|
|
|
|
|
|
В.Н. Терский СЛОВО О БОЛЬШОМ,
НАСТОЯЩЕМ ДРУГЕ[1] Для
нас, педагогов, Антон Семёнович всегда был большим другом, искренним,
заботливым до мелочей, внимательным, чутким, добрым и вместе с тем строгим,
суровым и очень требовательным. Вспоминается
такой случай. В час ночи у меня внезапно заболел ребёнок, а в половине
второго уже явился врач, хотя заболевание не было опасным и мы с женой
беспокоить доктора не хотели. Однако появление его нас не удивило. В начале
второго кто-то заглянул к нам в комнату, что-то спросил и, конечно, о больном
ребёнке сообщил Антону Семёновичу. Он ещё не спал и работал в своём кабинете.
По обыкновению Антон Семёнович не просто выслушал сообщение о больном
ребёнке, а сразу же сделал выводы и послал врача. Нас
Макаренко всегда настраивал на хорошие дела. От этого и жилось нам легко и
чувствовали мы себя замечательно хорошо. Мы много трудились. Антон Семёнович
на каждом шагу разъяснял нам величие труда, заставлял уважать труд, проявлять
искренние симпатии к честным труженикам и презрение к бездельникам. Попадали
временами в наш коллектив такие люди, которые в погоне «за рублём» смотрели
на дело с точки зрения личной выгоды. Но эти людишки не могли долго
задерживаться у нас потому, что не выносили открытого и прямого презрения к
ним со стороны всего коллектива. Антон
Семёнович всегда понимал, какого результата надо ожидать от того или иного
исполнителя, учитывая его силы и способности, в какой мере нужно помочь ему.
Этому, очевидно, помогало личное участие Макаренко в самых различных работах,
его широкий диапазон развития. Он выполнял охотно любую работу. И ему всегда
доставалась самая трудная, такая, которую другие делать хорошо не могли. Так,
по праву досталась ему роль руководителя коллектива. Но чувствовалось, что
если он найдёт человека, более способного, чем сам, то передаст ему своё
сложное и трудное дело. Такого
человека при его жизни не встретилось, хотя Макаренко специально выращивал
некоторых в этом направлении. Это он вырастил товарищей Калабалина,
Конисевича, Шершнёва, Шведа и других. Некоторые из них успешно работают ныне
руководителями детских коллективов. Но Макаренко не всех растил в одном
направлении. Учитывая личные способности воспитанников, Антон Семёнович
стремился обеспечить лучшее развитие каждого сообразно его особенностям, т.
е. он не стремился «выучить курицу плавать, а утку кукарекать». Ничьей
воли Макаренко никогда не подавлял, за исключением, разумеется, злой воли,
угрожавшей благополучию коллектива. Исключительно свободными чувствовали себя
в колонии и мы, педагоги, и дети. На первом плане у каждого из нас стояли
интересы трудящихся, интересы Родины, на втором плане — интересы коллектива
колонии имени Горького, а позже коммуны Дзержинского, на третьем — интересы
личные, каждого из нас. Всё, что намечалось нами, претворялось в жизнь. Если
друзья близки, если это настоящие друзья, то взаимная открытая, дружеская
критика никого не раздражает, а является залогом роста каждого и в результате
— всего коллектива. Я ношу в своём сердце глубокую благодарность Антону
Семёновичу за те многие изменения во мне самом, которые произошли с его
помощью. Однако мои недостатки никогда не были предметом обсуждения не только
на общих собраниях в колонии или коммуне, но и на педагогических совещаниях.
Никто и никогда у нас не мог блеснуть перед всеми своими прокурорскими
талантами, обвиняя других. Каждый понимал, что прежде всего надо
совершенствовать самого себя, а другу легче всего указать на его недостатки с
глазу на глаз, тактично, честно, чтобы не задеть его самолюбия. Всем
известно, как трудно бывает искренне исправляться и становиться лучше и как
нехорошо грубо требовать от человека немедленного полного исправления.
Поэтому даже проступки детей у нас в колонии становились предметом обсуждения
коллектива лишь тогда, когда было необходимо влияние всех, когда личные
беседы педагогов и самого Антона Семёновича оказывались недостаточными или
надо было показать единство мнения коллектива, против которого бороться
невозможно. Макаренко
считал, что каждый человек, имеющий общение с детьми, так или иначе влияет на
них, и, исходя из этого, организовывал полезные знакомства, добивался крепкой
связи с широкой передовой общественностью. Шефов, друзей у дзержинцев было
очень много: рабочие Харьковского паровозостроительного завода, рабочие
тракторного завода, шахтёры Донбасса, моряки крейсера «Червона Украина»,
колхозники окружающих сёл, лётчики, артисты Харьковского государственного
театра русской драмы, с которыми колонисты вместе ставили «Тартюфа» Мольера и
«Дон-Кихота» Сервантеса. Часто
бывали у нас гости из-за границы, и мы их приходу радовались, всегда
оставались вежливы со всеми и каждому показывали всё, что у нас есть, потому
что у нас не было ничего, что надо было бы прятать. Мы горячо говорили о нашей
любви к Советской стране, показывали эту любовь в мирные дни и показали
позже, в тяжёлые дни войны, когда коммунары подросли и многие из них полегли
на поле боя. Но ни один не отступил, никто не опозорил светлого имени своего
воспитателя: не опозорят его и те, кто остался в живых и продолжает дело
Макаренко. Антон
Семёнович был великим тружеником. Обычно ещё до сигнала на подъём, который
зимой давался в 7 часов утра, а летом в 6, он уже находился в своём кабинете.
