётр Александрович по-прежнему лежал повернув на подушке взлохмаченную голову, и смотрел сухим острым взглядом на дверь комнаты Виктора. Он забыл поблагодарить приятеля за услугу и вообще помалкивал весь вечер. И только, когда приятель прощался, сказал решительно: — Делайте операцию… Всё равно. Нина Васильевна опустилась на кресло: в её жизни так трудно стало разбирать, где кончается радость и начинается горе. Между горем и радостью появился неожиданный и непривычный знак равенства. Впрочем, операция прошла благополучно. Я рассказал одну из печальных историй с участием единственного сына-царевича. Таких историй бывает много. Пусть не посетуют на меня родители единственных детей, я вовсе не хочу их запугивать, я только рассказываю то, чему был свидетелем в жизни. Бывают и счастливые случаи в таких семьях. Бывает сверхнормальная чуткость родителей, позволяющая им и найти правильный тон и организовать товарищеское окружение сына, в известной мере заменяющее братьев и сестёр. Особенно часто приходилось мне наблюдать у нас прекрасные характеры единственных детей при одинокой матери или овдовевшем отце. В этом случае тяжёлая потеря или несомненная страда одиночества с большой силой мобилизуют и любовь и заботу детей и тормозят развитие эгоизма. Но эти случаи родятся в обстановке горя, они сами по себе болезненны и ни в какой мере не снимают проблемы единственного ребёнка. Концентрация родительской любви на одном ребёнке — страшное заблуждение. Миллионы примеров — именно миллионы — можно привести, утверждающих огромные успехи детей из большой семьи. И наоборот, успехи единственных детей страшно эфемерная вещь. Лично мне если и приходилось встречаться с самым разнузданным эгоизмом, разрушающим не только родительское счастье, но и успехи детей, то это были почти исключительно единственные сыновья и дочери. В буржуазной семье единственный ребёнок не представляет такой общественной опасности, как у нас, ибо там самый характер общества не противоречит качествам, воспитанным в единственном отпрыске. Холодная жёсткость характера, прикрытая формальной вежливостью, слабые эмоции симпатии, привычка единоличного эгоизма, прямолинейный карьеризм и моральная увёртливость и безразличие ко всему человечеству — всё это естественно в буржуазном обществе и патологично и вредно в обществе советском. В советской семье единственный ребёнок становится недопустимым центром человеческой ячейки. Родители, если бы даже хотели, не могут избавиться от вредного центростремительного угодничества. В подобных случаях только противоестественная слабость родительской «любви» может несколько уменьшить опасность. Но если эта любовь имеет только нормальные размеры, дело уже опасно: в этом самом единственном ребёнке заключаются все перспективы родительского счастья, потерять его, — значит потерять всё. В многодетной семье смерть ребёнка составляет глубокое горе, но это никогда не катастрофа, ибо оставшиеся дети требуют по-прежнему и заботы, и любви, они как бы страхуют семейный коллектив от гибели. И конечно, нет ничего более горестного, чем отец и мать, оставшиеся круглыми сиротами в пустых комнатах, на каждом шагу напоминающих об умершем ребёнке. Его единственность поэтому неизбежно приводит к концентрации беспокойства, слепой любви, страха, паники. И в то же время в такой семье нет ничего, что могло бы в том же естественном порядке этому противополагаться. Нет братьев и сестёр — ни старших, ни младших, — нет, следовательно, ни опыта заботы, ни опыта игры, любви и помощи, ни подражания, ни уважения, нет, наконец, опыта распределения, общей радости и общего напряжения, — просто ничего нет, даже обыкновенного соседства. В очень редких случаях товарищеский школьный коллектив успевает восстановить естественные тормоза для развития индивидуализма. Для школьного коллектива это очень трудная задача, так как семейные традиции продолжают действовать в прежнем направлении. Для закрытого детского учреждения типа коммуны имени Дзержинского это больше по силам, и обыкновенно коммуна очень легко справлялась с задачей. Но, разумеется, лучше всего находить такие тормоза в самой семье. Опасный путь воспитания единственного ребёнка в советской семье в последнем счёте сводится к потере семьёй качеств коллектива. В системе «единственного ребёнка» потеря качества коллектива носит определённый механический характер: в семье просто недостаточно физических элементов коллектива, отец, мать и сын и количественно, и по разнообразию типа способны составить настолько лёгкую постройку, что она разрушается при первом явлении диспропорции, и такой диспропорцией всегда становится центральное положение ребёнка. Семейный коллектив может подвергаться другим ударам подобного же «механического» типа. Смерть одного из родителей может быть указана, как самый возможный пример такого «механического» удара. В подавляющем большинстве случаев даже такой страшный удар не приводит к катастрофе и распылению коллектива; обычно оставшиеся члены семьи способны поддержать её целость. Вообще удары, которые мы условно называем «механическими», не являются самыми разрушительными. Гораздо тяжелее семейный коллектив переносит разрушительные влияния, связанные с длительными процессами разложения. Эти явления так же условно можно назвать «химическими». Я уже указывал, что «механический» тип «единственного ребёнка» только потому должен приводить к неудаче, что он необходимо вызывает «химическую» реакцию в виде гипертрофии родительской любви. «Химические» реакции в семье являются наиболее страшными. Можно назвать несколько форм такой реакции, но я хочу остановиться особо на одной, самой тяжелейшей и вредной. Русские и иностранные писатели глубоко заглянули в самые мрачные пропасти человеческой психологии. Художественная литература, как известно, лучше разработала тему преступной личности или вообще личности неполноценной, чем тему нормального, обыкновенного или положительного нравственного явления. Психология убийцы, вора, предателя, мошенника, мелкого пакостника и негодяя известна нам во многих литературных вариантах. Самые омерзительные задворки человеческой души не представляют теперь для нас ничего таинственного. Всё то, что естественно отгнивало в старом обществе, привлекало внимание таких прозорливцев, как Достоевский, Мопассан, Салтыков, Золя, не говоря уже о Шекспире. Нужно отдать справедливость великим художникам слова: они никогда не были жестокими по отношению к своим падшим героям, всегда эти авторы выступали как представители исторического гуманизма, составляющего безусловно одно из достижений и украшений человечества. Из всех видов преступления, кажется, одно предательство не нашло для себя никакого снисхождения в литературе, если не считать «Иуды из Кариота» Леонида Андреева, да и эта защита была чрезмерно слабой и натянутой. Во всех остальных случаях в тёмной душе преступника или пакостника всегда находился тот светлый уголок, оазис, благодаря которому самый последний человек оставался всё же человеком. Очень часто этим уголком была любовь к детям, своим или чужим. Дети — одна из органических частей гуманитарной идеи, в детстве как будто проходит граница, ниже которой не может пасть человек. Преступление против детей стоит уже ниже этой границы человечности, а любовь к детям — это некоторое оправдание для самого мизерного существа. Детский пряник в кармане раздавленного на улице Мармеладова («Преступление и наказание» Достоевского) воспринимается нами как ходатайство об амнистии. Но есть основания и для претензии к художественной литературе. Есть преступление, которое она не затронула своей разработкой, и как раз такое, в котором обижены дети. Я не могу вспомнить сейчас ни одного произведения, где была бы изображена психология отца или матери, отказавшихся от родительских обязанностей по отношению к малым детям, бросивших детей на произвол судьбы в нужде и смятении. Есть, правда, старый Карамазов, но его дети всё-таки обеспечены. Встречаются в литературе брошенные незаконные дети, но в таком случае даже самые гуманные писатели больше видели проблему социальную, чем родительскую. Собственно говоря, они правильно отражали историю. Барин, бросивший крестьянскую девушку с ребёнком, вовсе и не считал себя отцом, для него не только эта девушка и этот ребёнок, но и миллионы всех остальных крестьян были тем «быдлом», по отношению к которому он не был связан никакой моралью. Он не переживал отцовской или супружеской коллизии просто потому, что «низший класс» помещался за границами каких бы то ни было коллизий. Агитация Л. Н. Толстого за перенесение и на «низший класс» господской «нравственности» была бесполезна, ибо классовое общество органически не способно было на такое «просветление». Отец, бросивший своих детей, иногда даже без средств к существованию, мог бы рассматриваться нами тоже как механическое явление, и это позволило бы нам более оптимистически смотреть на положение семьи, понёсшей такой большой ущерб. Бросил и бросил, ничего не поделаешь, в семье исчезла фигура отца, вопрос ясен: семейный коллектив должен существовать без отца, стараясь как можно лучше мобилизовать силы для дальнейшей борьбы. В таком случае семейная драма объективно ничем не отличалась бы от семейного сиротства вследствие отцовской смерти. В подавляющем большинстве случаев положение брошенных детей сложнее и опаснее, чем положение сирот. Ещё так недавно жизнь Евгении Алексеевны была хорошей жизнью. Ещё живо и безмятежно вспоминалась любовь, прошумевшая в юности. От неё остался покойный след в виде большого жизненного дела — семьи, от неё родилось крепкое ощущение, что жизнь проходит честно, мудро и красиво, так, как нужно. Пусть прошла весна, пусть с такой же серьёзной закономерностью проходит тихое, тёплое лето. А впереди ещё много тепла, много солнца и радости. В семье рядом с Евгенией Алексеевной стоял муж, — Жуков, человек, не так давно обменявшийся с нею словами любви. От любви сохранились нежность, милое чувство товарищеской благодарности и дружеская простота. У Жукова длинное лицо и седловатый нос. Жизнь на каждом шагу предлагает выбор более коротких лиц и более красивых носов, но с ними не связаны ни воспоминания любви, ни пройденные пути счастья, ни будущие радости, и Евгения Алексеевна не соблазнялась выбором. Жуков — хороший, заботливый муж, любящий отец и джентльмен. Жизнь эта рушилась неожиданно и нагло. Однажды вечером Жуков не возвратился с работы, а наутро Евгения Алексеевна получила короткую записку: «Женя! Не хочу дальше тебя обманывать. Ты поймёшь, — хочу быть честным до конца. Я люблю Анну Николаевну и теперь живу с нею. На детей буду присылать ежемесячно двести рублей. Прости. Спасибо за всё. Н.». Прочитав записку, Евгения Алексеевна поняла только, что случилось что-то страшное, но в чём оно заключалось — она никак не могла сообразить. Она прочитала второй раз, третий. Каждая прочитанная строчка постепенно открывала свою тайну, и каждая тайна так мало была похожа на написанную строчку. Евгения Алексеевна беспомощно оглянулась, сдавила пальцами виски и снова набросилась на записку, как будто в ней не всё ещё было прочитано. Глаза её поймали действительно что-то новое: «хочу быть честным до конца». Тень неясной надежды промелькнула мгновенно, и снова с тем же ужасом она ощутила катастрофу. И сразу же с обидной бесцеремонностью набежали и засуетились вокруг непрошеные мелкие мысли: двести рублей, дорогая квартира, лица знакомых, книги, мужские костюмы. Евгения Алексеевна встряхнула головой, сдвинула брови и вдруг увидела самое страшное, самое настоящее безобразие: брошенная жена! Как, неужели, брошенная жена?! И дети?! Она в ужасе оглянулась: вещи стояли на месте, в спальне чем-то шелестела пятилетняя Оля, в соседней квартире что-то глухо стукнуло. У Евгении Алексеевны вдруг возникло невыносимое ощущение: как будто её, Игоря, Ольгу кто-то небрежно завернул в старую газету и выбросил в сорный ящик. Несколько дней прошли как будто во сне. Минутами явь приходила трезвая, серьёзная, рассудительная, тогда Евгения Алексеевна усаживалась в кресло у письменного стола, подпирала голову кулачками, поставленными один на другой, и думала. Сначала мысли складывались в порядке: и обида, и горе, и трудности впереди, и какие-то остатки любви к Жукову старательно и послушно размещались перед ней, как будто и они хотели, чтобы она внимательно их рассмотрела и всё разрешила. Но один из кулачков нечаянно разжимается, и вот уже рука прикрывает глаза, и из глаз выбегают слёзы, и нет уже никакого порядка в мыслях, а есть только судороги страдания и невыносимое ощущение брошенности. Рядом жили, играли, смеялись дети. Евгения Алексеевна испуганно оглядывалась на них, быстро приводила себя в порядок, улыбалась и говорила что-нибудь, имеющее смысл. Только выражение страха в глазах она не могла скрыть от них, и дети начинали уже смотреть на неё с удивлением. В первый же день она с остановившимся сердцем вспомнила, что детям нужно объяснить отсутствие отца, и сказала первое, что пришло в голову: — Отец уехал и скоро не приедет. У него командировка. Далеко, очень далеко! Но для пятилетней Оли и «скоро» и «далеко» были словами мало убедительными. Она выбегает к двери на каждый звонок и возвращается к матери грустная: — А когда он приедет? В этом страшном сне Евгения Алексеевна не заметила, как тёплой, мягкой лапой прикоснулась к ней новая привычка: она перестала по утрам просыпаться в ужасе, она начала думать о чём-то практическом, наметила, какие вещи нужно продать в первую очередь, реже стала плакать. Через восемь дней Жуков прислал незнакомую женщину с запиской без обращения: «Прошу выдать подательнице сего моё бельё и костюмы, а также бритвенный прибор и альбомы, подаренные сотрудниками, и ещё зимнее пальто и связки писем, которые лежат в среднем ящике стола, — в глубине. Н.». Евгения Алексеевна сняла с распорок три костюма и на широком диване разложила несколько газетных листов, чтобы завернуть. Потом вспомнила, что нужно ещё бельё, прибор и письма, и задумалась. Рядом стоял десятилетний Игорь и внимательно наблюдал за матерью. Увидев её замешательство, он воспрянул духом и сказал звонко: — Завернуть, да? Мама, завернуть? — Ах, господи, — простонала Евгения Алексеевна, села на диван и чуть не заплакала, но заметила молчаливую фигуру пришедшей женщины и раздражительно сказала: — Ну, как же вы так пришли… с пустыми руками! Как я должна всё это запаковать? Женщина понятливо и сочувственно посмотрела на разложенные на диване газеты и улыбнулась: — А они мне сказали: там что-нибудь найдут, корзинку или чемодан… Игорь подпрыгнул и закричал: — Корзинка? Мама, есть же корзинка! Вот та корзинка… она стоит, знаешь, где? Там стоит, за шкафом! За шкафом! Принести? — Какая корзинка? — растерянно спросила Евгения Алексеевна. — Она стоит за шкафом! За тем шкафом… в передней! Принести? Евгения Алексеевна глянула в глаза Игоря. В них была написана только бодрая готовность принести корзинку. Покоряясь ей, Евгения Алексеевна улыбнулась: — Куда там тебе принести! Ты сам меньше корзинки! Дорогой ты мой птенчик! Евгения Алексеевна привлекла сына к себе и поцеловала в голову. Вырываясь из объятий, Игорь был переполнен всё той же корзинкой. — Она лёгкая! — кричал он. — Мама! Она совсем лёгкая! Ты себе представить не можешь! На шум пришла из спальни Оля и остановилась в дверях с мишкой в руках. Игорь бросился в переднюю, и там что-то затрещало и заскрипело. — Ах ты господи, — сказала Евгения Алексеевна и попросила женщину: — Помогите, будьте добры, принести эту корзинку. Общими усилиями корзинка была принесена и поставлена посреди комнаты. Евгения Алексеевна занялась укладыванием костюмов. Она подумала, что будет очень неблагородно уложить костюмы как-нибудь; она внимательно расправляла складки и лацканы пиджаков, брючные карманы, галстуки. Игорь и Оля с деловым интересом смотрели на эту операцию и шевелили губами, если мать затруднялась в укладывании. Потом Евгения Алексеевна уложила в корзину бельё. Игорь сказал: — Навалила, навалила рубашки, а костюмы изомнутся. Евгения Алексеевна сообразила: — Да, это верно… Но вдруг обиделась: — Да ну их! Пускай разгладят! Какое мне дело? Игорь поднял на неё удивлённые глаза. Она со злостью швырнула в корзинку три пачки писем и предметы бритвенного прибора. Из красного футляра высыпались на бельё ножики в синеньких конвертиках. — Ой, рассыпала! — крикнул недовольно Игорь и начал собирать ножики. — Не лезь, пожалуйста, куда тебе не нужно! — закричала на него Евгения Алексеевна, отдёрнула руку Игоря и с силой захлопнула корзинку. — Несите! — сказала она женщине. — Записки не будет? — спросила женщина, склонив голову набок. — Какие там записки?! Какие записки! Идите! Женщина деликатно поджала губы, подняла корзинку на плечо и вышла, осторожно поворачивая корзинку в дверях, чтобы не зацепить. Евгения Алексеевна тупо посмотрела ей вслед, села на диван и, склонившись на его валик, заплакала. Дети смотрели на неё с удивлением. Игорь морщил носик и пальцем расширял дырочку в сукне письменного стола, которое когда-то давно Жуков прожёг папиросой. Оля прислонилась к двери и посматривала сурово, исподлобья, бросив мишку на пол. Когда мать успокоилась, Оля подошла к матери и сердито спросила: — А пачему она понесла корзинку? Пачему она понесла? Какая это тётя? Оля так же сурово перетерпела молчание матери и снова загудела: — Там папкины куртки и рубашки… пачему она понесла? Евгения Алексеевна прислушалась к её гуденью и вдруг вспомнила, что дети ещё ничего не знают. Отправка костюмов даже для Оли была делом подозрительным. Что касается Игоря, то, вероятно, он всё знает, ему могли рассказать во дворе. Исчезновение Жукова произвело на всех законное впечатление. Евгения Алексеевна присмотрелась к Игорю. В его позе, в этом затянувшемся внимании к дырочке что-то такое было загадочное. Игорь глянул на мать и опять опустил глаза к дырочке. Мать отстранила Олю, терпеливо ожидающую ответа, потянула к себе руку Игоря. Он покорно стал против её колен. — Ты знаешь что-нибудь? — спросила с тревогой Евгения Алексеевна. Игорь взмахнул ресницами и улыбнулся: — Ха! Я и не понимаю даже, как ты говоришь! Чего я знаю? — Знаешь об отце? Игорь стал серьёзным. — Об отце? Он завертел головой, глядя в окно. Оля дёрнула мать за рукав и прежним сердитым гудением оттенила молчаливую уклончивость Игоря: — На что ему куртки понесли? Скажи, мама! Евгения Алексеевна решительно поднялась с дивана и прошлась по комнате. Она снова глянула на них. Они теперь смотрели друг на друга, и Оля уже игриво щурилась на брата, не ожидая в своей жизни ничего неприятного и не зная, что они брошены отцом. Евгения Алексеевна вдруг вспомнила Анну Николаевну, свою соперницу, её привлекательную молодую полноту в оболочке чёрного шёлка, её стриженую голову и чуточку наглый взгляд серых глаз. Она представила себе высокого Жукова рядом с этой красавицей: что же в нём есть, кроме вожделения? — Когда приедет папа? — спросил неожиданно Игорь тем же простым, доверчивым голосом, каким он спрашивал и вчера. И он и Оля смотрели на мать. Евгения Алексеевна решилась: — Он больше не приедет… Игорь побледнел и замигал глазами. Оля послушала тишину, видно, чего-то не поняла и спросила: — А когда он вернётся? Мама? Евгения Алексеевна теперь уже строго и холодно произнесла: — Он никогда не вернётся! Никогда! У вас нет отца. Совсем нет, понимаете? — Он, значит, умер? — сказал Игорь, направив на мать белое неподвижное лицо. Оля взглянула на брата и повторила, как эхо: — …умер? Евгения Алексеевна привлекла детей к себе и заговорила с ними самым нежным, ласковым голосом, отчего в её глазах сразу забили прибои слёз, и в голосе нежность перемешивалась с горем. — Отец бросил нас, понимаете? Бросил. Он не хочет жить с нами. Он теперь живёт с другой тётей, а мы будем жить без него. Будем жить втроём: я, Игорь и Оля, а больше никого. — Он женился, значит? — спросил Игорь в мрачной задумчивости. — Женился. — А ты тоже женишься? — Игорь смотрел на мать холодным взглядом маленького человека, который честно старается понять непонятные капризы взрослых. — Я не оставлю вас, родненькие мои, — зарыдала Евгения Алексеевна. — Вы ничего не бойтесь. Всё будет хорошо. Она взяла себя в руки: — Идите играйте. Оля, вон твой медведь лежит… Оля молча пошатывалась, отталкиваясь от колен матери, щипала рукой верхнюю губу. Оттолкнувшись последний раз, она побрела в спальню. В дверях она присела возле мишки, подняла его за одну ногу и небрежно потащила в свой угол в спальне. Бросив мишку в кучу игрушек, Оля уселась на маленьком раскрашенном стуле и задумалась. Она понимала, что у матери горе, что матери хочется плакать, и поэтому нельзя снова подойти к ней и задать вопрос, который всё-таки нужно разрешить во что бы то ни стало: — А когда он приедет? В первые дни было больше всего обиды. Обидно было думать, что и её жизнь, жизнь молодой, красивой и культурной женщины, и жизнь её детей, таких милых, спокойных и способных, жизнь всей семьи, её значение и радость, можно так легко, в короткой записке, объявить пустяком, не заслуживающим ни заботы, ни раздумья, ни жалости. Почему? Потому что Жукову нравится разнообразие женщин? Но скоро из-за обиды протянула свои лапы нужда. Впрочем, и в первых её схватках Евгения Алексеевна больше чувствовала оскорбление, чем недостаток. Все двенадцать лет семейной истории были прожиты под знаком полной хозяйственной власти Евгении Алексеевны. Хотя Евгения Алексеевна и не знала всех денежных получений мужа, но он отдавал в её распоряжение достаточную сумму. Евгения Алексеевна всегда была убеждена, что она и дети имеют право на эти деньги, что семья для Жукова не только развлечение, но и долг. Теперь оказалось другое: эти деньги он уплачивал ей, Евгении Алексеевне, за её любовь, за общую спальню. Как только она надоела, он ушёл в другую спальню, а право Евгении Алексеевны и детей было объявлено пустым звуком, оно было только приложением к любовному счёту. Теперь долг и обязанность лежат на одной матери, нужно оплачивать этот долг её жизнью, молодостью, счастьем. Теперь особенно оскорбительной казалась подачка в двести рублей. В ночных бессонных раздумьях Евгения Алексеевна краснела на подушке, когда вспоминала короткую строчку: «На детей буду присылать ежемесячно двести рублей». Он самостоятельно назначил цену своим детям. Только двести рублей! Не бесконечные годы заботы, волнений, страха, не тревожное чувство ответственности, не любовь, не живое сердце, не жизнь, а только пачка кредиток в конверте! Евгения Алексеевна каждую ночь вспоминала, с каким потухшим стыдом она в первый раз приняла эти деньги от посыльного, как аккуратно исполнила его просьбу расписаться на конверте, как после его ухода она побежала в магазины, с какой бессовестной радостью вечером угостила детей пирожным. Она смотрела на них и смеялась, а гордость, человеческое и женское достоинство спрятались где-то далеко, у них хватило силы только на одно: они не позволили ей самой есть пирожное. Но только первый удар нужды вызывает оскорбление, а когда она бьёт настойчиво и регулярно, когда она каждое утро поднимает от сна злую и бессмысленную заботу, когда по целым неделям в сумочке перекатываются позеленевшие две копейки, тогда и достоинство и гордость теряются в сутолоке дневного отчаяния. И тогда конверт с пачкой кредиток приближается по считанным дням, как по лестнице, и рука дрожит от радости, выводя на конверте позорную строчку: «Двести рублей получила. Е. Жукова». С каждым днём Жуковские двести рублей становились всё более обыденным и привычным событием. Услужливая новая совесть подсказывала и рассудительное оправдание: с какой стати, в самом деле, Жуков будет наслаждаться безмятежным счастьем, пусть хоть в этих деньгах из месяца в месяц приходит к нему беспокойство, пусть платит, пусть отрывает у своей красавицы! Представление о Жукове сделалось неразборчивым, да, пожалуй, и времени не было, чтобы разобраться в нём. Симпатия к нему давно исчезла, как мужчина и муж он никогда теперь не вставал в воображении. В том, что Жуков негодяй, ограниченный и жадный самец, человек без чувства и чести, — в этом сомнений не было, но и такое осуждение переживалось Евгенией Алексеевной без страсти и желания действовать. Иногда даже она думала, что в этом человеке нет ничего привлекательного, о чём стоило бы жалеть, что, может быть, к лучшему жизнь оборвала путь рядом с этим негодяем! А когда Евгения Алексеевна получила должность секретаря в значительном тресте и пришло к ней новое дело и зарплата, образ Жукова уплыл куда-то в несомненное прошлое, покрылся дымкой пережитого горя, — она перестала о нём думать. Двести рублей, и те теперь мало с ним связывались: это обыкновенные деньги, законный и обжитый её приход. Проходили ещё недели и месяцы. Они потеряли своеобразие горя, они стали похожими друг на друга, обыкновенными, и на их однообразном фоне всё живее просыпалась собственная женская душа, подымала голову молодость. Евгении Алексеевне всего тридцать три года. Этот «классический» возраст обладает многими трудностями. Уже нет первой молодой свежести. Глаза ещё хороши, на фотографическом снимке они кажутся «волшебными», но в натуральном виде им всё-таки тридцать три года. Нижнее веко ещё умеет кокетливо приподыматься, придавая глазу вызывающий и обещающий задор, но вместе с ним приподымается и предательская штриховка морщинок, и задор получается несмелый и отдающий техникой. В этом возрасте красивое платье, какой-нибудь освежающий воротничок, тонкая наивная прошва, еле уловимое шуршание шёлка увеличивают оптимизм жизни. И Евгения Алексеевна возвратилась к этому женскому миру, к заботе о себе, к зеркалу. Она всё же и молода, и хороша, и блестят ещё глаза, и многое обещает улыбка. Евгения Алексеевна держит в руках записку, третью по счёту: «Е. А. Платить каждый месяц двести рублей для меня очень трудно. Сейчас наступают каникулы. Я предлагаю Вам отправить Игоря и Ольгу на лето к моему отцу в Умань. Они проживут там до сентября, отдохнут и поправятся. Отец и мать будут очень рады, я уже с ними списался. Если Вы согласны, сообщите запиской, я всё устрою и потом Вам напишу. Н.». Прочитав записку, Евгения Алексеевна брезгливо бросила её на стол и хотела сказать посланному, что ответа не будет. Но тут же вспомнила что-то важное. Оно мелькнуло в уме не вполне разборчиво, но похоже было на подтверждение, что детям в Умани будет действительно хорошо. Но уже через несколько мгновений «оно» сбросило с себя детское прикрытие и властно потребовало внимания. Евгения Алексеевна задержалась перед дверью, боком глянула на себя в зеркало и улыбнулась нарочно, чтобы посмотреть, как выходит. В прозрачном тумане зеркала ей ответила яркой улыбкой тонкая дама с большими чёрными глазами. Евгения Алексеевна вышла к посланному и попросила его передать, что она подумает и ответ даст завтра. Она усаживалась на диван, ходила по комнате, смотрела на детей и думала. Дети, действительно, лишены радости и развлечений. Побывать на новом месте, на лоне природы, пожить в саду, отдохнуть от волнений и драм, — это очень остроумно придумано. Жуков поступил внимательно, предложив им такую поездку. В последнее время Евгения Алексеевна мало думала о детях. Игорь ходил в школу. Во дворе у него были товарищи, с которыми он часто ссорился, но ведь это обычно. Он никогда не вспоминал об отце. Подарки Жукова, книги и игрушки, были в порядке сложены на нижней полке шкафа, но Игорь к ним не прикасался. С матерью он был ласков и прост, но старался избегать душевных разговоров, любил поболтать о разных пустяках, о дворовых происшествиях, о школьных событиях. В то же время по всему было видно, что он за матерью следит, присматривается к её настроению, прислушивается к разговорам по телефону и всегда интересуется, с кем она говорила. Когда мать возвращалась поздно, он обижался, встречал её с припухшим и покрасневшим лицом, но если она спрашивала, что с ним, он отмахивался рукой и говорил с плохо сделанным удивлением: — А что со мной? Ничего со мной! Оля росла молчальницей. Она добродушно играла, бродила по комнатам с какими-то своими заботами, уходила в детский сад и возвращалась оттуда такая же спокойная, не склонная к беседам и улыбкам. Евгения Алексеевна не могла жаловаться на детей, но какая-то тайная жизнь просвечивала в их поведении; этой тайной жизни мать не знала. Но она решила, что и так ясно: перемена обстановки для них будет полезна. Но Евгения Алексеевна думала не только о детях. Невольно её мысль сворачивала в сторону и с тихой обидой вспоминала, что в последние шесть месяцев у неё не было никакой жизни. Служба, столовая, дети, примус, починка, штопка и … больше ничего. Телефон в её квартире звонил всё реже и реже, трудно вспомнить, когда он звонил в последний раз. За зиму она ни разу не была в театре. Была на одной вечеринке, на которую отправилась поздно, уложив детей спать и попросив соседку «прислушиваться». На вечеринке за нею ухаживал весёлый круглолицый блондин, гость из Саратова, директор какого-то издательства. Он заставил её выпить две рюмки вина, после чего говорил уже не о недостатке бумаги, а о том, что со временем советское общество обязательно «нацепит на красивых женщин все драгоценности Урала, в противном случае их всё равно девать будет некуда». Евгения Алексеевна не была жеманной святошей и любила пошутить за ужином. Она ответила гостю: — Это глупости! Нам не нужны бриллианты! Бриллианты — это спесь для богатых, а наши женщины и без них хороши. Разве вы так не думаете? Гость тонко улыбнулся: — Н-нет, почему же. Вообще это неправильно, надеяться, что бриллианты могут украсить безобразие. Как угодно нарядите урода, он станет ещё уродливее. На теле красивой женщины сами драгоценности становятся богаче и прелестнее и её красоту делают прямо… прямо царственной. Вам, к примеру, очень бы пошли топазы. Евгения Алексеевна рассмеялась: — Ах, действительно, мне только топазов не хватает! Саратовский гость, любуясь, смотрел на неё через края рюмки. — Впрочем, всё это к слову, правда же. Вы и так хороши! — Ну-ну! — Да нет… я это… по-стариковски, правдиво… Если не нравится, расскажите в таком случае, как вы живёте? Евгения Алексеевна рассказывала ему о Москве, о театре, о модах и о людях, ей было весело и занятно, но вдруг она вспомнила, что уже двенадцатый час на исходе. Дома одни спят дети. Она заспешила домой, не ожидая конца вечеринки. Хозяева возмущались, блондин обижался, но никто не пошёл проводить её, и она одна пробежала по поздним улицам, стремясь к брошенным детям и убегая от обидной неловкости своего панического ухода. Вот и этот блондин! Так и прошла бесследно эта встреча, а сколько их ещё пройдёт незамеченных? Встал перед нею горький вопрос: неужели кончена, неужели кончена жизнь? Неужели впереди только починка, уборка и… старость? Наутро Евгения Алексеевна послала Жукову по почте записку с согласием на отправку детей к дедушке. За обедом она сказала о своём решении детям. Оля выслушала её сообщение безучастно, поглядывая на своих кукол, а Игорь задал несколько деловых вопросов: — А чем поедем? Поездом? — Там можно рыбу ловить? — Пароходы там есть? — Аэропланы там летают? Евгения Алексеевна уверенно ответила только на первый вопрос. Игорь удивлённо посмотрел на мать и спросил: — А что там есть? — Там есть дедушка и бабушка. Оля хмуро отозвалась, посматривая на кукол: — А пачему там дедушка? И бабушка? Евгения Алексеевна сказала, что дедушка и бабушка очень хорошие люди и там живут. Объяснение не удовлетворило Олю, — она не дослушала его и отправилась к своим куклам. После обеда Игорь подошёл к матери, приник к её плечу и спросил тихо: — Знаешь что? Этот дедушка тот? Папин? С усами? — Да. — Знаешь что? Я не хочу ехать к дедушке. — Почему? — Потому что он пахнет. Знаешь… так пахнет! Игорь рукой потрепал в воздухе. — Глупости, — сказала Евгения Алексеевна. — Ничего он не пахнет. Всё ты выдумываешь… — Нет, он пахнет, — упрямо повторил Игорь. Он ушёл в спальню и оттуда сказал громко с настойчивой слезой: — Знаешь что? Я не поеду к дедушке. Евгения Алексеевна вспомнила своего свёкра, — он приезжал прошлым летом в гости к сыну. У него действительно были седые усы с пышными старомодными подусниками. Ему уже было за шестьдесят, но он бодрился, держался прямо, водку глушил стаканами и всё вспоминал старое время, когда он работал сидельцем в винной лавке. От дедушки распространялся оригинальный, острый и неприятный запах, присущий неряшливым и давно не мытым старикам, но Евгению Алексеевну больше всего отталкивало его неудержимое стремление острить, сопровождая остроты особого значения кряканьем и смешком. Его звали Кузьмой Петровичем, и, вставая из-за стола, он всегда говорил: — Спасибо богу та и вам, казал Кузьма и Демьян. Проговорив это, он продолжительно щурился и закатывался беззвучным смехом. Евгения Алексеевна подумала, что у этого дедушки детям будет «так себе». Да, с чего они живут? Пенсия? Хата своя. Сад, как будто. Может, сын высылает? А не всё ли равно? Пусть об этом думает Жуков. Что-то тревожное и нерадостное родилось в душе Евгении Алексеевны; подозрительным был и Жуков с его жалобой на затруднительность уплаты двухсот рублей; но в душе продолжали жить и неясные надежды на какие-то перемены, на новые улыбки жизни. Через несколько дней Жуков прислал записку, в которой подробно описывал, когда и в каком порядке должны дети выехать к дедушке. Он давал до Умани провожатого; этот самый провожатый и принёс записку. Это был юноша лет двадцати, чистенький, хорошенький и улыбающийся. У Евгении Алексеевны стало почему-то легче на сердце; оставалось только неприятное впечатление от такого места письма: «Дорогу провожатого (туда и обратно) я оплачу, а тебя прошу дать рублей шестьдесят на билеты для детей, учитывая, что за Олю нужно четверть билета, — у меня сейчас положение очень тяжёлое». Но Евгения Алексеевна на всё махнула рукой. Всё больше и больше волновала её мысль о том, что, наконец-то, она останется одна на два-три месяца, совершенно одна, в пустой квартире. Она будет спать, читать, гулять, ходить в парк и в гости. Сверх всего этого должно быть ещё что-то, могущее решительно изменить её жизнь и её будущее, — об этом она боялась даже мечтать, но именно поэтому на душе становилось просторно и радостно. Дети не омрачали эту радость. Игорь как будто забыл о своём недавнем протесте. Перспектива путешествия и новых мест увлекала их. Они весело познакомились с провожатым. Оля расспрашивала его: — Поезд, так это с окнами? И всё видно? Поле? Какое поле? Провожатый в предложенных вопросах не видел ничего существенного и отвечал пустой улыбкой, но Игорь придавал им большое значение и с увлечением рассказывал Оле: — Там такие окна… не такие, как в комнате, а так задвигаются, вниз задвигаются. Когда смотришь, так ветер, и всё бежит и бежит. — А поле какое? — Это всё земля и земля, и всё растёт. Трава и деревья и эти, как их, хаты. И коровы ходят и ещё овцы. Целые такие кучи! В этих вопросах Игорь обладал большими познаниями, так как в своей жизни несколько раз путешествовал. Эти разговоры отвлекали его от запахов дедушки. Но когда пришёл день отъезда, Игорь с утра расхныкался, сидел в углу и повторял: — Так и знай, всё равно, возьму и уеду. Вот увидишь, возьму и уеду. И с какой стати! И почему ты не едешь? Какой отпуск? А тебе всё равно будет скучно без нас. Так и знай. Оля просидела целый день на своём раскрашенном стуле и всё о чём-то думала. Когда пришло время собираться на вокзал, она заплакала громко, по-настоящему, дрыгала ногами, отталкивая новые туфли, и всё протягивала руки к матери. Только этот жест, сохранившийся у неё с раннего детства, обозначал что-то определённое, потому что слов нельзя было разобрать в её плаче. Провожатый был уже здесь и весело старался уговорить Олю. — Такая хорошая девочка и кричит! Разве так можно? Оля махала на него мокрой рукой и ещё громче завопила: — Да… мамм, — и больше ничего не разберёшь. С большим трудом, вспоминая вагонные окна, коров и поле за окнами, рассказывая о волшебных садах дедушки и о чудесной реке, по которой ходят белые пароходы и рыбаки проносятся на раздутых парусах, удалось Евгении Алексеевне успокоить детей. Потом до самого отхода поезда она вспоминала жуткий ход, сделанный ею в отчаянии: — Едем, детки, на вокзал, едем. Вы не грустите, всё будет прекрасно. А на вокзале папку увидите, папка будет вас провожать… Услышав это, Оля радостно взвизгнула, и на мокром её личике разлилось выражение смеющегося счастья. Игорь как-то недоверчиво морщил носик, но сказал весело: — Вот это да! Посмотрим, какой теперь папка! Может, он теперь не такой? На улице их ожидала служебная легковая машина Жукова. За рулём сидел всё тот же шофёр, всегда небритый и строгий Никифор Иванович. Игорь пришёл в полное восхищение: — Мама! Смотри: Никифор Иванович! Никифор Иванович повернулся на своём месте, небывало сиял и пожимал всем руки. Он спросил: — Как поживаешь, Игорь? — А вы теперь не сердитый, Никифор Иванович! А я поживаю… — Игорь вдруг покраснел и поспешил по другому вопросу: — Сколько теперь тысяч? Двадцать семь! Вот это нацокало… На вокзале в буфете их ожидал Жуков. Он искусственно и церемонно поклонился Евгении Алексеевне и немедленно был отвлечён протянутыми ручонками Оли. Он поцеловал её и усадил к себе на колени. Оля в замешательстве ничего не могла сказать, только молча смеялась и поглаживала ладошками лацканы светло-серого пиджака отца. Наконец, она сказала нежно, склонив набок головку: — Это новая куртка? Это пинжак? Да? Новый?' А где ты теперь живёшь? Жуков улыбнулся с таким выражением, какое всегда бывает у взрослых, когда их приводит в восторг остроумие малышей. Игорь неловко стоял против отца, смотрел на него, опустив голову, и притопывал одной ногой. Жуков протянул ему руку и спросил так же, как спрашивал Никифор Иванович: — Ну, как поживаешь, Игорь? Игорь не успел ответить, он как-то странно поперхнулся, проглотил слюну, залился краской и отвернул лицо в противоположную сторону. Неизвестно откуда в глаз вошла слеза. Игорь так и стоял, отвернувшись от отца, сквозь слезу видел искрящиеся предметы, белые скатерти на столах, большие цветы и золотой шар на буфетной стойке. Жуков нахохлился, осторожно приподнял Олю и поставил её на пол. Её ручонка в последний раз скользнула по серому лацкану нового пиджака и упала. Куда-то упала и её улыбка, от неё остались на лице только отдельные разорванные кусочки. Жуков достал бумажник и передал провожатому его билет. — Смотрите, не потеряйте, он — обратный. И письмо. На вокзале вас встретят, а если не встретят, там недалеко. — Ну, до свиданья, малыши, — сказал он, весело обращаясь к детям, — вы всё по курортам, а меня ждут дела. Ох, эти дела, правда, Игорь? Возвратившись с вокзала, Евгения Алексеевна почувствовала, что она находится во власти беспорядка. Беспорядок был и в комнате — обычный разгром, сопровождающий отъезд, беспорядок был и в душе. Жуков обещал возвратить на вокзал машину, чтобы отвезти её домой. Она лишние полчаса просидела на вокзале, ожидая машину, и не дождалась, стала в очередь к автобусу. А, впрочем, чёрт с ним, с этим Жуковым. Кажется, провожатому он дал бесплатный билет. Евгения Алексеевна занялась уборкой, потом согрела ванну и искупалась. По мере того, как вокруг неё всё принимало обычный вид, и на душе становилось удобнее. Непривычное одиночество в квартире, тишина, чистота воспринимались почти как праздник. Она как будто впервые заметила свежесть воздуха в открытом окне, тиканье часов и уютную мягкость коврика на полу. Евгения Алексеевна сделала причёску, вытащила со дна ящика давно забытый шёлковый халатик, долго вертелась перед зеркалом, рассматривая интимную прелесть кружев и голубых лент на бельё, стройные ноги и выдержанную линию бёдер. Сказала задорно-громко: — Дурак этот Жуков! Ты, Евгения, ещё красивая женщина! Она ещё раз повернулась перед зеркалом, потом живо и энергично подскочила к книжному шкафу и выбрала томик Генри. Взобравшись с ногами на диван, она прочитала один рассказ, крепко потянулась, улеглась и принялась мечтать. Но пришёл завтрашний день, потом ещё один, потом третий, и стало ясно, что мечты её кружили в одиночестве, и жизнь не хотела мечтать с нею, а трезво катилась в прежнем направлении. На службе были те же бумажки, вызывные звонки управляющего, очередь посетителей и мелкие, будничные новости. Через учреждение, как и раньше, ритмически перекатывались волны дела. Деловые люди, как и раньше, вертели соответствующие колёсики, а в четыре часа гремели ящиками столов и с посеревшими лицами спешили домой. Что там у них за дома, и куда они спешат? Какие у них, подумаешь, притягательные жёны! Они спешили обедать, просто им хотелось есть. Во всяком случае, Евгения Алексеевна шла домой одна, — всем было с ней не по дороге. Дома, как и раньше, она разводила примус и кое-что себе готовила. Шум примуса казался теперь невыносимо оглушительным и однообразным. Таким же однообразно-скучным был и обед. На работе вокруг неё вертелось до трёх десятков мужчин. Они вовсе не были плохие и почти все были чуточку влюблены в своего секретаря. Но всё это был семейный народ, было бы в высшей степени гадко отнимать их у жён и детей… Но и без близкого мужчины было неуютно, особенно после того, как воображение взбудоражилось неожиданной и непривычной свободой. Евгения Алексеевна уже несколько раз поймала себя на рискованно-игривом тоне в разговоре с некоторыми окружающими. В этой игре она сама неприятно ощущала почти деловую сухость и холодное намерение. В её поведении не было необходимой простоты и свободы. Как будто она водила на цепочке соскучившуюся женщину и рассчитывала — куда бы её пристроить? Вечером Евгения Алексеевна лежала и думала. Господи, нельзя же так! Что это такое? Надо влюбиться, что ли! Как влюбиться? В восемнадцать лет любовь стоит впереди как неизбежная и близкая доля, её не нужно искать и организовывать. Впереди стоят и любовь, и семья, и дети, впереди стоит жизнь. А теперь, в тридцать три года, любовь нужно сделать, нужно торопиться, нужно не опоздать. И впереди стоит не жизнь, а какой-то ремонт старой жизни; в каком винегрете эта старая жизнь должна быть смешана с новой? Постепенно падала уверенность духа у Евгении Алексеевны. Прошло всего две недели, а неразборчивость и неприглядность будущего успела стать во весь рост, и снова за ним замаячила корявая фигура старости. Заглядывая в зеркало, Евгения Алексеевна уже не радовалась наряду кружев и бантиков, а искала и находила новые морщинки. И в это время как раз ангел любви пролетел над нею, и на Евгению Алексеевну упала розовая тень его сияющих крыльев. Случилось это, как всегда случается, нечаянно. Из Саратова прибыл в командировку тот самый блондин, который любил драгоценные камни. Он приехал шумный и насмешливый, ходил по служебным кабинетам, требовал, ругался и дерзил. Евгения Алексеевна с удовольствием наблюдала за этой весёлой энергией и так же энергично старалась отбивать его нападение. Он кривил лицо в жалобной мине и, повышая голос до писка, говорил: — Красавица! И вы обратились в бюрократа! Кошмар! Скоро нельзя будет найти ни одного свежего человека. — Но нельзя же иначе, Дмитрий Дмитриевич, правила есть. Как это вы так напишете «просто»? — А вот так и напишу. Дайте бумажку. Он схватил первый попавшийся обрывок бумаги и широкими движениями карандаша набросал несколько строк. Евгения Алексеевна прочитала и пришла в радостный ужас: там было написано: «В Управление треста. Дайте три тонны бумаги. Васильев». — Не годится? — презрительно спросил Дмитрий Дмитриевич. — Скажите, почему не годится? Почему? — Да кто же так пишет? «Дайте»! Что вы, ребёнок? — А как? А как нужно писать? Как? — действительно с детской настойчивостью спрашивал Дмитрий Дмитриевич. — Надо написать: настоящим ходатайствую об отпуске… на основании… и в виду… а также принимая во внимание. Так? Евгения Алексеевна улыбалась с выражением превосходства и на минуту даже забывала, что она женщина. — Дмитрий Дмитриевич, ну, как же так, «дайте»? Надо же основание — для чего, почему? — Звери! Изверги! Кровопийцы! — запищал Васильев, стоя посреди комнаты и размахивая кулаком. — Третий раз приезжаю! Четыре тонны бумаги исписали, доказывали, объясняли! Всё вам известно, всё вы хорошо знаете, на память знаете! Н-нет! Довольно! Он схватил свою дикую бумажку и ринулся в кабинет управляющего Антона Петровича Вощёнко. Через пять минут он вышел оттуда с преувеличенным горем на полном лице и сказал. — Не дал. Говорит: пришлите плановика, проверим. Такие люди называются в романах убийцами. Евгения Алексеевна смеялась, а он присел в углу и как будто заскучал, но скоро подошёл к столу и положил перед ней листик из записной книжки. На нём было написано: В тресте даже для столицы Есть хорошенькие лица, Но ужасно портит тон Этот Вощёнко Антон! Евгении Алексеевне стало весело, как давно не было, а он стоял перед ней и улыбался. Потом, осмотревшись, поставил локти на вороха папок и зашептал: — Знаете что? Плюнем на все эти бюрократические порядки… — Ну, и что? — спросила она с тайной тревогой. — А поедем обедать в парк. Там чудесно: есть зелёные деревья, пятьдесят квадратных метров неба и даже, — я вчера видел, вы себе представить не можете, — воробей! Такой, знаете, энергичный и, по-видимому, здоровый воробышек. Наверное, наш — саратовский! За обедом Васильев шутил, шутил, а потом задал вопрос: — Скажите мне, красавица, вы, значит, есть не что иное, как брошенная жена? Евгения Алексеевна покраснела, но он перехватил её обиду, как жонглёр: — Да вы не обижайтесь, дело, видите ли, в том, что я, — он ткнул пальцем в свою грудь, — я есть брошенный муж. Евгения Алексеевна поневоле улыбнулась, он и улыбку эту поднял на руки: — Мы с вами друзья по несчастью. И ведь незаслуженно, правда? И вы красивая, и я красивый, какого им хрена нужно, не понимаю. До чего плохой народ, привередливый, убиться можно! Потом они бродили по парку, ели мороженое в каком-то кафе и под вечер попали на футбольный матч. Смотрели, болели, Дмитрий Дмитриевич вякал: — До чего это полезная штука: футбол! В особенности для умственного развития! Ну, что ж? Я вижу, что они только и будут делать, что гонять этот мяч… Не поискать ли других острых ощущений? Например, кино? А через минуту он решительно предложил: — Нет, отставить кино! В кино жарко, и поэтому мне страшно захотелось чаю. Пойдёмте к вам чай пить. Так началась эта любовь. Евгения Алексеевна не противилась любви, потому что любовь хорошая вещь, а у Васильева всё выходило весело и просто, как будто иначе и быть не могло. Но через три дня Васильев уезжал. На прощанье он взял её за плечи и сказал: — Вы прекрасны, Евгения Алексеевна, вы замечательны, но я не буду на вас жениться… — О, нет… — Я боюсь жениться. У вас двое детей, семья, а я и без детей муж, по всей вероятности, неважный. Мне страшно, просто страшно. Это, знаете, очень тяжело, когда тебя жена бросает. Это удивительно неприятно! Брр! И с тех пор я боюсь. Перепуган. Хочется побыть одному, это далеко не так опасно. Но если вам нужен будет помощник для … какого-нибудь там дела, морду кому-нибудь набить или в этом роде, — я в вашем распоряжении. Он уехал, а Евгения Алексеевна, отдохнув от неожиданного любовного шквала, грустно почувствовала, что её жизнь вплотную подошла к безнадёжности. Проходили дни. В душе крепко поместился и занял много места образ Дмитрия Дмитриевича. Нет, это не была случайная греховная шутка. Образ Васильева был милым и притягательным образом, и поэтому так щемило сердце, ибо оно понимало, что Дмитрий Дмитриевич испугался двух детей и сложностей новой семьи. Хотелось нежно сказать ему: — Милый, не нужно бояться моих детей, они добрые, прекрасные существа, они щедро заплатят за отцовскую ласку. Дети теперь вспоминались с нестерпимой нежностью. В будущем только они стояли рядом с нею, а капризная прелесть Дмитрия Дмитриевича могла годиться только для игры воображения. Что он такое? Случайный расписной пряник, мгновенный луч зимнего солнца? Дети… И вот это будущее. И только! От Игоря было получено одно письмо. В аккуратных ученических строчках его было беспокойство. Игорь писал: «Мама, мы здесь живём у дедушки и у бабушки. Мы сильно скучаем. Дома жить лучше. Дедушка нам всё рассказывает, а бабушка мало рассказывает. Речки здесь никакой нету и пароходов нету. Яблок тоже нету, только есть вишни. На деревья нельзя лазить, а бабушка нам даёт вишни, а другие вишни продаёт на базаре. Я тоже ходил на базар, только вишней не продавал, а смотрел на людей, какие люди. Вчера приехал папа и уехал. Целую тебя тысячу раз. Любимый твой сын Игорь Жуков». Евгения Алексеевна задумалась над письмом. Только одна строчка говорила прямо: «Дома жить лучше». Бабушка, по всей вероятности, не очень ласкова с детьми. Вишен для них жалеет. И зачем приезжал папа? Что ему нужно? Беспокойство Евгении Алексеевны не успело разгореться как следует, — пришло второе письмо: «Милая наша мамочка, нельзя больше терпеть. Забери нас отсюда. Яблок ещё нету, а вишней нам дают мало, всё жадничают. Мамочка, забери скорей, приезжай, потому что терпения больше нету. Любимый твой сын Игорь Жуков». Евгения Алексеевна в первый момент растерялась. Что нужно делать? Сказать Жукову? Ехать самой? Послать кого-нибудь? Кого послать? Ага, того самого провожатого. Она бросилась к телефону. После разрыва она первый раз услышала голос мужа в телефонной трубке. Голос был домашний, знакомый. Он теперь казался самодовольным и сытым. Разговор был такой: — Чепуха! Я был там в командировке. Прекрасно всё. — Но дети не хотят жить. — Мало ли чего? Чего могут хотеть дети! — Я не хочу спорить. Вы можете послать того самого молодого человека? — Нет, не могу. — Что? — Не могу я никого посылать. И не хочу. — Вы не хотите? — Не хочу. — Хорошо, я сама поеду. Но вы должны помочь деньгами. — Благодарю вас, не хочется участвовать в ваших истериках, капризах. И предупреждаю: до сентября я всё равно денег вам присылать не буду. Евгения Алексеевна хотела ещё что-то сказать, но трубка упала. Никогда ещё ни один человек в жизни не вызывал у неё такой ненависти. Отправка детей в Умань была для Жукова только выгодным предприятием. Как мог этот жалкий человек обмануть её? Зачем она малодушно поддалась его предложению? Неужели? Ну, конечно, и она поступила, как жадная тварь, которой мешали дети. Дмитрий Дмитриевич? Ну, что ж? И он боится этих несчастных детей. Всем они мешают, у всех стоит на дороге, все хотят столкнуть их куда-нибудь, запрятать. В полном развёрнутом гневе действовала Евгения Алексеевна в эти дни. Выхлопотала себе трёхдневный отпуск. Продала две бархатные гардины и старые золотые часы, послала телеграмму Игорю. И самое главное: налитыми гневом глазами глянула на телефонную трубку на столе и сказала: — Вы не будете платить? Посмотрим! На другое утро она подала заявление в суд. Слово «алименты» мелькало в коридорах суда. Вечером она выехала в Умань. В её душе теснились большие чувства: взволнованная и грустная любовь к детям, обиженная нежность к Дмитрию Дмитриевичу и нестерпимая ненависть к Жукову. У стариков Жуковых она была от поезда до поезда. Там она нашла такую раскалённую атмосферу вражды и такую войну, что задерживаться нельзя было ни на один час, тем более, что её приезд очень усилил детскую сторону. После первых ошеломляющих объятий и слёз дети оставили мать и бросились на врага. У Оли личико сделалось злым и нахмуренным, и на нём было написано только одно: беспощадность. Она входила в комнаты с большой палкой и старалась колотить этой палкой по всему решительно: по столам и стульям, по подоконникам, она только стекло почему-то не била. Старики старались отнять у неё палку и спрятать. Потеряв оружие, Оля замахивалась ручонкой на деда, закусывала губу и шла искать другую палку, не теряя на лице выражения беспощадности. Дедушка следил за ней насторожённым глазом разведчика и говорил: — Плохих воспитали детей, сударыня! Разве это ребёнок? Это моровое поветрие! Игорь смотрит на дедушку с искренним презрением: — Это вы моровое поветрие! Вы имеете право бить нас ремешками? Имеете право? — Не лазьте по деревьям! — Жаднюги! — с отвращением продолжает Игорь. — Сквалыги! Скупердяи! Он — Кащей, а она — баба-яга! — Игорь! Что ты говоришь! — останавливает сына мать. — Ого! Он ещё и не так говорил. Скажи, как ты говорил? — Как я говорил? Отцу они такого наговорили! — Игорь передразнил: — У нас ваши птенчики, как у Христа за пазухой. У Христа! Он сам, как Христос, ха. По десять вишен на обед! За пазухой! А что он про тебя говорил? Говорил: ваша мать за отцом поплакала, поплакала! В переполненном твёрдом вагоне, кое-как разместив вещи и детей, Евгения Алексеевна оглянулась с отчаянием, как будто только что выскочила из горящего дома. У Оли и в вагоне оставалось на лице выражение беспощадности, и она не интересовалась ни окнами, ни коровами. Игорь без конца вспоминал отдельные случаи и словечки. Евгения Алексеевна смотрела на детей, и ей хотелось плакать не то от любви, не то от горя. Снова у Евгении Алексеевны потекли дни, наполненные активностью сердца, заботами и одиночеством. Одиночество пришло новое, независимое от людей и дел. Оно таилось в глубине души, питалось гневом и любовью. Но гнев отодвинул любовь в самый далёкий угол. Без рассуждений и доказательств пришла уверенность, что Жуков преступник, человек опасный для общества и людей, самое низкое существо в природе. Досадить ему, оскорбить, убить, мучить могло сделаться мечтой её жизни. И поэтому с таким жёстким злорадством она выслушала его голос в телефонной трубке после постановления суда, присудившего Жукову уплату алиментов по двести пятьдесят рублей в месяц: — Я чего угодно мог ожидать от вас, но такой гадости не ожидал… — Угу! — Что? Вы обыкновенная жадная баба, для которой благородство непонятная вещь. — Как вы сказали? Благородство? — Да, благородство. Я оставил вам полную квартиру добра, библиотеку, картины, вещи… — Это вы из трусости оставили, из подлости, потому что вы — червяк…. — А теперь вы позорите моё имя, мою семью… Силы изменили Евгении Алексеевне. Она из всей силы взяла трубку обеими руками, как будто это было горло Жукова, потрясла трубкой и хрипло закричала в неё: — Мелкая тварь, червяк, разве у тебя может быть семья? Она произносила бранные слова, и они её не удовлетворяли, а других, более оскорбительных, она не находила. Для неё самой становилась невыносимой эта одинокая ненависть. Нужно было о ней кому-то рассказывать, усиливая краски, вызывать у людей такую же ненависть, добиться того, чтобы люди называли Жукова мерзавцем, червяком. Хотелось, чтобы люди презирали Жукова и выражали это презрение с такой же силой, как она. Но ей некого было привлечь в соучастники своей злобы, и она удивлённо раздумывала: почему люди не видят всей низости Жукова, почему разговаривают с ним, работают, шутят, подают ему руку. Но люди не видели отвратительной сущности Жукова и не поступали с ним так, как хотелось Евгении Алексеевне. Только дети видели всю глубину её горя и раздражения, и с детьми она давно перестала стесняться. Очень часто вспоминала при них о муже, выражала презрительные мысли, произносила оскорбительные слова. С особым торжеством она сообщила им о постановлении суда: — Ваш милый папенька воображает, что мне нужна его милостыня — двести рублей! Эта гадина забыла, что живёт в Советском государстве. Будет платить по суду, а не заплатит, в тюрьме насидится! Дети выслушивали такие слова молча. Оля при этом хмурилась и сердито задумывалась. Игорь посматривал иронически. В характере детей после поездки к дедушке произошли изменения. Евгения Алексеевна видела их, но у неё не находилось свободной души, чтобы задуматься над этим. Она останавливала внимание на том или ином детском проявлении, но в ту же минуту на неё стремительно набегали новые заботы и приступы гнева. У Игоря изменилось даже выражение лица. Раньше на нём всегда была разлита простая и доверчивая ясность, украшенная спокойной и умной бодростью карих глаз. Теперь на этом лице всё чаще и чаще стало появляться выражение хитроватой подозрительности и ссужающей насмешки. Он научился посматривать вкось, прищурив глаза, его губы умели теперь неуловимо змеиться, как будто они надолго заряжены были презрением. У соседей была вечеринка, — конечно, обычное семейное веселье, какое может быть у каждого. Вечером из их квартиры доносятся звуки патефона и шарканье ног на полу — танцуют. Игорь лежит уже в постели. Он налаживает свою высокомерную и всепонимающую гримасу и говорит: — Накрали советских денег, а теперь танцуют! Мать удивлена: — Откуда ты знаешь, что они накрали? — Конечно, накрали, — с пренебрежительной уверенностью говорит Игорь, — а что им стоит накрасть? Коротков, знаешь, где служит? Он магазином заведует. Взял и накрал. — Как тебе не стыдно, Игорь, сочинять такие сплетни? Как тебе не стыдно? — Им не стыдно красть, а чего мне будет стыдно? — так же уверенно говорит Игорь и смотрит на мать с таким выражением, как будто знает, что и она что-то «накрала», ему только не хочется говорить. Глубокой осенью у Евгении Алексеевны остановилась приехавшая в Москву на несколько дней сестра Надежда Алексеевна Соколова. Она была гораздо старше Евгении и массивнее её. От неё отдавало тем приятным и убедительным покоем, какой бывает у счастливых, многодетных матерей. Евгения Алексеевна обрадовалась ей и с жаром посвятила во все подробности своей затянувшейся катастрофы. Разговаривали они больше в спальне наедине, но иногда за обедом Евгения Алексеевна не могла удержаться. Отвечая на её сетования, Надежда как-то сказала: — Да ты брось нудьгой заниматься! Чего ты ноешь? Выходи замуж второй раз! На них смотришь? На Игоря? Да Игорю мужчина нужнее, чем тебе. Что он у тебя растёт в бабской компании? Не кривись, Игорь, — смотри, какой деспотический сын! Он хочет, чтобы мать только и знала, что за ним ходить. Выходи. Ихний брат к чужим детям лучше относится, чем мы. Они шире… Игорь ничего не сказал на это, только пристально рассматривал тётку немигающими глазами. Но когда Надежда уехала, Игорь не пожалел её: — Ездят тут разные… Жила у нас пять дней, всё даром, конечно, для неё выгода. На чужой счёт… ещё бы! — Игорь, меня начинают раздражать твои разговоры! — Конечно, тебя раздражают! Она тебе наговорила, наговорила, про мужчин разных! Выходи замуж, выходи замуж, так ты и рада! — Игорь, перестань! Евгения Алексеевна крикнула это громко и раздражённо, но Игорь не испугался и не смутился. По его губам пробежала эта самая змейка, а глаза смотрели понимающие и недобрые. О характере Игоря доходили плохие слухи и из школы. Потом Евгению Алексеевну пригласил директор. — Скажите, откуда у вашего мальчика такие настроения? Я не допускаю мысли, что это ваше влияние. — А что такое? — Да нехорошо, очень нехорошо. Об учителях он не говорит иначе, как с осуждением. Учительнице сказал в глаза: вы такая вредная, потому что жалованье за это получаете! И вообще в классе он составляет ядро… ну… сопротивления. Директор при Евгении Алексеевне вызвал Игоря и сказал ему: — Игорь, вот при матери дай обещание, что ты одумаешься. Игорь быстро глянул на мать и нагло скривил рот. Переступил с ноги на ногу и отвернулся с скучающим видом. — Ну, что же ты молчишь? Игорь посмотрел вниз и снова отвернулся. — Ничего не скажешь? Игорь поперхнулся смехом — так неожиданно смех набежал на него, но в первый же момент остановил смех и сказал рассеянно: — Ничего не скажу. Директор ещё несколько секунд смотрел на Игоря и отпустил его: — Ну, иди. Мать возвратилась домой испуганная. Перед этой мальчишеской злобностью она стояла в полней беспомощности. В её душе давно всё было разбросано в беспорядке, как в неубранной спальне. А у Игоря начинала проглядывать цельная личность, и эту цельность ни понять, ни даже представить Евгения Алексеевна не умела. Жизнь её всё больше и больше тонула в раздражающих мелочах. На службе произошло несколько конфликтов, виновата в них была главным образом её нервность. Алименты от Жукова поступали неаккуратно, нужно было писать на него жалобы. Жуков уже не звонил ей, но о его жизни и делах доходили отзвуки. У новой жены его родился ребёнок, и Жуков поэтому возбудил дело об уменьшении суммы алиментов. Весной он на улице встретил Игоря, усадил в машину, катал по Ленинградскому шоссе, а на прощание подарил свой ножик, состоящий из одиннадцати предметов. Игорь возвратился с прогулки в восторженном состоянии, размахивал руками и всё рассказывал о новых местах, папиных шутках и папиной машине. Ножик он привязал на шнурок к карману брюк, целый день раскрывал и закрывал его, а вечером достал где-то прутик, долго обстругивал его, насорил во всех комнатах и. наконец, обрезал палец, но никому не сказал об этом и полчаса обмывал палец в умывальнике. Евгения Алексеевна увидела кровь, вскрикнула: — Ах, ты, господи, Игорь, что ты делаешь? Брось свой гадкий нож! Игорь обернулся к ней озлобленный: — Ты имеешь право говорить «гадкий нож»? Ты имеешь право? Ты мне его не подарила! А теперь «гадкий нож»! Потому что папка подарил! Так тебе жалко? Евгения Алексеевна плакала в одиночку, потому что и дома не от кого было ожидать сочувствия. Оля не воевала с матерью и не дерзила ей, но она перестала повиноваться матери, и это выходило у неё замечательно, без оглядки и страха. Целыми днями она пропадала то во дворе, то у соседей, возвращалась домой измазанная, никогда ни о чём не рассказывала и не отзывалась на домашние события. Иногда она останавливалась против матери, закусив нижнюю губу, смотрела на неё сурово и непонятно и так же бессмысленно поворачивалась и уходила. Запрещений матери она никогда не дослушивала до конца, — над ней не было никакой власти. Даже в те минуты, когда мать меняла Оле бельё или платье, Оля смотрела в сторону и думала о своём. Наступали тяжёлые дни, полные отчаяния и растерянности. Не такое уже и давнее время счастья перестало даже мелькать в воспоминаниях, да и что хорошего могла принести память, если в памяти нельзя было обойтись без Жукова? Весной Евгения Алексеевна начала подумывать о смерти. Она ещё не вполне ясно представляла, что может произойти, но смерть перестала быть страшной. От Дмитрия Дмитриевича изредка приходили письма нежные и уклончивые в одно время. В апреле он приехал снова в командировку, задержал её руку в своей, и взгляд его не то просил о прощении, не то говорил о любви. Из треста они вышли вместе. Она ускорила шаг, как будто надеялась, что он не догонит её. Он взял её за локоть и сказал суровым, серьёзным голосом: — Евгения Алексеевна, нельзя же так. — А как можно? — она остановилась на улице и посмотрела в его глаза. Он ответил ей глубоким взглядом серых глаз, но ничего не сказал. Поднял шляпу и свернул в переулок. В мае произошли события. В одной из соседних квартир муж сильно избил жену. Он бил её ногами и кулаками, выбросил на лестницу. Муж был журналист, пользовался известностью, считался знатоком в каких-то специальных вопросах. Все верили, что Горохов талантливый и хороший человек. Избитая жена переночевала одну ночь у Коротковых. И Коротковы, и Жуковы, и другие знали, что Горохов с женой обращается плохо, а она не способна даже подумать о протесте. Все привыкли считать, что это касается Гороховых, это их семейный стиль, рассказывали о них анекдоты, смеялись, но при встрече с Гороховым не высказывали сомнений в том, что он хороший и талантливый человек. Узнав о новом скандале, Евгения Алексеевна долго ходила из комнаты в комнату, молча любовалась узором на скатерти, потом нашла в столовой забытую на столе бутылочку с уксусом и долго рассматривала белые фигурные буквы на тёмно-синем фоне этикетки. Края этикетки были жёлтые, и было там написано много разных слов; она увлеклась одним: «мособлпищепромсоюз». В её глазах сверкнула даже улыбка иронии; не так легко было перевести это слово на обыкновенный язык: московский областной пище-промышленный союз. А может быть, и не так, пище-промышленный как-то нехорошо. Её глаза остановились на скромной виньетке, удивились её простоте. Осторожно поставив бутылочку на стол, она вышла на лестницу, спустилась вниз и позвонила к Коротковым. Там выслушала жалкий бабий равнодушный лепет избитой жены, глядела на неё сухими воспалёнными глазами и ушла, не чувствуя ни своего тела, ни своей души. Поднимаясь по лестнице, она неожиданно для себя толкнула дверь Горохова. Её никто не встретил. В первой комнате сидела девочка лет четырёх, прямо на голом, грязном полу и перебирала табачные коробки. Во второй комнате за письменным столом она увидела самого Горохова. Это был маленький человечек с узким носиком. Он удивлённо поднял голову к Евгении Алексеевне и по привычке приветливо улыбнулся, но заметил что-то странное в её горящих глазах и привстал. Евгения Алексеевна прислонилась плечом к двери и сказала, не помня себя: — Знаешь что? Знаешь что, мерзавец? Я сейчас напишу в газету. Он смотрел на неё зло и растерянно, потом положил ручку на стол и отодвинул кресло одной рукой. Она быстро подалась к нему и крикнула: — Всё напишу, вот увидишь, скотина! Ей показалось, что он хочет её ударить. Она бросилась вон из комнаты, но страха у неё не было, её переполняли гнев и жажда мести. Влетев в свою комнату, она сразу же открыла ящик письменного стола и достала бумагу. Игорь сидел на ковре и раскладывал палочки, проверяя их длину. Увидев мать, Игорь бросил работу и подошёл к ней: — Мама, ты получила деньги? — Какие деньги? — спросила она. — От отца. Папины деньги получила? Евгения Алексеевна бросила удивлённый взгляд на сына. У него вздрагивала губа. Но Евгения Алексеевна думала всё-таки о Горохове. — Получила, а тебе что нужно? — Мне нужно купить «конструктор». Это игра. Мне нужно. Стоит тридцать рублей. — Хорошо… А при чём папины деньги? Деньги все одинаковы. — Нет, не одинаковы. То твои деньги, а то мои! Мать поражённая смотрела на сына. Все слова куда-то провалились. — Ты чего на меня смотришь? — сгримасничал Игорь. — Деньги эти папа для нас даёт. Они наши, а мне нужно купить «конструктор»… И давай! Лицо у Игоря было ужасно: это было соединение наглости, глупости и бесстыдства. Евгения Алексеевна побледнела, отвалилась на спинку стула, но увидела приготовленный листик бумаги и… всё поняла. В самой глубине души стало тихо. Не делая ни одного лишнего движения, ничего не выражая на белом лице, она из стола достала пачку десяток и положила на стекло. Потом сказала Игорю, вкладывая в каждое слово тот грохот, который только что прокатился в душе: — Щенок! Вот деньги, видишь? Говори, видишь? — Вижу, — сказал тихо испуганный Игорь, не трогаясь с места, как будто его ноги приклеились к полу. — Смотри! Евгения Алексеевна на том же заготовленном листке бумаги написала несколько строк. — Слушай, что я написала: «Гражданину Жукову. Возвращаю поступившие от вас деньги. Больше присылать не трудитесь. Лучше голодать, чем принимать помощь от такого, как вы. Е.». Не отрываясь взглядом от лица сына, она запечатала деньги и записку в конверт. У Игоря было прежнее испуганное выражение, но в глазах уже заиграли искорки вдохновенного интереса. — Этот пакет ты отнесёшь этому гражданину, который бросил тебя, а теперь подкупил тебя старым ножиком. Отнесёшь к нему на службу. Понял? Игорь кивнул головой. — Отнесёшь и отдашь швейцару. Никаких разговоров с от… с Жуковым. Игорь снова кивнул головой. Он уже разрумянивался на глазах и следил за матерью, как за творящимся чудом. Евгения Алексеевна вспомнила, что-то ещё нужно сделать… — Ага! Там рядом редакция газеты… Впрочем, это я отправлю по почте. — А зачем газета? Тоже о… этом… Жу… — О Горохове. Напишу о Горохове! — Ой, мамочка! И ногами бил, и линейкой! Ты напишешь? Она с недоверием присматривалась к Игорю. Мать не хотела верить его сочувствию. Но Игорь серьёзно и горячо смотрел ей в глаза. — Ну, иди, — сказала она сдержанно. Он выбежал из комнаты, не надевая кепки. Евгения Алексеевна подошла к окну и видела, как он быстро перебегал улицу, в его руке белел конверт, в котором она возвращала жизни своё унижение. Она открыла окно. На небе происходило оживлённое движение: от горизонта шли грозовые тучи. Главные их силы мрачно чернели, а впереди клубились весёлые белые разведчики; далеко ещё ворчал гром, от него в комнату входила прохлада. Евгения Алексеевна глубоко вздохнула и села писать письмо в газету. Гнева в ней уже не было, но была холодная, уверенная жёсткость. Игорь возвратился через полчаса. Он вошёл подтянутый и бодрый, стал в дверях и сказал звонко: — Всё сделал, мама! Мать с непривычной, новой радостью взяла его за плечи. Он отвёл было глаза, но сейчас же глянул ей в лицо чистым карим лучом и сказал: — Знаешь что? Я и ножик отдал. Письмо Евгении Алексеевны в газету имело большой резонанс, её личность вдруг стала в центре общественного внимания. К ней приезжали познакомиться и поговорить. Целый день звонил телефон. Она не вполне ясно ощущала всё происходящее, было только понятно, что случилось что-то важное и определяющее. Она в особенности убедилась в этом, когда поговорила с Жуковым. — Слушайте, как я должен принять вашу записку? Евгения Алексеевна улыбнулась в трубку: — Примите это как пощёчину. Жуков крякнул в телефон, но она прекратила разговор. Ей захотелось жить и быть среди людей. И люди теперь окружили её вниманием. Игорь ходил за матерью, как паж, и осматривался вокруг с гордостью. Никто с ними не говорил об отце, все интересовались Евгенией Алексеевной как автором письма о Горохове. Игорь оказал ей: — Они всё про Горохова, а про нас с тобой ничего и не знают. Правда? Мать ответила: — Правда, Игорь. Только ты ещё помоги мне. Займись, пожалуйста, Ольгой, она совсем распустилась. Игорь немедленно занялся. Он через окно вызвал Ольгу со двора и сказал ей: — Слушайте, уважаемый товарищ Ольга! Довольно вам дурака валять! Ольга направилась к двери, Игорь стал в дверях. Она глянула на Игоря: — А как? — Надо слушаться маму. — А если я не хочу? — Ну… видишь… теперь я над тобой начальник. Ты понимаешь? Ольга кивнула головой и спросила: — Ты начальник? — Пойдём к маме… — А если я не хочу? — Это не пройдёт, — улыбнулся Игорь. — Не пройдёт? — посмотрела на него лукаво. — Нет. С тем же безразличным выражением, с каким раньше Оля выходила от матери, сейчас она двинулась в обратном направлении. Игорь чувствовал, что над ней ещё много работы. У матери произошёл разговор, имеющий директивный характер. Оля слушала невнимательно, но рядом с матерью стоял гордый Игорь, молчаливая фигура которого изображала законность. Дела вообще пошли интересно. Неожиданно вечером в их квартиру ввалился белокурый полный человек. — Евгения Алексеевна! Вы такой шум подняли с этим Гороховым… Все только и говорят о вас. Я вот не утерпел, приехал. — Ах, милый Дмитрий Дмитриевич, как это вы хорошо сделали, — обрадовалась и похорошела Евгения Алексеевна. — Знакомьтесь, мои дети. — Угу, — серьёзно осклабился Дмитрий Дмитриевич. — Это, значит, Игорь? Симпатичное лицо. А это Оля. У неё тоже лицо симпатичное. А я к вам с серьёзным разговором: дело, видите ли, в том, что я хочу жениться на Евгении Алексеевне. Блондин умолк, стоял посреди комнаты и вопросительно посматривал на ребят. — Дмитрий Дмитриевич, — смущённо сказала Евгения Алексеевна, — надо бы со мной раньше поговорить… — С вами мы всегда согласуем, а вот они, — сказал Дмитрий Дмитриевич. — Господи, вы нахал! — Нахал! — протяжно рассмеялась Ольга. — Ну, так как, Игорь? Игорь спросил: — А какой вы? — Я? Вот так вопрос! Я человек верный, весёлый. Мать вашу очень люблю. И вы мне нравитесь. Только на детей я стрррогий, — заурчал он басом. — Ой, — запищала радостно Оля. — Видите, она уже кричит, а ты ещё держишься. Это потому, что ты мужчина. Ну, так как, Игорь, я тебе нравлюсь? Игорь без улыбки ответил: — Нравитесь. Только… вы нас бросать не будете? — Вы меня не бросайте, голубчики! — прижал руку к груди Дмитрий Дмитриевич. — Вы меня не бросайте, круглого сироту! Оля громко засмеялась: — Сироту! — Товарищи! Что это такое, в самом деле! Надо же меня спросить, — взмолилась Евгения Алексеевна. — А вдруг я не захочу. Игорь возмутился: — Мама! Ну, какая ты странная! Он же всё рассказал. Нельзя же так относиться к человеку! — Верно, — подтвердил Дмитрий Дмитриевич. — Отношение к человеку должно быть чуткое! — Вот видишь? Мамочка, выходи за него, всё равно вы давно сговорились. И по глазам видно. Ой, и хитрые! Дмитрий Дмитриевич пришёл в крайний восторг: — Это же… гениальные дети! А я, дурень, боялся! История Евгении Алексеевны, конечно, не самая горестная. Встречаются и такие отцы, которые умеют не только бросить детей, но и ограбить их, перетащив на новое место отдельные соломинки семейного гнезда. Говорят, есть такие отцы, которые, оставив семью, умеют сохранить действительно благородные отношения с детьми, даже принимают участие в их воспитании, даже воспитывают из них правильных людей. Я верю, что это возможно, но я таких не видел. Зато я встречал людей, которые умеют не поддаваться впечатлениям первых семейных недоразумений, способны пренебречь притягательной прелестью новой любви и сохранить в чистоте договор с женой, не придираясь к отдельным её недостаткам, обнаруженным с таким запозданием. В этом случае и долг перед детьми выполняется более совершенно, и таких людей можно считать образцами. Но много есть ещё «благородных» и неблагородных донжуанов, которые с безобразной слабостью рыскают по семейным очагам, разбрасывая повсюду стайки полусирот, которые, с одной стороны, всегда готовы изображать ревнителей свободы человеческой любви, с другой — готовы показать своё внимание к брошенным детям, с третьей стороны — просто ничего не стоят как люди и не заслуживают никакой милости. Обиженные и оскорблённые матери и дети при всякой возможности должны обращать «химическую» фигуру такого алиментщика в «механический» и простой нуль. Не нужно позволять этим людям кокетничать с брошенными ими детьми. И во всяком случае необходимо рекомендовать особую деликатность в вопросе об алиментах, чтобы эти деньги не вносили в семью никакого разложения. Целость и единство семейного коллектива — необходимое условие хорошего воспитания. Оно разрушается не только алиментщиками и «единственными принцами». Оно разрушается и ссорами родителей, и деспотической жестокостью отца, и легкомысленной слабостью матери. Кто хочет действительно правильно воспитать своих детей, тот должен беречь это единство. Оно необходимо не только для детей, но и для родителей. Как же быть, если остался только один ребёнок, и другого почему-либо вы родить не можете? Очень просто: возьмите в вашу семью чужого ребёнка, возьмите из детского дома или сироту, потерявшего родителей. Полюбите его, как собственного, забудьте о том, что не вы его родили, и самое главное, не воображайте, что вы его облагодетельствовали. Это он пришёл на помощь вашей «косой» семье, избавив её от опасного крена. Сделайте это обязательно, как бы ни затруднительно было ваше материальное положение.