Этот кабинет был центром всей жизни коллектива. Из многих сотен коммунаров,
коммунарок и сотрудников нельзя было найти никого, кто не побывал бы в
кабинете Антона Семёновича за день хотя бы раз десять. Здесь всегда было
интересно, здесь всё решалось, задумывалось, проектировалось, претворялось,
устанавливалось, выяснялось, обсуждалось. Здесь проходили самые неофициальные
споры и самые официальные собрания, на которых решались и важнейшие дела, и
такие, например: кто отвечает за экономию электроэнергии, какие платья шить
девочкам к лету, сколько фотоаппаратов «ФЭД» надо выпустить за месяц, что
делать с Мишей, который был недостаточно вежлив в разговоре с Катей? Вопросов
накапливалось очень много, некоторые из них решались тут же, сразу, иные
передавались на рассмотрение совета командиров, в бюро ВЛКСМ, в другие
организации. Многие,
изучая Макаренко, стремятся найти в его системе воспитания главное, что, по
их мнению, достаточно применить в практике — и успех будет обеспечен!
По-моему, такое секретоискательство — утопия. Главное в работе Макаренко —
это отсутствие чего-то одного, исключительного, важным было всё, что делалось
и признавалось необходимым. Макаренко
многократно говорил и не раз писал, что труд—главное, учёба — главное, каждый
предмет, который преподаётся в школе, — главный, игра — главное дело в
детском коллективе. Макаренко
утверждал, что человек не воспитывается по частям, а создаётся в результате
всей суммы влияний, которые на него оказываются. Мы
все, и взрослые и дети, по примеру самого Антона Семёновича, очень много и
напряжённо работали в колонии. Но мы чудесно, весело и интересно отдыхали!
Если бы у меня был талант писателя, то и тогда я бы не сумел описать всю
прелесть нашего летнего отдыха с коллективом ребят в трудных походах, с
всевозможными приключениями. Ни ливни, только освежавшие нас в теснинах
Дарьяльского ущелья, ни горные обвалы — ничто не могло омрачить нашего
победного шествия вперёд и вперёд. Всякие преграды только крепили и
объединяли коллектив, делали его сильнее, выносливее и веселее. Это было
самое настоящее, самое светлое, хорошее счастье. Меня
часто спрашивают: на чём был основан непререкаемый авторитет Макаренко? Конечно,
и на его светлом разуме, и на его таланте, и на его исключительной
трудоспособности. Всё это способствовало незыблемости авторитета Антона Семёновича.
Но главное всё же не в этом. По моему глубокому убеждению, его исключительный
авторитет зиждился на том, что он каждому из нас искренне хотел добра.
Имеется много людей, умеющих показать свою доброжелательность. Но есть
разница между людьми, умеющими показать её, и людьми, действительно желающими
тебе добра. Антон Семёнович был наш лучший, настоящий, подлинный друг. А
разве можно не выполнить желания лучшего друга? Антон Семёнович желал и жил
только тем, что нужно было детям, его соратникам по работе, его Родине, его
народу и трудящимся всего мира. НОВИЧКИ[2] В
коммуну прибыла партия новичков[3].
Для их встречи на вокзал маршем выступила вся коммуна во главе с Антоном
Семёновичем, в парадных костюмах, с оркестром и знамёнами. Из вагона вылезали
типичные беспризорные ребята — грязные, босые, в оборванной одежде. Хмурое
выражение их лиц при виде коммунарской колонны сменилось выражением
недоумения и затем восхищения. Командиры разместили новичков по отрядам,
грянул оркестр, и коммунары чётким строем двинулись домой. Первые шаги
новичков в строю неуверенны, но свернуть некуда, — размещены ребята в колонне
так, что и спереди, и сзади, и с боков каждого идут коммунары. Приходится
равняться. Через пять минут новички уже идут в ногу, ещё через пять минут
некоторые выпрямились, подтянулись. Пришли
в коммуну, уже чувствуя что-то общее с нею, чувствуя себя членами коллектива.