ГЛАВА ШЕСТАЯ Перед нами целый круг вопросов: это вопросы об авторитете, дисциплине и свободе в семейном коллективе. В старое время вопросы эти разрешались при помощи пятой заповеди: «Чти отца твоего и матерь твою, и благо ти будет, и долголетен будеши на земли». Заповедь правильно отражала отношения в семье. Почитание родителей действительно сопровождалось получением положительных благ, — разумеется, если родители сами обладали такими благами. А если не обладали, то в запасе оставалось царствие небесное. В царствии небесном блага были эфемернее, но зато лучше по качеству. На всякий же случай пятая заповедь допускала получение благ иного порядка, — благ со знаком минус. На уроках закона божия батюшки особенно подчёркивали этот вариант, который звучал приблизительно так: «Чти отца твоего и матерь твою, а если не будешь чтить, за последствия не отвечаем». Последствия приходили в виде ремешка, палки и других отрицательных величин. Батюшки приводили исторические примеры, из которых было видно, что в случае непочтения к родителям или к старшим господь-бог не склонен к мягкотелости. Хам за непочтение к отцу поплатился очень серьёзно за счёт всех своих потомков, а группа детей, посмеявшихся над пророком Елисеем, была растерзана волчицей. Рассказывая о таком ярком проявлении господней справедливости, батюшки заканчивали: — Видите, дети, как наказывает господь-бог тех детей, которые непочтительно ведут себя по отношению к родителям или старшим. Мы, дети, видели. Божеский террор нас не очень смущал: господь-бог, конечно, был способен на всё, но что волчица приняла такое активное участие в расправе, — нам как-то не верилось. Вообще, поскольку пророки Елисеи и другие важные лица встречались с нами редко, мы не могли бояться небесного возмездия. Но и на земле было достаточно охотников с нами расправляться. И для нас пятая заповедь, освящённая богом и его угодниками, была всё-таки фактом. Так из господней заповеди вытекал родительский авторитет. В современной семье иначе. Нет пятой заповеди, никаких благ никто не обещает ни со знаком плюс, ни со знаком минус. А если отец в порядке пережитка и возьмётся за ремешок, то это будет всё-таки простой ремешок, с ним не связана никакая благодать, а объекты порки ничего не слышали ни о непочтительном Хаме, ни о волчице, уполномоченной господом. Что такое авторитет? По этому вопросу многие путают, но вообще склонны думать, что авторитет даётся от природы. А так как в семье авторитет каждому нужен, то значительная часть родителей вместо настоящего «природного» авторитета пользуется суррогатами собственного изготовления. Эти суррогаты часто можно видеть в наших семьях. Общее их свойство в том, что они изготовляются специально для педагогических целей. Считается, что авторитет нужен для детей, и, в зависимости от различных точек зрения на детей, изготовляются и различные виды суррогатов. В педагогической относительности и заключается главная ошибка таких родителей. Авторитет, сделанный специально для детей, существовать не может. Такой авторитет будет всегда суррогатом и всегда бесполезным. Авторитет должен заключаться в самих родителях, независимо от их отношения к детям, но авторитет вовсе не специальный талант. Его корни находятся всегда в одном месте: в поведении родителей, включая сюда все отделы поведения, иначе говоря, всю отцовскую и материнскую жизнь — работу, мысль, привычки, чувства, стремления. Невозможно дать транспарант такого поведения в коротком виде, но всё дело сводится к требованию: родители сами должны жить полной, сознательной, нравственной жизнью гражданина Советской страны. А это значит, что и по отношению к детям они должны быть на какой-то высоте, но высоте естественной, человеческой, а не созданной искусственно для детского потребления. Поэтому все вопросы авторитета, свободы и дисциплины в семейном коллективе не могут разрешаться ни в каких искусственно придуманных приёмах, способах и методах. Воспитательный процесс есть процесс постоянно длящийся, и отдельные детали его разрешаются в общем тоне семьи, а общий тон нельзя придумать и искусственно поддерживать. Общий тон, дорогие родители, создаётся вашей собственной жизнью и вашим собственным поведением. Самые правильные, разумные, продуманные педагогические методы не принесут никакой пользы, если общий тон вашей жизни плох. И наоборот, только правильный общий тон подскажет вам и правильные методы обращения с ребёнком и прежде всего правильные формы дисциплины, труда, свободы, игры и… авторитета. Отец приходит с работы в пять часов. Он — электромонтёр на заводе. Пока он стаскивает тяжёлые, пыльные и масленые сапоги, четырёхлетний Вася уже сидит на корточках перед отцовской кроватью, кряхтит по-стариковски и пялит в тёмную площадку пола озабоченные серые глазёнки. Под кроватью почему-то ничего нет. Вася беспокойно летит на кухню, быстро топает в столовой вокруг большого стола и цепляется ножками за разостланную в комнате дорожку. Через полминуты он спокойной деловой побежкой возвращается к отцу, размахивает парой ботинок и гримасничает на отца милыми чистыми щёчками. Отец говорит: — Спасибо, сынок, а дорожку всё-таки поправь. Ещё один рейс такой же деловой пробежки, и порядок в комнате восстановлен. — Вот это ты правильно, — говорит отец и направляется в кухню умываться. Сын с трудом тащит за ним тяжёлые сапоги и с напряжением поглядывает на встречную дорожку. Но ничего, это препятствие миновали благополучно. Вася ускоряет бег, догоняет отца и спрашивает: — А трубу принёс? Для паровоза трубу принёс? — А как же! — говорит отец, — после обеда начнём. Васе повезло в жизни: родился он в послеоктябрьское время, отец попался ему красивый, — во всяком случае, Васе он очень нравится: глаза у него такие же, как и у Васи — серые, спокойные, немножко насмешливые, а рот серьёзный и усы приятные: хорошо провести по ним одним пальцем, тогда каждый раз неожиданно обнаруживается, что они шелковистые и мягкие, а чуть отведёшь палец, они прыгают, как пружинки, и снова кажутся сердитыми и колючими. Мать у Васи тоже красивая, красивее, чем другие матери. У неё тёплые и нежные щёки и губы. Иногда она как будто хочет что-то Васе сказать, посмотрит на Васю и губы её чуть-чуть шевельнутся. И не разберёшь, улыбнулась мать или не улыбнулась. В такие минуты жизнь кажется Васе в особенности прекрасной! Есть ещё в семье Назаровых Наташа, но ей только пять месяцев. Надевать утром ботинки — самое трудное дело. Продеть шнурок в дырочку Вася умеет давно, но когда шнурок прошёл уже все дырочки, Вася видит, что получилось неладно. Вася переделывает, и, смотришь — получилось правильно. Тогда Вася с симпатией посматривает на башмак и говорит матери. — Завязазай! Если дело сделано верно, мать завязывает, а если неверно, она говорит: — Не так. Что же ты? Вася бросает удивлённый взгляд на башмак и вдруг видит, что действительно не так. Он сжимает губы, смотрит на башмак сердито и снова принимается за работу. Спорить с матерью Васе не приходит в голову, он не знает, как это делается. — Тепей так? Завязазай! Мать становится на колени и завязывает, а Вася хитро посматривает на другой башмак и видит ту первую дырочку, в которую он сейчас наладит конец шнурка. Умываться Вася умеет, умеет и зубы чистить, но и эти работы требуют массу энергии и пристального внимания. Сначала Вася измазывается мылом и зубным порошком до самого затылка, потом начинает создавать лодочку из маленьких неловких рук. Лодочку ему удаётся сделать, удаётся набрать в неё воды, но пока он поднесёт лодочку к лицу, ладони выпрямляются раньше времени, и вода выливается на грудь и живот. Вася не смывает мыло и зубной порошок, а размазывает их мокрыми ладонями. После каждого такого приёма Вася некоторое время рассматривает руки и потом снова начинает строить лодочку. Он старается натереть мокрыми ладонями все подозрительные места. Мать подходит, без лишних слов овладевает ручонками Васи, ласково, но сильно наклоняет его голову над чашкой умывальника и бесцеремонно действует на всей территории Васиной мордочки. Руки у матери тёплые, мягкие, пахучие, они сильно радуют Васю, всё же продолжает его беспокоить неосвоенная техника умывания. Из этого положения есть много оригинальных выходов: можно и покапризничать, — по-мужски запротестовать: «Я сам!» Можно и молчанием обойти инцидент, но лучше всего засмеяться и, высвободившись из рук матери, весело поблёскивать на неё мокрыми глазами. В семье Назаровых последний способ самый употребительный, потому что люди они весёлые. Ведь капризы тоже не от бога приходят, а добываются житейским опытом. Пересмеявшись, Вася начинает мыть зубную щётку. Это самая приятная работа: просто поливаешь щётку водой, теребишь её щетину, а она сама становится чистая. На сером сукне в углу столовой расположилось игрушечное царство Васи. Пока Вася надевает башмаки, умывается, завтракает, в игрушечном царстве царит тишина и порядок. Паровозы, пароходы и автомобили стоят у стены и все смотрят в одну сторону. Пробегая мимо них по делам, Вася на секунду задерживается и проверяет дисциплину в игрушечном царстве. За ночь ничего не случилось, никто не убежал, не обидел соседа, не насорил. Это потому, что на сторожевом посту всю ночь простоял деревянный раскрашенный Ванька-Встанька. У Встаньки широкощёкое, лупоглазое лицо и вечная улыбка. Встанька давно назначен охранять игрушечное царство и выполняет эту работу честно. Вася как-то спросил у отца: — Он не может спать? А отец ответил: — Как же ему спать, когда он сторож? Если он честный сторож, должен сторожить, а не спать. А то он заснёт, а у него автомобиль выведут. Вася тогда с опаской посмотрел на автомобиль и с благодарностью на сторожа и с тех пор регулярно ставит его на посту, когда сам уходит спать. В настоящее время Вася не столько боится за автомобиль, сколько за дорогой набор очень важных вещей, сложенных в деревянной коробке. Все эти вещи назначены для постройки главного дома в игрушечном царстве. Здесь есть много деревянных кубиков и брусочков, «серебряная» бумага для покрытия крыши, несколько пластинок целлулоида для окон, маленький красивый болтик с гаечкой, назначение которого ещё не установлено. Кроме того, проволока разная, шайбы, крючочки, трубки и несколько штук оконных переплётов, вырезанных из картона с помощью матери. Сегодня у Васи план: перевезти строительные материалы к месту постройки — в противоположный угол комнаты. Ещё с вечера он был обеспокоен недостатком транспорта. Нельзя ли использовать пароход? Отец этот вопрос проконсультировал: — Речка нужна для парохода. Ты же видел летом? Вася что-то такое помнит; действительно, пароходы плавают по речке. У него мелькнула идея провести речку в комнате, но Вася только вздохнул: мама ни за что не позволит. Недавно она весьма отрицательно отнеслась к проекту устроить для парохода пристань. Сама же дала Васе жестяную коробку, а когда он налил в неё воды, осудила: — Твоя пристань протекает. Смотри, грязь какую завёл! Теперь коробка наполнена песком и предназначается для парка. Саженцы уже на месте, — целую ветку сосны принёс для этого отец. Вася спешит завтракать: работы, заботы столько, что некогда чашку кофе выпить, и лицо Васи всё поворачивается к игрушечному царству. Мать спрашивает: — Будешь дом строить сегодня? — Нет! Буду ездить! Возить буду! Туда! Вася показывает на строительную площадку и прибавляет: — Только не запачкаю, ты не бойся! Собственно говоря, не столько боится мать, сколько сам Вася, — строительство очень грязное дело. — Ну, если напачкаешь — уберёшь, — говорит мать. Такой неожиданный поворот в условиях строительства переполняет Васю энергией. Он забывает о завтраке и начинает сползать со стула. — Вася, чего это ты? Допивай кофе, нельзя оставлять в чашке! Это верно, что нельзя. Вася быстрыми глотками приканчивает чашку. Мать следит за ним и улыбается: — Не успеешь, что ли? Куда тебе спешить? — Надо спешить, — шепчет Вася. Он уже в игрушечном царстве. Прежде всего он снимает с поста Ваньку-Встаньку. Давно мать сказала ему: — Твой сторож день и ночь на ногах. Куда это годится? Он тоже отдыхать должен. Ты ведь каждую ночь спишь? Действительно, как это Вася выпустил из виду охрану труда? Но это упущение было давно. Сейчас Вася запихивает Встаньку в старый картонный домик и придавливает его голову каким-то строительным материалом. Встанька топорщится и вырывается из рук, но мало ли чего, первое дело — дисциплина! А в выходной день, когда отец дома, Встанька целые сутки дрыхнет в домике, а на посту стоит фарфоровый человечек в розовой тирольке. Этот парень, хоть и мамин подарок, а работник плохой, всё с ног валится. Недаром отец сказал о нём: — В шляпе который, лодырь, видно! Вася поэтому его не любит и старается обойтись без его работы. Первой общественной нагрузкой Васи были отцовские сапоги и ботинки. Родители дают Васе и другие поручения: принести спички, поставить стул на место, поправить скатерть, поднять бумажку, но это всё случайные кампании, а сапоги и ботинки — это постоянная работа, долг, о котором нельзя забыть. Один только раз, когда в игрушечном царстве произошла катастрофа, — отвалилась труба от паровоза, — Вася встретил отца с аварийным паровозом в руках и был настолько расстроен, что забыл об отцовских ботинках. Отец рассмотрел паровоз, покачал головой, причмокнул и до конца понял Васино горе. — Капитальный ремонт, — сказал он. Эти слова ещё больше потрясли Васю. Он прошёл за отцом в спальню и там грустно всматривался в паровоз, боком улёгшийся на кровати. Но вдруг его поразила непривычная тишина в спальне, и в тот же момент он услышал насмешливый голос отца: — Паровоз, выходит, без трубы, а я без ботинок. Вася глянул на его ноги, залился краской и мгновенно забыл о паровозе. Он бросился на кухню, и скоро положение было восстановлено. Отец, улыбаясь как-то особенно, посматривал на Васю. Вася потащил в кухню его сапоги и вспомнил о паровозе только тогда, когда отец сказал: — Я тебе другую трубу принесу, крепкую! Когда Васе исполнилось шесть лет, отец подарил ему большую коробку, наполненную кубиками, брусками, кирпичиками, балками и другими материалами для постройки. Из этого можно было строить настоящие дворцы. В коробке была и тетрадка с рисунками дворцов, которые нужно было строить. Из уважения к отцу и его заботе Вася уделил коробке большое внимание. Он добросовестно рассматривал каждый рисунок и терпеливо, вытягивая губы, разыскивал нужные детали, чтобы сложить здание по данному проекту. Отец что-то заметил и спросил: — Тебе не нравится? Васе не хотелось сказать, что ему не нравится работа, но и сказать противное правде он не умел. Он молча хмурился над постройкой. Отец сказал: — Ты не хмурься, а говори: не нравится? Вася посмотрел на отца, потом на постройку и ответил: — Много домов. Этот дом построить, а потом поломать, а потом другой построить, а потом поломать, того уже нету… Так всё строишь и строишь… аж голова болит… Отец рассмеялся. — Га! Ты правильно говоришь! Действительно, строишь, строишь, а ничего нет. Это не строительство, а вредительство. Вася перестал строить и оживлённо глянул на отца: — Вредительство? Это — какое? — А вот такое, как у тебя, — вредное. Есть такие сволочи… — Сволочи? — повторил Вася. — Да, сволочи, — сказал отец настойчиво, — нарочно так строят, а потом хоть поджечь, хоть поломать, никуда не годится. — А потом можно другое построить, — обратился Вася к рисункам. — И такое можно, и такое можно… Вася разобрал постройку и решил начать новую, более сложную, чтобы хоть немного порадовать отца. Отец молча наблюдал за его работой. — Выходит хорошо. Только что ж? Всё это у тебя на честном слове держится: его толкни, а оно рассыплется… Вася засмеялся, размахнулся и ударил рукой по постройке. Вместо затейливого дворца на полу валялись аккуратные его части. — Взял и развалил? — А его всё равно разваливать нужно, потому что другой можно ещё… — Вот видишь, ничего и нет. — И нет, — сказал Вася, разводя руками. — Это не годится. — Угу, — подтвердил Вася, отчуждённо и безжалостно глядя на разбросанные детали. — Вот подожди, — улыбнулся отец и направился к своему ящику. Он возвратился с целым богатством в руках. В деревянной коробке лежали гвозди, гвоздики, шурупы, болтики, отрезки проволоки, стальные и медные пластинки и прочая мелочь, сопровождающая в жизни каждого порядочного металлиста. Отдельно в руках отец держал какие-то прутики, подскакивающие при движении, как на качелях. — Эти твои дома мы оставим, — сказал отец, — а давай построим что-нибудь крепкое. Только не знаю — что. — Надо построить мост. Только речки нету. — Нету речки, так нужно сделать. — А разве так бывает? — До сих пор не было, а теперь бывает. Вон большевики взяли, да и провели Волгу в самую Москву. — Какую Волгу? — Речку Волгу. Где текла? Вон где! А они взяли да и провели по чистому месту. — И что? — спросил Вася, не отрываясь взглядом от отца. — Потекла, как миленькая, — ответил тот, выкладывая на пол принесённое добро. — Давай и мы проведём… Волгу… — Да и я вот думаю. — А потом мост построим. Но Вася вдруг вспомнил когда-то раньше возникший вопрос о речке и увял. Он сидел на корточках перед отцовским ящиком и чувствовал, что у него не хватит сил бороться с препятствиями. — Нельзя, папа, речку строить, мама не позволит. Отец внимательно поднял брови и тоже опустился на корточки: — Мама? Да-а, вопрос серьёзный. Вася посмотрел на лицо отца с надеждой: а вдруг отец найдёт средство против мамы. Но отец глядел на сына с неуверенным выражением; Вася уточнил положение: — Она скажет: поналиваете. — Скажет. В том-то и дело, что обязательно скажет. И в самом же деле поналиваем! Вася улыбнулся отцовской наивности: — Ну, а как же ты хотел? И речку провести и чтобы сухо было? — Так ты пойми, речка, она как течёт? В одном месте течёт, а кругом сухо, берега должны быть. А потом сообрази, если речку прямо по полу провести, она вся в нижний этаж пройдёт. Люди живут, а на них вода сверху, — откуда такая беда? А это мы с тобой речку проводим. — А в Москве не лилась вода? — Почему в Москве? — А когда эту… Волгу проводили? — Ну, брат, там это сделали по-настоящему, там берега сделали. — Из чего? — Там придумали. Из камня сделали. Из бетона. — Папа, слушай! Вот слушай! Мы тоже давай сделаем… берега! Так родился проект великого строительства у Васи Назарова. Проект оказался сложным и требовал большой предварительной работы. Ближайшим последствием его рождения была полная ликвидация строительства временных дворцов. Отец и Вася так и решили, что дворцов они больше строить не будут ввиду полной их непрактичности. Содержимое коробки решили употребить на мост. Возник вопрос, как использовать тетрадку с рисунками. Для Васи она потеряла интерес, отец тоже отозвался о ней с пренебрежением: — Да какой же с неё толк? Выбросить жалко, а ты подари её какому-нибудь малышу. — А на что ему? — Да на что… посмотрит… Вася скептически встретил это предложение, но на следующее утро, выходя во двор, он захватил с собою и тетрадку. Это не был городской двор, обставленный кирпичными стенами. Он представлял из себя широкую площадь, щедро накрытую небом. С одной стороны площади стоял длинный двухэтажный дом, выходящий во двор целой полудюжиной высоких деревянных крылец. Со всех остальных сторон протянулся невысокий деревянный забор, за которым пошла к горизонту холмистая песчаная местность, называемая в наших местах «кучугурами», привольная и малоисследованная земля, привлекавшая мальчиков своим простором и тайнами. Только за домом и стоящими рядом с ним добротными воротами начинался первый переулок города. В доме живут рабочие и служащие вагонного завода, народ солидный и многосемейный. Детей во дворе видимо-невидимо. Вася только недавно начал близко знакомиться с дворовым обществом. Может быть, и прошлым летом были завязаны кое-какие отношения, но в памяти от них осталось очень мало, а зимой Вася почти не бывал во дворе, так как болел корью. В настоящее время Вася был знаком почти исключительно с мальчиками. Были во дворе и девчонки, но они держались по отношению к Васе сдержанно, потому что были старше его на пять-шесть лет, — в том возрасте, когда появляется у них гордая походка и привычка напевать на ходу с недоступным видом. А малышки двух-трёх лет, само собой, для Васи не могли составить компанию. Тетрадь с проектами дворцов сразу же вызвала интерес в обществе. Васин ровесник Митя Кандыбин увидел тетрадь и закричал: — Где ты взял альбом? Где ты взял? — Это моё, — ответил Вася. — Где ты взял? — Я нигде не взял. Это папа купил. — Это он для тебя купил? Митя не нравился Васе, потому что он был слишком энергичен, юркий и нахальный. Его светлые, маленькие глазёнки без устали бегали и тыкались во все стороны, и это смущало Васю. — Это он для тебя купил? Для тебя? Вася заложил руки с тетрадкой за спину. — Для меня. — А ну, покажи! А ну, покажи! Васе не хотелось показывать. Не жаль было тетрадки, но было желание сопротивляться сильному Митиному напору. А Митя уж и на месте стоять не мог от волнения и начал заходить сбоку. — Тебе жалко показать? Митя недалёк был от того, чтобы броситься отнимать тетрадку, хотя был слабее и мельче Васи, но на его крик в этот момент подошёл Лёвик. Лёвик принадлежал к старшему поколению и был в первом классе 34-й школы. Он весело воззрился на агрессивного Митю и крикнул ещё издали: — Крику много, а драки нет! Бей его! — А чего он! Скупердяга! Показать жалко! Митя с презрением повернул к Васе голое плечо, перекрытое полотняной тесёмкой детских помочей. — А ну, покажи! — Лёвик с весёлой властностью протянул руку, и Вася вручил ему тетрадку. — Слушай! — обрадовался Лёвик, — Ты знаешь что? Ой! А у меня такая потерялась. Всё есть, а альбомчик потерялся. Вот здорово! Давай меняться! Давай! Вася в своей жизни никогда ещё не менялся и сейчас не знал, как ответить Лёвику. Во всяком случае, было очевидно, что начинается какая-то интересная история. Вася с любопытством смотрел на весёлого Лёвика. Лёвик быстро перелистывал тетрадь: — Здорово! Пойдём к нам… — А зачем? — спросил Вася. — Вот чудак: зачем? Надо же посмотреть, на что меняться. — И я пойду, — хмуро сказал Митя, ещё не вполне покинувший свою вызывающую позу. — Пойдём, пойдём… Ты будешь как свидетель, понимаешь. Меняться всегда нужно, чтобы был свидетель… Они направились к Лёвиному крыльцу. Уже взбираясь на высокое крыльцо, Лёвик оглянулся: — Только вы на сестру, на Ляльку, не обращайте внимания! Он толкнул широкую серую дверь. В сенях их придушил запах погреба и борща. Когда Лёвик закрыл за ними дверь, Вася даже испугался: темнота в соединении с запахами была неприятна. Но открылась вторая дверь: мальчики увидели кухню. Видно было мало: в кухне стоял дым, а в дыму перед самыми глазами стеной висели какие-то полотнища: белые, розовые, голубые, — наверное, простыни и одеяла. Два из этих полотнищ раздвинулись, и из-за них выглянуло румяное скуластое лицо с красивыми глазами. — Лёвка, ты опять навёл своих мальчишек? Варька, ты хоть обижайся, хоть не обижайся, а я их бить буду. Из-за развешанных полотнищ слабый женский голос ответил: — Ляля, ну чего ты злишься, чего они тебе сделают? Ляля пристально и злостно смотрела на мальчиков и, не меняя выражения лица, говорила быстро-быстро: — Чего сделают? Они везде лазают, у них ноги грязные, у них головы грязные, из них песок сыплется… Она ткнула пальцем в лохматую голову Мити и поднесла палец к глазам: — О! Тебе голову воробьи засидели, ты! А этот откуда? Смотри, глазищи какие! Девочке было лет пятнадцать, но она производила громовое впечатление, и Вася попятился назад. Но Лёвик уже закрыл дверь в сени и смело сказал товарищам: — Не обращайте внимания! Идём! Мальчики пролезли под развешанными вещами и вошли в комнату. Комната была небольшая, набитая вещами, книгами, гардинами, цветами. Оставался маленький проход, в котором один за другим и остановились вошедшие. Лёвик толкнул в грудь каждого из своих гостей: — Вы сидите на диване, а то тут и не пройдёшь. Вася и Митя повалились на диван. У Назаровых не было такого дивана. На нём было приятно сидеть, но теснота и загруженность комнаты пугали Васю. Здесь было много странных вещей, комната казалась очень богатой и непонятной: пианино, много портретов в овальных рамках, жёлтые подсвечники, книги, ноты, вертящийся табурет. На этом табурете перед ними вертелся Лёвик и говорил: — Если хочешь, дам тебе четыре колечка от ключей, а если хочешь — ласточкино гнездо. Потом… кошелёк, смотри, какой кошелёк! Лёвик вскочил с вертящегося табурета и выдвинул ящик маленького письменного стола. Он поставил ящик на колени. В первую очередь предстал перед Васей маленький кошелёк зелёного цвета, он закрывался одной пуговичкой. Лёвик несколько раз хлопнул пуговичкой, возбуждая интерес Васи. Но в этот момент Вася увидел нечто более интересное, чем кошелёк, во всю длину ящика вкось протянулась узкая в три пальца металлическая коробка чёрного цвета. — О! — вскрикнул Вася и показал на коробку пальцем. — Коробка? — спросил Лёвик и перестал хлопать пуговичкой кошелька, — да… только… ну, ещё и лучше. Митя вскочил с дивана и наклонился над ящиком. — Это мне нужно, — кивнул Вася на коробку. Он поднял на Лёвика большие глаза, честные, убедительно спокойные серые глаза. А Лёвик смотрел на Васю бывалыми, карими хитроватыми гляделками: — Значит, ты мне альбом, а я тебе коробку, так? При свидетеле, так? Вася серьёзно кивнул головой, глядя на Лёвика. Лёвик вытащил коробку из ящика и повертел в руках: — Твоя коробка! Вася обрадовался удаче. Он держал коробку в руках и заглядывал на её дно. Дно было крепко вделано, не сквозили в нём щели, и, значит, в нижнем этаже воды не будет. Это будет длинная, настоящая речка! А берега он обложит песком, вот на столько обложит, и сделает на берегах лес. Речка течёт в лесу. А потом мост. — Показать тебе ласточкино гнездо? У меня есть ласточкино гнездо, — предложил хозяин. — Вот я тебе покажу. Он ушёл в третью комнату, Вася бережно положил коробку на диван и стал в дверях. В комнате стояло несколько кроватей, аквариум и деревянные полки с разными вещами. Лёвик достал с полки ласточкино гнездо. — Это не нашей ласточки, это японской. Видишь, как сделано? Вася осторожно принял в ладошки тёмный лёгкий шарик с трубкой. — Хочешь вместо коробки ласточкино гнездо? — А для чего оно? — Ну, как «для чего»? Это для коллекции, чудак! — А что это «коллекция»? — Ну, коллекция! Ещё такое достанешь. Или другое. И будет коллекция. — А у тебя есть коллекция? — Мало чего у меня есть. И у тебя будет. А то простая коробка! Но Вася завертел головой: — Мне коробка нужная, а это не нужное. Вася любовно вспомнил о коробке и обратился к дивану. Но на диване коробки не было. Он оглянулся в комнате, посмотрел на крышку пианино, на стопку книг. Коробки не было. — А где она? — обратился он к Лёвику. — Кто? Ласточка? — спросил Лёвик из другой комнаты. — Нет, коробка где? — Да я ж тебе дал. Я ж тебе в руки дал! Вася растерянно посмотрел на диван. — Она тут лежала. Лёвик тоже посмотрел на диван, тоже оглянулся по комнате, выдвинул ящик. — Стой! А Митька? Это он украл. — Как украл? — Ну, как украл? Спёр коробку и смылся. — Ушёл? — Смылся! Да что ты, не понимаешь? Нету ж Митьки! Вася грустно сел на диван, потом встал. Коробку было очень жаль. — Спёр? — машинально переспросил он Лёвика. — Мы с тобой честно поменялись, — напрягая лицо, заговорил Лёвик. — Честно. Я тебе в руки отдал, при свидетеле. — При каком свидетеле? — Да при Митьке ж! Ой, и свидетель! Потеха! Вот так свидетель! Лёвик громко рассмеялся: — Смотри, какой свидетель! А ты что же? Ты теперь с пустыми руками. Мы честно! В дверях стояла скуластая Ляля, удивлённо смотрела чуть-чуть раскосыми тёмными глазами на весёлого брата и вдруг бросилась в комнату. Вася испуганно встал с дивана. — Ты зачем мой кошелёк брал? Лёвик перестал хохотать и двинулся к дверям, обходя Васю. — А я его брал? — А чего он на столе лежит? Чего? — И пускай лежит! Какое мне дело! Ляля быстро дёрнула ящик, уставилась в него острым взглядом и закричала: — Отдай! Сейчас же отдай! Свинья! Лёвик уже стоял в дверях, готовый удирать дальше. Ляля бросилась к нему и налетела на растерявшегося, подавленного шквалом событий Васю. Она толкнула его на диван, и он сильно опрокинулся, мелькнув ножками, а она с разгону ударилась в дверь, которую перед самым её носом сильно захлопнул Лёвик. Слышно было, как хлопнула вторая дверь и третья, наружная. Двери ещё стучали, пока Ляля металась между ними, догоняя брата. Наконец, она с такой же стремительностью ворвалась в комнату, ещё раз дёрнула ящик, с шумом порылась в нём и громко заплакала, склонившись на стол. Вася продолжал смотреть на неё с удивлением и испугом. Он начал догадываться, что рыдания Ляли относятся к коробке, только что исчезнувшей на его глазах. Вася хотел уже что-то сказать, но Ляля, не прекращая плакать, попятилась и бросила своё узкое тело на диван, рядом с ним. Плечи её вздрагивали у Васиных ног. Вася ещё больше расширил глаза, оперся ручонками на диван и склонился над рыдающей девочкой. — Ты чего плачешь? — спросил он звонко. — Ты, может, за коробкой плачешь? Ляля вдруг перестала рыдать, подняла голову и вонзилась в Васю злыми глазами. Вася тоже смотрел на неё, видел капельки слёз на желобках ресниц. — Ты за коробкой плачешь? — повторил он вопрос, догадливо кивнув головой. — За коробкой? Ага-а! — крикнула Ляля. — Говори, где коробка? — Кто, коробка? — спросил Вася, несколько удивлённый ненавидящими нотками Ляли. Ляля толкнула его рукой в плечо и ещё громче закричала: — Говори! Говори, где? Чего ты молчишь?! Куда ты её дел? Куда дел пенал? — Пенал? Вася чего-то не понял. Мелькнула мысль, что дело касается чего-то другого, не коробки. Но он честно хотел помочь этой расстроенной девочке с красивыми, чуть косо разрезанными глазами: — Как ты говоришь? Пенал? — Ну, пускай коробка! Коробка! Куда вы её дели? Вася оживлённо показал на ящик: — Она там лежала? — Да не морочь мне головы! Говори, куда вы её дели? Вася вздохнул и начал трудный рассказ: — Лёвик говорит: дай твою тетрадку, а я тебе дам кошелёк. И ещё говорил: кольца, и ещё говорил: ласточкино гнездо, только потом, а раньше дал коробку. Чёрненькую. И дно… дно там крепкое. А я сказал: хорошо. А он говорит: при свидетелях, в руки… И дал мне в руки. А я… — Ах, так это ты взял? Ты! Вася не успел ответить. Он вдруг увидел, как вздрогнули тёмно-коричневые глаза Ляли, и в тот же момент его голова мягко стукнулась о спинку дивана, а на щеке остро вспыхнуло незнакомое и неприятное ощущение. Вася с трудом сообразил, что Ляля его ударила. В своей жизни Вася никогда не испытывал побоев и не знал, что это оскорбительно. И всё же в глазах Васи заволновались слёзы. Он вскочил с дивана и взялся рукой за щёку. — Отдавай сейчас же! — крикнула Ляля, подымаясь против него. Теперь уже Вася понимал, что она может ударить второй раз, и не хотел этого, но по-настоящему его занимало другое: как это она не соображает, что коробки нет. Он спешил растолковать ей, в каком положении находится дело в этот момент. — Ну? Где она? — Так её нету! Понимаешь, нету! — Как «нету»? — Митя её взял. — Взял? — Ну да! Он… тот… спёр… спёр коробку. — Вася был рад, что вспомнил это слово, возможно, что так она скорее поймёт. — Это тот белобрысый? Ты ему отдал? Говори. Ляля двинулась к нему. Вася оглянулся. Только между пианино и столом оставался узкий закоулок, но он не успел туда отступить. Ляля сильно толкнула его к окну, по дороге больно ударила по голове, и её рука снова взлетела в воздух. Но неожиданно и для неё и для Васи его кулачок описал дугу сверху вниз и стукнулся по её острому розовому подбородку. Вслед за ним вступил в дело и второй кулачок, за ним снова первый. Наморщив лицо и показывая зубки, Вася молотил перед собою по чему попало, а больше промахиваясь. Ляля несколько отступила, скорее от неожиданности, чем от ударов, но и в лице её и в позе не было ничего хорошего. Бой должен был ещё продолжаться, но в дверях комнаты появилась худая, длиннолицая женщина в очках. — Лялька, что здесь происходит? Чей это мальчик? — А кто его знает, чей он, — оглянулась Ляля, — Это Лёвка привёл. Они мой пенал украли! Смотри, какой стоит! Коричневые глаза Ляли вдруг улыбнулись чуть-чуть, но теперь Васю больше интересовала ориентация женщины. Наверное, это мать Ляли, — они сейчас будут бить его вдвоём. — Вы здесь подрались, что ли? Лялька! — Пускай отдаёт коробку! Я ему ещё дам! Чего ты смотришь? Ляля подошла ближе. Вася продвинулся ближе к столу. Глаза у Ляли стали добрее, да и слова женщины его успокаивали, но недавний опыт ещё не забылся. — Лялька, перестань его запугивать! Какой хороший мальчик! Ляля закричала: — Брось, Варька, не вмешивайся! Хороший мальчик. У тебя все хорошие, добрая душа! Давай коробку, ты! Но в этот момент подошло ещё подкрепление: в тех же дверях стал невысокий мужчина и дёргал узкую, чёрную бородёнку. — Гришка! — сказала уже веселее девочка, — смотри, она его защищает! Этот забрался в дом, куда-то девал мою коробку, а Варька его защищает! — Ну, Варька всегда защищает, — улыбнулся мужчина. — А чей это мальчик? — Чей ты? Как тебя зовут? — спросила с улыбкой Ляля. Вася ясно оглядел всех. Сказал серьёзно-приветливо: — Меня зовут Вася Назаров. — Ах, Назаров! — вскрикнула девочка. Она уже совсем ласково подошла к нему. — Вася Назаров! Ну, хорошо. Так вот теперь по-хорошему обещай мне найти коробку. Понимаешь? Вася понял мало: что значит «по-хорошему» — непонятно. Что значит «найти» — тоже непонятно. — Её взял Митя, — сказал он уверенно. — Я не могу больше, — прервала женщина, которую звали Варькой, — она побила его. — Лялька! — сказал мужчина с укором. — Ой! Гришка! Этот тон действует мне на нервы! — она повернулась с недовольным лицом. — А ты тоже, добрая душа! Девочка вздёрнула носиком в сторону Варьки и быстро вышла из комнаты. — Иди, Вася, и ни о какой коробке не думай, — сказала Варька, — иди! Вася посмотрел Варьке в лицо, и оно ему понравилось. Он прошёл мимо ухмыляющегося Гришки и вышел на крыльцо. Возле крыльца стоял Лёвик и смеялся: — Ну, что? Попало тебе? Вася улыбнулся смущённо. Он ещё не совсем пришёл в себя после страшных событий и не думал о них. В сущности, его интересовали только отдельные места. Коробка не выходила у него из головы: такая хорошая была бы река! Он уже с крыльца оглядывал двор и искал глазами Митю. Кроме того, нужно было как-нибудь узнать, что это за люди Варька и Гришка. И ещё один вопрос: где папа и мама Лёвика? Он спустился с крыльца: — Лёвик, а где твой папа? — Папа? А разве ты не видел? — Нет, не видел. — А он пришёл. С бородой… — С бородой? Так это Гришка. — Ну, Гришка, папа, — всё равно. — Нет, папа — это… ещё говорят: отец. А то Гришка. — Ты думаешь, если папа, так уж и имени у него нет? Твоего папу как зовут? — Моего? Ага, это, как мама говорит? Мама говорит «Федя». — Ну, у тебя отец Федя, а у нас Гриша. — Гриша? Так это твоя мама так говорит, да? — Ой, и глупый же ты! Мама! И мама, и все. Гришка, а мама — Варька. Вася так ничего и не понял, но расспрашивать уже не хотелось. Да и Лёвка побежал вверх, а Вася вспомнил, что нужно возвращаться домой. Взобравшись на своё крыльцо и открыв дверь, он столкнулся с матерью. Она внимательно на него посмотрела и не пошла за водой, как собиралась, а возвратилась в квартиру. — Ну, рассказывай. Чего ты сегодня не такой какой-то? Не спеша и не волнуясь, Вася рассказал о своих приключениях. Только в одном месте ему не хватило слов, и он больше показывал и изображал в мимике: — Она как посмотрит! Как посмотрит! — Ну? — А потом как ударит… Вот сюда. — Ну, и что? — Ха! И сюда… Потом… я пошёл, а она опять. Я тоже как ударю! А потом Варька пришла. — Какая ещё Варька? — Кто его знает какая. В очках. И Гришка. Это у них так называется, как ты папу называешь Федя, так и они: Гришка и Варька. А Варька сказала: хороший мальчик, иди. — Дела у тебя, Васенька, серьёзные. — Серьёзные дела, — подтвердил Вася, мотнул головой перед матерью и улыбнулся. Отец сказал: — Так! Видишь, как Волгу строить! Что же ты дальше будешь делать? Вася сидел на своём коврике возле игрушек и думал. Он понимал, что отец хитрит, не хочет помогать ему в его сложнейшей жизни. Но отец был для Васи образцом знания и мудрости, и Вася хотел знать его мнение: — А почему ты не говоришь? Я ещё маленький! — Ты маленький, однако, ты не спрашивал меня, когда пошёл меняться? Не спрашивал. — Лёвик говорит: давай меняться. Я посмотрел, а там коробка. — Дальше смотри: поменялся ты, а где твоя коробка? Где? Вася засмеялся иронически над самим собою и развёл руками. — Коробки нету… Митя… спёр. — Что это за слово «спёр»? По-русски говорят: украл. — А это по какому? — А чёрт его знает, по какому! Это так воры говорят. — И Лёвик тоже так говорит. — А ты на Лёвика не смотри. А сестра у него в художественном техникуме учится, так у неё эта коробка для кисточек. Видишь, какая история? А сестра тебя отколошматила, и правильно… — Это виноват Лёвик и Митя. — Нет, друг, виноват один мальчик: Вася Назаров. — Ха! — засмеялся Вася. — Папа, ты неправильно говоришь, я вовсе не виноватый. — Вася поверил Лёвику, человеку незнакомому, новому, чужому. Вася ничего не думал, развесил уши, коробку взял, да и второй раз уши развесил и рот открыл, как ворона на крыше. А тут ещё Митя Кандыбин подвернулся. И коробки нету, и Васю побили. Кто виноват, спрашивается? По мере того, как отец говорил, Вася краснел всё больше и больше, и всё больше понимал, что виноват он. В этом его больше всего убеждали даже не слова, а тот тон, которым они произносились. Вася ощущал, что отец им действительно недоволен, а значит, виноват действительно Вася. Кроме того, и слова кое-что значили. В семье Назаровых часто употреблялось выражение «развесить уши». Ещё недавно отец рассказывал, как на заводе инструктор группы токарных, отец Мити Кандыбина «развесил уши» и как по этой причине «запороли» сто тридцать деталей! Вася сейчас слово в слово вспомнил этот отцовский рассказ. Он отвернулся, ещё больше покраснел, потом несмело глянул на отца и улыбнулся слабо, грустно и смущённо. Отец сидел на стуле, поставил локти на колени и смеялся, глядя на Васю. Сейчас он показался Васе особенно родным и милым, — так мягко шевелились его нежные усы и так ласково смотрели глаза. Вася так ничего и не сказал. Он вдруг вспомнил, что маленькие гвоздики, подаренные отцом для постройки моста, некуда сложить. Они лежат просто на сукне неприятной бесформенной кучкой. Опершись на локоть, Вася рассмотрел хорошо эту кучку и сказал: — А гвоздики некуда девать… Мама обещала коробочку… и забыла… потом… — Идём, дам тебе коробочку, — сказала мать. Вася побежал за матерью, а когда возвратился, отец уже сидел в спальне, читал газету и громко смеялся: — Маруся, иди, посмотри, какой Муссолини перевязанный, бедный! Это после Гвадалахары его перевязали… Вася уже не раз слышал это странное, длинное слово «Муссолини» и понимал только, что это что-то плохое и отцу не нравится. Но тут он вспомнил Митю Кандыбина. И нужно эту коробку у него взять. После завтрака Вася поспешил во двор. Был выходной день. Отец с матерью собрались за покупками в город, Вася любил ходить с ними, но сегодня не пошёл. Они взяли с собой на руки Наташу, а Васе отец сказал: — У тебя здесь дела? Вася ничего не ответил, так как в словах отца услышал намёк, — значит, он всё и так знает. Кроме того, на душе у Васи было нехорошо, — у него не было точного плана действий. Вышли из квартиры все вместе. У ворот отец отдал Васе ключ от квартиры. — Ты погуляй. И ключ не потеряй, и не меняйся ни с кем. Вася выслушал это распоряжение серьёзно, даже не покраснел, потому что ключ в самом деле вещь серьёзная и меняться им нельзя. Возвратившись во двор, Вася увидел много мальчиков. Затевалась серьёзная война на «кучугурах». Об этой войне давно уже были разговоры, она висела в воздухе. Кажется, сегодня должна разразиться военная гроза. Вася несколько раз бывал на «кучугурах» с отцом, но всех тайн этой чудесной местности ещё не знал. «Кучугуры» представляли обширную незастроенную и не тронутую человеком территорию, которая тянулась, начиная от последних домов города, куда-то далеко, километра на три, а вправо и влево даже больше. Вся эта местность состояла из многих песчаных холмов, довольно высоких, имеющих иногда форму настоящих горных цепей. Кое-где они заросли лозой, иногда расползалась по ним сухая, приземистая травка. В центре «кучугур» помещалась настоящая гора, которую ребята называли «Мухиной горой», потому что на этой горе человек казался таким маленьким, как муха. Мухина гора только издали казалась монументальным целым, на деле же в ней было несколько вершин, крутых склонов, подёрнутых песчаной рябью. Под ними располагались пропасти и ущелья, заросшие кустарником. Вокруг Мухиной горы, сколько видит глаз, до самой деревни Корчаги, чуть заметной на ярко-зелёном фоне, разбросаны были горы поменьше, снабжённые такими же пропастями и ущельями. Вася видел, как некоторые мальчики бесстрашно скатывались по крутым склонам на самое дно пропасти. Они быстро вертелись, за ними вздымались вихри, а после них на гладкой поверхности ската оставался рыхлый, далеко видный след. Вероятно, это было большое наслаждение прокатиться по такому склону, а потом победоносно стоять на дне ущелья и посматривать на вершину склона, постепенно высыпая песок из одежды, носа и ушей. В присутствии отца Вася стеснялся предпринять такое низвержение в бездну, но втайне мечтал о нём. Впрочем, сейчас «кучугуры» уже не могли быть использованы для подобных мирных развлечений. Их территория был отравлена семенами войны. Вася до сих пор не принимал участия в коллективных выступлениях местных молодых сил, но он уже подходил к «призывному возрасту», и военные дела его занимали. Среди мальчишеской общественности уже в течение нескольких дней происходили горячие дебаты по поводу напряжённого положения на «кучугурах». Война должна была начаться не сегодня-завтра. Признанным главнокомандующим во дворе был Серёжа Скальковский, ученик пятого класса, сын приёмщика вагонов. Старик Скальковский крепко держал свою большую семью, но человек он был весёлый, разговорчивый и насмешливый. Он имел орден Красного Знамени, много помнил о партизанских временах, но никогда не хвастал своими партизанскими успехами, а напротив, любил поговорить о военной технике и организации. Поэтому и Серёжа Скальковский был противником беспорядочной военной возни на «кучугурах» и требовал порядка. Враг помещался в большом трёхэтажном доме, подошедшем к «кучугурам» в полукилометре от двора Васи. Мальчики этого дома давно освоили «кучугуры» с своей стороны, и их поиски шли также в направлении к Мухиной горе, В ущельях этой горы и произошли первые столкновения. Сначала это были одиночные стычки, потом групповые. В одной из недавних стычек целый отряд под командой самого Серёжи Скальковского был низвергнут противником в одну из пропастей, а победители с торжественными песнями пошли домой по гребням гор. Но вчера к вечеру Серёже удалось смыть позор: перед самым заходом солнца он захватил в «восточном секторе» группу противника. Произошло сражение, противник отступил, но главный смысл победы заключался в том, что у одного из пленников была отобрана незаконченная карта всей территории «кучугур» — явное доказательство захватнических намерений противника. Вася оказался во дворе как раз в тот момент, когда Серёжа Скальковский говорил: — Видите, они уже карту составляют. А мы только ходим без всякого толку. И смотрите, они нарисовали наш дом и надпись сделали: «Центр расположения синих». — Ого! — крикнул кто-то звонко. — Мы, по-ихнему, синие? — Синие! — А они красные? — Выходит, так. — И на карте так написали, — крикнул другой голос. — А кто им дал право? — Подумаешь, красные! — А теперь карта у нас, можно переписать! Все были очень возмущены, заглядывали в карту и фыркали. Вася тоже протеснился к карте и, хотя читать ещё не умел, но ясно увидел, что их двору нанесена обида, и у него не было никаких сомнений, что красными могут называться только Серёжины воины. Вася серьёзно слушал, посматривал то на то, то на другое лицо, и вдруг увидел по другую сторону толпы настойчивые, быстрые глазки Мити Кандыбина. В душе Васи военный пожар сразу потух и возникла проблема коробки. Он обошёл толпу и взял Митю за локоть. Митя оглянулся и быстро отодвинулся в сторону. — Митя, ты вчера взял ту… коробку? — Взял. Ну, так что? И взял! А что ты мне сделаешь? Хотя Митя и держался вызывающе, однако отодвигался дальше и, видимо, готов был убежать. Такое поведение страшно удивило Васю. Он сделал шаг вперёд и сказал уверенно: — Так ты отдай! — Ох, какой ты скорый, — презрительно скривился Митя. — Отдай! Какой ты скорый! — Значит, ты не хочешь отдавать? Украл и не хочешь отдавать? Да? Вася произнёс это возбуждённо-громко, с маленьким гневом. В ответ Митя скорчил вредную и отвратительную гримасу. Что произошло дальше, никто не мог рассказать, даже и сам Вася. Во всяком случае, военный совет принуждён был прекратить обсуждение стратегических вопросов. Его участники расступились и с увлечением смотрели на любопытное зрелище. Митя лежал на земле лицом вниз, а на нём верхом сидел Вася и спрашивал: — Отдашь? Ну, скажи, отдашь? Митя на этот вопрос не давал никакого ответа, а старался выбраться на свободу. Лицо Мити было испачкано в песке, оно быстро показывалось то с той, то с другой стороны, и на соответствующую сторону старался заглянуть Вася и спрашивал: — Ну, скажи, отдашь? Участники военного совета хохотали. Особенно было смешно то, что в лице Васи не было ничего ни злобного, ни воинственного, ни возбуждённого. В его больших глазах выражалась только заинтересованность — отдаст Митя или не отдаст? Этот вопрос он задавал без какой бы то ни было угрозы, обыкновенный деловой вопрос. В то же время Вася изредка придавливал своего противника к земле и чуточку прижимал его голову. Вася, наконец, заметил всеобщее внимание и хохот и поднял голову. Серёжа Скальковский взял Васю за плечи и осторожно поставил на ноги. Вася улыбнулся и сказал Серёже: — Я его давил, давил, а он молчит. — За что ты его давил? — Он взял мою коробку. — Какую коробку? — Такая большая… железная… Митя стоял рядом и вытирал рукой лицо, отчего оно, впрочем, не делалось чище. Серёжа спросил: — Почему ты не отдаёшь ему коробку? Митя дёрнул носом, посмотрел в сторону и сказал нудным, неприветливым басом: — Я отдал бы, так отец у меня взял. — А коробка его? Митя так же бесстрастно кивнул головою. Красивый, с причёской, сильный белокурый Серёжа задумался: — Ну, что же? Пускай отец отдаёт. Ведь не его коробка? Он отнял у тебя? — Он не отнял. Он вчера то… украл. Мальчики засмеялись. Засмеялся и Лёвик. Вася увидел Лёвика и крикнул: — Вон Лёвик всё знает. Лёвик отвернулся, напуская серьёзность: — Ничего я не знаю. Какое мне дело, что он у тебя украл! Серёжа строго, как настоящий главнокомандующий, крикнул на Митю: — Ты украл? Говори! — Взял. Чего там украл?! — Хорошо, — сказал Серёжа. — Мы сейчас кончим, а вы оба тут подождите. Тебя как зовут? — Вася. — Так ты, Вася, за ним смотри. Он под арестом. Арестован! Вася вкось посмотрел на Митю и улыбнулся. Ему очень понравилось распоряжение Серёжи, хотя он и не понимал, что ему, собственно говоря, нравится. Васю увлекала уверенная сила Серёжи и сила мальчишеской организации, стоявшая за ним. Вася искоса поглядывал на Митю, но последний и не думал удирать, — может быть, потому, что не сомневался в цепких руках часового, а может быть, ему тоже понравилось быть арестованным самим главнокомандующим. Оба противника поэтому в полном порядке стояли и переглядывались и так увлеклись этим делом, что даже не слышали разговоров в военном совещании. В совещании участвовало около десятка мальчиков, насчитывая таких допризывников, как Вася и Митя, которые не могли надеяться на ответственные посты, но инстинктивно чувствовали, что в наступающих боях никто не помешает им проявить свою энергию. Условия войны их поэтому мало интересовали. Но судьба их оказалась счастливее, чем они предполагали. Из центра совещания вдруг раздался голос Серёжи Скальковского. — Нет, главные силы мы не будем трогать. У нас есть такие разведчики, что ого! Вот этот пацан, который сегодня победитель, ага, Вася! Смотрите, боевой! Он и будет начальником разведки. — Нет, начальником нужно большого, — сказал кто-то. — Ну, хорошо, а он будет помощником. Чем плохой? Все смотрели на Васю и улыбались. Вася быстро сообразил, какая карьера перед ним открывается, так как отец не раз рассказывал ему о разведках. Он покраснел от внутренней гордости, но ни одним движением не выдал своего волнения, напротив, он ещё пристальней стал посматривать на Митю. Митя презрительно вытянул губы и сказал тихо: — Тоже, разведчик! Это было сказано из зависти, но в этот момент Серёжа, выйдя из круга, осмотрелся и начал за рукава и за плечи стаскивать разведчиков в одну кучу к Васе. Их оказалось восемь человек, и первым сюда попал, конечно, Митя. Они были все довольны, хотя и держались без уверенности, свойственной разведчикам. Серёжа произнёс речь. — Вот вы, значит, разведчики, поняли? Только смотрите, чтобы была дисциплина, а не как кому хочется. Вашим начальником будет Костя Вареник, а помощником вот этот Вася, Поняли? Разведчики закивали головами и обратились лицами к Косте. Костя Вареник был тонкий мальчик лет тринадцати. У него был весёлый большой рот и насмешливые глаза. Он заложил руки в карманы, осмотрел свою команду и поднял кулак: — Разведка должна показать … во! Только кто будет изменником или струсит… расстрел! Разведчики напружили глаза и поперхнулись от удовольствия. — Идём организовываться! — приказал Костя. — А арестованный? — спросил Вася. — Ага, сейчас! Товарищ главком! Арестованного отпустить? — Что вы! — возмутился Серёжа. — Сейчас поведём! Серёжа вышел вперёд и хотел куда-то вести их, но в этот момент отворилась тяжёлая калитка ворот и пропустила трёх мальчиков лет 11 — 13. Один из них нёс на палочке белую тряпицу. — Ой! Парламентёры! — закричал Серёжа в крайнем волнении. — Они сдаются! — крикнул кто-то сзади. — Смирно! Никаких разговоров! — свирепо приказал главнокомандующий. Все испуганно примолкли и ждали, что будет дальше. Главком и другие покрылись холодным потом, увидев, до чего организован противник: у одного белый флаг, у другого пионерская труба, у третьего на старой кепке золотистое перо из петушиного хвоста, — это какой-то начальник. Не успели ребята перевести дух после первого потрясения, как противник показал себя ещё с более блестящей стороны: парламентёры выровнялись в одну линию, трубач поднял трубу и что-то заиграл. Даже у Серёжи захватило дух от зависти, но он раньше других пришёл в себя, выступил вперёд, отсалютовал рукой и сказал: — Я главнокомандующий Сергей Скальковский. Мы не знали, что вы придёте, и поэтому не приготовили почётного караула. Просим нас извинить. У мальчиков отлегло от сердца, и они ещё раз увидели, что их главнокомандующий понимает дело. Начальник парламентёров тоже выступил вперёд и произнёс следующую речь: — Мы не успели вам сказать, потому что мало времени. Красное командование объявляет войну синим, только нужно составить правила, и чтобы вы отдали наш план, а вы отняли его не по правилам, войны ещё не было. Нужно составить правила, когда воевать и какие знамёна у красных и у синих. Кто-то из толпы обиженно крикнул: — Мы не синие! Смотри ты, придумали, синие! — Цыть! — распорядился главнокомандующий, но и сам прибавил: — Давайте составим правила, только это вы напрасно говорите, что вы — красные. Так нельзя: вы сами… как захотели… — Мы первые, — сказал парламентёр. — Нет, мы первые, — снова крикнули из рядов. Серёжа сообразил, что война может начаться до составления правил, и поспешил внести успокоение: — Постойте, чего кричите, давайте сядем и поговорим. Парламентёры согласились, и все расселись на куче брёвен у забора. Вася сказал арестованному: — Пойдём туда. Арестованный согласился и побежал к забору. Вася еле успел догнать его. Они расположились вместе с другими разведчиками на песке. После получасового спора было достигнуто полное соглашение между сторонами. Решено было войну проводить от десяти часов утра до гудка на заводе в четыре часа. В другое время территория «кучугур» считается нейтральной, можно гулять, делать что угодно и никого нельзя брать в плен. Победителем будет тот, чей флаг три дня простоит на Мухиной горе. Флаги у обеих сторон красные, только у Серёжиной армии светлее, а у противников темнее. И те и другие называются красными, только одна сторона будет называться северной, а другая — южной. В плен можно уводить, если кормить, а если не кормить, так отпускать пленников в четыре часа на все четыре стороны, потому что войска вообще мало, и если брать пленных, так и совсем не останется. Захваченный северными план отдать южным. Парламентёры удалились с прежней церемонией. Они шли по улице, размахивая белым флагом и играя на трубе. Северные только в этот момент поняли, что война началась, что противник очень организован и силён, нужно принимать немедленные меры. Серёжа отправил несколько мальчиков по квартирам производить мобилизацию — уговаривать домоседов и тихонь записываться в северную армию. — У нас на территории армии тридцать три хороших пацана, да разведчиков сколько, а они сидят возле маминых юбок! Вася услышал эти слова и с тоской подумал о неразрешимых противоречиях жизни, потому что его мать всё-таки лучше всех, а вот Серёжа говорит… Конечно, у других мам и юбки не такие… Через пять минут к мальчикам подошла одна из матерей, и Вася обратил внимание на её юбку. Нет, это была не плохая юбка, лёгкая и блестящая, вообще эта мать пахнула духами и была добрая… Она пришла вместе с сыном, семилетним Олегом Куриловским. Даже Baсе привелось слышать о семье Куриловских кое-какие рассказы. Семён Павлович Куриловский работал на заводе начальником планового отдела. На территории северной армии не было никого, кто мог бы по значительности равняться с Семёном Павловичем Куриловским. Этот основной факт, впрочем, больше всего беспокоил самого Куриловского, а отец Васи говорил о нём так: — Начальник планового отдела! Конечно, важная птица! Но всё-таки на свете есть и поважнее! Как раз в последнем Куриловский, кажется, сомневался. В его важности было что-то такое, чего не могли понять другие люди. Но так было на заводе. А в семье Куриловских всё понимали и не представляли себе жизни, не растворённой в величии Семёна Павловича. Помещались источники этого величия в плановой работе или в педагогических убеждениях Семёна Павловича, сказать трудно. Но некоторым товарищам, которых удостоил беседой Семён Павлович, удалось слышать такие слова: — Отец должен иметь авторитет! Отец должен стоять выше! Отец — это всё! Без авторитета какое может быть воспитание? Семён Павлович, действительно, стоял «выше». Дома у него отдельный кабинет, в который может заходить только жена. Всё свободное время Семён Павлович проводит в кабинете. Из домашних никто не знает, что он там делает, да и не может знать, не может даже знать о своём незнании, потому что есть вещи более обыкновенные, чем кабинет, но и их имена произносятся с трепетом: папина кровать, папин шкаф, папины штаны. Возвращаясь со службы, папа не проходит по комнатам, а шествует, неся в руках коричневый двойной портфель, чтобы поместить его в кабинетном алтаре. Обедает папа один, хмурый и загазеченный, а дети это время пересиживают в каком-нибудь дальнем семейном переулке. Хотя у Семёна Павловича и нет собственной «прикреплённой» машины, но часто его «подбрасывает» заводской газик. Газик с усилием ныряет в волнах песчаной улицы, его шум далеко разносится в окрестностях, нервничают собаки во всех прилежащих дворах, отовсюду выбегают на улицу дети. Вся природа смотрит на газик поражёнными глазами, смотрит на сердитого шофёра, на Семёна Павловича Куриловского, похожего на графа С. Ю. Витте. Конечно, газик составляет одну из самых существенных частей отцовского авторитета: это в особенности хорошо знают Куриловский Олег — семи лет, Куриловская Елена — пяти лет и Куриловский Всеволод — трёх лет. Семён Павлович редко спускается со своей вышины для педагогического действия, но в семье всё совершается от его имени или от имени его будущего недовольства. Именно недовольства, а не гнева, потому что и недовольство папино — вещь ужасная, папин же гнев просто невозможно представить. Мама часто говорит: — Папа будет недоволен. — Папа узнает. — Придётся рассказать папе. Папа редко входит в непосредственное соприкосновение с подчинёнными. Иногда он разделяет трапезу за общим столом, иногда бросает величественную шутку, на которую все обязаны отвечать восторженными улыбками. Иногда он ущипнёт Куриловскую Елену за подбородок и скажет: — Ну?! Но большей частью папа передаёт свои впечатления и директивы через маму после её доклада. Тогда мама говорит: — Папа согласен. — Папа не согласен. — Папа узнал и очень сердится. Сейчас жена Семёна Павловича вышла во двор вместе с Олегом, чтобы выяснить, что это за северяне и может ли Олег принять участие в их действиях, вообще выяснить идеологию северян и их практику для доклада папе. Олег Куриловский — сытый мальчик с двойным подбородком. Он стоит рядом с матерью и с большим интересом слушает объяснения Серёжи. — У нас война с южными, они живут в том доме… Надо поставить флаг на Мухиной горе. Серёжа кивнул на Мухину гору, светло-жёлтая вершина которой видна над забором. — Как это вайна? — спросила Куриловская, оглядывая толпу мальчиков, обступившую её. — Ваши родители знают об этом? Серёжа улыбнулся. — Да что ж тут знать? Мы в секрете не держим. А только, мало каких игр есть? Разве про всякую спрашивать? — Ну да, «про всякую». Это у вас не просто игра, а война. — Война. Только это игра! Как всякая игра! — А если вы раните кого-нибудь? — Да чем же мы раним? Что у нас, ножи или револьверы? — А вон сабли! — Так это деревянные сабли! — Всё-таки, если ударить! Серёжа перестал отвечать. Ему был неприятен этот разговор, срывающий кровавые одежды с войны между северными и южными. Он уже со злостью смотрел на Олега Куриловского и не прочь был причинить ему на самом деле какие-нибудь неприятности. Но Куриловская хотела до конца выяснить, что это за война. — Но всё-таки: как вы будете воевать? Серёжа рассердился. Он не мог допустить дальнейшего развенчивания военного дела: — Если вы за Олега боитесь, так и не нужно. Потому, что мы и не ручаемся: может, в сражении его кто-нибудь и треснет. А он побежит вам жаловаться! Всё ж таки война! У нас вон какие и то не боятся! Ты не боишься? — спросил он у Васи, положив руку на его плечо. — Не боюсь, — улыбнулся Вася. — Ну, вот видите? — сказала Куриловская с тревогой, снова оглядывая всех мальчиков, как будто в надежде узнать, кто треснет Олега Куриловского и насколько это будет опасно. — Ты не бойся, Олег! — сказал сзади добродушно-иронический голос, — У нас и красный крест есть. Если тебе руку или голову оторвёт бомбой, сейчас же перевязку сделают. Для этого девчата имеются. Мальчики громко рассмеялись. Оживился, улыбнулся, порозовел Олег. И для него перевязка на месте оторванной руки или… головы казалась сейчас привлекательной. — Господи! — прошептала мать и направилась к дому. Олег побрёл за ней. Мальчики смотрели им вслед, прищурив глаза и показывая белые зубы. — Да! — вспомнил Серёжа. — А где твой арестованный? — Я здесь. — Идём! Митя наклонил голову. — Только он всё равно не отдаст! — Посмотрим! — О! Ты ещё не знаешь моего отца! — Интересно! — сказал Серёжа и покачал красивой белокурой причёсанной головой. Расположение квартиры Кандыбина было такое, как и у Назаровых, они жили в нижнем этаже, но Вася не мог найти ничего общего между своим жилищем и этим. Пол, видно, не подметался несколько дней. Стены были покрыты пятнами. На непокрытом столе трудно сказать чего больше: объедков или мух. Стулья, табуретки в беспорядке: разбросаны везде. Во второй комнате неубранные постели и желтоватые грязные подушки. На буфете навалены грязные тарелки и стаканы. Даже ящики комода почему-то были выдвинуты и так оставлены. Вошедший первым Серёжа сразу попал в какую-то лужу и чуть не упал. — Осторожнее, молодой человек, стыдно падать на ровном месте, — сказал краснолицый бритый человек. Отец Мити сидел возле стола и держал между ногами подошвой кверху сапог. На углу стола, рядом с ним, стояла та самая чёрная железная коробка. Только теперь она была разделена диктовыми перегородками, и в отдельных помещениях насыпаны были деревянные сапожные гвозди. — Чем могу служить? — спросил Кандыбин, достав изо рта новый гвоздик и вкладывая его в дырочку, просверлённую в подошве. Вася увидел между губами Кандыбина ещё несколько гвоздиков и понял, почему он так странно говорит. Серёжа легонько толкнул Васю и спросил шёпотом: — Эта? Вася поднял глаза и так же конспиративно кивнул головой. — Что же вы пришли в чужую хату и шепчетесь? — с трудом прогнусавил Кандыбин. — Они за коробкой пришли, — прогудел Митя и спрятался за спину товарищей. Кандыбин ударил молотком по сапогу, вытащил изо рта последний гвоздь и только теперь получил возможность говорить полным голосом. — А! За коробкой? За коробкой нечего ко мне приходить. Это пускай к тебе приходят. Выпрямившись на стуле, Кандыбин сердито смотрел на мальчиков, а в руке держал молоток, как будто для удара. Красное лицо Кандыбина было ещё молодо, но брови были белые-белые, как у старика. Из-под этих бровей смотрели жёсткие, холодные глаза. — Митя признался, что коробку он взял, вроде как бы… ну, украл. А у него вы взяли. А это Васи Назарова коробка. Серёжа стоял у стола и спокойно смотрел на вытянутую фигуру Кандыбина. Отец перевёл глаза на сына: — Ага! Украл? Митя выступил из-за спины Серёжи и заговорил громко, напористо, с маленьким взвизгиванием: — Да не украл! Украл, украл! Она там лежала, при всех, все видели! Я и взял. А что они говорят, так брешут, брешут и всё! Вася оглянулся поражённый. Он никогда в жизни ещё не слышал такой откровенной лжи, высказанной таким искренним и страдальческим голосом. Кандыбин снова перевёл взгляд на Серёжу: — Так не годится, товарищи! Пришли и давай: украл, украл! За такие слова можно и отвечать, знаете! В волнении Кандыбин начал рыться пальцами в железной коробке, сначала в одном отделении, потом в другом. Серёжа не сдавался: — Ну, хорошо, пускай и не украл. Но только коробка эта Васи… а не ваша. Значит, вы отдадите ему? — Кому, ему? Нет, не отдам. Пришли бы по-хорошему, может, и отдал бы. А теперь не отдам. Украл, украл! Взяли и из человека вора сделали! Идите! Серёжа попробовал ещё один ход: — Пускай! Это я говорил, а Вася ничего не говорил. Так что… нужно ему отдать… Кандыбин ещё сильнее вытянул своё тело над сапогом: — Ну! Молодой ты ещё меня учить! И по какому праву ты сюда пришёл? Влез в мою хату и разговариваешь тут? Что у тебя отец партизан? Ну, так это ещё вопрос. Вижу: одна компания! Идите! Марш отсюда! Мальчики двинулись к дверям. — А ты, Митька, куда? — крикнул отец. — Нет, ты оставайся! Серёжа снова чуть не упал на пороге. Из кухни смотрела на них равнодушными глазами худая старая женщина. Вышли во двор. — Вот, понимаешь, жлоб! — раздражённо сказал Серёжа. — Не-ет! Мы эту коробку у него выдерем! Вася не успел ответить, ибо в этот момент колёса истории завертелись, как сумасшедшие. К Серёже стремительно бежали несколько мальчиков. Они что-то кричали, перебивая друг друга и размахивая руками. Один из них, наконец, перекричал товарищей: — Серёжка! Да смотри ж! Они уж флаг… Серёжа глянул и побледнел. На вершине Мухиной горы развевался тёмно-красный флаг, казавшийся отсюда чёрным. Серёжа опустился на ступени крыльца, он не мог найти слов. В душе у Васи тоже что-то трепыхнулось, извечное мальчишеское отвращение к противнику. Мальчики сбегались к ставке главнокомандующего, и каждый из них сообщал всё то же известие, и каждый требовал немедленного наступления и расправы с наглым врагом. Они кричали неистовыми дискантами, с широко открытыми глазами, грязными руками показывали своему вождю нестерпимо позорный вид Мухиной горы. — Чего мы сидим? Чего мы сидим, а они там задаются. Сейчас идём! — В наступление! В наступление! Сабли и кинжалы начали кружиться в воздухе. Но главнокомандующий северной славной армией знал своё дело. Он влез на вторую ступеньку крыльца и поднял руку, показывая, что хочет говорить. Всё смолкло. — Чего вы кричите? Горлопанят, никакой дисциплины! Куда мы пойдём, когда у нас ещё и знамени нету! Пойдём с голыми руками, да? И разведка не сделана! Кричат, кричат! Знамя я сам сделаю, мама обещала! Назначаю атаку Мухиной горы завтра в двенадцать часов. Только держать в секрете. А где начальник разведки? Все северяне бросились искать начальника разведки. — Костя! — Костя-а! — Вареник! Догадались побежать на квартиру. Возвратившись, доложили: — Его мать говорит: он обедает и не лезьте! — Так помощник есть! — Ах, да, — вспомнил Серёжа. — Назаров! Вася Назаров стоял здесь перед главнокомандующим, готовый выполнить свой долг. Только далеко где-то зудела беспокойная мысль: как отнесутся к его деятельности разведчика родители? — Разведке завтра выступить в одиннадцать часов. Узнать, где противник, и доложить! Вася кивал головой и оглядывался на своих разведчиков. Все они были здесь, только Митю Кандыбина задержали семейные дела. Но в этот момент послышался и голос Мити. Он раздавался из его квартиры и отличался выразительностью и силой звука: — Ой, папа, ой, папочка! О-ой! Ой, не буду! Ой, не буду, последний раз! Другой голос гремел более самостоятельным тоном: — Красть? Коробка тебе нужна? Позорррить… у… рыжая твоя морда! Северяне замерли, многие побледнели, в том числе и Вася. Один из бойцов северной армии, тут рядом, в двух шагах, подвергался мучениям, а они принуждены были молча слушать. Митя ещё раз отчаянно заорал, и вдруг открылась дверь, и он, как ядро, вылетел из квартиры, заряженной гневом его родителя, и попал прямо в расположение северян. Руки его были судорожно прижаты к тем местам, через которые по старой традиции входит в пацана всё доброе. Очутившись среди своих, Митя молниеносно повернулся лицом к месту пыток. Отец его выглянул в дверь и, потрясая поясом, заявил: — Будешь помнить, сукин сын. Митя молча выслушал это предсказание, а когда отец скрылся, он упал на ступеньку у самых ног главнокомандующего и горько заплакал. Северная армия молча смотрела на его страдания. Когда он перестал плакать, Серёжа сказал: — Ты не горюй! Это что! Это личная неприятность! А ты глянь, что на Мухиной горе делается! Митя вскочил и воззрился своими активными, а в настоящую минуту заплаканными глазами на вершину Мухиной горы. — Флаг? Это ихний? — А чей же! Пока тебя били, они заняли Мухину гору. А за что это тебя? — За коробку. — Ты признался? — Не, а он говорит: позоришь. Вася тронул Митю за штанину. — Митя, завтра на разведку в одиннадцать часов… идти… Ты пойдёшь? Митя с готовностью кивнул и произнёс ещё с некоторым оттенком страдания: — Хорошо. Отец сказал Васе: — Это хорошо, что ты начальник разведки. А вот что ты побил Митю — это плохо. И отец его побил. Бедный хлопчик! — Я его не бил, папа, я его только повалил. И давил. Я ему говорю: отдай, а он молчит. — Это пускай и так, а только из-за такого пустяка не стоит: коробка! Ты этого Митю приведи к нам и помирись. — А как? — спросил Вася по обыкновению. — Да так и скажи: Митя, пойдём к нам. Да ведь он тоже разведчик? — Угу… А как же коробка? — Кандыбин не отдаёт? И сына побил, и коробку присвоил? Странный человек! И токарь хороший, и сапожник, и уже инструктор, зарабатывает здорово, а человек несознательный. Грязно у них? Вася наморщил лицо: — Грязно-грязно! И на полу и везде! А как же коробка? — Что-нибудь другое придумаем. Мать слушала их и сказала: — Только ты, разведчик, смотри там, глаз не выколи. — Ты другое скажи, — прибавил отец, — в плен не попадись, вот что. На другой день Вася проснулся рано, ещё отец не успел на работу уйти, и спросил: — Сколько уже часов? Отец ответил: — Что тебе часы, если на Мухиной горе чужое знамя стоит. Хороший разведчик давно на горе был бы. А ты спишь! Сказал и ушёл на завод, — значит, семь часов. Его слова внесли в душу Васи новую проблему. В самом деле, почему нельзя сейчас отправиться на разведку? Вася быстро оделся, ботинок теперь надевать не нужно, а короткие штанишки натягиваются моментально. Вася бросился к умывальнику. Здесь его действия отличались такой вихревой стремительностью, что мать обратила внимание. — Э, нет! Война или что, а ты умывайся как следует. А щётка почему сухая? Ты что это? — Мамочка, я потом. — Что это за разговоры! Ты мне никогда таких разговоров не заводи! И куда ты торопишься? Ещё и завтрак не готов. — Мамочка, я только посмотрю. — Да на что смотреть? Ну, посмотри в окно. Действительно, в окно было всё видно. На Мухиной горе по-прежнему реял флаг, казавшийся