Коммунары успели понравиться им. Нравится и приветливое обращение коммунаров,
и ещё многое. Уже готовы помириться с такой «неприятностью», как баня,
стрижка ногтей и приведение в порядок полученной одежды. Вот
начало воспитания, в котором сразу, буквально с первых же шагов, видно
могучее влияние крепкого детского коллектива. Форме принятия новичков, началу
своей работы с новичками Антон Семёнович придавал огромное значение. Он
считал, что приготовить костюмы, постели, бельё, обувь для новичков
совершенно недостаточно. Необходимо продумать: какие книжки надо для них
заранее приготовить в библиотеке, какими формами клубной работы их нужно охватить
вначале? Продумывалось всё до мелочей. Новичков, однако, сразу по прибытии их
в коммуну не заставляли идти в цех, на работу, и в школу. Давали им время
осмотреться, подумать. Но когда новички видели, как по сигналу на работу все
коммунары идут в цехи, они, новички, чувствуя себя одиноко, невольно тянулись
за ними. На
общих собраниях коммунаров новички сталкивались вновь с целым коллективом,
членами которого они себя начинали чувствовать, и так же, как в строю,
чувствовали себя окружёнными со всех сторон коллективом, чувствовали движение
этого коллектива к определённой цели, понимали нелепость и невозможность
сопротивления этому движению. Отсюда
и основной тон отношения коллектива ко всякого рода нарушениям и
ненормальностям: тон известной иронии и недоумения. Так, примерно, отнеслись
бы окружающие весело настроенные ребята к парню, делающему явную нелепость,
ну, скажем, к юноше, который влез бы на улице на лошадь, сел бы задом наперёд
и стал на спине лошади расставлять шахматные фигуры. Это несколько
ироническое отношение коллектива, в большинстве случаев совершенно
добродушное, имело особенную силу при той замечательной форме, которую создал
А.С. Макаренко. Новичок, совершивший нарушение, должен был стоять
посреди зала, окружённый сидящими коммунарами. По выражению коммунаров, он
«отдувался». На него сыпались всевозможные реплики, вопросы, шутки и
замечания. Редчайшие попытки «отдувающегося» бравировать своим положением
неминуемо терпели крах. Он стоял смирно, руки по швам, каблуки вместе, носки
врозь: таково было общее положение, и нарушать его было нельзя. Если
в его позе было малейшее отклонение от установленной формы, то его
моментально поправляли: «Как стоишь?» Выражение его лица бывало обычно
растерянным, он частенько тяжело вздыхал и шумно выдыхал воздух, причём
некоторые, выдыхая воздух, немного прикрывали рот так, что щёки раздувались.
Отсюда и пошло название — «отдуваться». Но самым трудным в его положении было
«смотреть не туда, куда смотришь». Как я уже сказал, его окружали коммунары
со всех сторон кольцом. Только в одном месте был небольшой разрыв кольца,
просвет, в котором сидел Антон Семёнович. Если провинившийся поворачивался
лицом к Антону Семёновичу, то последний говорил ему: «Что ты мне говоришь,
говори ребятам». Если он повёртывался боком, то оказывался спиной к какой-то
части ребят, и его снова поправляли: «Куда же ты смотришь?» Таким образом,
его положение уже было нелепым. Это положение его разоружало настолько, что
возражать потом против обычно единодушного мнения всего коллектива он не мог.
Идти против общего мнения, против установленных традиций могли только
единицы. Эти единицы попадали в кабинет к Антону Семёновичу, и он с ними
«возился», как он выражался. Возня эта принимала самые разнообразные и неожиданные
далее для нас, старых соратников Макаренко, формы. Вот отдельные моменты:
Антон Семёнович сидит в своём кабинете и что-то пишет. Трое малышей сидят
возле него на диване. Они «отдуваются». Антон Семёнович посадил их на диван с
тем, чтобы они «подумали хорошенько над своими поступками». Проходит час. —
Антон Семёнович, я уже подумал, — говорит один из малышей, поднимая руку и
вставая с дивана. Соседи
смотрят на Антона Семёновича с живым интересом: если «номер пройдёт», то и
они через пару минут последуют примеру первого малыша. —
Мало думал, думай ещё! — отвечает Антон Семёнович. И малыш, которому страшно
хочется побегать, порезвиться, с типичным вздохом «отдувающегося» садится
вновь на своё место. Применяя
ту или иную меру воздействия, Макаренко был бесконечно изобретателен, редко
повторялся, умел артистически точно учитывать индивидуальные особенности
провинившегося, характер его проступка, малейшие душевные нюансы
«отдувающегося». Лицо
каждого воспитанника было понятно Антону Семёновичу до мельчайших подробностей.
Он знал, в каком отряде и как сегодня работал Иванов, какие он получил оценки
в школе сегодня и какая у него оценка по математике была три месяца назад, в
каких кружках и как занимается этот Иванов, с кем он дружит, куда он ходит и
о чём мечтает, что он думал вчера и о чём будет думать, предположительно,
завтра. Люди наблюдательные, работая вместе с ним, не могли не заразиться его
пафосом, не усвоить его системы. Публикуется по «Воспоминания о Макаренко». – Лениздат, 1960.,– 347 с |
|
|
|
|
|