чёрным, а во дворе не было ни одного бойца северной армии. Вася понял, что и в жизни разведчика есть закономерность, и покорно приступил к завтраку. О существе работы разведчика он ещё не думал, знал только, что это дело ответственное и опасное. Воображение слабо рисовало некоторые возможные осложнения. Вася попадает в плен. Враги допрашивают Васю о расположении северной армии, а Вася молчит или отвечает: «Сколько ни мучьте, ни за что не скажу!» О таких подвигах партизан, попавших в плен, иногда рассказывал и Серёжа Скальковский и читал отец в книгах. Но Вася не только мечтатель. Он ещё и реалист. Поэтому за завтраком ему приходят иронические мысли, и он спрашивает у матери: — А если они будут спрашивать, где наши, так они и так знают, потому что сами вчера в наш двор пришли. И с трубой, и с флагом. Мать ответила: — Раз они знают, так и спрашивать не будут об этом, а о чём-нибудь другом спросят. — А как они спросят? — Они спросят, сколько у вас войска, сколько разведчиков, сколько пушек. — Ха! У нас пушек ни одной нету. Только есть сабли. А про сабли тоже будут спрашивать? — Наверное, будут. Только ведь ты не попадёшься в плен? — Тогда надо бежать! А то попадёшься, и тогда будут спрашивать. А как они будут мучить? — Да смотря какие враги! Ведь эти самые южные не фашисты? — Нет, они не фашисты. Они вчера приходили к нам: такие самые, как мы, всё такое самое. И флаг у них тоже красный, и они называются красные, только южные. — Ну, значит, не фашисты, тогда они мучить не должны. — У них нету этого… My… — Муссолини? — Угу… У них нету. Таким образом, первая разведка была сделана Васей ещё дома. Когда Вася вышел во двор, там уже было некоторое военное движение. На крыльце у Серёжи Скальковского стояло ярко-красное знамя, и вокруг него торчали бойцы и разведчики, поражённые его торжественностью. Сам Серёжа, Лёвик, Костя и ещё несколько старших обсуждали план атаки. Тут же во дворе вертелся Олег Куриловский и прислушивался к разговорам с завистью. Серёжа спросил у него: — Ну что, тебе разрешили? Олег опустил глаза. — Не разрешили. Отец сказал: можно смотреть, но в драку не лезть! — А ты к нам в разведчики. Олег посмотрел на окна своей квартиры и отрицательно завертел головой. Костя Вареник начал собирать своих разведчиков. Митя Кандыбин сидел на брёвнах рядом с Васей и был настроен грустно, Вася вспомнил совет отца помириться с ним и теперь внимательно рассматривал его лицо. Митины светлые глазки по привычке бросались то в ту, то в другую сторону, но личико у него было бледное и грязное, а рыжеватые волосёнки склеились в отдельные плотные пучки и торчали на голове, как бурьян. Вася сказал: — Митя, давай мириться. Митя ничего не выразил на лице, но ответил: — Давай! — И будем вместе. — Как вместе? — И играть вместе, и воевать. А ты ко мне придёшь? — Куда это? — Ко мне домой. Митя смотрел куда-то вперёд и так же бесстрастно ответил: — Приду. — А тебя папа сильно побил? Вчера? — Нет, — сказал Митя и скорчил свою обычную презрительную гримасу. — Он махает своим поясом, а я тоже знаю: надо и сюда, и туда, а он хлопает, хлопает, а только даром. Митя чуточку оживился и даже начал поглядывать на собеседника. — А мама тебя не бьёт? — А ей чего бить? Какое ей дело? Прибежал Костя; пересчитал разведчиков, присел возле них на корточки и зашептал: — Слушай, хлопцы! Видите Мухину гору? Там на горе, наверное, они всё сидят, южные. Серёжка поведёт наших кругом, кругом поведёт, в тыл, значит, по ущельям, чтобы они не видели. Они не будут видеть, а Серёжа на них нападёт сзади. Поняли? Разведчики подтвердили, что этот стратегический план они понимают. — А мы пойдём прямо на них. — А они нас увидят, — сказал кто-то. — И пускай видят. Они подумают, что тут все наши, а назад не будут смотреть. Митя скептически отнёсся к таким надеждам: — Думаете, они такие глупые? Они сразу узнают. — А вы не лезьте по чистому месту, а всё за кустиками, за кустиками. Они и будут думать, что это большие. Поняли? Костя разбил свою команду на две части. Он сам поведёт свою колонну левыми дорожками, а Васе приказал вести своих правыми. Если южане будут наступать, в бой не идти, а прятаться. В колонне Васи было пять пацанов, считая и его самого: Митя Кандыбин, Андрюша Горелов, Петя Власенко и Володя Перцовский. Все эти пацаны отличались самостоятельностью мнений и крикливыми голосами. Они сразу взбунтовались, когда Вася дал приказ: — Станьте теперь так… в рядок. Они кричали: — Это не нужно. Это разведчики. Надо пригибаться. Надо на животе, на животе! Он сам ничего не понимает! Но Вася был неумолим: — На животе не надо. Это если в разведку, тогда на животе, а мы будем наступать. Вася смутно ощущал недостаток военных знаний, но крикливые разведчики вызывали у него сопротивление. Он уже начал хватать разведчиков за рукава и силой вталкивать в боевой порядок. Кто-то крикнул: — Он не имеет права толкаться! Помощь пришла с неожиданной стороны. Митя Кандыбин первым стал в строй и заворчал: — Довольно кричать. Вася — начальник. Раз он сказал, чего там? Вася в полном порядке повёл свою колонну на поле битвы. Впереди колонны он гордо прошёл мимо главных сил, собравшихся возле знамени. Серёжа Скальковский, пропуская мимо себя колонну, одобрил её марш. — Вот это верно! Молодец, Вася! Вы ж там смотрите! Тогда Вася обернулся к колонне и сказал уже с полной уверенностью командира: — А я что говорил? Но разведчики и сами были довольны одобрением главнокомандующего. Колонна Васи расположилась за кустиками на возвышенности, в непосредственной близости к Мухиной горе. Слева, на соседней возвышенности, лежали на песке разведчики Кости Вареника, а справа внизу мелькало между кустами ярко-красное знамя. Это главные силы под предводительством самого главнокомандующего совершали обходное движение. Мухина гора была видна хорошо, но главная её вершина была частью скрыта большим песчаным намётом, поэтому виднелась только верхушка флага. На намёте чернела одинокая фигура. — Это ихний часовой, — сказал Володя Перцовский. — Эх, если бы бинокль достать! — страстно замечтал Андрюша. Вася почувствовал, как сжалось от сожаления сердце. Как это он не догадался выпросить у отца бинокль! Ужас, сколько потеряно великолепия, блеска, авторитета, военного удобства! Но уже и без бинокля было видно, как многочисленное войско южан выдвинулось из-за вершины. Внутри у Васи трепыхнулось что-то штатское при виде такой тучи врагов. Костина колонна поднялась за своими кустами и закричала, подымая руки, тогда и Вася задрал руки вверх и завопил что-то воинственное. Южная армия смотрела на них без слов. Разведчики тоже смолкли. В таком молчании прошло несколько минут. Но вдруг из вражеской армии отделились три человека и стали быстро взбираться на верхушку намёта. Подскочив к одинокой фигуре, три южанина закричали «ура», схватили эту фигуру и потащили к своим. Фигура закричала жалобно и заплакала. Разведчики Васи с открытыми от ужаса глазами наблюдали эту странную драму во враждебном стане: никто не мог понять, что такое происходит. Андрюша несмело высказал догадку: — Это они своего изменника захватили. Но Митя Кандыбин, у которого были глаза острее других, сказал весело: — Ой-ой-ой! Они Олега поволокли! Олега Куриловского!!! — Он наш? Он наш? — спросило несколько голосов. — Какой там наш! Он ничей! Ему отец не позволил. — А чего ж они? — А почём они знают? Трое тащили Олега к южной армии. Он упирался и кричал на всю территорию войны, но к разведчикам доносились и звуки смеха, принадлежащие, конечно, южанам. Видно было, как Олега окружили со всех сторон. — Ха, — сказал Митя, — он пришёл посмотреть, а его взяли в плен. Колонна Кости в это время вышла из-за кустов и стала спускаться вниз, подвигаясь к Мухиной горе. Вася заволновался: — Идём, идём! Они тоже начали спускаться с своего холма и забирать вправо к новым кустикам впереди. Открылся весь подъём на Мухину гору, стал виден во весь рост неприятельский флаг. По каким-то странным причинам враг не только не пошёл навстречу разведчикам, а всей своей массой начал отступать к своему знамени. Вот и подошва Мухиной горы. Осталось только взобраться по крутому и длинному склону и вступить в бой. Но южная армия закричала «ура» и куда-то побежала. Затем она провалилась, как будто её и не было, уже и криков не слышно. Возле знамени остался только кто-то один, — наверное, часовой, да сидел ближе к разведчикам на песке Олег и, вероятно, плакал с перепугу. От Кости прибежал Колька Шматов и запищал: — Я связист, я связист! Сказал Костя, идём прямо, флаг ихний возьмём, флаг возьмём! Митя крикнул: — От здорово! — и первый начал взбираться на Мухину гору. Вася глубоко вздохнул и полез вверх по крутому склону. Склон был измят и истоптан, — наверное, ногами южан. Шагать в этом песчаном месиве было очень трудно. Босые ноги Васи проваливались в песок до самых колен, а от следов Мити ветерок подымал и сыпал в глаза острые вредные песчинки. Вообще это была очень тяжёлая атака. Вася запыхался, но когда поднял глаза и глянул вперёд, до неприятельского знамени оставалось так же далеко. Вася заметил, что оставленный у знамени часовой волновался, как-то странно прыгал и панически орал, обернувшись назад. Костя Вареник, идущий сбоку, крикнул: — Скорее, скорее! Вася замесил ножками энергичнее, раза два споткнулся и упал, но всё же скоро поравнялся с Митей. Митя был слабее Васи, он падал на каждом шагу и скорее полз на четвереньках, чем шёл. Остальные разведчики сопели сзади, и кто-то всё время толкался в Васину пятку. Вася снова поднял глаза и увидел, что находится совсем близко от цели и впереди всех. Южанин, с лицом до странности незнакомым и действительно вражеским, был почти перед носом. Это был маленький пацан, лет шести, но мельче Васи. Он со страхом впился всей своей остренькой мордочкой в Васины глаза и вдруг ухватился ручонками за древко знамени и начал вытаскивать его из песка. Но знамя у южан было большое. Его огромное тёмно-красное полотнище трепыхало над головой Васи. Вася прибавил энергии, кстати, и бежать стало легче: крутой подъём кончился, началась пологая вершина. Южанин, наконец, выдернул древко и бросился удирать к противоположному склону. Вася что-то крикнул и побежал за ним. Он почти не заметил, как больно стукнула по голове верхушка знамени, которое южанин не в силах был держать в руках, не заметил Олега Куриловского, промелькнувшего рядом. Вася перемахнул вершину и с разгону покатился вниз. Он не испугался и ясно чувствовал, как рядом с ним катится южанин, а через секунду понял, что враг от него отстаёт. Вася упёрся ножками, задержался, поднял глаза, и в тот же момент южанин со знаменем скатился прямо ему на голову. Вася мелькнул ножками, быстро вывернулся в сторону, и враг поехал мимо: знамя тащилось за ним. Вася животом бросился на древко. Оно немного протянулось по его голому животу, левая рука зарылась в полотнище. Вася почувствовал радость победы и глянул вверх. Один Митя тормозил своё падение рядом с ним. Костя и другие разведчики стояли на вершине и что-то ему кричали и показывали вниз. Вася посмотрел вниз, и стриженые его волосы зашевелились от ужаса. Прямо на него снизу взбирались чужие мальчики. Впереди быстро работал ногами тот самый начальник с петушиным пером, который приходил вчера парламентёром. За ним карабкались другие, и у одного в руках было ярко-красное знамя северной армии. Вася ничего не понял, но услышал грохот катастрофы. Глазами, расширенными от страха, он видел, как прямо в руки врагов скатился Митя Кандыбин. Вася дёрнулся, чтобы бежать вверх, но чья-то сильная рука ухватила его за ногу и звонкий, победоносный голос закричал: — Врёшь, попался! Ах ты, мышонок! Стой! Разгром северной армии был полный. Стоя на вершине Мухиной горы, окружённый врагами, Вася слышал шум победы южан и понял всё. Рядом с ним щекастый, румяный мальчик с очень приятным, хотя вражеским лицом болтал больше всех: — Вот здорово! Ой, как они покатились! А тот! А тот! Ихний главнокомандующий! — Спасибо этому, а то они нас хотели перехитрить! — сказал начальник с пером и кивнул на Олега Куриловского. — Он всё рассказал им, — шепнул Васе Митя Кандыбин. Враги с увлечением рассказывали друг другу о тайнах своей победы. Вася понял, что они от Олега узнали план Серёжи и поэтому оставили без прикрытия знамя, а сами пошли навстречу главным силам северян. Они встретили Серёжу на краю крутого подъёма. Целые груды песку они сбросили на головы наступающим, низвергли их в пропасть и захватили в плен Лёвика Головина вместе со знаменем. Лёвик сидел недалеко под кустиком и вытаскивал занозу из руки. — Эй, пленники! — крикнул начальник с пером. — Вы здесь будете сидеть. Он показал место рядом с Лёвиком. Там на песке валялось опозоренное знамя северян. Кроме Лёвика, пленников было трое: Вася, Митя и Олег Куриловский. Они сели на песке и молчали. Лёвик вытащил занозу, прошёлся раза два мимо пленников и бросился в соседнюю пропасть. Он с ужасной быстротой вертелся на её крутом скате. Потом он стал внизу, снял с головы жёлтую тюбетейку и приветственно размахивал ею: — До свиданья! Я иду обедать! За ним никто не побежал. Всё это происходило на глазах Васи, но казалось, что это снится. Вася не мог забыть горе поражения, а впереди он ожидал неведомой расправы жестокого врага. После бегства Лёвика кто-то из южан предложил: — Надо их связать, а то они все поубегают! Другой ответил: — Верно, давайте свяжем им ноги. — И руки, и руки! — Нет, руки не надо. — А они поразвязываются руками! В этот момент сидящий рядом с Митей Олег Куриловский взлетел в воздух и пронзительно закричал: — Ой-ой-ой-ой! Чего ты щипаешься?! Южане расхохотались, но их начальник напал на Митю: — Ты не имеешь права щипаться! Ты сам пленный! Митя не удостоил его взглядом. Тогда начальник рассердился: — Связать им руки и ноги! — И этому? — показали на Олега. — Этому не нужно. Южане бросились к пленникам, но сейчас же выяснилось, что связывать нечем. Только у одного южанина был поясок, но он отказался выдать его в распоряжение командования, ссылаясь на то, что «мамка заругает». Вася с напряжением смотрел на чужие, страшные лица врагов, и в нём всё больше и больше разгоралась ненависть к Олегу, истинному виновнику поражения северян и его, Васиных, страданий. Один из южан достал где-то узкую грязненькую тряпицу и крикнул Васе: — Давай ноги! Но на вершине горы кто-то закричал: — Сюда! Сюда! Они идут! Защищайся! Южан как ветром снесло. Все они побежали отражать атаку северян. На вершине остались одни пленники. Битва шла рядом, на противоположном склоне, слышны были крики «ура», слова команды, смех. Митя пополз к вершине, но его мало интересовал ход сражения. Поравнявшись с Олегом, он дёрнул его за ногу. Олег отчаянно закричал и покатился вместе с Митей к кустам. Вася за конец рубахи перехватил Олега и немедленно уселся на нём верхом. Он радостно смеялся, сидя на предателе. — Давай его бить, — предложил Митя. Вася не успел ответить. Более взрослый и жирный Олег вывернулся из-под Васи и побежал в сторону. У кустов он снова был опрокинут. Митя схватил его за какое-то место, Олег снова огласил «кучугуры» самым диким воплем. Вася сказал: — Ты не щипайся, а давай поведём его к Серёже. Олег плакал громко и грозил: — Вот я всё расскажу папе. За это Митя ещё раз ущипнул его, после чего Олег растянул рот до самых ушей. Вася смеялся: — Давай его тащить! Давай! Ты пойдёшь сам? — спросил он Олега. — Никуда я не пойду, и чего вы ко мне пристали! — Давай! Вдвоём они столкнули Олега с той самой кручи, по которой удрал Лёвик. С визгом Олег барахтался в песке. Его преследователи сползли рядом, зарываясь ногами. Они почти достигли дна пропасти, когда наверху раздались победные крики южан. Олег так орал, что сохранить побег в секрете было невозможно. Их легко поймали. Пришлось снова двум отважным разведчикам взбираться по сыпучему песку в гору. Олег карабкался, не переставая плакать. Митя по дороге ухитрился ущипнуть его в последний раз. Начальник с пером сказал: — Это вредные пацаны! Они этого плаксу целый день будут молотить. — Да и верно, — кто-то поддержал начальника. — Когда нам с ними возиться? Северные опять в атаку пойдут, а они подерутся опять. — Хорошо, — сказал начальник, — мы вас отпускаем, только дайте честное слово, что вы пойдёте домой, а не в ваше войско. — А завтра? — спросил Вася. — А завтра, пожалуйста! Вася глянул на Митю: — Идём? Митя молча кивнул, поглядывая на Олега. Олег отказался: — Я не пойду с ними. Они будут щипаться. Я никуда не пойду. Вася стоял против Олега, стройный, красивый и весёлый, и в его ясных больших глазах открыто для всех было сказано, что действительно Олег по дороге домой ничего хорошего ожидать не может. Начальник сердился: — Так куда тебя девать? Смотри, такой большой! — Я с вами буду, — прохныкал Олег, поглядывая на разведчиков. — Да чёрт с ним, пускай остаётся, от него никакого вреда. — Ну, а вы идите, — сказал начальник. Разведчики улыбнулись и двинулись домой. Они не успели спуститься с Мухиной горы, как в армии южан опять забили тревогу. Вася дёрнул спутника за рукав. Они остановились и оглянулись. Ясно: южане побежали драться. Вася шепнул: — Пойдём за кустиками. Они быстро полезли обратно. Спотыкались, падали, тяжело дышали. За последним кустом ярко горело на солнце брошенное знамя северян. Митя потянул за древко, и красное полотнище сползло к ним. — Теперь бежим, — шепнул Митя. — А я то возьму. — Чего это? — Ихнее возьму. — Да ну! А то кто стоит? — Да то Олег! Митя обрадовался. Он улыбался нежно, и его лицо сделалось красивым. Он обнял Васю за плечи и зашептал любовно: — Васятка, знаешь что? Знаешь что? Наше здесь полежит. Ты бери ихнее, а я его столкну. Хорошо? Вася молча кивнул, и они быстро понеслись в атаку. Олег оглушительно завизжал и покатился в пропасть с предельной скоростью. Вырывая знамя из песка, Вася успел посмотреть вниз: ни своих, ни чужих он не увидел, битва отошла далеко. Разведчики начали отступление. Они спустились вниз, но там стало труднее. Знамёна были очень тяжёлые. Догадались свернуть полотнище вокруг палок и легко потащили их между кустами. Они долго шли, не оглядываясь, а когда оглянулись, увидели на вершине Мухиной горы страшное смятение. Южане бегали по всей горе и заглядывали в каждый закоулок. — Бежим, бежим, — шептал Митя. Они побежали быстрее. Снова оглянулись — на горе никого. Митя затревожился: — Они все побежали за нами. Все побежали. Теперь, если поймают, отлупят. — А как? — Знаешь? Давай туда своротим, там густо-густо! Там ляжем и будем лежать. Хорошо? Они побежали влево. Действительно, скоро они попали в такие густые заросли, что с трудом пробирались в них. На небольшой прогалине остановились, задвинули древки в кусты, а сами рядом зарылись в песок и притихли. Теперь они ничего не могли видеть, только прислушивались; На заводе раскатисто-победно пропел гудок, — четыре часа. Не скоро донеслись к ним голоса преследователей, сначала неясные, далёкие. По мере того, как они приближались, стало возможным слышать и слова: — Они здесь! Они здесь, — уверял один голос пискливо. — А может, они уже дома, — ответил другой, более солидный. — Нет, если б домой пошли, видно бы было. Там всё видно! — Ну, давай искать! — Они сюда, они сюда полезли! Вот следы ихние! — Да, да. — Вот, вот они палку тащили. На полянку выскочили четыре босые ноги. Разведчики и дышать перестали. Босые ноги ходили по линии кустов и осматривали каждый кустик. Митя шепнул в самое ухо Васи: — Наши идут. — Где? — Честное слово, наши! Вася послушал. Действительно, совсем рядом проходил галдёж десятка голосов, и не могло быть сомнений, что это «наши». Митя вскочил на ноги и заорал раздирающим уши надсадным криком: — Серёжка-а-а! Двое южан остолбенели сначала, потом обрадовались, бросились к Мите. Но Митя уже не боялся их. Он отбивался кулачками и напористо сверкал глазами. — И не приставай! И не приставай! Серёжка-а-а!!! Вася выпрыгнул на полянку и спокойно смотрел на врагов. Один из них, дочерна загоревший мальчик с яркими губами, улыбнулся: — Чего ты кричишь? Всё равно в плену. Где знамёна? Говори, где? — повернулся он к Васе. Вася развёл руками: — Нету! Понимаешь, нету! В это время затрещали кусты, зашумели голоса, и враги бросились в другую сторону. Митя ещё раз заорал: — Серёжка-а-а! — Что тут делается? — спросил Серёжа, выходя на полянку. За ним выглядывала вся северная армия. — Вот, смотрите! — сказал Вася, развёртывая вражеское знамя. — И наше! И наше! — Какой подвиг! — воскликнул Серёжа. — Какой героический подвиг! Ура! Все закричали «ура». Все расспрашивали героев. Все трепали их по плечам. Серёжа поднял Васю на руки, щекотал его и спрашивал: — Ну, как тебя благодарить? Как тебя наградить? — И Митя! И Митя! — смеялся Вася, дрыгая ногами. Ах, какой это был славный, героический, победный день! Как было торжественно на Мухиной горе, куда свободно прошла северная армия и где Серёжа сказал: — Товарищи! Сегодняшний день кончился нашей победой! Мы три раза ходили в атаку, но три раза враг, вооружённый до зубов, отражал наше наступление. Наши потери страшные. Мы уже думали, что разбиты наголову. С поникшими сердцами мы начали отступление, и вот мы узнали, что доблестные наши разведчики Вася Назаров и Митя Кандыбин на западном фронте одержали блестящую победу!.. Кончил Серёжа так: — Так пусть же эти герои своими руками водрузят наше знамя на вершине Мухиной горы! Нате! Вася и Митя взяли яркое алое знамя и крепко вдвинули его древко в податливый песок. Северяне оглашали воздух кликами победы. Недалеко бродили расстроенные южане. Некоторые из них подошли ближе и сказали: — Неправильно! Мы имеем право снять! — Извините! — ответил им Серёжа. — Знамя ваше захвачено до четырёх часов? — Ну… до четырёх… — А теперь сколько!? Умойтесь… Какой это был прекрасный день, звенящий славой и героизмом. — Нет, пойдём к нам, — решительно сказал Вася. Митя смутился. Куда девалась его постоянная агрессия! — Я не хочу, — прошептал он. — Да пойдём! И обедать будем у нас. А ты скажи маме, что ты пойдёшь к нам. — Да чего я буду говорить… — А ты так и скажи! — Ты думаешь, что я боюсь мамы? Мама ничего и не скажет. А так… — А ты что говорил… ещё утром… там ты что говорил? Митя, наконец, сдался. Когда же они подошли к крыльцу, он остановился: — Знаешь что? Ты подожди, а я пойду и сейчас же приду. Не ожидая ответа, он побежал в свою квартиру. Через две минуты он выскочил обратно, держа в руках знаменитую железную коробку. В ней уже не было ни гнёзд, ни диктовых перегородок. — На твою коробку! Он сиял розовой радостью, но глаза отводил в сторону. Вася опешил. — Митя! Тебя отец побьёт! — Ой! Побьёт? Ты думаешь, так он меня легко поймает? Вася двинулся вверх. Он решил, что этот проклятый вопрос с коробкой сможет разрешить единственный человек на свете: мудрый и добрый, всезнающий его отец Фёдор Назаров. Мать Васи встретила мальчиков с удивлением: — А, ты с гостем? Это Митя? Вот хорошо! Но, ужас! На кого вы похожи? Да где вы были? Вы сажу чистили? — Мы воевали, — сказал Вася. — Страх какой! Федя, иди на них посмотри! Отец пришёл и закатился смехом: — Васька! Немедленно мыться! — Там война, папа! Ты знаешь, мы знамя захватили! С Митей! — И говорить с тобой не хочу! Военные должны раньше умываться, а потом разговаривать. Он прикрыл дверь в столовую, высунул оттуда голову и сказал с деланной суровостью: — И в столовую не пущу. Маруся, бросай их прямо в воду! И этого выстирай, Кандыбина, ишь, какой чёрный! А это та самая коробка? Угу… понимаю! Нет, нет, я с такими шмаровозами не хочу разговаривать! Митя стоял на месте, перепуганный больше, чем в самой отчаянной битве. С остановившимися в испуге острыми глазами он начал отступление к дверям, но мать Васи взяла его за плечи: — Не бойся, Митя, не бойся, мы будем мыться простой водой! Скоро мать вышла из кухни и сказала мужу: — Может, ты острижёшь Митю? Его волосы невозможно отмыть… — А его родители не будут обижаться за вмешательство? — Да ну их, пускай обижаются! Бить мальчика они умеют, у него… все эти места… в синяках. — Ну, что же, вмешаемся, — сказал весело Назаров и достал из шкафа машинку. Ещё через четверть часа оба разведчика, чистые, розовые и красивые, сидели за столом и… есть не могли, столько было чего рассказывать. Назаров поражался, делал большие глаза, радовался и скорбел, вскрикивал и смеялся, — переживал все случайности военной удачи. Только что пообедали, прибежал Серёжа. — Где наши герои? Выходите сейчас же, парламентёры придут… — Парламентёры? — Назаров серьёзно оправил рубаху. — А мне можно посмотреть? Северная армия выстроилась в полном составе для встречи парламентёров. Трубача, правда, своего не было, но зато на вершине Мухиной горы стояло северное знамя! Но раньше, чем пришли парламентёры, пришла мать Олега и обратилась к северянам: — Где Олег? Он с вами был? Серёжа уклонился от ответа: — Вы же не разрешили ему играть. — Да, но отец позволил ему посмотреть… — У нас его не было… — Вы его видели, мальчики? — Он там торчал, — ответил Лёвик. — Его в плен взяли. — Кто взял в плен? — Да эти… южные… — Где это? Где он сейчас? — Он изменник, — сказал Митя. — Он им всё рассказал, а теперь боится сюда приходить. И пусть лучше не приходит! Куриловская с тревогой всматривалась в лицо Мити. Митя сейчас сиял чистым золотым яблоком головы, и его глазёнки, острые и напористые, теперь не казались наглыми, а только живыми и остроумными. Назаров с интересом ожидал дальнейших событий, он предчувствовал, что они будут развиваться бешеным темпом. Из своей квартиры, пользуясь хорошим вечером, вышел и Кандыбин. Он недобрым глазом посматривал на нового, остриженного Митю, но почему-то не спешил демонстрировать свои родительские права. Куриловская в тревоге оглядывалась, подавленная равнодушием окружающих к судьбе Олега. Она встретила любопытный взгляд Назарова и поспешила к нему. — Товарищ Назаров, скажите, что мне делать? Нет моего Олега. Я прямо сама не своя. Семён Павлович ещё ничего не знает. — Его в плен взяли, — улыбнулся Назаров. — Ужас какой! В плен! Куда-то потащили мальчика, что-то с ним делают! Он и не играл совсем. — Вот то и плохо, что не играл. Это напрасно вы ему не позволили. — Семён Павлович против. Он говорит: такая дикая игра! — Игра не дикая, а вы сами поставили его в дикое положение. Разве так можно? — Товарищ Назаров, мало ли мальчишки чего придумают. Нельзя же слепо идти за ними. — Зачем же слепо? Можно с открытыми глазами. А только у них своя жизнь… В это время калитка впустила торжественную тройку парламентёров, а четвёртым вошёл и Олег Куриловский, измазанный, заплаканный и скучный. Мать ахнула и бросилась к нему. Она повела его домой, он шёл рядом и хныкал, показывал пальцем на мальчиков. Мальчикам было не до Олега. Южная армия выставила ни на что не похожие требования: возвратить знамя и признать, что северяне потерпели поражение. Парламентёры утверждали, что Вася и Митя были отпущены потому, что дали честное слово больше сегодня не воевать, им поверили, а они честное слово не сдержали. — Какие там честные слова, — возмутился Серёжа, — война — и всё! — Как? Вы против честного слова? Да? — человек с пером искренне негодовал. — А может, они нарочно дали честное слово? Они, может, нарочно, чтобы вас обмануть! — Честное слово?! Ого, какие вы! Честное слово если дал, так уже тот… уже нужно держать… — А вот если, например, к фашистам попался? К фашистам! Они скажут: дай честное слово! Так что? Так, по-твоему, и носиться с твоим честным словом? — О! Куда они повели! — начальник рукой протянул по направлению к небу. — К фашистам! А мы как? У нас какой договор? У нас такой договор, и мы красные, и вы красные, и никаких фашистов! Придумали — фашисты! Серёжа был смущён последним доводом и обернулся к своим: — Вы давали честное слово? Митя насмешливо прищурился на человека с пером: — Мы давали честное слово? — А то не давали? — А то давали? — Давали! — Нет, не давали! — А я вам не говорил: дайте честное слово! — А как ты говорил? — А как я говорил? — А ты помнишь, как ты говорил? — Помню. — Нет, ты не помнишь. — Я не помню? — А ну, скажи как? — Я скажу. А по-твоему, как? — Нет, как ты говорил, если ты помнишь… — Не беспокойся, я помню, а вот, как по-твоему? — Ага? Как по-моему? Ты сказал: дайте честное слово, что не пойдёте к своему войску. Вася, так же он говорил? — А разве не всё равно? Но карта врагов была бита. Северяне засмеялись и закричали: — А они пришли! Честное слово! Тоже хитрые! Кандыбин, на что уж серьёзный человек, и тот расхохотался: — Чёртовы пацаны! Обставили! А кто моего так обстрогал? Назаров не ответил. Кандыбин придвинулся ближе к мальчикам, — их игра начинала его развлекать. Он долго смеялся, когда услышал контрпредложение северян. Смеялся он непосредственно и сильно, как ребёнок, наклоняясь и даже приседая. Северяне предложили: пускай их знамя три дня стоит на Мухиной горе, а потом они отдадут, и тогда начинать новую войну. А если не хотят, значит «Мухина гора — наша». Парламентёры смехом ответили на это предложение. — Пхи! Что мы, не сможем себе новое знамя сделать? Сможем, хоть десять! Вот увидите завтра, чьё знамя будет стоять на Мухиной горе! — Увидим! — Увидим! Прощальная церемония была сделана наскоро, кое-как; парламентёры уходили злые, а северяне кричали им вдогонку, уже не придерживаясь никаких правил военного этикета: — Хоть десять знамён пошейте, все у нас будут! — Ну, завтра держись! — сказал Серёжа своим. — Завтра нам трудно придётся! Но им пришлось трудно не завтра, а сейчас. Из своей квартиры по высокой деревянной лестнице спускался сам начальник планового отдела Семён Павлович Куриловский, спускался массивный, гневный, страшный. За ним, спотыкаясь, прыгал со ступеньки на ступеньку измочаленный жизнью Олег Куриловский. Семён Павлович поднял руку и сказал высоким властным тенором, который, впрочем, очень мало подходил к его фигуре под графа Витте. — Мальчишки! Эй, мальчишки! Подождите! Подождите, я вам говорю! — Что там такое? Чего он кричит? А кто это? — Ой и злой же! Это Олега… Семён Павлович ещё на нижней ступеньке крыльца закричал: — Издеваться! Насильничать! Самовольничать! Я вам покажу насильничать! Он подбежал к мальчикам: — Кто здесь Назаров? Назаров кто? Все притихли. — Я спрашиваю, кто Назаров? Вася испуганно оглянулся на отца, но отец сделал такой вид, будто всё происходящее его не интересует. Вася покраснел, удивлённо поднял лицо и сказал звонко и немного протяжно: — Назаров? Так это я — Назаров! — Ага, это ты! — закричал Куриловский. — Так это ты истязал моего сына?! А другой? Кандыбин? Где Кандыбин? Митя напружил глазёнки и повернулся плечом к гневному графу Витте: — А чего вы кричите? Ну, я Кандыбин! Куриловский подскочил к Мите и дёрнул его за плечо так сильно, что Митя описал вокруг него некоторую орбиту и попал прямо в руки к Серёже. Серёжа быстро передвинул его на новое место сзади себя и подставил Куриловскому своё улыбающееся умное лицо. — Где он? Чего вы прячете? Вы вместе издевались? Куриловский так комично заглядывал за спину Серёжи, и Митя так остроумно прятался за этой спиной, что все мальчики громко расхохотались. Куриловский налился кровью, оглянулся и понял, что нужно скорее уходить, чтобы не сделаться объектом настоящего посмешища. В следующий момент он, вероятно, убежал бы в свой кабинет и там дал бы полную волю гневу, если бы в это время к нему не подошёл отец Мити: — Вам, собственно, для чего понадобился мой сын? — спросил он, заложив руки за спину, а голову откинул назад, так что на первом плане оказался его острый кадык, обтянутый красной кожей. — Что? Что вам угодно? — Да не угодно, а я спрашиваю, для чего вам понадобился мой сын? Может, вы его побить хотите? Я вот — Кандыбин! — А, это ваш сын? — Ох, он и стукнет его сейчас! — громко сказал Митя. Новый взрыв хохота. Назаров быстро подошёл к двум родителям, стоявшим друг перед другом в позициях петушиной дуэли. Вася сейчас не узнал своего отца. Назаров сказал негромко, но голосом таким сердитым, какого Вася ещё никогда у отца не слышал: — Это что за комедия? Немедленно прекратите! Идём ко мне или к вам и поговорим! Кандыбин не переменил позы, но Куриловский быстро сообразил, что это лучший выход из положения. — Хорошо, — с деланной резкостью согласился он. — Идём ко мне. Он направился к своему крыльцу. Кандыбин двинул плечами: — А пошли вы к… — Иди! — сказал Назаров. — Иди, лучше будет! — Тьфу, барыня б вас любила! — Кандыбин двинулся за Куриловским. Назаров поднялся на крыльцо последним. Он слышал, как в притихшей толпе мальчиков кто-то крикнул: — Здорово! Вася, это твой папан? Это я понимаю! В своём кабинете Семён Павлович, конечно, не мог кричать и гневаться: из-за какого-то мальчишки не стоило нарушать единство стиля. Любезным жестом он показал на кресла, сам уселся за письменным столом и улыбнулся: — Эти мальчишки хоть кого расстроят. Но улыбка хозяина не вызвала оживления у гостей. Назаров смотрел на него, нахмурив брови: — Вас расстроили? Вы соображаете что-нибудь? — Как, я соображаю? — Орёте на ребят, хватаете, дёргаете. Чего это? Кто вы такой? — Я могу защищать своего сына? Назаров поднялся и презрительно махнул рукой: — От кого защищать? Что вы его за ручку будете водить? Всю жизнь? — А как по-вашему? — Почему вы не позволили ему играть? Теперь и Куриловский поднял своё тело над столом: — Товарищ Назаров, мой сын — это моё дело. Не позволил, и всё. Мой авторитет ещё высоко стоит. Назаров двинулся к дверям. На выходе он обернулся: — Только смотрите: из вашего сына вырастет трус и двурушник. — Сильно сказано. — Как умею. Во время этой не вполне выдержанной беседы Кандыбин молча сидел, вытянувшись на стуле. У него не было охоты разбираться в тонкостях педагогики, но и позволить Куриловскому толкать своего сына он тоже не мог. В то же время ему очень понравились слова Куриловского об авторитете. Он даже успел сказать: — Авторитет — это правильно! Но отставать от Назарова он принципиально не мог. А внизу, на крыльце, Назаров сказал ему: — Слушай, Степан Петрович. Я тебя очень уважаю, и человек ты порядочный, и мастер хороший, а только, если ты своего Митьку хоть раз ударишь, — лучше выезжай из города: я тебя в тюрьму упеку. Поверь моему слову большевистскому. — Да ну тебя, чего ты пугаешь? — Степан Петрович, посажу. — Тьфу, морока на мою голову! Чего ты прицепился? Как там я его бью? — Он у меня купался сегодня. Весь в синяках. — Да ну? — А мальчик он у тебя славный. Забьёшь, испортишь. — Для авторитета бывает нужно. — Авторитет, авторитет! Это дурак сказал, а ты повторяешь, а ещё стахановец! — Вот пристал! Фёдор Иванович, чего ты прицепился? Чёрт его знает, как с ними нужно! — Пойдём ко мне, посидим. Есть по рюмке, и вареников жена наварила… — Разве по такому случаю подходяще? — Подходяще. Проблему авторитета в семье Головиных подменило развлечение, организованное вокруг одной навязчивой идеи. Родители и дети должны быть друзьями. Это неплохо, если это серьёзно. Отец и сын могут быть друзьями, должны быть друзьями. Но отец всё же остаётся отцом, а сын остаётся сыном, то есть мальчиком, которого нужно воспитывать и которого воспитывает именно отец, приобретающий, благодаря этому, некоторые признаки, дополнительные к его положению друга. А если дочь и мать не только друзья, но и подруги, а отец и сын не только друзья, а закадычные друзья, почти собутыльники, то дополнительные признаки, признаки педагогические, могут незаметно исчезнуть. Так они исчезли в семье Головиных. У них трудно разобрать, кто кого воспитывает, во всяком случае сентенции педагогического характера чаще высказываются детьми, ибо родители играют всё же честнее, помня золотое правило: играть так играть! Но игра давно потеряла свою первоначальную прелесть. Раньше было так мило и занимательно: — Папка — бяка! Мамка — бяка! Сколько было радости и смеха в семье, когда Ляля первый раз назвала отца Гришкой! Это был расцвет благотворной идеи, это был блеск педагогического изобретения: родители и дети — друзья! Сам Головин — учитель. Кто лучше него способен познать вкус такой дружбы! И он познал. Он говорил: — Новое в мире всегда просто, как яблоко Ньютона! Поставить связь поколений на основе дружбы, как это просто, как это прекрасно! Времена этой радости, к сожалению, миновали. Теперь Головины захлёбываются в дружбе, она их душит, но выхода не видно: попробуйте друга привести к повиновению! Пятнадцатилетняя Ляля говорит отцу: — Гришка, ты опять вчера глупости молол за ужином у Николаевых! — Да какие же глупости? — Как «какие»? Понёс, понёс свою философию: «Есенин — это красота умирания!» Стыдно было слушать. Это старо. Это для малых ребят. И что ты понимаешь в Есенине? Вам, шкрабам, мало ваших Некрасовых да Гоголей, так вы за Есенина берётесь… Головин не знает: восторгаться ли прямотой и простотой отношений или корчиться от их явной вульгарности? Восторгаться всё-таки спокойнее. Иногда он даже размышляет над этим вопросом, но он уже отвык размышлять над вопросом другим: кого он воспитывает? Игра в друзей продолжается и по инерции и потому, что больше делать и нечего. В прошлом году Ляля бросила школу и поступила в художественный техникум. Никаких художественных способностей у неё нет, её увлекает только шик в самом слове «художник». И Гришка и Варька хорошо это знают. Они пытались даже поговорить с Лялей, но Ляля отклонила их вмешательство: — Гришка! Я в твои дела не лезу, и ты в мои не лезь! И что вы понимаете в искусстве? А что получается из Лёвика? Кто его знает! Во всяком случае, и друг из него получился «так себе». Жизнь Гришки и Варьки сделалась грустной и бессильной. Гришка старается приукрасить её остротами, а Варька и этого не умеет делать. Теперь они никогда не говорят о величии педагогической дружбы и с тайной завистью посматривают на чужих детей, вкусивших дружбу с родителями не в такой лошадиной дозе. С такой же завистью встречают они и Васю Назарова. Вот и сейчас вошёл он в комнату с железной коробкой под мышкой. Головин оторвался от тетрадей и посмотрел на Васю. Приятно было смотреть на стройного мальчика с приветливо-спокойным серым взглядом. — Тебе что, мальчик? — Я принёс коробку. Это коробка Лялина. А где Ляля? — Как же, как же, помню. Ты — Вася Назаров? — Ага… А вы тот… А вас как зовут? — Меня… меня зовут Григорий Константинович! — Григорий Константинович? И ещё вас зовут… тот… Гри…ша. Да? — М-да. Ну, хорошо, садись. Расскажи, как ты живёшь? — У нас теперь война. Там… на Мухиной горе. — Война? А что это за гора? — А смотрите: в окошко всё видно! И флаг! То наш флаг! Головин глянул в окно: действительно, гора, а на горе флаг. — Давно это? — О! Уже два дня! — Кто же там воюет? — А все мальчики. И ваш Лёвик тоже. Он вчера был в плену. — Вот как? Даже в плену? Лёвик! Из другой комнаты вышла Ляля. — Лёвика с утра нет. И не обедал. — Завоевался, значит? Так! Вот он тебе коробку принёс. — Ах, Вася, принёс коробку! Вот умница! Ляля обняла Васю и посадила рядом с собой. — А мне эта коробка страшно нужна! Какая ты прелесть! Почему ты такая прелесть? А ты помнишь, как я тебя отлупила? Помнишь? — Ты меня не сильно отлупила. И даже не больно. А ты всех бьёшь? И Лёвика? — Смотри, Гришка, какой он хороший. Ты смотри! — Ну, что же, смотрю. — Вот если бы у вас с Варькой был такой сын. — Лялька! — Вы только и умеете: «Лялька!» Если бы у меня такой брат, а то босяк какой-то. Он мой зелёненький кошелёк сегодня утром продал. — Ну, что ты, Ляля! — Продал. Какому-то мальчику, за пятьдесят копеек. А за пятьдесят копеек купил себе воронёнка, теперь мучит его под крыльцом. Это вы так воспитали! — Лялька! — Ну, посмотри, Вася! Он ничего другого не умеет говорить. Повторяет, как попугай! — Лялька!! Вася громко засмеялся и уставился на Гришку действительно, как на заморскую птицу. Но Головин не оскорбился, не вышел из комнаты и не хлопнул дверью. Он даже улыбнулся покорно: — Я не только Лёвика, а и тебя променяю на этого Васю! — Гришка! О Лёвике ты можешь говорить, а обо мне прошу в последний раз! Гришка пожал плечами. Что ему оставалось делать? И на Васином дворе и на «кучугурах» жизнь продолжалась. С переменным счастьем прошла война между северными и южными. Было много побед, поражений, подвигов. Были и измены. Изменил северянам Лёвик: он нашёл себе новых друзей на стороне противника, а может быть, и не друзей, а что-нибудь другое. Когда он через три дня захотел вернуться в ряды северной армии, Серёжа Скальковский назначил над ним военный суд. Лёвик покорно пошёл на суд, но ничего не вышло: суд не захотел простить его измену и отказал в восстановлении его чести. Лёвик не обиделся и не рассердился, а бросился в новое увлечение. Где-то на краю «кучугур» начал он копать пещеру, рассказывал о ней очень много, описывал, какой в пещере стол и какие полки, но потом об этой пещере все забыли и даже сам Лёвик. Война не успела привести к разгрому одного из противников. Когда военные действия были перенесены на крайний юг, там враждующие стороны наткнулись на симпатичное озеро в зелёных берегах, а за озером увидели вишнёвые сады, стога соломы, колодезные журавли и хаты — деревня Корчаги. По почину южан решили срочно прекратить войну и организовать экспедицию для изучения вновь открытой страны. Экспедиция получила большой размах после того, как отец Васи решил принять в ней участие. Вася несколько дней подряд ходил по двору и громко смеялся от радости. Экспедиция продолжалась от четырёх часов утра до позднего вечера. Важнейшим её достижением было открытие в деревне Корчаги сильнейшей организации, при виде которой Серёжа Скальковский воскликнул: — Вот с кем воевать! Это я понимаю! У корчагинцев было своё футбольное поле с настоящими воротами. Экспедиция буквально обомлела, увидев такую высокую ступень цивилизации. Корчагинские мальчики предложили товарищеский матч, но экспедиция только покраснела в ответ на любезное приглашение. Жизнь уходила вперёд. Уходил вперёд и Вася. В его игрушечном царстве ещё стояли автомобили и паровозы, ещё жил постаревший и ободранный Ванька-Встанька, в полном порядке были сложены материалы для постройки моста и мелкие гвозди в красивой коробке, — но это всё прошлое. Вася иногда останавливается перед игрушечным царством и задумывается о его судьбе, но с ним уже не связывается никакая горячая мечта. Тянет на двор к мальчикам, где идут войны, где строят качели, где живут новые слова: «правый инсайд» и «хавбек», где уже начали мечтать о зимнем катании с гор. Однажды над игрушечным царством сошлись отец и сын, и отец сказал: — Видно по всему: Вася, будешь строить мост, когда вырастешь, — настоящий мост через настоящую реку. Вася подумал и сказал серьёзно в ответ: — Это лучше, а только надо учить много… как строить. А теперь как? — А теперь будем строить санки. Скоро снег выпадет. — И мне санки, и Мите санки. — Само собой. Это одно дело. А теперь другое дело: за лето ты чуточку распустился. — А как? — На этажерке убираешь редко. Газеты не сложены, цветы не политы. А ты уже большой, надо тебе прибавить нагрузку. Будешь утром подметать комнаты. — Только ты купи веник хороший, — сказал Вася, — такой, как у Кандыбина. — Это не веник, а щётка, — поправил отец. Семья Кандыбиных в это время переживала эпоху возрождения, и символом эпохи сделалась щётка, которую Кандыбин купил на другой день после вареников и рюмки водки. Тогда в беседе с Назаровым он больше топорщился бы, но как это сделаешь, если на столе графинчик, а в широкой миске сметана, если хозяйка ласково накладывает тебе на тарелку дюжину вареников и говорит: — Какой у вас милый этот Митя! Мы так рады, что Вася с ним подружился. И поэтому Кандыбин честно старался быть послушным гостем, и ему нравилось то, что говорил Назаров. А Назаров говорил прямо: — Ты меня не перебивай! Я культурнее тебя и больше видел, у кого же тебе и научиться, как не у меня? И с сыном нужно по-другому, и по хозяйству иначе. Ты человек умный, стахановец, ты должен нашу большевистскую честь держать. А что это такое: бить такого славного хлопца? Это же, понимаешь, неприлично, как без штанов на улицу выйти. Да ты ешь вареники, смотри, какие мировые! Жаль, что жинки твоей нету… Ну, другим разом. Кандыбин ел вареники, краснел, поддакивал. А на прощанье сказал Назарову: — Спасибо тебе, Фёдор Иванович, что поговорил со мной. А в выходной день приходи, посмотри мою жизнь, моя Поля в отношении вареников тоже достижение. Повесть о Васе кончена. Она не имела в виду предложить какую-нибудь мораль. Хотелось в ней без лукавства изобразить самый маленький кусочек жизни, один из тех обыденных отрывков, которые сотнями проходят перед нашими глазами и которые немногим из нас кажутся достойными внимания. Нам посчастливилось побыть с Васей в самый ответственный и решающий момент его жизни, когда мальчик из тёплого семейного гнезда выходит на широкую дорогу, когда он впервые попадает в коллектив, значит, когда он становится гражданином. Этого перехода нельзя избежать. Он так же естественно необходим и так же важен, как окончание школы, первый выход на работу, женитьба. Все родители это знают, и в то же время очень многие из них в этот ответственный момент оставляют своего ребёнка без помощи, и оставляют как раз те, кто наиболее ослеплён либо родительской властью, либо родительской игрой. Ребёнок — это живой человек. Это вовсе не орнамент нашей жизни, это отдельная полнокровная и богатая жизнь. По силе эмоций, по тревожности и глубине впечатлений, по чистоте и красоте волевых напряжений детская жизнь несравненно богаче жизни взрослых. Но её колебания поэтому не только великолепны, но и опасны. И радости и драмы этой жизни сильнее потрясают личность и скорее способны создавать и мажорные характеры деятелей коллектива и характеры злобных, подозрительных и одиноких людей. Если вы эту насыщенную, яркую и нежную жизнь видите и знаете, если вы размышляете над ней, если вы в ней участвуете, только тогда становится действенным и полезным ваш родительский авторитет, та сила, которую вы накопили раньше, в собственной, личной и общественной жизни. Но если ваш авторитет, как чучело, раскрашенное и неподвижное, только рядом стоит с этой детской жизнью, если детское лицо, детская мимика, улыбка, раздумье и слёзы проходят бесследно мимо вас, если в отцовском лице не видно лица гражданина, — грош цена вашему авторитету, каким бы гневом или ремешком он ни был вооружён. Если вы бьёте вашего ребёнка, для него это во всяком случае трагедия, или трагедия боли и обиды, или трагедия привычного безразличия и жестокого детского терпения. Но трагедия эта — для ребёнка. А вы сами — взрослый, сильный человек, личность и гражданин, существо с мозгами и мускулами, вы, наносящий удары по нежному, слабому растущему телу ребёнка, что вы такое? Прежде всего вы невыносимо комичны, и, если бы не жаль было вашего ребёнка, можно до слёз хохотать, наблюдая ваше педагогическое варварство. В самом лучшем случае, в самом лучшем, вы похожи на обезьяну, воспитывающую своих детёнышей. Вы думаете, что это нужно для дисциплины? У таких родителей никогда не бывает дисциплины. Дети просто боятся родителей и стараются жить подальше от их авторитета и от их власти. И часто рядом с родительским деспотизмом ухитряется жить и дебоширить детский деспотизм, не менее дикий и разрушительный. Здесь вырастает детский каприз, этот подлинный бич семейного коллектива. Большей частью каприз родится как естественный протест против родительской деспотии, которая всегда выражается во всяком злоупотреблении властью, во всякой неумеренности: неумеренности любви, строгости, ласки, кормления, раздражения, слепоты и мудрости. А потом каприз уже не протест, а постоянная привычная форма общения между родителями и детьми. В условиях обоюдного деспотизма погибают последние остатки дисциплины и здорового воспитательного процесса. Действительно важные явления роста, интересные и значительные движения детской личности проваливаются, как в трясине, в капризной и бестолковой возне, в самодурном процессе высиживания снобов и эгоистов. В правильном семейном коллективе, где родительский авторитет не подменяется никаким суррогатом, не чувствуется надобности в безнравственных и некрасивых приёмах дисциплинирования. И в такой семье всегда есть полный порядок и необходимое подчинение и послушание. Не самодурство, не гнев, не крик, не мольба, не упрашиванье, а спокойное, серьёзное и деловое распоряжение — вот что должно внешним образом выражать технику семейной дисциплины. Ни у вас, ни у детей не должно возникать сомнения в том, что вы имеете право на такое распоряжение, как один из старших, уполномоченных членов коллектива. Каждый родитель должен научиться отдавать распоряжение, должен уметь не уклоняться от него, не прятаться от него ни за спиной родительской лени, ни из побуждений семейного пацифизма. И тогда распоряжение сделается обычной, принятой и традиционной формой, и тогда вы научитесь придавать ему самые неуловимые оттенки тона, начиная от тона директивы и переходя к тонам совета, указания, иронии, сарказма, просьбы и намёка. А если вы ещё научитесь различать действительные и фиктивные потребности детей, то вы и сами не заметите, как ваше родительское распоряжение сделается самой милой и приятной формой дружбы между вами и ребёнком.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ Тратят и силы к тому же влюблённые в тяжких страданьях, И протекает их жизнь по капризу и воле другого. Всё достояние их в вавилонские ткани уходит, Долг в небреженьи лежит, и расшатано доброе имя, На умащённых ногах сикионская обувь сверкает, Блещут в оправе златой изумруды с зелёным отливом. Треплется платье у них голубое, подобное волнам, И постоянно оно пропитано потом Венеры. Всё состоянье отцов, нажитое честно, на ленты Или на митры идёт и заморские ценные ткани. …Итак, заранее лучше держаться Настороже, как уж я указал, и не быть обольщённым, Ибо избегнуть тенёт любовных и в сеть не попасться Легче гораздо, чем, там очутившись, обратно на волю Выйти, порвавши узы, сплетённые крепко Венерой. Тит Лукреций Кар. «О природе вещей». (I век до н. э.) Познакомился я с Любой Гореловой случайно: она зашла ко мне по короткому делу. Пока я писал нужную записку, она тихонько сидела в кресле и изредка вздыхала про себя, сложив руки на коленях и поглядывая куда-то с далёким прицелом. Ей было лет девятнадцать, и принадлежала она к тем девушкам-аккуратисткам, которые даже в самом тяжёлом горе не забывают вовремя разгладить кофточку. — Чего вы так грустно вздыхаете? — спросил я. — У вас неприятности? Люба неловко вздёрнула чистенько причёсанной головкой, вздохнула пианиссимо и страдальчески улыбнулась: — Нет… ничего особенного. Были неприятности, но уже прошли. В своей жизни я достаточно повозился с девичьими неприятностями и привык о них разговаривать. Поэтому я спросил дальше: — Прошли, а вы вздыхаете? Люба повела плечами, будто в ознобе, и посмотрела на меня. В её карих честных глазах вспыхнуло оживление: — Хотите, я вам расскажу? — Ну, рассказывайте. — Только это длинное! — Ничего… — Меня муж бросил… Я с удивлением на неё глянул: кажется, её длинный рассказ был окончен, а подробности можно было увидеть в её личике: маленький розовый рот дрожит в улыбке, а в глазах тонкая сверкающая слеза. — Бросил? — Угу, — сказала она еле слышно и по-детски кивнула головой. — Он был хороший? Ваш муж? — Да… очень! Очень хороший! — И вы его любили? — Конечно. А как же? Я и теперь люблю! — И страдаете? — Вы знаете… ужасно страдаю! — Значит, ваши неприятности не совсем прошли? Люба посмотрела на меня задорно-подозрительно, но мой искренний вид её успокоил: — Прошли… Всё прошло. Что же делать? Она так наивно и беспомощно улыбнулась, что и для меня стало интересно: что ей делать? — В самом деле: что вам делать? Придётся забыть вашего мужа и начинать всё сначала. Выйдете снова замуж… Люба надула губки и изобразила презрение. — За кого выходить? Все такие… — Позвольте, но ваш муж тоже хорош. Вот же бросил вас. Собственно говоря, его и любить не стоит. — Как не стоит? Вы же его не знаете! — Почему он бросил вас? — Другую полюбил. Люба произнесла это спокойно и даже с некоторым удовольствием. — Скажите, Люба, ваши родители живы? — А как же! И папа, и мама! Они меня ругают, ругают: зачем выходила замуж? — Они правильно вас ругают. — Нет, неправильно. А чего правильно? — Да как же: вы ещё ребёнок, а уже успели и замуж выйти и развестись. — Ну… чего там! А им что такое? — Вы не с ними живёте? — У меня своя комната. Муж меня бросил и пошёл жить к своей.., а комната теперь моя. И я получаю двести рублей… И совсем я не ребёнок! Какой же я ребёнок? Люба смотрела на меня с сердитым удивлением, и я видел, что в своей жизненной игре она совершенно серьёзна. Вторая наша встреча произошла в такой же обстановке. Люба сидела в том же самом кресле. Теперь ей было двадцать лет. — Ну, как ваши семейные дела? — Вы знаете, так хорошо, что и сказать не умею! — Вот как! Значит, нашёлся человек лучше вашего… этого… — И ничего подобного. Я вышла замуж за того самого. Второй раз вышла! — Как же это случилось? — Случилось. Он пришёл ко мне и плакал. И сказал, что я лучше всех. Но это же неправда? Я же не лучше всех? — Ну… кому что нравится. А чем же вы такая плохая? — Вот видите! Значит, он меня любит. А папа и мама сказали, что я делаю глупость. А он говорит: давай всё забудем! — И вы всё забыли? — Угу, — так же тихо и незаметно, как и раньше, сказала Люба и кивнула головой настоящим детским способом. А потом посмотрела на меня с серьёзным любопытством, как будто хотела проверить, разбираюсь ли я в её жизненной игре. В третий раз я встретил Любу Горелову на улице. Она выскочила из-за угла с какими-то большими книгами в руках и устремилась к трамваю, но увидела меня и вскрикнула: — Ах! Здравствуйте! Как хорошо, что я вас встретила! Она была так же молода, так же чистенько причёсана, и на ней была такая же свежая, идеально отглаженная блузка. Но в её карих глазах туманились какие-то полутоны, нечто, похожее на жизненную усталость, а лицо стало бледнее. Ей было двадцать один год. Она пошла рядом со мной и повторила тихо: — Как хорошо, что я вас встретила. — Почему вы так рады? Я вам нужен для чего-нибудь? — Ага. Мне больше некому рассказывать. И вздохнула. — У вас опять жизненные неприятности? Она заговорила негромко, рассматривая дорогу: — Были неприятности. Такие неприятности! Я плакала даже. Вы знаете, она подала в суд. И теперь суд присудил, и мы платим сто пятьдесят рублей в месяц. Алименты. Это ничего. Муж получает пятьсот рублей, и я получаю двести пятьдесят. А только жалко. И так, знаете, стыдно! Честное слово! Только это неправильно. Это вовсе не его ребёнок, а она выставила свидетелей… — Слушайте, Люба, прогоните вы его. — Кого? — Да этого самого… мужа вашего. — Ну, что вы! Он теперь в таком тяжёлом положении. И квартиры у него нет. И платить нужно, и все… — Но ведь вы его не любите. — Не люблю? Что вы говорите? Я его очень люблю. Вы же не знаете, он такой хороший! И папа говорит: он — дрянь! А мама говорит: вы не записывались, так и уходи! — А вы разве не записывались? — Нет, мы не записывались. Раньше как-то не записались, а теперь уже нельзя записаться. — Почему нельзя? Всегда можно. — Можно. Только нужно развод брать и всё такое. — Мужу? С этой самой, которой алименты? — Нет, он с той не записывался. С другой. — С другой? Это что ж… старая жена? — Нет, почему старая? Он недавно с нею записался. Я даже остановился: — Ну, я ничего не понимаю. Так, выходит, не с другой, а с третьей? Люба старательно объяснила мне: — Ну да, если меня считать, так это будет третья. — Да когда же он успел? Что это такое? — Он с той недолго жил, с которой алименты… Он недолго. А потом он ходил, ходил и встретил эту. А у неё комната. Они стали жить. А она говорит: не хочу так, а нужно записаться. Она думала, — так будет лучше. Так он и записался. А после, как записался, так они только десять дней прожили… — А потом? — А потом, он как увидел меня в метро… там… с одним товарищем, так ему стало жалко, так стало жалко. Он пришёл тогда и давай плакать. — А может, он всё наврал? И ни с кем он не записывался… — Нет, он ничего не говорил. А она, эта самая, с которой записался, так она приходила. И всё рассказывала… — И плакала? — Угу, — негромко сказала Люба и кивнула по-детски. И внимательно на меня посмотрела. Я разозлился и сказал на всю улицу: — Гоните его в шею, гоните немедленно! Как вам не стыдно? Люба прижала к себе свои большие книги и отвернулась. В её глазах, наверное, были слёзы. И она сказала, сказала не мне, а другой стороне улицы: — Разве я могу прогнать? Я его люблю. В четвёртый раз встретил я Любу Горелову в кинотеатре. Она сидела в фойе в углу широкого дивана и прижималась к молодому человеку: красивому и кудрявому. Он над её плечом что-то тихо говорил и смеялся. Она слушала напряжённо-внимательно и вглядывалась куда-то далеко счастливыми карими глазами. Она казалась такой же аккуратисткой, в её глазах я не заметил никаких полутонов. Теперь ей было двадцать два года. Она увидела меня и обрадовалась. Вскочила с дивана, подбежала, уцепилась за мой рукав: — Познакомьтесь, познакомьтесь с моим мужем! Молодой человек улыбнулся и пожал мне руку. У него и в самом деле было приятное лицо. Они усадили меня посредине. Люба действительно была рада встрече, всё теребила мой рукав и смеялась, как ребёнок. Муж с сдержанной мужской мимикой говорил: — Вы не думайте, я о вас хорошо знаю. Люба говорила, что вы — её судьба. А сейчас увидела вас и сразу сказала: моя судьба. Люба закричала на всё фойе: — А разве неправильно? Разве неправильно? Публика на неё оглядывалась. Она спряталась за моё плечо и с шутливой строгостью сказала мужу: — Иди! Иди выпей воды! Ну, чего смотришь? Я хочу рассказать, какой ты хороший! Иди, иди! За моей спиной она подтолкнула его рукой. Он пожал плечами, улыбнулся мне смущённо и ушёл к буфету. Люба затормошила оба мои рукава: — Хороший, говорите, хороший? — Люба, как я могу сказать, хороший он или плохой? — Но вы же видите? Разве не видно? — На вид-то он хороший, ну… если вспомнить все его дела… вы же сами понимаете… Глаза Любы увеличились в несколько раз: — Чудак! Да разве это тот? Ничего подобного! Это совсем другой! Это… понимаете… это настоящий! Настоящий, слышите! Я был поражён. — Как «настоящий»? А тот? «Любимый»? — Какой он там любимый! Это такой ужасный человек! Я такая счастливая! Если бы вы знали, какая я счастливая! — А этого вы любите? Или тоже… ошибаетесь? Она молчала, вдруг потеряв своё оживление. — Любите? Я ожидал, что она кивнёт головой по-детски и скажет: «Угу». Но она сидела рядом, притихшая и нежная, гладила мой рукав, и её карие глаза смотрели очень близко, — в глубину души. Наконец, она сказала тихо: — Я не знаю, как это сказать: люблю. Я не умею сказать… Это так сильно! Она посмотрела на меня, и это был взгляд женщины, которая полюбила. Научить любить, научить узнавать любовь, научить быть счастливым — это значит научить уважать самого себя, научить человеческому достоинству. Никакие образовательные экскурсии в автономную область Венеры не помогут этому делу. В человеческом обществе, а тем более в обществе социалистическом, половое воспитание не может быть воспитанием физиологии. Половой акт не может быть уединён от всех достижений человеческой культуры, от условий жизни социального человека, от гуманитарного пути истории, от побед эстетики. Если мужчина или женщина не ощущает себя членом общества, если у них нет чувства ответственности за его жизнь, за его красоту и разум, как они могут полюбить? Откуда у них возьмутся уважение к себе, уверенность в какой-то своей ценности, превышающей ценность самца или самки? Половое воспитание — это прежде всего воспитание культуры социальной личности. И если в буржуазном обществе такое воспитание на каждом шагу встречает препятствие в классовом разделении общества, в нищете, в насилии, в эксплуатации, то в нашем государстве для такого воспитания проложены широкие дороги. В самой скромной советской семье, как только она до конца поймёт, какое важное и определяющее участие ей предоставлено в государственной жизни, как только она научится ощущать это своё единство с обществом не только в великих вопросах истории, но и в каждой подробности своего быта, тем самым разрешается проблема полового воспитания, ибо такая семья уже находится в фарватере культурной революции. Не так ещё давно проблема полового воспитания занимала много свободных людей в такой форме: как объяснить детям тайну деторождения? Проблема выступала в либеральных одеждах, и либеральность эту видели в том, что уже не сомневались: тайну деторождения детям нужно обязательно объяснять. С высокомерием посмеивались над старыми возмутительными подходцами, ненавидели аистов и презирали капусту. Были убеждены в том, что от аистов и от капусты должны происходить разные бедствия и что своевременное объяснение эти бедствия предупредит. Самые отчаянные и либеральные требовали полного срывания «покровов» и полной свободы в половых разговорах с детьми. На разные лады и различными голосами толковали о том, какими ужасными, извилистыми путями современные дети узнают тайну деторождения. Впечатлительным людям в самом деле могло показаться, что положение ребёнка перед тайной деторождения подобно трагической коллизии какого-нибудь царя Эдипа! Оставалось только удивляться, почему эти несчастные дети не занимаются массовым самоубийством. В наше время нет такого стремления объяснить детям тайну деторождения, но в некоторых семьях добросовестные родители и теперь страдают над вопросом: как быть с этой тайной и что отвечать детям, если они спрашивают. Надо, впрочем, отметить, что в области этой панической проблемы, такой важной и неотложной, было больше разговоров, чем практических мероприятий. Я знаю только один случаи, когда отец усадил своего пятилетнего сына наблюдать, как его мать разрешается от бремени. Как и всякий другой случай идиотизма, этот случай заслуживает только внимания психиатров. Гораздо чаще бывало, что честные родители в самом деле приступали к различным «правдивым» процедурам объяснения. И вот в первые же моменты этой полезной правдивости оказывалось, что положение их почти безвыходное. Во-первых, выступало наружу пронзительное противоречие между родительским либерализмом и родительским идеализмом. Вдруг, кто его знает откуда, с полной очевидностью выяснялось, что половая проблема, несмотря ни на какие объяснения, несмотря на их героическую правдивость, желает оставаться всё-таки половой проблемой, а не проблемой клюквенного киселя или абрикосового варенья. В силу этого она никак не могла обходиться без такой детализации, которая даже по самой либеральной мерке была невыносима и требовала засекречивания. Истина в своём стремлении к свету вылезала в таком виде, что и самые смелые родители ощущали нечто, похожее на обморок. И это чаще всего случалось с теми родителями, которые выдвигались из обыкновенных рядов, которые ближе стояли к «идеалам», которые активно стремились к лучшему и совершенному. В сущности говоря, им хотелось так «объяснить» половую проблему, чтобы она сделалась как бы уже и не половой, а какой-то другой, более чистой, более высокой. Во-вторых, выяснилось, что при самом добросовестном старании, при самой научной мимике, всё-таки родители рассказывали детям то самое, что рассказали бы им и «ужасные мальчишки и девчонки», предупредить которых и должно было родительское объяснение. Выяснилось, что тайна деторождения не имеет двух вариантов. В конце концов, вспоминали, что с самого сотворения мира не было зарегистрировано ни одного случая, когда вступившие в брак молодые люди не имели бы достаточного представления о тайне деторождения и, как известно… всё в том же самом единственном варианте, без каких-нибудь заметных отклонений. Тайна деторождения, кажется, единственная область, где не наблюдалось ни споров, ни ересей, ни тёмных мест. Александр Волгин живёт на четвёртом этаже нового дома. Отец Александра — Тимофей Петрович Волгин работает в НКВД. На рукавах его гимнастёрки нашиты две серебряных звезды и две звёздочки на малиновых петлицах. В жизни Александра эти заезды имеют значение. Ещё важнее револьвер. В кобуре отец носит браунинг номер второй. Александр хорошо знает, что по сравнению с наганом браунинг более усовершенствованное оружие, но он знает также, что в ящике отцовского стола спрятан любимый револьвер отца, и этот «любимчик» — наган — боевой товарищ, о котором он может рассказать много захватывающих историй из тех времён, когда не было ещё чистой, уютной квартиры в новом доме, когда не было и самого Александра, ни Володьки Уварова, ни Кости Нечипоренко. В школе об этом времени рассказывают очень коротко и всё по книжкам, и рассказывают учителя, которые сами ничего не видели и ничего не понимают. Вот если бы они послушали, как двадцать человек чекистов, выезжая из города по зимней накатанной дороге, наткнулись на целый отряд бандитов, как чекисты залегли за крайними плетнями города, как четыре часа отстреливались сначала из винтовок, а потом из наганов, как по одному патрону отложили для себя, — вот тогда они узнали бы, что такое наган, который сейчас мирно отдыхает в ящике стола. А учительница рассказывает, рассказывает, а если ей показать наган, так она, наверное, закричит и убежит из класса. Александр Волгин гордится своим отцом и гордится его оружием и его звёздочками. Александр знает, что в боевой жизни отца заключаются особые права и законы, которые он, Александр Волгин, должен соблюдать. Другие обстоятельства, а именно: отцовский спокойный и глубокий взгляд, молчаливые, умные глаза и уравновешенная мужская сила — всё это Александр Волгин как-то пропускал в своей оценке, почти не замечал, как не замечают люди здоровья. Александр был убеждён, что он любит отца за его боевую деятельность. Теперь — мама. Мама не закричит и не убежит, если ей показать наган. В городе Овруче она сама отстреливалась от бандитов, а отец в это время сидел на партийном собрании. Там была и Надя, только Наде тогда был один год, и она в этой истории ни при чём. Теперь Наде семнадцать лет, Александр любит её, но это другое дело. И мать. Мать, конечно, не боевой деятель, хотя ей и пришлось пострелять в Овруче. Во-первых, она работает в каком-то там Наробразе, во-вторых, нет у неё ни револьвера, ни звёздочек, ни звания старшего лейтенанта государственной безопасности, а в-третьих — она очень красивая, добрая, нежная, и если бы даже у неё был наган и какое угодно звание, кто его знает, на каком месте всё это поместилось бы в представлении Александра. Александр Волгин любит свою мать не за какие-нибудь заслуги, а… любит, и всё! У Александра Волгина эти установки любви выяснились ещё с позапрошлого года, то есть с того времени, когда в его жизни завелись настоящие друзья, не какие-нибудь слюнявые Коти, всё достоинство которых заключается в карманных складах и новых костюмчиках, а настоящие товарищи, обладающие жизненным опытом и самостоятельностью мнений. Может быть, они тоже любят своих родителей, но они не лезут с ними в глаза, да им и некогда заниматься родителями. Жизнь ежедневно ставит такие вопросы, что не только родителей, а и обедать забудешь, и для разрешения этих вопросов требуется много силы и знаний: возьмём, например, матч между «Динамо» и «Локомотивом», или дела авиационные, или снос дома на соседней улице, или асфальтирование рядом проходящей трассы, или радио. В школе тоже столько дел и вопросов, столько запутанных отношений, столько интриг, столько событий, что даже Володька Уваров теряет иногда голову и говорит: — Очень мне нужно! Скажите пожалуйста! Да ну их к чертям собачьим! Не хочу связываться. А ведь Володька Уваров никогда не смеётся. Володька Уваров на самом деле похож на англичанина, это все хорошо знают. Он никогда не смеётся. Другие тоже пробовали, больше одного дня никто не выдерживал, всё равно на второй день зубы выскалит и ржёт, как обезьяна. А Володька только изредка поведёт губой, так это разве смех? Это для того, чтобы показать презрение. Александр Волгин уважает суровую манеру Володьки, но и не думает подражать ему. Славу Александра Волгина составляют остроумие, увлекательный смех и постоянное въедливое вяканье. Все ребята знают, что Александру Волгину лучше не попадаться на язык. Весь пятый класс. И учителя знают. Да… и учителя. Что касается учителей, то здесь, конечно, сложнее. Бывает часто, что с учителей и начинаются разные неприятности. Несколько дней назад учитель русского языка Иван Кириллович объявил, что он переходит к Пушкину. Володька Уваров ещё раньше учителя принёс в класс «Евгения Онегина» и демонстрировал несколько стихов. А теперь Иван Кириллович сказал, что класс основательно переходит к Пушкину. Называется «основательно», а на самом деле самые интересные стихи пропускает. Александр Волгин громко, хотя и вежливо, спросил: — А как это понимать: «она, пророчествуя взгляду неоценённую награду…»? У Александра Волгина тонкое лицо и подвижной рот. Он беззастенчиво показывал зубы Ивану Кирилловичу и ждал ответа. В классе все засверкали глазами, потому что вопрос был поставлен действительно интересно. Все хорошо знали, что «она» значит — ножка, женская ножка, у Пушкина об этом подробно написано, и мальчикам понравилось. Стихи эти показывали девочкам и с большим интересом наблюдали, какое они произвели впечатление. Но с девочками эффект получился, можно сказать, отрицательный. Валя Строгова взглянула на стихи, ничуточки не покраснела и даже засмеялась. А то, что она сказала, даже вспомнить стыдно: — Ой, жёлторотые! Они только сегодня увидели! Другие девочки тоже засмеялись. Александр Волгин смутился и посмотрел на Володьку. На Володькином дородном лице не дрогнул ни один мускул. Он сказал сквозь зубы: — Когда мы увидели это — другой вопрос, а вот ты объясни. Это у Володьки получилось шикарно, и можно было ожидать, что финал всего разговора будет победоносный. Действительность оказалась гораздо печальнее. Валя Строгова внимательно присмотрелась к Володьке. Сколько в этом взгляде было превосходства и пренебрежения. А сказала она так: — Володя, в этих стихах ничего нет непонятного. А ты ещё маленький. Подрастёшь — поймёшь. Такие испытания не каждый может перенести спокойно. В них рушится человеческая слава, исчезает влияние, взрывается авторитет, уничтожаются пучки годами добытых связей. И поэтому все с остановившимся дыханием ожидали, что скажет Володька. А Володька ничего не успел сказать, потому что Валя Строгова встряхнула стриженой головой и гордо направилась к выходу. К её локтям прицепились Нина и Вера. Все они уходили особой недоступной походкой, небрежно посматривали по сторонам и поправляли волосы одной рукой. Володька Уваров молча смотрел им вслед и презрительно кривил полные губы. Все мальчики примолкли, только Костя Нечипоренко произнёс: — Охота вам с ними связываться? Костя Нечипоренко учился лучше всех и довольствовался этой славой, он мог позволить себе роскошь особого мнения. Все остальные были согласны, что Володька потерпел поражение, и от него требовались немедленные и решительные действия. Медлить было невозможно. Володька на своей парте замкнулся в холодном английском молчании. Александр Волгин зубоскалил по самым пустячным поводам и на переменках не отдыхал ни секунды. Пристал к худенькому, подслеповатому Мише Гвоздеву, спрашивал: — Почему у мужчин штаны, а у женщин юбки? Миша понимал, что в такой невинной форме начинается какая-нибудь вредная каверза, и старался молча отойти подальше. У него осторожные, трусливые движения и испуганное выражение лица. Но Александр хватает его за локти и громко, на весь класс повторяет: — Почему штаны и юбки? Почему? Миша бессильно двигает локтями, обижается и смотрит вниз. Володька говорит сквозь зубы: — Брось его, сейчас плакать будет. Александр Волгин смеётся: — Нет, пускай скажет! Миша в слабости склоняется на парту. Он и в самом деле может заплакать. Когда Александр выпускает его руки, он залезает в дальний угол и молчит, отвернувшись к стене. — Вот чудак! — смеётся Александр. — Он уже такое подумал, бесстыдник такой! А это совсем просто: Чтобы Миша не влюбился, На мужчине не женился. Вот теперь Миша заплакал и капризно вздёрнул локтем в воздухе, хотя его локоть никому и не нужен. Но Володька Уваров брезгливо морщится, и он прав: никаким зубоскальством нельзя уничтожить неприятного осадка после разговора с девочками. В классе было много людей, которые и раньше с молчаливым неодобрением относились к Володьке Уварову и его другу Александру Волгину. В особенности было тяжело видеть, с каким независимым, холодным пренебрежением входили в класс и располагались на своих местах девочки. Они делали вид, что задней парты не существует, а если и существует, то на ней нет ничего интересного, что они сами всё знают и что в этом знании они выше и лучше каких-то там Волгиных и Уваровых. Девочки склоняют друг к другу головы, перешёптываются и смеются. И разве можно разобрать, над кем они смеются и почему они так много воображают? Ситуация требовала срочных действий. Вопрос, обращённый к учителю, должен был восстановить положение. Вот почему Александр Волгин с такой торжественной улыбкой ожидал ответа Ивана Кирилловича. Даже самые отъявленные тихони, зубряки и отличники примолкли: они отдавали должное этой интересной дуэли. Учитель был ещё очень молод и едва ли сумеет вывернуться из затруднительного положения. Иван Кириллович и в самом деле растерялся, покраснел и забормотал: — Это, собственно говоря, из другой области… ну… вообще… из области… других отношений. Я не понимаю, почему вы задаёте этот вопрос? Александр Волгин употребил героические усилия, чтобы у него вышло удовлетворительное ученическое лицо, и, кажется, оно получилось ничего себе: — Я задаю потому, что читаешь и ничего не понимаешь: «неоценённую награду». А какую награду — и не разберёшь. Но учитель вдруг выбрался из трясины, и, честное слово, выбрался здорово: — У нас сейчас идёт разговор о другом. Чего мы будем отвлекаться? А я на днях зайду к вам домой и объясню. И родители ваши послушают. Александр Волгин побледнел и растерялся до полного вежливого изнеможения: — Пожалуйста. Володька бросил на Александра убийственный взгляд и сказал, не вставая с места: — Если спрашивают в классе, так чего домой? Но учитель сделал вид, что ничего не расслышал, и пошёл дальше рассказывать о капитанской дочке. Александр Волгин хотел что-то ещё сказать, но Костя Нечипоренко дёрнул его за рубаху, силой усадил на место и посоветовал добродушно: — Не хулигань! Влопаешься! Честь задней парты была спасена, но какой дорогой ценой! Об этом сейчас с тревогой вспоминает Александр Волгин. Прошло уже три дня. Дома Александр нервно отзывался на каждый звонок, но учитель всё не приходил. Александр теперь особенно аккуратно готовит уроки, в классе помалкивает, а на Володьку старается даже и не смотреть. Если этот Иван Кириллович в самом деле придёт ябедничать отцу, трудно даже представить, чем это может кончиться. До сих пор у Александра не было конфликтов с отцом по вопросам школы. Александр учился на «хорошо», скандалов никаких не было. Дома он старался о школе мало разговаривать, считая, что это во всех отношениях удобнее. А вот теперь такая история! По вечерам, укладываясь в постель, Александр раздумывал о случившемся. Всё было ясно. За то, что он задаёт в классе посторонние вопросы, отец ничего не скажет, это пустяк, а вот за эту самую «неоценённую награду», чёрт бы её побрал, попадёт. Александр в этом месте быстро перевёртывается с одного бока на другой, и перевёртывается не потому, что попадёт, а потому, что есть что-то ещё более страшное. Пусть как угодно попадёт, как угодно, совсем не в этом дело. Да и как там попадёт? Бить будет, что ли? Бить не будет. Но как говорить с отцом обо всех этих вещах, наградах, ножках, — ужас! Стыдная, тяжёлая, невозможная тема! Володька Уваров спросил: — Не приходил… этот? — Нет. — А что ты будешь делать, когда он придёт? — А я не знаю. — Ты скажи, что ты и на самом деле ничего не понял. — Кому сказать? — Да отцу, кому же? Не понял, и всё! Чёрт их там поймёт! Александр завертел головой: — Ну, думаешь, моего отца так легко обмануть? Он, брат, не таких, как мы с тобой, видел. — А я считаю… Ничего… Можно сказать… Я своему так бы и сказал. — А он поверил бы? — Поверил — не поверил! Скажите, пожалуйста! Нам по скольку лет? Тринадцать. Ну так что? Мы и не обязаны ничего понимать. Не понимаем, и всё! — Не понимаем, а почему такое… выбрали… самое такое. — Ну… выбрали… Пушкин как раз… подскочил… Володька искренне хотел помочь другу. Но Александр почему-то стеснялся сказать Володьке правду. Правда заключалась в том, что Александр не мог обманывать отца. Почему-то не мог, так же не мог, как не мог говорить с ним «о таких вопросах». Гроза пришла, откуда не ждали: Надька! Отец так и начал: — Надя мне рассказала… Это было так ошеломительно, что даже острота самой темы как-то притупилась. Отец говорил, Александр находился в странном состоянии, кровь в его организме переливалась, как хотела и куда хотела, глаза хлопали в бессмысленном беспорядке, а в голове торчком стало неожиданное и непростительное открытие: Надька! Александр был так придавлен этой новостью, что не заметил даже, как его язык залепетал по собственной инициативе: — Да она ничего не знает… Он взял себя в руки и остановил язык. Отец смотрел на него серьёзно и спокойно, а впрочем, Александр с трудом разбирал, как смотрит отец. Он видел перед собой только отцовский рукав и две серебряных звёздочки на нём. Его глаза безвольно бродили по шитью звёздочек, останавливались на поворотах шитья, цеплялись за узелки. В уши проникали слова отца и что-то проделывали с его головой, во всяком случае, там начинался какой-то порядок. Перед ним стали кружиться ясные, разборчивые и почему-то приемлемые мысли, от них исходило что-то тёплое, как и от отцовского рукава. Александр разобрал, что это мысли отца и что в этих мыслях спасение. Надька вдруг провалилась в сознании. Защемило в гортани, стыдливые волны крови перестали бросаться куда попало, а тепло и дружески согрели щёки, согрели душу. Александр поднял глаза и увидел лицо отца. У отца напряжённый мускулистый рот, он смотрит на Александра настойчивым, знающим взглядом. Александр поднялся со стула и снова сел, но уже не мог оторваться от отцовского лица и не мог остановить слёз, — чёрт с ними, со слезами. Он простонал: — Папочка! Я теперь понял! Я буду, как ты сказал. И всю жизнь, как ты сказал! Вот увидишь! — Успокойся, — сказал тихо отец. — Сядь. Помни, что сказал: всю жизнь. Имей в виду, я тебе верю, проверять не буду. И верю, что ты мужчина, а не… пустая балаболка. Отец быстро поднялся со стула, и перед глазами Александра прошли два-три движения его ладного пояса и расстёгнутая пустая кобура. Отец ушёл. Александр положил голову на руки и замер в полуобморочном, счастливом отдыхе. — Ну? — Ну, и сказал. — А ты что? — А я? А я ничего… — Ха! А ты, наверное, заплакал и сейчас же: папочка, папочка! — При чём здесь «заплакал»? — А что, не заплакал? — Нет. Володька смотрел на Александра с ленивым уверенным укором. — Ты думаешь, отец, так он всегда говорит правильно? По-ихнему, так мы всегда виноваты. А о себе, так они ничего не говорят, а только о нас. Мой тоже, как заведёт: ты должен знать, ты должен понимать… Александр слушал Володьку с тяжёлым чувством. Он не мог предать отца, а Володька требовал предательства. Но и за Володькой стояла какая-то несомненная честь, изменить которой тоже было невозможно. Нужен был компромисс, и Александр не мог найти для него приличной формы. Кое в чём должен уступить Володька. И почему ему не уступить? И так зарвались. — А по-твоему, мой отец всё говорил неправильно? — Неправильно. — А может быть, и правильно? — Что ж там правильного? — Другой, так он иначе сказал бы. Он сказал бы: как ты смеешь! Стыдись, как тебе не стыдно! И всё такое. — Ну? — Он же так не говорил? — Ну? — Тебе хорошо нукать, а если бы ты сам послушал. — Ну, хорошо, послушал бы… Ну, всё равно, говори. Только ты думаешь, они всегда так говорят: «как тебе не стыдно», да «как тебе не стыдно»? Они, брат, тоже умеют прикидываться. — А чего прикидываться? Он разве прикидывался? — Ну, конечно, а ты и обрадовался: секреты, секреты, у всех секреты! — И не так совсем. — А как? — Совсем иначе. — Ну, как? — Он говорит, ты понимаешь: в жизни есть такое, тайное и секретное. И говорит: все люди знают, и мужчины, и женщины, и ничего в этом нет поганого, а только секретное. Люди знают. Мало ли чего? Знают, значит, а в глаза с этим не лезут. Это, говорит, культура. А вы, говорит, молокососы, узнали, а у вас язык, как у коровы хвост. И ещё сказал… такое… — Ну? — Он сказал: язык человеку нужен для дела, а вы языком мух отгоняете. — Так и сказал? — Так и сказал. — Это он умно сказал. — А ты думаешь… — А только это просто слово такое. А почему Пушкин написал? — О! Он и про Пушкина говорил. Только я забыл, как он так говорил? — Совсем забыл? — Нет, не совсем, а только… тогда было понятно, а вот слова какие… видишь… — Ну? — Он говорит: Пушкин великий поэт. — Подумаешь, новость! — Да нет… постой, не в том дело, что великий, а в том, что нужно понимать… — Ха! Что ж там непонятного? — Ну да, только не в том дело. Он так и говорит… ага, вспомнил: совершенно верно, совершенно верно, так и сказал: совершенно верно! — Да брось ты «совершенно верно»! — А он так сказал: совершенно верно, в этих стихах сказано об этом самом… вот об этом же… ну, понимаешь… — Ну, понимаю, а дальше? — А дальше так: Пушкин сказал стихами… и такими, прямо замечательными стихами, и потом… это… ещё одно такое слово, ага: нежными стихами! Нежными стихами. И говорит: это и есть красота! — Красота?! — Да, а вы, говорит, ничего не понимаете в красоте, а всё хотите переделать на другое. — И ничего подобного! А кто хотел переделать? — Ну, так он так говорит: вам хочется переделать… на разговор, нет, на язык пьяного хулигана. Вам, говорит, не нужно Пушкина, а вам нужно надписи на заборах… Володька стоял прямо, слушал внимательно и начинал кривить губу. Но глаза опустил, как будто в раздумье. — И всё? — И всё. Он ещё про тебя говорил. — Про меня? — Угу. — Интересно. — Сказать? — А ты думаешь, для меня важно, как он говорил? — Для тебя, конечно, не важно. — Это ты уши распустил. — Ничего я не распускал. — Он тебя здорово обставил. А как он про меня сказал? — Он сказал: твой Володька корчит из себя англичанина, а на самом деле он дикарь. — Это я? — Угу. — И сказал «корчит»? — Угу. — И дикарь? — Угу. Он так сказал: дикарь. — Здорово! А ты что? — Я? — А ты и рад, конечно? — Ничего я не рад. — Я, значит, дикарь, а ты будешь, скажите, пожалуйста, культурный человек! — Он ещё сказал: передай своему Володьке, что в социалистическом государстве таких дикарей всё равно не будет. Володька презрительно улыбнулся, первый раз за весь разговор: — Здорово он тебя обставил! А ты всему и поверил. С тобой теперь опасно дружить. Ты теперь будешь «культурный человек». А твоя сестра всё будет рассказывать, ей девчонки, конечно, принесут, ничего в классе сказать нельзя! А ты думаешь, она сама какая? Ты знаешь, какая она сама? — Какая она сама? Что ты говоришь? Александр и впрямь не мог понять, в чём дело, какая она сама? Надя была вне подозрений, Александр, правда, ещё не забыл первого ошеломляющего впечатления после того, как выяснилось, что Надя его выдала, но почему-то он не мог обижаться на сестру, он просто обижался на себя, как это он выпустил из виду, что сестра всё узнает. Теперь он смотрел на Володьку, и было очевидно, что Володька что-то знает. — Какая она сама? — О! Ты ничего не знаешь? Она про тебя наговорила, а как сама? — Скажи. — Тебе этого нельзя сказать! Ты такой культурный человек! — Ну, скажи, Володька задирал голову в гордой холодности, но и какое-то растерянное раздумье не сходило с его полного лица. И в его глазах на месте прежней высокомерной лени теперь перебегала очередь мелких иголочек. Такие иголочки бывают всегда, когда повреждённое самолюбие вступает в борьбу с извечным мальчишеским благородством и любовью к истине. И сейчас самолюбие взяло верх. Володька сказал: — Я тебе скажу, пожалуйста, только вот ещё узнаю… одну вещь. Так был достигнут компромисс. Вмешательство Нади не интересовало друзей, потому что она была в десятом классе, но двурушничество сестры терпеть было нельзя. Надя Волгина училась в десятом классе той самой школы, где учились и наши друзья. Ясны были пути разглашения пушкинской истории. У этих девчонок гордость и разные повороты головы прекрасно совмещались с сплетнями и перешёптываниями, а теперь было известно, о чём они шептались. Они обрадовались такому случаю. Если вспомнить, что вопрос о пушкинских стихах был предложен в самой культурной форме, и на самом деле никто и не собирался переделывать эти стихи на язык хулиганов, и все понимают, что эти стихи красивы, а не только они понимают, и если бы учитель взял и объяснил как следует, если принять всё это во внимание, то на первый план сейчас же выступает коварство этих девчонок. Они делают такой вид, что они разговаривают о «Капитанской дочке», а учителя им верят. А они рассказали Наде о пушкинских стихах. Вот они о чём разговаривают. И Валя Строгова только в пятом классе такая гордая. А домой она ходит с восьмиклассником Гончаренко под тем предлогом, что они живут в одном доме. И на каток вместе. И с катка вместе. Ещё осенью Володька Уваров послал ей записку: «Вале Строговой. Ты не думай, что мы ничего не понимаем. Мы всё понимаем. Коля Гончаренко, ах, какой красивый и умный! Только и задаваться нечего». Видели, как Валя Строгова получила записку на уроке грамматики и как прочитала её под партой, как она потом злая сидела все уроки и переменки. А на последнем уроке Володька получил ответ: «Володе Уварову. Дурак. Когда поумнеешь, сообщи». Володька три дня не мог опомниться от этого оскорбления. Он послал ещё одну записку, но она возвратилась в самом позорном виде с надписью наверху: «Это писал Уваров, поэтому можно не читать». А она и теперь всё ходит с Гончаренко. А учителя думают, что раз девочки, так ничего. И не только Валя. Пожалуйста. У всех секреты, у всех какие-то тайные дела, а перед пятым классом гордость. И все нити этих секретов уходят в верхнюю перспективу, — в даль восьмых, девятых и десятых классов. Тамошние юноши при помощи своей красоты и первых усиков проникают всюду. А что делается у девочек этой высокой перспективы, невозможно даже представить. Володька Уваров был представителем крайнего скепсиса в этом вопросе. Он рассказывал о старших девушках самые невероятные истории и даже не заботился сильно о том, чтобы ему верили. Для него какие-нибудь факты вообще не представляли интереса, важны были темы, тенденции и подробности. Другие ничего не рассказывали, Володьке не верили, но рассказы его слушали внимательно. Девушки девятого и десятого классов! Легко сказать! Володька, и тот пасовал. Разве могло ему прийти в голову написать кому-нибудь записку? Как написать? О чём написать? Девушки старших классов были существа малопонятные. На них даже смотреть было страшновато. Если она заметит и глянет на тебя, — что может ответить слабый пацан? Только самые отчаянные позволяли себе иногда, шныряя по коридору, задеть плечом бедро или грудь старшей девушки, но это было жалкое развлечение. Всё это приходилось делать со страхом и с замиранием сердца, риск был огромный. Если поймаешься, если она посмотрит на тебя, если скажет что-нибудь, куда деваться на твёрдом неподатливом полу, который не проваливается по желанию. В прошлом году в классе был такой бесшабашный скабрёзник Комаровский Илья, — потом его выгнали. Ну, и что же? В мальчишеском кругу он о таких подробностях рассказывал, что парты замирали и краснели, а слушатели больше оглядывались, чем слушали. И всё-таки и он: рассказывать рассказывал, а если нахулиганит, как встретится взглядом… и умер. Молчит и старается улыбаться. А она ему только и сказала: — Нос утри. Есть у тебя платок? И выгнали Комаровского вовсе не за это, а за прогулы и неуды. И когда выгнали, никто не пожалел, даже приятно стало. Александр Волгин в глубине души ничего не имел против старших девушек, но это был страшный секрет, такой секрет, что настоящее содержание его даже никогда не приходило во сне, а если и снилось, то ничего нельзя было разобрать. А ведь он был ещё в лучшем положении, ибо в самой квартире на четвёртом этаже, между ним и родителями жила Надя — существо непонятное, симпатичное и близкое. К Наде приходили подруги-десятиклассницы, такие же, как и она, нежные девушки с убийственными глазами, с мягкими подбородками и волнистыми, до абсурда чистыми волосами, с теми особенностями фигуры, о которых и реально и в мечтах лучше было и не думать. Александр иногда допускался в их общество, допускался не совсем бескорыстно. В этом обществе он держался свободно, говорил громко, острил, сломя голову летал за мороженым и за билетами в кинотеатр. Но это всё снаружи. А внутри у него слабо и глухо бормотало сердце, и душа поворачивалась медленно и неуклюже. Смущала его особенная девичья уверенность, какая-то мудрая сила. Она находилась в пленительном противоречии с их кажущейся слабостью и наивностью движений. Они не умели как следует бросить камень, но когда Клава Борисова однажды взяла Александра за щёки мягкими, тёплыми руками и сказала: — А этот мальчик будет хорошеньким мужчиной, — на Александра налетела шумная и непонятная волна, захлестнула, захватила дыхание и понесла. А когда он вырвался из этой волны и открыл глаза, он увидел, что девушки забыли о нём и о чём-то тихо разговаривают между собой. Тогда он неясно почувствовал, что где-то здесь близко проходит линия человеческого счастья. Вечером в постели он вспомнил об этом спокойно, а когда закрывал глаза, девушки казались ему высокими, белыми облаками. Он не умел думать о них, но в душе они всегда приходили с радостью. И этому не мешали ни сарказмы Володьки, ни скабрёзности Ильи Комаровского. И поэтому рассказам ребят о разных приключениях, в которых участвовали будто бы девушки, он не хотел верить. Вот и теперь Володька намекает на Надю. Какие у Володьки доказательства? — А ты как хотел, чтобы они всё перед твоими глазами делали? — А всё-таки, какие у тебя доказательства? — А ты видел, когда твоя Надя домой идёт? Видел? — Так что? — А сколько за ней «пижонов»? — Как «сколько»? — А ты не считал? И Васька Семёнов, и Петька Вербицкий, и Олег Осокин, и Таранов, и Кисель, и Филимонов. Видел? — Так что? — А ты думаешь, даром они за нею ходят? Такие они дураки, думаешь? Ты присмотрись. Александр присматривался и видел: действительно, ходят вместе, им весело, они хохочут, а Надя идёт между ними, склонив голову. Видел и Клаву Борисову в таком же пышном окружении, но рядом с небольшой грустной ревностью у него не просыпалось в душе никаких подозрений, хотя «пижоны» и казались очень несимпатичными. Пришла весна, дольше стало дежурить на небе солнце, зацвели каштаны на улицах. У Александра прибавилось дела: и матчи, и лодка, и купанье, и разные испытания. Надя готовилась к испытаниям особенно напряжённо. В её комнате каждый день собирались девушки. Вечером они выходили из комнаты, побледневшие и серьёзные, и зубоскальство Александра не производило на них никакого впечатления. Иногда приходили заниматься и юноши, но всё это производило такое солидное, десятиклассное впечатление, что и у Володьки не повернулся бы язык говорить гадости. И вот в это самое время, в разгар испытаний, что-то случилось. После ужина, поздно вечером отец сказал: — Где это Надя? Мать глянула на стенные часы: — Я и сама об этом думаю. Она ушла в четыре часа заниматься к подруге. — Но уже второй час. — Я давно тревожусь, — сказала мать. Отец взял газету, но видно было, что читать ему не хочется. Он заметил притаившегося за «Огоньком» сына: — Александр! Почему ты не спишь? — У меня завтра свободный день. — Иди спать. Александр спал здесь же, в столовой, на диване. Он быстро разделся и лёг, отвернувшись к спинке, но заснуть, само собой, не мог, лежал и ожидал. Надя пришла около двух часов. Александр слышал, как она нерешительно позвонила, как осторожно проскользнула в дверь, и понял, что она в чём-то виновата. Какой-то негромкий разговор произошёл в передней, из него донеслось несколько слов матери: — Ты думаешь, что дело в объяснении? Потом о чём-то недолго говорили в спальне. Там был и отец; о чём говорили — осталось неизвестным. Александр долго не мог заснуть, его захватила странная смесь из любопытства, тревоги и разочарования. Сон уже прикоснулся к нему, когда в последний раз перед ним пронеслись лица Нади, Клавы и других девушек и рядом с ними копошились какие-то отвратительные, невыносимые, но в то же время и любопытные мысли. На другой день Александр внимательно всматривался в лицо Нади и заметил некоторые подробности. Под глазами у Нади легли синие пятна. Надя побледнела, была грустна и задумывалась. Александр смотрел на неё с сожалением, но больше всего мучило его желание узнать, что именно произошло вчера вечером. Володьке он ничего не сказал. Он оставался по-прежнему его другом, вместе судачили о школьных делах, затевали мелкие, незначительные проказы, ловили рыбу и осуждали девочек. Но о Наде всё же говорить не хотелось. Дома Александр с терпеливой и настойчивой энергией тыкался носом во все семейные щели, прикидывался спящим, притаивался на целые часы в кабинете, прислушивался к разговорам отца и матери, следил за Надей, за её тоном и настроением. Ему повезло в выходной день. Отец с рассветом уехал на охоту и своим отъездом взбудоражил весь дом. Проснулся и Александр, но тихонько лежал с закрытыми глазами и ждал. Сквозь щели глаз он видел, как полураздетая Надя пробиралась в спальню «досыпать». Она всегда это делала по старой привычке, когда отец рано уходил или оставался на службе на дежурство. Скоро в спальне начался разговор. Многое не дошло до Александра: кое-что не дослышал, кое-чего не понял. Мать говорила: — Любовь надо проверять. Человеку кажется, что он полюбил, а на самом деле это неправда. Масло не покупают без проверки, а наши чувства берём как попало, в охапку и носимся с ними. Это просто глупо. — Это очень трудно проверять, — еле слышно прошептала Надя. Потом молчание. Может, так тихо шептались, а может, мать ласково поглаживала Надину растрёпанную головку. А потом мать сказала: — Глупенькая, это очень легко проверить. Хорошее, настоящее чувство всегда узнаешь. — Как хорошее масло, правда? В голосе матери пронеслась улыбка: — Даже легче. Вероятно, Надя спрятала лицо в подушку или в колени матери, потому что сказала очень глухо: — Ох, мамочка, трудно! Александр уж хотел с досадой повернуться на другой бок, но вспомнил, что он крепко спит, поэтому только недовольно выпятил губы: всё у них какие-то нежности, а потом масло какое-то! Странные эти женщины, ну, и говорили бы дело! — Это верно, нужен маленький опыт… И не слышно, как мать договорила. Вот мастера шептаться! Надя заговорила быстрым возбуждённым шёпотом: — Мамочка, тебе хорошо говорить: маленький опыт! А если ничего нет, никакого самого маленького, а? Скажи, как это так; опыт любви, да? Скажи, да? Опыт любви? Ой, я ничего не понимаю. «Сейчас заплачет», — решил Александр и еле заметно вздохнул. — Не опыт любви, что ты! Опыт любви — это звучит как-то даже некрасиво. Опыт жизни. — Какая же у меня жизнь? — У тебя? Большая жизнь — семнадцать лет. Это большой опыт. — Ну, скажи, ну, скажи! Да говори же, мама. Мать, видимо, собиралась с мыслями. — Ты не скажешь? — Ты и сама знаешь, не прикидывайся. — Я прикидываюсь? — Ты знаешь, что такое женское достоинство, женская гордость. Мужчина легко смотрит на женщину, если у неё нет этой гордости. Ты знаешь, как это легко сдержать себя, не броситься на первый огонёк. — А если хочется броситься? Александр совсем начинал грустить, когда же, наконец, они будут говорить о том самом вечере. И что такое случилось? Говорят, как в книгах: броситься, огонёк! Мать сказала строго и гораздо громче, чем раньше: — Ну, если уж очень слаба, бросайся, пожалуй. Слабый человек, он везде проиграет и запутается. От слабости люди счастье пропивают. — А почему раньше было строго? А теперь почему такая свобода: хочешь женишься, хочешь разводишься? Почему при советской власти такая свобода? Мать ответила так же строго: — При советской власти расчёт идёт на настоящих людей. Настоящий человек сам знает, как поступить. А для слякоти всегда упаковка нужна, чтобы не разлезалась во все стороны. — По-твоему, я слякоть? — А почему? — А вот видишь: влюбилась… чуть не влюбилась… Александр даже голову поднял с подушки, чтобы слушать обоими ушами: — Чуть или не чуть, я этого не боюсь. Ты у меня умница, и тормоза у тебя есть. Я не за то на тебя обижаюсь. — А за что? — Я от тебя такого малодушия не ожидала. Я думала, у тебя больше этой самой гордости, женского достоинства. А ты второй раз встретилась с человеком и уже прогуляла с ним до часу ночи. — Ох! — Это же, конечно, слабо. Это некрасиво по отношению к себе. Наступило молчание. Наверное, Надя лежала на подушке, и ей было стыдно говорить. Потому что и Александру стало как-то не по себе. Мать вышла из спальни и направилась в кухню умываться. Надя совсем затихла. Александр Волгин громко потянулся, кашлянул, зевнул, вообще показал, что он насилу проснулся от крепкого сна и встречает день, не подозревая в нём ничего плохого. За завтраком он рассматривал лица матери и сестры и наслаждался своим знанием. У Нади ничего особенного в лице не было, представлялась она шикарно, даже шутила и улыбалась. Только глаза у неё, конечно, покраснели, и волосы были не так хорошо причёсаны, как всегда, и вообще она не была такая красивая, как раньше. Мать разливала чай и смотрела в чашки с тонкой суховатой улыбкой, которая, может быть, выражала печаль. Потом мать быстро взглянула на Александра и действительно улыбнулась: — Ты чего это гримасничаешь? Александр спохватился и быстро привёл в порядок свою физиономию, которая, действительно, что-то такое выделывала, не согласовав своего поведения с хозяином. — Ничего я не гримасничаю. Надя метнула в брата задорный насмешливый взгляд, еле заметно два-три раза качнула головой и… ничего не сказала. Это было довольно высокомерно сделано и, пожалуй, годилось для вчерашнего дня, но сегодня стояло в оскорбительном противоречии с осведомлённостью Александра. Он мог бы её так срезать… Но тайна была дороже чести, и Александр ограничился формальным отпором: — Скажи пожалуйста! И чего ты так смотришь? Надя улыбнулась: — У тебя такой вид, как будто ты географию сдал на «отлично». В этих словах сверкнула насмешка, но она не успела как следует задеть Александра. Широким фронтом вдруг надвинулась на него география, заблестела реками и каналами, заходила в памяти городами и цифрами. Между ними прятался целый комплекс: и честь, и отец, и «удочка» в третьей четверти, и соревнование с пятым «Б». Сегодня испытание. Александр махнул рукой на сестру и бросился к учебнику. Но, идя в школу, он всё время вспоминал утренний разговор. Воспоминание проходило на общем приятном фоне: Александр Волгин знает секрет, и никто об этом не догадывается. На этом фоне располагались разные рисунки, но Александр не умел ещё видеть их все сразу. То один выделялся, то другой, и каждый говорил только за себя. Был приятный рисунок, говорящий, что сестра в чём-то виновата, но рядом другой то и дело царапал его душу, — неприятно было, что с сестрой что-то случилось. И тут же было написано широким ярким мазком всё их девичье царство, по-прежнему привлекательное и похожее на высокие белые облака. И без всяких облаков прыгали ехидные карикатуры: эти девушки только представляются, а на самом деле, может быть, Володька и прав. Потом всё это терялось и забывалось, и вспоминались слова матери в утреннем разговоре, какие-то слова необычные и важные, о которых всё больше и больше хотелось думать, но о которых думать он не умел, а только вспоминал их тёплую, мудрую силу. Вспоминал слова о том, как мужчина легко смотрит на женщину. Что-то было в этих словах интересное, но что это такое, он не мог разобрать, потому что впереди торчало большое и близкое слово «мужчина». Мужчина — это он, Александр Волгин. После того разговора с отцом это слово часто приходило. Это было что-то сильное, суровое, терпеливое и очень секретное. Потом и этот рисунок стирался, выступали откровенные подпольные мысли о стыдном, скабрёзные рассказы Ильи Комаровского и настойчивый цинизм Володьки Уварова. Но и это исчезло, и опять блестят на ярко-синем небе высокие белые облака и улыбаются чистые, нежные девушки. Всё это бродило вокруг души Александра Волгина, толкалось в её стены, по очереди о чём-то рассказывало, но в душе сидел только отцовский подарок — мужчина, выразитель силы и благородства. Александр рано пришёл в школу. Испытания начнутся в одиннадцать часов, а сейчас только четверть одиннадцатого. Возле карт уж работало несколько человек. В школьном скверике гулял Володька Уваров и важничал, заложив руки за спину. Неужели он так хорошо подготовил географию? Володька задал несколько светских вопросов о самочувствии, о Сандвичевых островах, о видах на «отлично», сам высказал пренебрежительное намерение сдать на «удочку» и вдруг спросил: — Твоя сестра уже вышла замуж? Александр вздрогнул всем своим организмом и влепился в Володьку широко открытыми глазами: — Что? — Хо! Она вышла замуж, а он не знает! Дела! — Как ты говоришь? Вышла замуж? Как это? — Вот телёнок! Он не знает, как выходят замуж. Очень просто: раз, раз, а через девять месяцев пацан. Володька стоял, заложив руки за спину, крепко держа на шее красивую, круглую голову. — Ты врёшь! Володька пожал плечами, как взрослый, и улыбнулся едкой своей улыбкой: — Сам увидишь. И направился к зданию. Александр не пошёл за ним, а сел на скамью и начал думать. Думать было трудно, он ничего не придумал, но вспомнил, что он должен быть мужчиной. К счастью, география прошла отлично, и Александр радостный побежал домой. Но когда он увидел сестру, радость мгновенно исчезла. Надя сидела в кабинете и что-то выписывала в тетрадь. Александр постоял в дверях и неожиданно для себя двинулся к ней. Она подняла голову. — Ну, как география? — География? География на «отлично». А вот ты мне скажи. — Что тебе сказать? Александр вздохнул громко и выпалил: — Скажи, ты вышла замуж или нет? — Что? — Вот… ты мне скажи… ты вышла замуж или нет? — Я вышла замуж? Что ты мелешь? — Нет, ты скажи. Надя внимательно присмотрелась к брату, встала и взяла его за плечи: — Подожди. Что это значит? О чём ты спрашиваешь? Александр поднял глаза и взглянул ей в лицо. Оно было гневное и чужое. Она оттолкнула его и выбежала из комнаты. Слышно было, как в спальне она заплакала. Александр Волгин стоял у письменного стола и думал. Но думать было трудно. Он побрёл в столовую. В дверях на него налетела мать: — Какие гадости ты наговорил Наде? И вот снова Александр Волгин сидит против отца и снова близко может рассматривать его серебряные звёзды. Но сейчас Александр спокоен, он может смотреть отцу прямо в глаза, и отец отвечает ему улыбкой: — Ну? — Я тебе обещал… — Обещал. — Я сказал, что буду мужчиной. — Правильно. — Ну, вот так и делал… всё так делал. — Только одно сделал неправильно. — Не как мужчина? — Да. У Нади не нужно было спрашивать. — A y кого? — У меня. — У тебя?! — Ну, рассказывай. И Александр Волгин рассказал отцу всё, даже подслушанный утренний разговор. А когда рассказал, прибавил: — Я хочу знать, вышла она замуж или не вышла. Мне нужно знать. Отец слушал внимательно, иногда утвердительно кивал головой и не задал ни одного вопроса. Потом он прошёлся по кабинету, взял на столе папиросу, окружил себя облаком дыма и в дыму замахал спичкой, чтобы она потухла. И в это время спросил, держа папироску в зубах: — А для чего тебе это нужно знать? — А чтобы Володька не говорил. — Чего? — Чтобы не говорил, что замуж вышла. — Почему этого нельзя говорить? — Потому что он врёт. — Врёт? Ну, пускай врёт. — Как же? А он всё будет врать. — Да что ж тут обидного? Разве выйти замуж это плохо? — Он только говорит: замуж… — Ну? — А он говорит… такое… он гадости говорит. — Ага… значит, ты разобрал. — Разобрал. Александр кивнул головой, самому себе подтверждая, что действительно разобрал. Отец подошёл к нему вплотную, взял его за подбородок и посмотрел в глаза серьёзно и сурово: — Да. Ты мужчина. Ну… и дальше всегда разбирай. Всё. Александр на следующий день не подошёл к Володьке и сел на другой парте. На перемене Володька положил ему руку на плечо, но Александр Волгин резко сбросил его руку с плеча: — Отстань! Володька покривил губы и сказал: — Думаешь, нуждаюсь? На этом вся история, собственно говоря, и кончается. Пути Володьки Уварова и Александра Волгина разошлись надолго, может быть, навсегда. Но был такой день, всего через две недели, в последний день учебного года, когда эти пути на короткую минуту снова скрестились. В том же скверике в группе мальчиков Володька говорил: — Клавка в десятом классе первая… Мальчики с хмурой привычкой слушали Володьку. Александр прошёл сквозь их толпу и стал против рассказчика: — Ты сейчас наврал! Нарочно наврал! Володька лениво повёл на него глазом: — Ну, так что! — Ты всегда врёшь! И раньше всё врал! И сегодня! Мальчики в его тоне услышали что-то новое и по-новому бодрое. Они подвинулись ближе. Володька поморщился: — Некогда чепуху слушать… Он двинулся в сторону. Александр не тронулся с места. — Нет, ты не уходи! — О, почему? — А я сейчас буду бить тебя! Володька покраснел, но по-английски сжал губы и прогнусавил: — Интересно, как ты будешь бить меня? Александр Волгин размахнулся и ударил Володьку в ухо. Володька немедленно ответил. Завязалась хорошая мальчишеская драка, в которой всегда трудно разобрать, кто победитель. Пока подбежал кто-то из старших, у противников текла из носов кровь и отлетело несколько пуговиц. Высокий десятиклассник спросил: — Чего это они? Кто тут виноват? Одинокий голос сказал примирительно: — Да подрались, и всё. Одинаково. Мальчики недовольно загудели: — Одинаково! Сказал! Этому давно нужно! Добродушный голос Кости Нечипоренко спокойно разрезал общий гул: — Не одинаково. Есть большая разница. Волгин этого гада за сплетни бил, а он… конечно, отмахивался! Мальчики громко рассмеялись. Володька провёл рукавом по носу, быстро всех оглянул и направился к зданию. Все глядели ему вслед: в его походке не было ничего английского. Никакие разговоры о «половом» вопросе с детьми не могут что-либо прибавить к тем знаниям, которые и без того придут в своё время. Но они опошлят проблему любви, они лишат её той сдержанности, без которой любовь называется развратом. Раскрытие тайны, даже самое мудрое, усиливает физиологическую сторону любви, воспитывает не половое чувство, а половое любопытство, делая его простым и доступным. Культура любовного переживания невозможна без тормозов, организованных в детстве. Половое воспитание и должно заключаться в воспитании того интимного уважения к вопросам пола, которое называется целомудрием. Уменье владеть своим чувством, воображением, возникающими желаниями — это важнейшее уменье, общественное значение которого недостаточно оценено. Многие люди, говоря о половом воспитании, представляют себе половую сферу как нечто совершенно изолированное, отдельное, как что-то такое, с чем можно вести дело с глазу на глаз. Другие, напротив, делают из полового чувства какой-то универсальный фундамент для всего личного и социального развития человека; человек в их представлении есть всегда и прежде всего самец или самка. Естественно, и они приходят к мысли, что воспитание человека должно быть прежде всего воспитанием пола. И те и другие, несмотря на свою противоположность, считают полезным и необходимым прямое и целеустремлённое половое воспитание. Мой опыт говорит, что специальное, целеустремлённое, так называемое половое воспитание может привести только к печальным результатам. Оно будет «воспитывать» половое влечение в такой обстановке, как будто человек не пережил длинной культурной истории, как будто высокие формы половой любви уже не достигнуты во времена Данте, Петрарки и Шекспира, как будто идея целомудренности не реализовалась людьми ещё в древней Греции. Половое влечение не может быть социально правильно воспитано, если мыслить его существующим обособленно от всего развития личности. Но и в то же время нельзя половую сферу рассматривать как основу всей человеческой психики и направлять на неё главное внимание воспитателя. Культура половой жизни есть не начало, а завершение. Отдельно воспитывая половое чувство, мы ещё не воспитываем гражданина, воспитывая же гражданина, мы тем самым воспитываем и половое чувство, но уже облагороженное основным направлением нашего педагогического внимания. И поэтому любовь не может быть выращена просто из недр простого зоологического полового влечения. Силы «любовной» любви могут быть найдены только в опыте неполовой человеческой симпатии. Молодой человек никогда не будет любить свою невесту и жену, если он не любил своих родителей, товарищей, друзей. И чем шире область этой неполовой любви, тем благороднее будет и любовь половая. Человек, который любит свою родину, народ, своё дело, не станет развратником, его взгляд не увидит в женщине только самку. И совершенно точным представляется обратное заключение: тот, кто способен относиться к женщине с упрощённым и бесстыдным цинизмом, не заслуживает доверия как гражданин; его отношение к общему делу будет так же цинично, ему нельзя верить до конца. Половой инстинкт, инстинкт огромной действенной силы, оставленный в первоначальном, «диком» состоянии или усиленный «диким» воспитанием, может сделаться только антиобщественным явлением. Но связанный и облагороженный социальным опытом, опытом единства с людьми, дисциплины и торможения, — он становится одним из оснований самой высокой эстетики и самого красивого человеческого счастья. Семья — важнейшая область, где человек проходит свой первый общественный путь! И если этот путь организован правильно, правильно пойдёт и половое воспитание. В семье, где родители деятельны, где их авторитет естественно вытекает из их жизни и работы, где жизнь детей, их первые общественные движения, их учёба, игра, настроения, радости, огорчения вызывают постоянное внимание родителей, где есть дисциплина, распоряжения и контроль, в такой семье всегда правильно организуется и развитие полового инстинкта у детей. В такой семье никогда не возникнет надобности в каких-либо надуманных и припадочных фокусах, не возникнет, во-первых, потому, что между родителями и детьми существует совершенно необходимая черта деликатности и молчаливого доверия. На этой черте взаимное понимание возможно без применения натуралистического анализа и откровенных слов. И, во-вторых, на той же черте значительным и мудрым будет каждое слово, сказанное вовремя, экономное и серьёзное слово о мужественности и целомудрии, о красоте жизни и её достоинстве, то слово, которое поможет родиться будущей большой любви, творческой силе жизни. В такой атмосфере сдержанности и чистоты проходит половое воспитание в каждой здоровой семье. Будущая любовь наших детей будет тем прекраснее, чем мудрее и немногословнее мы будем о ней говорить с нашими детьми, но эта сдержанность должна существовать рядом с постоянным и регулярным вниманием нашим к поведению ребёнка. Никакая философия, никакая словесная мудрость не принесёт пользы, если в семье нет правильного режима, нет законных пределов для поступка. Старый интеллигентский «российский» разгон умел объединять, казалось бы, несовместимые вещи. С одной стороны, мыслящие интеллигенты всегда умели высказывать самые радикальные и рациональные идеи, часто выходящие даже за границы скромной реальности, и в то же время всегда обнаруживали страстную любовь к неряшливости и к беспорядку. Пожалуй, в этом беспорядке с особенным вкусом видели что-то высшее, что-то привлекательное, что-то забирающее за живое, как будто в нём заключались драгоценные признаки свободы. В разном хламе бытовой богемы умели видеть некоторый высокий и эстетический смысл. В этой любви было что-то от анархизма, от Достоевского, от христианства. А между тем в этой беспорядочной бытовой «левизне» ничего нет, кроме исторической нищеты и оголённости. Иные современники в глубине души ещё и сейчас презирают точность и упорядоченное движение, целесообразное и внимательное к мелочам бытие. Бытовая неряшливость не может быть в стиле советской жизни. Всеми средствами, имеющимися в нашем распоряжении, мы должны вытравливать этот задержавшийся богемный дух, который только по крайнему недоразумению считается некоторыми товарищами признаком поэтического вкуса. В точности, собранности, в строгой и даже суровой последовательности, в обстоятельности и обдуманности человеческого поступка больше красоты и поэзии, чем в любом «поэтическом беспорядке». Что у нас не совершенно исчезли эти «сверхчеловеческие» симпатии к неряшливости быта, лучшим доказательством является стихотворение Вадима Стрельченко, помещённое в пятом номере «Красной нови» за 1937 год. Не в дому рождённому В синем небе — тучи, солнце и луна… Праздничны — акации. Улица шумна. Что там? Все столпились… Крик на мостовой. Что там? Только лошадь вижу за толпой… Что там? «Да роженица! Редкие дела: Как везли в больницу, тут и родила». Кто бежит в аптеку, кто жалеет мать… Ну а мне б ребёнка в лоб поцеловать: Не в дому рождённый! Если уж пришлось, — Полюби ты улицу до седых волос! Взгляды незнакомые, нежные слова Навсегда запомни, крошка-голова! Не в дому рождённый! Не жалей потом: Ну, — рождён под солнцем, не под потолком! Но пускай составят твой семейный круг Сотни этих сильных Братьев и подруг. Что это такое? Поэзия? Шутка? Или серьёзно? Разрешение от бремени на улице, в толпе зевак, среди дикой заботы и диких чувств, есть прежде всего большое несчастье и для матери и для ребёнка. По своей санитарной, медицинской, житейской непрезентабельности такое событие может вызвать только возмущение. Это некрасиво, нечистоплотно, опасно для жизни и матери и ребёнка. И причины таких явлений не вызывают сомнений: всё та же неряшливость, ротозейство, лень, бездумье, неспособность рассчитать, подготовить, организовать, вот эта проклятая манера угорелой кошки всегда спешить и везде опаздывать. А поэт обрадовался: ему удалось налететь на такой идеально беспорядочный случай. Безобразная, некрасивая история его вдохновила, у него рождаются и эмоции и рифмы. Почему бы ему не вдохновиться таким частым и нормальным случаем, как рождение под потолком, в чистой комнате, в присутствии врача, в обстановке научно организованной заботы и помощи? Почему? Нет, это пресно, это почти мещанство. А здесь такой красивый бедлам, такой вопиющий беспорядок: и солнце, и луна, и тучи, и лошадь, и крик, и аптека! И «улица шумна»! И он торжествует. Ему не хочется выругать того возмутительного ротозея и лежебоку, мужа или врача, который виноват в этом несчастном случае, ему, видите ли, захотелось «ребёнка в лоб поцеловать». В этом желании так много разболтанного и нечистоплотного эгоизма, пьяного воодушевления и довольства жизнью, которые, как известно, всегда носятся с непрошеными поцелуями. Очень жаль, конечно, что этот «не в дому рождённый» не может ничего сказать. Что он мог бы сказать поэту, приставшему к нему с поцелуями, в самый бедственный и трагический момент своей жизни? — Гражданин! Отстаньте, пожалуйста, с вашими поцелуями, не то я позову милиционера! Этому ребёнку просто некогда разговаривать с поэтом. Он должен кричать и стонать и как-то выбираться из неприятностей, уготованных для него слишком «поэтическими» взрослыми. И поэтому он ничего не может ответить на восторги поэта и, к своему счастью, пропустит мимо ушей его дикие пожелания и утверждения. В каком это смысле нужно «полюбить улицу до седых волос»? Зачем нужно запомнить «взгляды незнакомых» уличных зевак и «нежные слова», не имеющие никакого смысла и значения и такие же дешёвые, как поцелуи поэта? В нашей жизни ещё встречаются такая умилительная нетребовательность, такие неразборчивость и нечистоплотность. У нас есть ещё индивиды, которые действительно полюбили улицу «до седых волос» и вытрезвляются на первом парадном крыльце, а то и просто на тротуаре. В семье такая неряшливость быта, непривычка к точному времени, к строгому режиму, к ориентировке и расчёту очень много приносит вреда и сильнее всего нарушает правильный половой опыт молодёжи. О каком можно говорить воспитании, если сын или дочь встают и ложатся, когда вздумается или когда придётся, если по вечерам они «гуляют» неизвестно где, или ночуют «у подруги» или «у товарища», адрес которых и семейная обстановка просто неизвестны. В этом случае налицо такая бытовая неряшливость (а может быть, и не только бытовая, а и политическая), что говорить о каком-либо воспитании просто невозможно, — здесь всё случайно и бестолково, всё безответственно. С самого раннего возраста дети должны быть приучены к точному времени и к точным границам поведения. Ни при каких условиях семья не должна допускать каких бы то ни было «ночёвок» в чужой семье, за исключением случаев совершенно ясных и надёжных. Больше того, все места, где ребёнок может задержаться на несколько часов даже днём, должны быть родителям хорошо известны. Если это семья товарища, только родительская лень может помешать отцу или матери с ней познакомиться ближе. Точный режим детского дня — совершенно необходимое условие воспитания. Если нет у вас такого режима и вы не собираетесь его установить, для вас абсолютно лишняя работа чтение этой книги, как и всех книг о воспитании. Привычка к точному часу — это привычка к точному требованию к себе. Точный час оставления постели — это важнейшая тренировка для воли, это спасение от изнеженности, от пустой игры воображения под одеялом. Точный приход к обеду — это уважение к матери, к семье, к другим людям, это уважение к самому себе. А всякая точность — это нахождение в кругу дисциплины и родительского авторитета, это, значит, и половое воспитание. И в порядке той же бытовой культуры в каждой семье должно быть предоставлено большое место врачу, его совету, его санитарному и профилактическому руководству. Девочки в некоторые периоды особенно требуют этого внимания врача, которому всегда должна помогать и забота матери. Врачебная линия, конечно, главным образом должна лежать на обязанности школы. Здесь уместна организация серьёзных бесед по вопросам пола, по ознакомлению мальчиков с вопросами гигиены, воздержания, а в старшем возрасте с опасностью венерических заболеваний. Необходимо отметить, что правильное половое воспитание в границах одной семьи было бы значительно облегчено, если бы и общество в целом этому вопросу уделяло большое активное внимание. В самом обществе должны всё сильнее и требовательнее звучать настойчивые суждения общественного мнения и моральный контроль над соблюдением нравственной нормы. С этой точки зрения нужно в особенности коснуться такой «мелочи», как матерная ругань. Очень культурные люди, ответственные работники, прекрасно владеющие русским языком, находят иной раз в матерном слове какой-то героический стиль и прибегают к нему по всякому поводу, ухитряясь сохранить на физиономии выражение острого ума и высокой культурности. Трудно понять, откуда идёт эта глупая и дикая традиция. В старое время матерное слово, может быть, служило своеобразным коррективом к нищенскому словарю, к тёмному косноязычию. При помощи матерной стандартной формулы можно было выразить любую примитивную эмоцию, гнев, восторг, удивление, осуждение, ревность. Но большей частью, она даже не выражала никаких эмоций, а служила технической связкой, заменяющей паузы, остановки, переходы, — универсальное вводное предложение. В этой роли формула произносилась без какого бы то ни было чувства, она показывала только уверенность говорящего, его речевую развязность. За двадцать лет наши люди научились говорить. Это бросается в глаза, это можно видеть на любом собрании. Нищенское косноязычие ни в какой мере не характерно для наших людей. Это произошло не только благодаря широкому распространению грамотности, книги, газеты, но и главным образом благодаря тому, что советскому человеку было о чём говорить, существовали мысли и чувства, которые и нужно было выразить и можно было выразить. Наши люди научились без матерного слова высказывать мысли по любому вопросу. Раньше они не умели этого делать и пробавлялись общепринятым и взаимно заменяемым стандартом: — Да ну их к…! — Что же ты…! — Здорово…! — Я тебя…! Даже и связная речь, в сущности, была связана из таких же элементов: — Подхожу… к нему, а он… говорит: пошёл ты к… Ах ты, думаю…! На… ты мне нужен…! Да я таких…, как ты…, видел… тысячи. Матерное слово потеряло у нас своё «техническое» значение, но всё же сохраняется в языке, и можно даже утверждать, что оно получило большое распространение и участвует в речи даже культурных людей. Теперь оно выражает молодечество, «железную натуру», решительность, простоту и презрение к изящному. Теперь это своего рода кокетство, цель которого понравиться слушателю, показать ему свой мужественный размах и отсутствие предрассудков. В особенности любят его употреблять некоторые начальники, разговаривая с подчинёнными. Получается такой, непередаваемой прелести, шик: сидит ответственейший могущественный деятель за огромным письменным столом, окружён кабинетной тишиной, мягкостью, монументальностью, обставлен телефонами и диаграммами. Как ему разговаривать? Если ему разговаривать точным языком, деловито, вежливо, — что получится! Могут сказать: бюрократ сидит. А вот, если при всём своём могуществе и блеске рассыпает он гремящее, или шутливое, или сквозь зубы матерное слово, тогда подчинённые, с одной стороны, и трепещут больше, а с другой стороны, и уважают. Прибегут в свою комнату и восторгаются. — Ox, и крыл же! Ox, и крыл…! И получается не бюрократ, а свой парень, а отсюда уже близко и до «нашего любимого начальника». И женщины привлекаются к этим любовным утехам. При них, конечно, не выражаются открыто, а больше символически. — Жаль, что здесь Анна Ивановна, а то я иначе бы с вами говорил! И Анна Ивановна улыбается с любовью, потому что и ей начальник оказал доверие. Любимый начальник! А так как каждый человек всегда над кем-нибудь начальствует, то каждый и выражается в меру своих способностей и прерогатив. Если же он последний в иерархическом ряду и ни над кем не начальствует, то он «кроет» неодушевлённые предметы, находящиеся в его распоряжении: затерявшуюся папку, непокорный арифмометр, испорченное перо, завалившиеся ножницы. В особо благоприятной обстановке он «кроет» соседнего сотрудника, соседнее отделение и, снижая голос на семьдесят пять процентов, «любимого» начальника. Но не только начальники украшают свою речь такими истинно русскими орнаментами. Очень многие люди, в особенности в возрасте 20 — 22 лет, любят щегольнуть матерным словом. Казалось бы, что немного нужно истратить интеллектуальной энергии, чтобы понять, что русский революционный размах нечто диаметрально противоположное русскому пьяному размаху, а вот не все понимают же! Не все понимают такую простую, абсолютно очевидную вещь, что матерное слово есть неприкрашенная мелкая, бедная и дешёвая гадость, признак самой дикой, самой первобытной культуры, — циничное, наглое, хулиганское отрицание и нашего уважения к женщине, и нашего пути к глубокой и действительно человеческой красоте. Но если для женщин это свободно гуляющее похабное слово только оскорбительно, то для детей оно чрезвычайно вредно. С удивительным легкомыслием мы терпим это явление, терпим его существование рядом с нашей большой и активной педагогической мечтой. Необходимо поднять решительную, настойчивую и постоянную борьбу против площадного слова, если не из соображений эстетических, то из соображений педагогических. Трудно подсчитать, а ещё труднее изобразить тот страшный вред, который приносит нашему детству, нашему обществу это наследие Рюриковичей. Для взрослого человека матерное слово просто неудержимо оскорбительное грубое слово. Произнося его или выслушивая, взрослый испытывает только механическое потрясение. Матерное слово не вызывает у него никаких половых представлений или переживаний. Но когда это слово слышит или произносит мальчик, слово не приходит к нему, как условный ругательный термин, оно приносит с собой и присущее ему половое содержание. Сущность этого несчастья не в том, что обнажается перед мальчиком половая тайна, а в том, что она обнажается в самой безобразной, циничной и безнравственной форме. Частое произношение таких слов приучает его к усиленному вниманию к половой сфере, к однобокой игре воображения, а это приводит к нездоровому интересу к женщине, к ограниченной и слепой впечатляемости глаза, к мелкому, надоедливому садизму словечек, анекдотов, каламбуров. Женщина приближается к нему не в полном наряде своей человеческой прелести и красоты, не в полном звучании своей духовной и физической нежности, таинственности и силы, а только как возможный объект насилия и пользования, только как оскорблённая самка. И любовь такой юноша видит с заднего двора, с той стороны, где человеческая история давно свалила свои первобытные физиологические нормы. Этими отбросами культурной истории и питается первое неясное половое воображение мальчика. Не нужно, конечно, преувеличивать печальные последствия этого явления. Детство, жизнь, семья, школа, общество, книга дают мальчику и юноше множество противоположных толчков и импульсов, вся наша жизнь, деловое и товарищеское общение с девушкой и женщиной приносят новую пищу для более высоких чувств, для более ценного воображения. Но не нужно и преуменьшать. Каждый мужчина, отказавшийся за себя от матерного слова, побудивший к этому товарища, потребовавший сдержанности от каждого встречного, разошедшегося «героя», принесёт огромную пользу и нашим детям, и всему нашему обществу.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ Вера Игнатьевна Коробова работает в библиотеке большого завода, выстроенного на краю города. Обыкновенно она возвращается домой к пяти часам вечера. Сегодня она, её помощницы и сочувствующие задержались позже — готовились к диспуту. Диспут будет завтра. На диспут ожидают автора, одного из крупных писателей. Читатели любят его книги, любит их и Вера Игнатьевна. Сегодня она с радостью возилась над витриной. Любовно и тщательно она расположила за бортиками реек всю критическую литературу о писателе, красиво подставила к журнальным страницам строчки рекомендательных надписей, а в центре витрины укрепила портрет писателя. Портрет был хороший, редкий, писатель смотрел с добродушной домашней грустью, и поэтому вся витрина казалась интимно близкой и какой-то родной. Когда работа была кончена, Вера Игнатьевна долго не могла наладить себя на дорогу домой, хотелось ещё что-нибудь сделать и не хотелось уходить. Вера Игнатьевна особенно любила свою библиотеку в эти вечерние часы. Она любила с особенной заботливой нежностью принимать со столов и размещать на полках возвращённые читателями книги, приводить в порядок карточки и наблюдать, чтобы старая Марфа Семёновна везде убрала пыль. На её глазах в библиотеке располагался уютный, отдыхающий порядок, и тогда можно уходить домой, но ещё лучше, вот как сегодня, остаться поработать в небольшой компании таких же любителей, как она сама. В затенённых проходах между полками только в некоторых местах корешки книг освещены светом лампы над столом. В этих местах книги смотрят с таким выражением, как будто они вышли погулять на освещённую вечернюю улицу. Подальше, в полутени, книги мирно сумерничают, о чём-то толкуют тихонько, довольные, что сегодня они не стоят в одиночестве. В далёких чёрных углах крепко спят старики-журналы, которые и днём любят подрёмывать, кстати и читатели редко их беспокоят. Вера Игнатьевна хорошо знала своё книжное царство. В её представлении каждая книга имеет свою физиономию и свой особый характер. Характер составляется в довольно сложном плане из внешнего вида книги, общего рисунка её содержания, но главным образом из типа отношений между книгой и читателем. Вот, например, «Наши знакомые» Германа. Это толстенькая, моложавая женщина с хорошеньким личиком, болтливая и остроумная, но какая-то несерьёзная, чудачка. Её компанию составляют главным образом девчонки семнадцати-восемнадцати лет. Несмотря на то, что она гораздо старше их, они с нею в приятельских и коротких отношениях, и, судя по лицам читателей, эта толстушка рассказывает им что-то такое, чего в тексте даже и не прочитаешь. Мужчины возвращают эту книгу с ироническим выражением, как будто говорят: «М-да!» «Как закалялась сталь» — это книга святая, её нельзя небрежно бросить на стол, при ней неловко сказать сердитое слово. «Дорога на океан» — это серьёзный хмурый товарищ, он никогда не улыбается, с девчонками принципиально не кланяется, а водит компанию только с суховатыми худыми мужчинами в роговых очках. «Энергия» — это молчальница, книга с меланхолическим характером, на читателя смотрит недружелюбно, и читатель её боится, а если обращается к ней, то исключительно вежливо и только по делу. «Разгром» — это старый известный доктор, у которого очередь записавшихся и который принимает читателей с выражением добросовестной, хорошей трудовой усталости, Читатель эту книгу возвращает с спокойной благодарностью, уверенный, что книга ему помогла. Даже в руках Веры Игнатьевны, когда она отмечает выдачу или возвращение, книги держат себя по-разному. Одни покорно ожидают, пока их запишут, другие рвутся из рук, побуждаемые горячими взглядами читателей, третьи упрямятся и хотят обратно на полку, — это потому, что читатель встречает их отчуждённым и холодным взглядом. В представлении Веры Игнатьевны книги жили особенной, интересной и умной жизнью, которой Вера Игнатьевна даже немного завидовала, но которую всё же любила. Вере Игнатьевне тридцать восемь лет. В её лице, в плечах, в белой шее сохранилось ещё очень много молодости, но Вера Игнатьевна об этом не знает, потому что о себе она никогда не думает. Она думает только о книгах и о своей семье, и этих дум всегда так много, что они не помещаются в её сознании, толпятся в беспорядке и не умеют соблюдать очередь. Как ни приятно остаться вечером в библиотеке, а думы тянут домой. Вера Игнатьевна быстро собирает в сумочку разную дребедень и спешит к трамваю. В тесном вагоне она долго стоит, придерживаясь за спинку дивана, и в это время сдержанная, шепчущая жизнь книг постепенно замирает, а на её место приходят дела домашние. Сегодня она возвращается домой поздно, значит, и вечер будет напряжённый. Ещё в трамвае в её душе начинают хозяйничать заботы сегодняшнего вечера, они распоряжаются её временем с некоторым удовольствием. Откуда берётся это удовольствие — она не знает. Иногда ей кажется, что это от любви. Очень возможно, что это так и есть. Когда встаёт перед ней лицо Павлуши или Тамары, Вера Игнатьевна уже не видит ни пассажиров, ни пробегающих улиц, не замечает толчков и остановок, не ощущает и собственного тела, а ремешок сумочки и трамвайный билет держатся между пальцами как-то сами собой, по установившейся привычке. У Павлуши хорошенькое чистое лицо, а глаза карие, но в белках столько синевы, что весь Павлуша так и представляется золотисто-синеватым мальчиком. И лицо, и глаза Павлуши — это такое пленительное видение, что Вера Игнатьевна даже и думать не может, а только видит, видит и больше ничего. О Тамарочке она, напротив, может и думать. Тамара, правда, несомненная красавица. Вера Игнатьевна таким же неотрывным взглядом всегда видит в ней что-то исключительно прелестное, женственное, нежное. Этого так много в её длинных ресницах, в тёмных кудряшках на висках и на затылке, в пристальном, глубоком и таинственном взгляде серьёзных глаз, неизъяснимом очаровании движений. О Тамаре она часто думает. Жизнь самой Веры Игнатьевны с незапамятных времён катилась по одним и тем же рельсам. Этот прямой и гладкий рельсовый путь был проложен по равнинам труда, ежедневных однообразных забот, — однообразного кружева мелочей, которые никогда не оставляли её в течение дня, а так и ходили вокруг неё всё одними и теми же петельками, кружочками и крестиками. Мимо Веры Игнатьевны с потрясающим грохотом пронеслась революция, она чувствовала её горячий ветер, она видела, как на этом ветру стремительно подхватило и унесло старую жизнь, старых людей, старые обычаи. Трудовой человек, она радовалась этому животворному вихрю, но оторваться от кружева мелочей она не могла ни на одну минуту, потому что это кружево было для кого-то необходимо. Вера Игнатьевна никогда не думала, что это — долг, она просто не могла себе представить, как это можно разорвать какую-нибудь петлю в кружеве, если от этого благим матом может заорать Тамарочка, или Павлуша, или Иван Петрович. Она и замуж вышла за Ивана Петровича, как будто вывязала очередной узор кружева, а не выйти замуж было нельзя: Иван Петрович, по крайней мере, мог бы захныкать. Вера Игнатьевна на свою жизнь никогда не жаловалась, в последнем счёте всё окончилось хорошо, и теперь можно с радостью смотреть на своих детей и думать о них. А кроме того, её жизнь украшается книгами. Впрочем, Вера Игнатьевна никогда не занималась анализом своей жизни, — было некогда. Что хорошего, что плохого в жизни, — разобрать трудно. Но когда её мысль доходила до Тамары, она начинала работать неожиданно оригинально. Не было сомнений в том, что жизнь Тамары должна пройти иначе. Сейчас Тамара в архитектурном институте, что-то там зубрит, на её столе лежит начатый чертёж: какие-то «ордера» и капители, какие-то львы с очень сложными хвостами, похожими на букеты, и с птичьими клювами. Конечно, судьба Тамары вовсе не в этих львах, а в чём-то другом. В чём — не совсем было ясно, но это было то, что в книгах называется счастьем. Счастье Вера Игнатьевна представляла себе как лучезарное шествие женщины, как убийственно-гордый её взгляд, как радость, от неё исходящая. По всему было видно, что Тамара создана для такого счастья и сама в нём не сомневается. Вера Игнатьевна машинально протолкалась к выходу и быстро пробежала короткое расстояние до своего дома. Тамара открыла ей. Вера Игнатьевна бросила сумочку на подоконник в передней и заглянула в столовую. — Павлуша обедал? — Обедал. — Он куда-нибудь ушёл? — Не знаю. Кажется, на коньках. И в том, что все обедали, и в том, что Павлуша катается на коньках, можно было не сомневаться. Куски пищи были разбросаны по столу, и стояли тарелки с остатками обеда. В передней валяются на полу комочки земли, какие-то верёвочки, обрезки проволоки. Вера Игнатьевна привычным жестом откинула со лба прямые волосы, оглянулась и взяла в передней щётку. Тамара села в широком кресле, распустила волосы, мечтательно устремила в окно хорошенькие глазки. — Мама, ну, как же с туфлями? Выметая из-под её кресла, мать негромко сказала: — Тамарочка, может быть, обойдёшься? Тамара с грохотом отодвинула кресло, швырнула на стол гребёнь, глаза её вдруг перестали быть хорошенькими. Она протянула к матери розовые ладони, её шёлковый халатик распахнулся, розовые бантики белья тоже глянули на Веру Игнатьевну сердито. — Мама! Как ты говоришь! Даже зло берёт! Платье коричневое, а туфли розовые! Что это за туфли! Тамара с возмущением дрыгнула ножкой, обутой в симпатичную розовую туфельку. В этот момент её костюм не содержал никаких противоречий: халатик тоже розовый и чулки розовые. Вера Игнатьевна задержала щётку и сочувственно посмотрела на ножку Тамары. — Ну, что же… купим. Вот будет получка! Тамара взглядом следила за работой щётки. По всем законам физики и геометрии её взгляд должен был бы натолкнуться на истоптанные, покривившиеся, потерявшие цвет туфли матери, но этого почему-то не случилось. Тамара обвела комнату усталым от страдания взглядом. — Надоело, — сказала она, — сколько уже получек прошло! Тамара вздохнула и направилась в спальню. Вера Игнатьевна окончила уборку столовой и ушла в кухню мыть посуду. Из кухонного шкафика она достала старенький бязевый халатик, надела на себя. Домработницы у Коробовых нет. По договорённости жена дворника Василиса Ивановна приходит в два часа и готовит обед для Тамары и Павлуши. Иван Петрович и Вера Игнатьевна предпочитают обедать на работе, — это удобнее, меньше уходит времени. Примус у Веры Игнатьевны замечательный, она не может им налюбоваться. Стоит два-три раза качнуть насосиком, и он с весёлой готовностью без передышки шумит и гонит настойчивый деловой огонёк. Вода в кастрюле закипает в четверть часа. По своей привычке Вера Игнатьевна и к примусу относится с любовью и узнаёт в нём личный характер, очень симпатичный и дружеский, а главное такой… рабочий. Умеет Вера Игнатьевна разбирать и выражение физиономий грязных тарелок. Она готова даже улыбнуться, глядя на них, — такой у них приятный и смешной вид. Они с молчаливым, доверчивым ожиданием наблюдают за её хлопотами, они с нетерпением ждут купанья в горячей воде. Наверное, у них кожа чешется от нетерпения. Вера Игнатьевна любила жизнь окружающих вещей и наедине с ними чувствовала себя хорошо. Она иногда даже разговаривала с ними. За работой лицо Веры Игнатьевны оживлялось, в глазах перебегали с шутками и дурачились смешливые зайчики, полные губы по-домашнему иногда даже улыбались. Но на глазах у людей, даже у близких, всё это легкомысленное оживление исчезало: неловко было дурачиться перед людьми, неловко и несерьёзно, Вера Игнатьевна не привыкла. Сегодня она за мойкой посуды только самую малость пошутила, а потом вспомнила о туфлях Тамарочки и уже до конца думала о них. Весь этот вопрос о туфлях был изучен ею основательно. Может быть, было ошибкой покупать розовые туфли только потому, что халатик розовый, и вообще, нельзя же покупать туфли к халатику. Но так уже случилось, ничего теперь не поделаешь. Потом была довольно длинная история с коричневым платьем. Платье шёлковое, действительно нежно-коричневое. Оно очень идёт к карим глазам и тёмным кудрям Тамары. Но всё-таки вопрос о коричневых туфлях возник как-то непредвиденно, сначала казалось, что коричневое платье заканчивает кампанию. Ещё третьего дня Вера Игнатьевна, оставшись одна дома, произвела сравнение. Платье было нежно-коричневое, а туфли розовые, не такие розовые, как розовая роза, а чуть-чуть темнее и не такие яркие. На самое короткое мгновенье у Веры Игнатьевны блеснула мысль, что при таких туфлях коричневое платье носить можно. И сами туфли в этот момент как будто кивнули утвердительно. Но это была только минутка слабости. Вера Игнатьевна старалась не вспоминать о ней. Сейчас она вспоминала только расстроенное личико Тамары, и от этого на душе у неё становилось больно. В наружную дверь постучали. Вера Игнатьевна встряхнула руками над тазом и пошла открыть. Она была очень удивлена: в дверях стоял Андрей Климович Стоянов. Андрей Климович Стоянов любил библиотеку и книги, пожалуй, не меньше Веры Игнатьевны. Но он был не библиотекарь, а фрезеровщик, и фрезеровщик какой-то особенный, потому что другие фрезеровщики его фамилию произносили не иначе, как в двойном виде: — Сам-Стоянов. — Даже-Стоянов. — Только-Стоянов. — Ну!-Стоянов. — Вот-Стоянов. Вера Игнатьевна в одушевлённых предметах разбиралась вообще слабее, чем в неодушевлённых, поэтому не могла понять, что такое в Андрее Климовиче было специально фрезерное? Правда, до неё доносились из цехов восторженные сообщения о том, что бригада Стоянова сделала 270 — 290 процентов, что в бригаде Стоянова придумали какой-то замечательный «кондуктор», что бригада Стоянова завела целый цветник вокруг своих станков, даже шутили, что бригада будет скоро переименована в «универсально-фрезерную оранжерею имени Андрея Стоянова». И всё же в представлении Веры Игнатьевны Андрей Климович выступал исключительно как любитель книги. Ей трудно было понять, как он мог справляться со своими фрезерными, если на самом деле он так влюблён в книгу. Андрей Климович нарочно устроился работать в вечерней смене, а на выборах в фабзавком сам напросился: — Приспособьте меня к библиотеке. Книги Андрей Климович любил по-своему. Книги — это переплётенные люди. Он иногда удивлялся, зачем в книгах описание природы, какого-нибудь дождя или леса. Он приходил в комнату к Вере Игнатьевне и говорил: — Человека разобрать трудно, в человеке тайна есть; писатель разберёт, а наш брат прочитать должен, тогда видно. А дождь, — так и есть дождь. Если я на дождь посмотрю, так и разберу сразу — дождь. И какой дождь — разберу, маленький или большой, вредный или не вредный. Лес тоже. Писатель никогда того не напишет, что увидеть можно. Зато люди, описанные в книгах, всегда вызывали у Андрея Климовича напористое и длительное внимание. Он любил поговорить об этих людях, умел заметить противоречия и всегда обижался, если писатель был несправедлив к людям. — Достоевского не люблю. Говорят, хороший писатель, а я не люблю. Такого про человека наговорит, стыдно читать. Ну, скажем, этот самый Раскольников. Убил он старушенцию, за это суди и взгрей как следует. А тут тебе на! — целый роман написал! И что же вы думаете! Читаю, читаю, а мне уж его и жалко стало и зло берёт: за что жалею, а всё потому, что пристали к человеку, спасения нет. И вот сейчас Андрей Климович стоит в дверях и улыбается. Улыбка у него немного застенчивая, нежная и красивая, как будто это не сорокалетний фрезеровщик улыбается, а молодая девушка. И в то же время в этой улыбке есть много мужественного, знающего себе цену. — Разрешите, Вера Игнатьевна, зайти, дело есть маленькое. Андрей Климович и раньше заходил по книжным делам, — живёт он на той же улице, но сейчас действительно чувствовалось, что зашёл он по какому-то особому делу. — А вы всё по хозяйству? — Да какое там хозяйство! Посуда только. Проходите в комнату. — Да нет, давайте здесь, на кухне, можно сказать, в цеху, и поговорим. — Да почему? — Вера Игнатьевна, дело у меня… такое, знаете, секретное! Андрей Климович хитро улыбнулся и даже заглянул в комнату, но никого там не увидел. В кухне Андрей Климович сел на некрашеной табуретке, иронически посмотрел на горку вымытой, ещё мокрой посуды и спросил: — На посуде этой вы-то не обедали? Вера Игнатьевна вытирала руки полотенцем. — Нет, дети. — Дети? Ага! Я к вам, можно сказать, от фабзавкома, тут нужно выяснить одно дело. — Это насчёт завтрашнего диспута? — Нет, это персонально касается вас. Решили у нас кое-кого премировать по культурному фронту. Как бы к новому году, но поскольку в библиотеке вроде праздник, так вас решили в первую очередь. Деньгами премируют, как водится, но тут я вмешался: деньгами, говорю, Веру Игнатьевну нельзя премировать, ничего из такой премии не выйдет, одни переживания и всё. — Я не понимаю, — улыбнулась Вера Игнатьевна. — Вот не понимаете, а вещь самая простая. Деньги штука скользкая: сегодня они в одном кармане, а завтра они в другом, а послезавтра и следу не осталось. Деньги для вас — это мало подходит, да у вас же и карманов нету. Надо вещь какую-нибудь придумать! — Какую же вещь? — Давайте думать. — Вещь? Ага, ну, хорошо. А только стоит ли меня премировать? — Это уже по высшему соображению. Ваше дело сторона. Так какую вещь? — Туфли нужны, Андрей Климович. Я вам прямо скажу: очень нужны! Андрей Климович осторожно глянул на туфли Веры Игнатьевны, а она ещё осторожнее придвинулась к табуретке, на которой стояла посуда. — Туфли эти… да-а! Туфли — хорошее дело, туфли можно. — Только… Вера Игнатьевна покраснела. — Только коричневые… обязательно коричневые, Андрей Климович! — Коричневые? Андрей Климович с какой-то грустной улыбкой поглядел в сторону. — Можно и коричневые, что ж… Только… туфли такое дело, туфли без примерки нельзя. Отправимся с вами в магазин и примерим. Бывает, подъём не подойдёт, и фасон нужно присмотреть, а то дадут тебе такой фасон, господи помилуй!